Глава 12
Пока обучение художественному ремеслу вел дед, Олег никогда не писал людей с натуры. Чаще всего он рисовал так называемые «гипсы» – головы скульптур и торсы античных героев.
В художественном институте ситуация была иная. Там очень много внимания уделялось именно занятиям с натурщиками. Олегу, набившему руку под руководством деда на «гипсах», такие упражнения казались семечками, которые он щелкал, что называется, походя.
Нередко преподаватели ругали его за небрежность в работе с живой натурой, но не могли не отдавать должное способности Олега улавливать малозаметные черты характера человека, которого он рисовал. Юный Радлов двумя-тремя штрихами буквально обнажал внутреннюю, скрытую от посторонних, сущность натурщика.
Из-за этой специфической особенности его художественного таланта некоторые натурщики отказывались ему позировать. А кое-кто и вовсе сменил род занятий, потому что такое поведение преподаватели считали капризом и жаловались руководству института.
Иногда Олегу казалось, что натурщики его просто боятся. А почему, по какой причине, – он не понимал.
Об этом знал дед. Когда Олег поступил в институт, он повесил ему на шею оберег с наказом никогда не снимать, в особенности во время работы с живой натурой. Оберег представлял собой хорошо полированный кусочек обсидиана, вмонтированный в серебряную оправу, представляющую собой переплетение языческих символов.
Когда старый художник был жив, Олегу поневоле приходилось носить эту неказистую с виду подвеску на грубо сработанной цепочке, потому что дед проверял наличие оберега почти каждый день. Чтобы к нему не было на сей счет вопросов от друзей-приятелей, юному Радлову приходилось застегивать рубашку на все пуговицы.
После смерти деда Олег сразу выбросил из головы его наказ и снял оберег. Увы, молодость совсем не родственница мудрости.
Правда, подарок деда он сменил на золотой фамильный крестик – к тому времени как раз подоспела мода на православие. Перелицованные коммунисты начали отстраивать храмы (нередко за свой счет, благо денег они наворовали в эпоху дикого капитализма более чем достаточно), которые когда-то развалили их партийные предки, и косяками потянулись замаливать грехи прошлые, настоящие и будущие.
А оберег на некоторое время нашел себе место в шкатулке, где лежали нитки, иголки, булавки, пуговицы и тому подобная дребедень, оставшаяся в наследство матери, которая ушла в мир иной за год до кончины деда…
По паспорту она именовалась Лиляной. Олег называл ее Ляной. И она просто обожала сирень, которая была ей очень к лицу. Может, потому, что ее имя как раз и происходило от болгарского названия цветка сирени – лиляк. Впрочем, и сама Лиляна была наполовину болгаркой – по отцу.
Настоящая любовь настигла Олега спустя год по окончании института, когда он поступил на работу художником в театр оперы и балета. Лиляна была балериной.
Восхитительное время! Никогда ни до того, ни после Олег не чувствовал себя таким окрыленным. Временами ему казалось (в основном, когда он возвращался с очередного свидания), что еще миг – и его тело станет легче воздуха, и он полетит, полетит… куда? какая разница.
Просто душа Олега жаждала полета.
Безумие любовной страсти напрочь лишило Олега свойственного ему благоразумия. Он забыл о наказе деда и решил сделать Лиляне ко дню рождения подарок – написать ее портрет. Олег изобразил девушку на фоне цветущего сиреневого куста в одежде цыганки – Лиляна была черноглазой, смуглолицей и с густыми пышными волосами цвета воронова крыла.
Но, похоже, главной его ошибкой было то, что он не надел на себя дедов оберег, когда Ляна ему позировала. Увы, Олег это понял слишком поздно.
Лиляна начала болеть спустя месяц после своего дня рождения. Это были ужасные часы, дни и недели. Никто не мог поставить ей диагноз. Медицинские светила только руками разводили – случай уникальный.
У девушки практически ничего не болело, не было никаких злокачественных образований, и тем не менее она чахла прямо на глазах.
Когда ей стало совсем плохо, кто-то из ее родни догадался свозить Ляну к знахарке. Она была очень старой, никого не принимала, жила под опекой своей дочери, которой уже пошел седьмой десяток. Но ее все-таки уговорили хотя бы одним глазом взглянуть на несчастную девушку.
Едва Лиляну завели под руки в избу ведуньи, бабка вдруг страшно закричала неестественно пронзительным голосом и забилась едва не в конвульсиях. Ее дочь тут же вытолкала посетителей на улицу.
Когда испуганные родственники девушки спросили женщину, в чем дело, она, немного поколебавшись, ответила: «Мы ничем помочь вам не сможем. То, что высасывает ее жизненные силы, никому не подвластно». И все, больше никаких объяснений.
Ляна умерла ночью, на третьи сутки после визита к знахарке. Олег вымолил у ее родителей возможность быть с нею до конца. Он и принял последний вздох любимой.
И услышал ее последние слова: «Сожги мой портрет. Прошу тебя…»
В суматохе похорон, а затем в горячечном бреду, куда Олега вверг двухнедельный запой, он забыл обо всем. Полмесяца художник жил, как примитивное животное – пьяное, беспамятное и грязное.
С работы его уволили; впрочем, он не имел моральных сил даже приблизиться к зданию театра оперы и балета, не говоря уже о том, чтобы взяться за эскизы декораций к новой постановке.
А затем наступило прозрение. Он все вспомнил – и предостережение деда, и свое обещание, и даже место, куда он положил оберег. С удивительной ясностью Олег вдруг осознал, что всему виной его талант портретиста.
Как прагматик до мозга костей, он понимал, что его умозаключение – мистика чистой воды. Но потом Олегу пришло на память то, как дед страдал по поводу безвременной кончины своей жены и что в ее смерти он винил только себя.
Мозаика сложилась…
С той поры он почти никогда не снимал оберег деда. И уж тем более не брался писать портреты, хотя ему и предлагали за это немалые деньги. Мода…
Олег так и не смог выполнить предсмертное желание Ляны. Поначалу он как-то не придал значения ее словам, а когда наконец до него дошел весь трагизм ситуации, пробился сквозь пьяное отупение, родители девушки вдруг снялись с места и уехали в Болгарию. Больше он никогда их не видел, хотя и знал, что они два-три раза в год навещают могилу дочери.
– … Ты что уснул?! – возмущенный Хрестюк теребил Олега за рукав.
– Что ты! Я внимательно слушал. Просто твоя поэма сначала меня потрясла, а затем ввергла в транс. Сильная вещь.
– Правда? – просиял поэт.
– Ну. Свежо, оригинально… а какие рифмы. Блеск.
– Ты настоящий друг… – От избытка чувств Хрестюк ткнулся носом в грудь Олега и всхлипнул. – А как тебе образ?…
Художник не дал ему договорить – из опасения, что придется выкручиваться, понятия не имея, о чем шла речь в поэтическом сочинении Хрестюка.
– У меня есть предложение, – оборвал он поэта на полуслове. – Пойдем, выпьем за твою поэму. Она того стоит.
Мысли Хрестюка мгновенно потекли в перпендикулярном направлении.
– Золотые слова, – молвил он с чувством. – Ты читаешь мои мысли… – И они присоединились к компании…
Олег долго у Милки не задержался. Ему вдруг стало скучно и очень неуютно.
С чужими малознакомыми людьми общаться он не любил, а хорошо поддатый Хрестюк уже нес совершеннейшую ахинею. Поэт сел на своего любимого конька – начал громогласно рассуждать о высокой любви, якобы присутствовавшей в патриархальном обществе.
Воспользовавшись моментом, когда внимание гостей Милки было сосредоточено на витийствующем Хрестюке, Олег потихоньку вышел в прихожую. Он хотел уйти по-английски – не прощаясь.
Художник знал, что Милка не обидится на него; она и сама могла внезапно и незаметно покинуть компанию – так сказать, «средь шумного бала». Но Милена все-таки узрела его маневр и остановила Олега уже у выхода.
– Уходишь? – спросила она, подходя вплотную.
– Как видишь…
– Причину не спрашиваю. Но есть претензия.
– В чем она заключается?
– А поцеловать хозяйку на прощанье?…
Олег рассмеялся.
– Не можешь уснуть не целованной? – спросил он, улыбаясь. – Милка, это к тебе уже старость подкрадывается. Душа требует любви. Срочно выходи замуж.
– Знаешь анекдот про обезьяну и крокодила? Выйдешь тут замуж, если кругом одни крокодилы.
– Это камень в мой огород?
– Нет. Честно. Ты исключение из правила. С тобой всегда легко и просто. Ты никогда не лжешь, не хитришь. Сказал, как отрезал. Почему ты тогда не удержал меня? Мне до сих пор обидно. Ты даже не попытался это сделать.
– Ну, насчет женских обид мне уже кое-что известно. Друзья просветили. В отличие от основной массы мужчин, которые забывают про обиду на второй день, женщины копят их в своей памяти всю жизнь. В этом деле они напоминают снайпера, который каждого убитого противника отмечает зарубкой на ложе винтовки. Женщина может в любой момент достать из запасников памяти какой-нибудь эпизод, указать, когда он произошел (притом с точностью до минуты), и построить на нем сногсшибательную версию события, в которой мужчина выступает законченным негодяем.
– В тебе пропал великий философ. Я говорю не о проблемах такого рода вообще, а совершенно конкретно – применительно к нашим прошлым отношениям.
– Хочешь честно?
– Хочу.
– У нас не было никаких отношений. Я просто любил тебя. Увы, безответно.
– Алька… – Милка вдруг всхлипнула и припала к его груди. – Какая же я сука…
– Не возводи на себя напраслину. Просто мы тогда были очень молоды и многого не понимали.
– Я и сейчас не понимаю, что со мной творится… Дура, дура! Возомнила себя неизвестно кем.
– Заниматься самоуничижением не самое приятное и благодарное занятие. Признаюсь, я и сам этим нередко грешу. Наверное, это свойство всех творческих натур.
– Это ты творческая натура. А я… – Милка опять горестно всхлипнула. – Я пошлая примитивная самка, бездарь.
– Не согласен с тобой. Вот как раз с талантом у тебя все в порядке. К слову, настоящим художником, творцом прекрасного, может называться не только тот, кто стоит за мольбертом с кистью в руках. И тебе это известно не хуже, чем мне.
– А ты научился льстить…
– Только не в твоем случае.
– Правда?
– Тебе поклясться?
Повеселевшая и немного успокоенная Милка улыбнулась, и погладила ладонью щеку Олега.
– Не надо. Будем считать, что я тебе поверила…
Олег вышел из подъезда и глубоко вдохнул изрядно посвежевший ночной воздух. Хорошо, подумал он. Жизнь продолжается…
Достав из кармана горсть монет разного достоинства, Олег подсчитал под фонарем свое «богатство» и подумал: «Жизнь, конечно, продолжается, летит, бежит, но я-то на обочине… Ладно, Бог даст день, Бог даст пищу. Подумаем… Но завтра. А пока на обратную дорогу денег хватает. Уже хорошо, что не нужно топать пешком…»
Укладываясь в постель, он вспомнил про Милку. «Зря все-таки я у нее денег не попросил взаймы. Зря. Тоже мне выискался… благородный рыцарь. Некоторые классики живописи вообще были на содержании у женщин. И ничего. Кто об этом сейчас вспоминает?»
Утром Олег первым делом набрал номер Злотника. Он знал, что тот приходит на работу очень рано. Вчера вечером Олег постарался выбросить из головы нехорошие мысли, но под утро Злотник ему даже приснился.
Сон не запомнился, но он явно был из разряда кошмаров, потому что Олег проснулся весь в поту и с сильным сердцебиением.
– Здравствуйте, Лев Ефимович! Это Радлов.
– А, пропажа… Ты игде пропадаешь?
– На пленэр ездил.
– Водку, что ля, жрать?
– Обижаете, Лев Ефимович. Я не по этой части.
– Все вы не по этой части… – проворчал Злотник. – Три месяцы назад Морковин отдал концы. А из-за чего? Не знаешь? Квасил по-черному. Ему теперь там хорошо, а худфонду одни убытки. Нынче похороны влетают в такую копеечку… Не меньше, чем свадьба.
– Вы искали меня…
– Ага, искал. Уполномочен сообщить тебе пренеприятнейшее известие. Твою мастерскую забирают. Найти тебя не смогли, поэтому ее пока только опечатали.
– Что-о?! Лев Ефимович, вы это серьезно, или я ослышался?
– Сурьезней не бывает. Платить надо. У тебя задолженность коммунальщикам почти за два года. Это ого сколько.
– Но я заплачу! Обязательно заплачу! Как только деньги появятся, так и…
– Вот я, к примеру, верю тебе. Но ты пойди им докажи. Уже и акт нарисовали, по инстанциям пошел. Подпишут, можешь не сомневаться. Твоя мастерская в центре находится, лакомый кусок, сам понимаешь. На нее многие зубы точат.
– Что же делать?! Сейчас я пустой. Может, худфонд подкинет деньжат? Хотя бы взаймы. Лев Ефимович, выручайте. Я долг верну, честное слово, готов дать нотариальную расписку.
– Не могу, Радлов, не имею права. Вот ежели бы на похороны… Это по уставу положено. Да и денег у нас на счете – кот наплакал.
– Понятно…
Олег медленно, словно сомнамбула, положил телефонную трубку на рычаги. Да, мастерская – это удар. Страшный удар…
Если ее и впрямь отберут, тогда остается лишь попросить у Злотника деньги на собственные похороны. Авансом. Чтобы потом работу бухгалтерии худфонда не сбить с ритма траурной спешкой.
На художника вдруг навалилось стопудовой глыбой полное безразличие. Пошатываясь, словно пьяный, он добрел до кровати, упал на нее и закрыл глаза.
Ему хотелось уснуть навсегда…
Вялые и какие-то совершенно бестолковые мысли стали плоскими и параллельными – как слоеный пирог. Мыслительный процесс продолжался помимо его воли, но он состоял из отдельных несвязных фрагментов, которые, взаимопроникая, устроили в голове настоящую какофонию.
Когда Олег наконец открыл глаза и посмотрел на будильник, то увидел, что часовая стрелка стоит на цифре «2». С трудом выбравшись из мягких объятий постели – словно старец, больной остеохондрозом – художник поплелся в ванную.
Стоя под душем, он попытался сконцентрироваться на мысли, которая пока еще не сформировалась и постоянно ускользала от него в лабиринт подсознания. Ему казалось, что она весьма ценная и может вывести его из тупика, в котором он оказался.
Озарение пришло, когда он по привычке включил холодную воду, чтобы взбодрить себя контрастным душем.
Есть! Только так и не иначе!
Хватит изображать из себя большого моралиста. Принципы, это, конечно, хорошо, но когда жевать нечего, они обычно отходят на задний план.
«И вообще – почему я должен беспокоиться о каком-то неизвестном мне человеке?! – думал Олег. – Это его проблемы – следить, чтобы с ним ничего не случилось. Тем более, что будущий натурщик явно не какой-нибудь Ванька, простой человек, слесарь-сантехник или шофер, а скорее всего чиновный вор и взяточник. О чем еще может так сильно заботиться иностранец в нашей стране, как не о солидных прибылях, которые невозможны без дачи взятки большому начальнику – для начала хотя бы в виде парсуны? Так сказать, для более близкого знакомства. К тому же, живописный портрет сейчас в моде».
Уже стоя возле телефона, он продолжал уговаривать себя: «Пока еще не факт, что от меня исходит какая-то отрицательная энергия. Возможно, это всего лишь самовнушение. Тем более, что к будущей натуре я не буду испытывать никаких эмоций…»
Глядя в визитку, он медленно набрал указанный в ней номер и, когда ему ответили, сказал почему-то вдруг севшим голосом:
– Карл Францевич? Извините, что побеспокоил. Это Радлов. Я согласен…
