12
Понятой Самохин внимательно осматривал кабинет, словно приценивался, пока Калашников заполнял соответствующие графы протокола.
– О! Вы уже начальник отдела! Поздравляю.
– Доверили. Оценили способности, – самодовольно ухмыльнулся Самохин.
– Ну что же, отлично… – Калашников цепким взглядом окинул фигуру Самохина, и про себя отметил, что с женской точки зрения тот мужчина видный: широкие, прямые плечи, которые говорили о недюжинной силе, несмотря на сухощавое телосложение; высокий рост, пропорциональные черты довольно смазливого лица, которое портили только чересчур полные, чувственные губы, кудрявые черные волосы, длинные и хорошо ухоженные.
– Что-нибудь прояснилось с Басаргиной? – поинтересовался Самохин, кивнув в сторону папки, которая лежала перед Калашниковым.
– Конечно. И не без вашей помощи.
– Неужели?
– Уж поверьте…
– Собственно говоря, мне не ясно, зачем вы меня вызвали сюда. Ведь я уже давал показания.
– Как свидетель. А теперь, гражданин Самохин, ознакомьтесь с постановлением о привлечении вас в качестве обвиняемого…
Калашников неторопливо разъяснил сущность предъявленных обвинений, назвал статью Уголовного кодекса и дал Самохину подписаться на бланке постановления.
Тот механически черкнул пером по бумаге, все еще не осознавая происходящего; матовая бледность проступила на лбу и начала медленно скатываться к подбородку.
– П-позвольте… Это… как понимать? – губы Самохина дрожали.
Калашников встретил его взгляд – испуганный, злой, и вдруг ощутил, как неожиданная ненависть, смешанная с ревностью, переполнила его. Следователю до зуда в конечностях захотелось влепить хороший удар прямо в эти красные скользкие губы, теперь словно нарисованные на белом пергаменте лица, губы, которые целовали Юлию…" Успокойся, Виктор, возьми себя в руки… Успокойся, черт тебя дери! Ты на службе. Не имеешь права. Не имеешь права!"
– Я… я протестую! – подхватил Самохин.
– В письменном виде… – с трудом перевел дух Калашников. – Садитесь…
– Да, да, я напишу! Где, – зашарил по карманам, – где… авторучка?
– А пока вы обязаны отвечать на мои вопросы, – Калашников старался обрести обычное спокойствие и выдержку.
– Я не буду отвечать! И вообще… Я не желаю с вами разговаривать!
– Как вам будет угодно. Я подожду. Но в этом случае вам придется побыть некоторое время у нас. Пока не разговоритесь. Семье и на работу мы сообщим, можете не беспокоиться.
– Меня… в тюрьму? – почти шепотом спросил Самохин, глядя на Калашникова, как кролик на удава.
– Советую вам успокоиться и отвечать на вопросы.
– Хорошо… Я согласен… – Самохин сник.
– Так-то оно лучше… Вы сознаетесь, что проникли в квартиру Басаргиной?
– Нет! Меня кто-то оклеветал!
– Вот показания вашей жены, которая ушла из этого кабинета ровно час назад. Это показания Юлии Хорунжей…
– Ха! Нашли кому верить! Хорунжей! Моралистка… Да она мужу ставит рога с каждым встречным!
– Замолчите, вы!.. – неожиданно сорвался следователь.
Самохин от крика следователя подался назад, его лицо вдруг перекосила злобная ухмылка, которая тут же уступила место напряженному вниманию.
– Здесь идет разговор… не о личности… Хорунжей, – взял себя в руки Калашников. – Вы спустились на балкон квартиры Басаргиной по канату. Для вас это не составило труда, поскольку вы – альпинист-разрядник. Затем, воспользовавшись изготовленными по вашему срочному заказу клещами специальной конструкции, открутили винты, соединяющие две половинки форточки, открыли окно и залезли внутрь. Вот показания слесаря инструментального цеха Лучко, который выполнил заказ. А это, – Калашников показал Самохину несколько грязных потертых листков, подшитых в папку, – деталировка. Чертеж общего вида вы предусмотрительно изъяли, а эскизы деталей Лучко потерял. На нашу удачу мы их разыскали. Перед уходом от Хорунжей вы подсыпали в ее чашку с кофе снотворное, сильнодействующий импортный препарат, который недавно поступил на центральный аптечный склад, где работает ваша жена, и одну упаковку которого она выпросила у заведующей для вас. Вот показания заведующей. Затем, использовав давно изготовленный дубликат ключа от квартиры Хорунжих (кстати, тем же Лучко), вы возвратились и, забравшись в квартиру Басаргиной, унесли полное собрание сочинений Джека Лондона.
– Чушь! Бред! Все это ваши домыслы. Какие-то бумажки, эскизики, показания… Факты где, а? Нету их! Где этот самый… Джек Лондон? Молчите?
– Смотрю я на вас, Самохин, и диву даюсь. Биография у вас отличная: из рабочей семьи, служил в армии, спортсмен, после демобилизации около трех лет стоял за токарным станком, затем поступил в институт, где учился так же хорошо, как и в школе. И специалист вы, судя по отзывам руководства и товарищей, неплохой. Откуда у вас появились мещанские замашки? Мой дом – полная чаша… В вашей библиотеке, видите ли, не хватало только Джека Лондона. И ради этого вы пошли на преступление.
– Не приписывайте мне то, чего не было.
– Было, Самохин, было! Вы считаете, что главная улика – сочинения Лондона – отсутствует. Правильно, вы вовремя избавились от нее с помощью вашего дружка, которого мы, к сожалению, пока не нашли. Но это дело времени. И к этому мы еще вернемся. Но вы допустили грубейший просчет из-за элементарной жадности. Вместе с книгами вы прихватили из квартиры Басаргиной небольшую иконку, видимо, купленную ею по случаю. Судя по показаниям ее подруги Сахниной, она понятия не имела о подлинной стоимости своего приобретения. Но нам удалось обнаружить фотографию в альбоме Басаргиной с интерьером зала, где икона хорошо видна. При осмотре же квартиры она не нашлась, что дало нам определенные надежды. Дальнейшее оказалось проще, чем вы думали: изображение иконы увеличили, показали специалистам, которые определили, что она цены неимоверной, и что была похищена четыре года назад из Елуфимовского монастыря. А вот вы-то сразу смекнули, что икона стоящая, так как собирательством икон занимаетесь не один год. Как же – мода. И, естественно, расстаться с ней у вас не хватило духу, несмотря на то, что икона – улика почище, чем книги. Правда, причиной тому послужили и другие обстоятельства, но об этом чуть позже…
– Икона, Елуфимовский монастырь… Фантастика… – Самохин был спокоен.
– А мы в скором времени будем иметь возможность полюбоваться этой "фантастикой". В данный момент, гражданин Самохин, наши сотрудники в присутствии понятых составляют протокол на предмет изъятия вышеупомянутой иконы, которую ваша жена пожелала предоставить в наше распоряжение добровольно.
– Жена?! Добровольно… – Самохин захрустел пальцами рук. – Жена…
– Так вы признаете…
– Признаю, признаю, – перебил следователя Самохин. – Сажайте. Так мне, дураку, и надо. Кому доверился? – бабе… У-у-у… – постучал себя кулаком по лбу.
– Теперь у меня возникает следующий вопрос: почему вы избавились только от книг? И притом весьма оригинально, подсунув старику со второго этажа, да еще и за бесценок. А вот икону придержали. Даже при вашем чересчур развитом чувстве собственной корысти это было, по меньшей мере, неразумно.
– Так уж вышло…
– Ну не скажите… Самохин, где мой "дипломат" с записями по делу Басаргиной? С записями, в которых об иконе не сказано ни слова, потому что тогда я еще понятия не имел о ее существовании?
– Не знаю… – коротко ответил Самохин.
– И по голове меня приголубили, не зная за что?
– Почему? Могу ответить, – в глазах Самохина полыхала ярость. – Я шел за вами следом. Я люблю Юлию. Да, люблю! И давно… Когда я увидел, что она вас целует… Я готов был убить обоих! Пусть мне еще и за это зачтется, но вас я все равно ненавижу. Не-на-вижу! Так и запишите. Это я и на суде скажу, если спросят. Бояться мне уже нечего. Что заработал, то и получу.
– Так все-таки, где "дипломат"?
– Что, жалко чемоданчика? Не знаю, я же сказал. Выбросил его в мусорный ящик. Записи забрал, его – на помойку. На кой… он мне…
"Что же получается? – думал Калашников два часа спустя. – Самохин к исчезновению Басаргиной непричастен. Доказано. Рябцев утверждает, что заходил к Басаргиной за очередной суммой "премиального фонда": срочно понадобились, чтобы расплатиться за сварочные работы, так как Басаргина на следующий день появляться на заводе не собиралась. Допустим, это правда. Ушел он около одиннадцати вечера. Но, по его утверждению, в квартире Басаргиной кто-то был. Мужчина. Кто? Не видел, Басаргина дальше прихожей его не пустила. Юрков? Нет, он к этому времени не поспевал… Осташный. Он появился в квартире Басаргиной где-то около часу ночи, когда ее уже там не было. Значит, в промежуток между одиннадцатью и часом ночи в квартире Басаргиной произошли какие-то события. Какие? Разбитый фужер, опрокинутый табурет, пустая бутылка из-под коньяка на полу, кровь… Почему никто ничего не видел и не слышал? Вполне объяснимо: до без пяти двенадцать шла в записи телепередача о международном фестивале песни. Как выяснилось, ее смотрели практически все жильцы подъезда. Тогда что же получается? Временной промежуток событий сокращается с одиннадцати до без пяти двенадцать. Интересно, а не приурочили все это именно к телепередаче? Чего-чего, а шуму вполне достаточно… Вопрос… Ладно, дальше: Юрков мог заявиться к Басаргиной, например, в половине двенадцатого? Мог! Отношения между ними позволяли такой поздний визит. Может, и негаданный, если учесть состояние Юркова… Итак, вариант: Юрков и кто-то еще. Кто? Плотного телосложения, в годах? У которого есть "Жигули" светлой окраски… Судя по описанию сторожа Табунщикова, второй мужчина, который разговаривал с владельцем "Жигулей", здорово смахивает на Юркова. А Юрков уперся, стоит на своем: гулял по городу… Что за этим всем кроется? И, наконец, где все-таки Басаргина? Что с ней? Жива ли она вообще?"
