10
Калашников с нетерпением посматривал на часы: он ждал Осташного, которого вызвал повесткой, но тот почему-то опаздывал к назначенному времени.
Задребезжал телефон, и следователь торопливо схватился за трубку, словно испугался, что на другом конце провода его не станут дожидаться.
– Слушаю, Калашников! А, это ты, Семеныч… Звонил старший оперуполномоченный ОБХСС майор Хмара.
– …Записываю. Так, так… Ого! Это точно? Нужно перепроверить? Прошу тебя, поскорее, если возможно. Жду… Пока.
Новость была ошеломляющей. Его предположения оправдались, но чтобы так…
– Можно?
– Входите, Демьян Федорович. Здравствуйте. Присаживайтесь. Сюда, поближе…
– Что же меня так… словно преступника? – Осташный был раздражен.
– Вы имеете в виду повестку?
– Вот именно!
– Пришла пора, Демьян Федорович, запротоколировать ваши показания по делу Басаргиной. А это, согласитесь, удобней сделать здесь, – Калашников был сух и официален.
Осташный почувствовал это и сразу поостыл; забеспокоился, но не подал виду – набычившись смотрел на следователя исподлобья, неприязненно и строго.
Такое начало допроса вполне устраивало Калашникова, который хотел, чтобы Осташный сразу почувствовал разницу между своим кабинетом, где он был хозяином, и кабинетом следователя прокуратуры, где служебное положение Осташного перед лицом закона отодвигалось на задний план.
Кратко и сдержанно разъяснив директору завода его права и обязанности и предупредив об ответственности за отказ или уклонение от дачи показаний, а также за дачу заведомо ложных показаний, Калашников сделал отметку в протоколе и дал ему подписаться. Тот сделал это нехотя, быстрым и неровным росчерком, всем видом давая понять, что подобная процедура крайне для него неприятна и унизительна.
– Думаю, вы понимаете, что ваш вызов сюда отнюдь не моя прихоть и что для этого есть веские причины.
– Хотелось бы знать эти… причины, – язвительно покривившись сказал Осташный. – Между прочим, у меня мало времени, через час я должен быть в исполкоме.
– Попытаемся уложиться. Все зависит от вас, – следователь понял тонкий намек на значимость Осташного в городском масштабе.
– Надеюсь, вы не забыли, что при первой встрече я поинтересовался вашими отношениями с Басаргиной?
– Забыл, не забыл, – какая разница? Мало ли у меня других забот, чтобы запоминать то, что меня совершенно не касается.
– Вопрос был отнюдь не праздный. И я его повторю: какие у вас были отношения с Басаргиной?
– Ну, знаете ли! – Осташный искусно изобразил негодование. – Это… оскорбление!
– Прошу отвечать определенно и без ненужных эмоций.
– Хорошо, запишите: состоял в отношениях как руководитель с подчиненным. Достаточно?
– Нет. Вы говорите неправду.
– Послушайте, уважаемый, что вам от меня нужно? Вы что, задались целью доказать недоказуемое? Что Басаргина была моей пассией? А может, вы хотите меня дискредитировать? Интересно знать, с чьей подачи…
– Значит, вы отказываетесь ответить на вопрос честно?
– Если вам нужны подтверждения сплетням, то вы обращаетесь не по адресу.
– Ладно. Тогда посмотрите на эту фотографию. Море, прибой, Басаргина на камне, а это вы собственной персоной на заднем плане. Лупу дать или обойдемся? Только не говорите, что снимок ни о чем не говорит. Еще как говорит. Во-первых, фото из альбома Басаргиной, во-вторых, в уголках процарапана дата и место, где вас запечатлел фотограф. И нам не стоило большого труда выяснить, что в бытность Басаргиной технологом заводской лаборатории вы отдыхали с ней вместе на черноморском побережье Кавказа, где снимали домик в пансионате Министерства легкой промышленности. Домик на двоих. И вашим, так сказать, партнером была Басаргина, которую вы представили как свою жену. А по приезде домой, буквально через два месяца, она получила назначение на должность начальника тарного цеха. Что вы на это скажете?
Осташный напоминал рыбу, выброшенную на берег штормом: округлив глаза, он беззвучно шевелил губами, не отрывая взгляда от фотографии. Калашников даже потянулся к графину с водой, опасаясь, что с директором случится апоплексический удар.
Но Осташный выстоял; судорожно сглотнув, он шумно выдохнул и проговорил:
– Виноват… Не хотел ворошить… прошлое… Было…
– Так-то оно лучше, Демьян Федорович… Ну что же, все это уже история, подробности мы опустим. Пока опустим. Меня интересует последняя ваша командировка.
Осташный при упоминании о командировке вздрогнул, но тут же, заметив настороженный взгляд Калашникова, потянулся за сигаретами.
– Не возражаете?
– Пожалуйста, курите.
Осташный задымил, как заводская труба, – пытался успокоить расшалившиеся нервы. Это давалось ему с трудом; видно было, что он ждет вопросов Калашникова с нетерпением и боится их.
– Демьян Федорович, какого числа вы возвратились из командировки?
– В субботу. Число? Календарь у вас есть? Сейчас… Восемнадцатого вечером, где-то около десяти. Последней электричкой.
– А может, мне не стоит записывать в протокол ваш ответ? Может, вы подумаете?
– Что тут думать? Поднимите командировочное удостоверение, там проставлена дата убытия.
– Вы нас явно недооцениваете, Демьян Федорович. Не нужно козырять датой, которую вам проставили в первый день приезда по месту командировки.
– Пусть так, но я и впрямь возвратился домой в субботу. Спросите у жены, у соседей, наконец.
– Уже спросили. Вот показания таксиста Катаргина, который вез вас от железнодорожного вокзала вечером четырнадцатого, а не восемнадцатого. Осташный упрямо боднул головой:
– Ну и что? Предположим, он прав. В конце концов у меня могут быть личные мотивы, о которых мне бы не хотелось распространяться.
– Так предположим, или вы появились в городе вечером четырнадцатого?
– Да, вечером четырнадцатого.
– И где же вы пропадали до субботы?
– Не хотелось говорить, но придется… Надеюсь, все то, о чем я расскажу, не дойдет до ушей моей супруги?
– Мы не вправе разглашать показания свидетелей так же, как и остальные материалы следствия.
– Я взял свою машину и уехал за город, в поселок… – Осташный назвал адрес. – Там у меня есть… знакомая женщина. У нее и пробыл до субботы. Вот и все.
– В котором часу вы выехали из гаража?
– Точно не помню… Кажется, в двенадцать, может, в половине первого – пока заправился, то, се…
– Запишем… Демьян Федорович, как давно вы не были у Басаргиной?
– Если не ошибаюсь, года два с лишним… Осташный закурил снова. Его глаза превратились в щелки; он неотрывно следил за пером, которое бегало по бумаге почти без остановок.
– Тогда объясните мне, каким образом в квартире Басаргиной могли очутиться свежие отпечатки ваших пальцев?
Осташный бесцельно зашарил руками по столу, словно пытаясь что-то разыскать и, склонив голову, обмяк…
Наскоро перекусив в пельменной, Калашников поехал на центральный аптечный склад, чтобы проверить некоторые свои соображения. Старый троллейбус кряхтел, скрипел, дрожал, словно в лихорадке, но Калашников, примостившись на заднем сиденьи, не замечал этих неудобств. Он сосредоточенно думал; и вовсе не о том деле, которое его заставило сейчас трястись на другой конец города. Он думал о Юлии Хорунжей.
Аркадия Хорунжего, видимо, не удовлетворили объяснения жены по поводу мотива появления в квартире Калашникова. Правда, виду он не подал, любезно и настойчиво предлагал разделить с ним трапезу или выпить кофе. Но распрощались они холодно – оба не могли скрыть острую неприязнь, которая нередко возникает между антиподами беспричинно и неожиданно.
Юлия позвонила перед обедом следующего дня. Она была возбуждена и просила о встрече. Договорились встретиться в небольшом уютном кафе на Пролетарской.
Когда Калашников вошел в полупустой обеденный зал кафе, Юлия уже была там – сидела в дальнем углу и допивала вторую чашку кофе.
– Что случилось? – встревоженный Калашников пытался прочесть в глазах Юлии причину, побудившую ее на столь необычный шаг.
– Очень хотела тебя видеть… – взгляд Юлии был печален, под глазами залегли темные тени. – Ты… не рад? Прости.
– Нет, почему же, рад. Честное слово! Просто не ожидал…
– Я выгнала его. И на этот раз бесповоротно, – Хорунжая сбросила на спинку кресла легкую ажурную шаль, прикрывающую плечи, и положила обе руки на стол. – Посмотри…
Выше локтей отчетливо просматривались темные пятна.
– Он добивался правды, и я… я ему рассказала. Все рассказала! Он ушел. Ему есть куда, я знаю… Я не могу его больше видеть, не хочу! – Юлию бил мелкий озноб.
– Ну успокойся, успокойся… – обнял ее за плечи Калашников. – Все образуется…
Хорунжая склонила ему голову на плечо и беззвучно заплакала.
Калашников проводил ее до скверика. Шли молча, каждый со своими мыслями. Изредка Юлия бросала в его сторону короткие вопрошающие взгляды, на которые он отвечал мягкой, ободряющей улыбкой.
У скверика-остановились.
– Ты так и не спросил, почему я… после всего того, что было между нами… не вышла за тебя замуж… – на щеках Юлии выступил лихорадочный румянец.
– Стоит ли? Теперь, когда былого уже не вернешь…
– Былого не вернешь… – как эхо повторила Юлия. – Во всем виновата я и больше никто! Уехала, сбежала…
– Мне было нелегко… – Калашников с трудом проглотил подступившийся к горлу комок. – Зимнюю сессию тогда я завалил… Едва не отчислили… Я тебя разыскивал…
– Знаю… – горькая ирония зазвучала в голосе Хорунжей. – А я тем временем искала рыцаря достойного… Нашла… Господи, какая я была дура!
– Не нужно… так… Хватит воспоминаний. К тому же я не уверен, что за эти годы мы намного поумнели. Юлия не ответила, только прикусила нижнюю губу.
– Пора мне… – Калашникову вдруг захотелось уйти немедленно, чтобы побыть одному.
– Вить… – Хорунжая взяла его за руку. – Я давно хотела сказать… – и умолкла, опустив глаза.
– Что? – Калашников почувствовал, как горячая волна хлынула в голову.
– Вить, я… – Хорунжая вдруг закрыла лицо руками. – Нет, нет, нет! Прости…
И быстро застучала каблучками по мостовой – шла, склонив безнадежно голову, не глядя по сторонам, судорожно сжимая побелевшими руками концы шали.
