8
В кабинет вошел старший оперуполномоченный угрозыска капитан Чокин с папкой в руках.
– Здорово, Виктор Емельяныч.
– Привет. Чем порадуешь?
– Работаем согласно плану, но новостей особых нет.
– Садись и давай все по порядку, – Калашников знал, что Чокин страдает излишней скромностью, поэтому приободрился.
– Ага…
Чокин, низенький и круглый, словно колобок, с сомнением посмотрел на видавший виды стул.
– Садись,садись, тебя выдержит, – заметил его нерешительность Калашников.
И пожаловался:
– Уже полгода завхоз мозги компостирует – достану, привезу, новая мебель на подходе…
– Зато столик у тебя, позавидуешь, – Чокин вытаскивал из папки бумаги и раскладывал на зеркальной полировке.
– Какой кровью достался, одному мне известно. Ну, что там у тебя?
– Не терпится?
– Спрашиваешь…
– Во-первых, и самое главное, пока ничего утешительного по поводу Басаргиной сообщить не могу. Опросили всех, кого только можно было, – и впустую. Ни малейшего намека на след. Вошла в тот вечер в дом и испарилась. Разыскал я ее дальних родственников, еще одних – в деревне. У них она не появлялась больше двух лет. Последнее письмо получили месяца три назад.
– Где письмо?
– То ли затерялось, то ли сожгли вместе с ненужными бумажками.
"Да, с родственниками у Басаргиной не густо: отец погиб на фронте, мать умерла семь лет назад, братьев и сестер не было…"
– Что еще?
– Проверки сберкассы. Два вклада – один на полторы тысячи, второй двести… двести восемьдесят пять рублей с копейками. Оба счета открыты три с половиной года назад. С тех пор новых поступлений не было.
– А ведь сберкнижек мы так и не нашли… – Калашников задумчиво вертел в руках карандаш. – Надеюсь, кассиров предупредили?
– Обижаешь, Виктор Емельянович… – нахохлился Чокин. – Как только кто появится, будет доложено сей момент.
– Это я так, на всякий случай, – примирительно сказал Калашников, весело глядя на капитана.
– А теперь два пунктика, которые несомненно представляют интерес, – Чокин пододвинул к следователю несколько машинописных листов. – Показания сторожа универсама Табунщикова. Это на углу Тенистой и Пролетарской. Там есть небольшой скверик…
"Есть скверик, есть… – невольно пощупал шишку на макушке Калашников. – Знакомое место…"
– Так вот, – продолжал Чокин, – в тот вечер возле скверика долго стояли "Жигули" светлой окраски. Номерным знаком, к сожалению, Табунщиков не поинтересовался. Где-то около полуночи к машине быстро подошел мужчина плотного телосложения, долго шарил по карманам в поисках ключей, затем открыл дверцу и уселся за руль. В это время со стороны Тенистой к машине подбежал еще один, худощавый, ростом повыше, буквально вытащил владельца "Жигулей" на тротуар и принялся что-то доказывать. Сторож уже хотел было вмешаться – принял его за пьяного, но тут плотный с силой оттолкнул второго, сел в машину и уехал. А высокий, завидев сторожа, поспешил скрыться в скверике.
– Интересно… – Калашников внимательно читал показания Табунщикова. – Даже очень…
– И второе. По твоей просьбе мы проверили алиби Осташного. Судя по командировочному удостоверению, он в ночь исчезновения Басаргиной был за две сотни километров от города. А если верить показаниям таксиста Катаргина, который знает директора в лицо, так как они живут в одном доме, и который вез его вечером от железнодорожного вокзала в центр города, то выходит, что Осташный возвратился из командировки на трое суток раньше.
– Я почему-то нечто подобное предполагал… Послушай, а где он находился все это время?
– Выяснить не удалось, но дома его не было, это точно.
– А ведь Осташный подходит под описание того плотного мужчины, владельца светлых "Жигулей"… У него есть личная машина?
– Прямо в точку, Виктор Емельянович… – улыбнулся Чокин. – Есть. И между прочим, "Жигули" светлой окраски. У меня тоже появились подобные соображения. А если учесть тот факт, что гараж Осташного находится неподалеку от центра города, возле его прежней квартиры, то выводы напрашиваются сами собой.
– Мда… Завертелась карусель…
– Это, по крайней мере, лучше, чем вообще ничего. Есть откуда плясать.
– Ты что, не веришь в причастность Осташного к исчезновению Басаргиной?
– Кто его знает. Веришь, не веришь… Доказать нужно. А если честно, то все это как-то в голове не укладывается. С какой стати?
– А если были причины? И притом довольно веские.
– Что-то раскопал?
– Пока нет. Одни предположения. Нужно подключить к работе и ОБХСС. Мне кажется, тут узелок вяжется тугой.
– Ну ладно, тебе и карты в руки. Пошел я.
– Постой, чуть не забыл. Запиши. Рябцев Иннокентий Сергеевич, заместитель начальника тарного цеха. Год рождения… Место рождения… Домашний адрес…
– Записал. Что требуется?
– Проверь-ка его некоторые биографические данные. Те, что касаются нашего ведомства.
– Конкретно есть что-нибудь?
– Только то, что написано в твоем блокноте. Но проверь тщательно.
– Будет исполнено…
Калашников остался один. Еще раз перечитал бумаги, которые принес Чокин, сделал пометки в блокноте.
Осташный… Рябцев… Показания Терехиной, водителя такси, сторожа Табунщикова… Неизвестный, который проник в квартиру Басаргиной… Неизвестный? Как сказать…
– …Знаете, на старости лет ударился в книгособирательство, – Петр Васильевич пил чай из блюдечка, вприкуску. – Не то чтобы за модой вдогонку, а для души. Придешь на книжный базар, среди людей потолкаешься, поговоришь о всякой всячине, а то, гляди, и прикупишь что. – и еще день позади. Все-таки лучше, чем на скамейке у подъезда штаны протирать.
– Да, библиотека у вас неплохая, – Калашников потянулся к книжным полкам, достал томик Джека Лондона. – Завидую. Мой любимый писатель из зарубежных. Подписка?
– Хе-хе-хе… – довольно рассмеялся старик. – Не угадали. Результат моих походов на книжный базар.
– Ну! Такое сокровище – и на толчке…
– Повезло, повезло… Радуюсь и не скрываю этого.
– Надо же… А я вот ищу уже столько лет – и впустую. Не спрашиваю, сколько заплатили, но могу себе представить…
– Ошибетесь. Переплатил всего-ничего.
– Не может быть.
– Удачный день, знать, выпал. Подходит ко мне парнишка с портфельчиком в руке и говорит: "Дед, а дед, Джек Лондон нужен?" Ну я, понятное дело, его за рукав и подальше от толпы. Показал он мне, я и ахнул. Заломил он сначала цену приличную, да все-таки сторговались. Правда, денег у меня все равно не хватило, пришлось подзанять у знакомых книжников – меня там знают.
– Наверное, и парнишка вам был знаком – кому зря такой клад не предложишь.
– В том-то и дело, что я его впервой встретил. Повезло…
– Петр Васильевич, а вы не подумали, что книги могут быть ворованными?
– Что вы, что вы, помилуй бог! Я ведь у всяких там хануриков книги не покупаю. А это парнишка чистенький такой, аккуратный, я бы сказал даже вежливый, что для современной молодежи, знаете ли, не характерно. Правда, жаргончик у него иногда проскакивал в разговоре, так ведь я считаю, это издержки молодости. По себе помню…
Калашников спрятал бумаги в сейф, посмотрел на часы. "Схожу-ка я еще раз к Юлии. Нужно кое-что уточнить…" Попытался заставить умолкнуть ехидный голосок внутри: "Только ли за этим идешь? Смотри, Калашников, не обожгись. Вспомни прошлое…" Не получилось. В сердцах хлопнул дверью и вышел на улицу.
– Ты… – глаза Юлии ласково ощупали его лицо. – Как здорово! У меня сегодня пирог получился – пальчики оближешь.
– Я не голоден… – вяло засопротивлялся Калашников, но Хорунжая, крепко сжав его ладонь, потащила, как маленького, на кухню.
– Никаких отговорок! Садись, ешь и пей, – налила большую чашку компота. – Может, тебе молоко?
– Нет, я компот…
– Правильно, – улыбнулась. – Молоко-то прокисло.
Калашников как уткнулся глазами в стол, так и не поднимал головы до тех пор, пока от его порции пирога не остались одни крошки.
– Вкусно?
– Очень.
– Еще?
– Хватит, хватит, – замахал руками. – А то на сон потянет, – попытался пошутить. – Как твое сердце? – переменил тему разговора.
– Что ему станется? Мы, женщины, народ выносливый.
– Ты бы к врачу сходила.
– Не терплю больничных запахов. Побольше движения, свежий воздух – и поменьше стрессов. Рецепт старый, как мир.
– Юлия, я вот по какому вопросу… – начал было Калашников и осекся, заметив, как нахмурилась Хорунжая.
– Я думала, ты пришел… без повода… проведать – в ее голосе звучала горечь. – Впрочем, извини, что это я… – попыталась улыбнуться. – Не обращай внимания. Кризисные явления затворничества, хочется, чтобы все выражали соболезнования. Спрашивай.
Калашников немного помялся, пытаясь найти приличествующие моменту слова, но на ум приходили только казенные фразы протокольного типа; отчаявшись, спросил прямо:
– Ты принимаешь снотворное?
– Упаси бог. На сон пока не жалуюсь. Бессонница бывает, но очень редко. У меня от нее неотразимое средство – горячий душ и роман какого-нибудь современного автора. Пока сообразишь, почему у Иванова план "горит", да почему начальству нравится плохой Сидоров, который кропает на всех анонимки, и за какие грехи хорошего Иванова выгоняют с работы "по собственному желанию"
– не заметишь, как уснешь. Рекомендую, между прочим.
– Приму к сведению… Так вот, меня интересует тот вечер… Извини, что опять возвращаюсь…
– Не надо извинений. Я понимаю.
– Вы пили тогда чай, кофе?
– Да, кофе, как всегда. Мой любимый напиток.
– Вкус кофе тебе не показался странным?
– Нет… Вроде нет… – после некоторого раздумья ответила Хорунжая.
– Ладно, тогда скажи мне вот о чем: у него есть ключ от входной двери?
– Зачем ему? Конечно, нет.
– И еще: тебе не пришлось после его ухода прибегнуть к своему "снотворному средству"?
– Ну что ты – уснула как убитая. Вот только…
– Что – только?
– Понимаешь, проснулась с головной болью. И до вечера ходила какая-то сонная, вялая. Полнейшая апатия и совершенно пустая голова. Пустая и гулкая, как барабан.
– До этого у тебя случалось подобное?
– Не припомню… Кажется, нет…
– Отлично… – Калашников чувствовал, что на этот раз он близок к разгадке ночных событий в квартире Басаргиной.
– Что ты нашел в этом отличного? То, что у меня болела голова?
– Прости, Юля, – спохватился смущенный Калашников. – Это я своим мыслям…
– Привет честной компании. Кофейком балуемся?
В дверном проеме, небрежно опираясь на зонт-трость, стоял невысокий стройный мужчина в светлом летнем костюме. Его тщательно уложенные и набриолиненные волосы отсвечивали иссиня-черным цветом, по холеному лицу блуждала всепонимающая ухмылка, и только выражение глаз, больших и круглых, как почему-то показалось Калашникову, подкрашенных, не соответствовало ни добродушному тону слов, ни слащавому оскалу.
