Повелитель Боспора устало опустился на скамью и расстегнул дорогую массивную фибулу. Тяжелый златотканный палудамент, подбитый куньим мехом, с тихим шорохом сполз с уставших плеч, и приятная прохлада начала медленно просачиваться сквозь пропотевшие одежды, предназначенные для парадного выхода. Сегодня ойконом царского дворца явно перестарался: день был на удивление тих, светел, и, конечно же, не стоило ставить дополнительные жаровни для обогрева андрона. Принимая скифских посланцев, Перисад изнывал от жары и в душе проклинал чересчур долгую и нудную церемонию передачи послания царя Скилура. Он и так знал, что там написано: варвары требуют от Боспора выполнения обязательств по уплате фороса. И мучительно пытался найти приличествующие моменту слова, которые могли бы как можно дольше затянуть переговоры и этим самым продлить перемирие, столь необходимое изрядно подупавшему духом боспорскому воинству.

Слова такие нашлись – льстивые и постыдные, – удовлетворенные номады отправились восвояси на постоялый двор, где их ждал поистине царский обед, а сам Перисад, хмурый как грозовая туча, поторопился уединиться в своих покоях.

Шествуя мимо придворных, он кожей чувствовал их презрительные и ненавидящие взгляды, и его сердце обливалось кровью от злобного и тупого неприятия знатью реалий нынешнего безвыходного положения Боспора.

Глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом, царь нащупал как слепец колокольчик, валявшийся на туалетном столике, и позвонил. Мелодичный звон серебра вспорхнул под потолок и тут же беспомощно затрепыхался, забился как певчая птица в силках, растворился в объятиях толстых ковров, закрывающих стены.

Тишина. Никого. Перисад недоумевающе посмотрел на плотно закрытую дверь и вдруг с неожиданной яростью швырнул колокольчик на пол. Коротко вскрикнув, как подранок, серебряный певун закатился под скамью и затих.

– Эй, кто там, провалиться вам в Эреб! – крикнул, не сдерживая голос, царь. – Вина!

За дверью послышался приглушенный говор, затем быстрые шаги, и на пороге появился уже знакомый нам постельничий, выполнявший многие обязанности – царь не терпел суеты и многолюдья возле своей особы, и в особенности слуг, насквозь лживых обжор и мотов. В этом он был похож на бабку Камасарию Филотекну, хотя та обходилась без положенного по этикету большого штата прислуги по причине прижимистости и скаредности.

– Налей… – хмуро бросил царь, и постельничий поторопился наполнить фиал из запотевшей ойнохои, – вино он всегда держал наподхвате в только ему известном тайнике.

Жадно выпив, Перисад бессильно откинулся назад, прислонившись к стене, и кивком головы отпустил слугу. Но тот почему-то не торопился уходить, стоял, переминаясь с ноги на ногу и нервно потирая руки, будто в царских покоях дул ледяной ветер.

– Чего тебе? – недовольно буркнул Перисад.

– Там… – замялся постельничий, робко указывая на дверь.

– Что – там?! – постепенно свирепея, вызверился царь.

– Женщина… – начал было слуга.

Но Перисад закончить фразу не дал:

– Гони ее пинками, в шею – как хочешь! – взвился он, будто ужаленный. – Сейчас только женщины мне и не хватало.

– Но… – опять начал свое постельничий, жалобно глядя на своего повелителя.

– О, боги! – возопил Перисад, вскочил и, схватив слугу за одежды, потащил к двери. – Пошел вон, иначе я разобью ойнохою о твою башку!

Постельничий покорно отворил дверь, но на пороге все-таки обернулся и с укоризной сказал:

– Там Ксено… Просит принять.

– Ксено?! – царь вытаращился на слугу, будто увидел по меньшей мере голову одной из горгон.

Гордая и неприступная гетера, прекрасная, словно Афродита, была ему желанна, как никакая иная женщина. Но ни высокое положение Перисада, ни посулы не помогали – красавица отмахивалась от его предложений, как от назойливой мухи. Впрочем – и царь это сознавал вполне определенно – деньгами ее заманить в постель было невозможно: у Ксено золота водилось больше, нежели в царской казне. Чтобы и вовсе не стать посмешищем, Перисад, скрепя сердце, отказался от своих намерений, но в душе сгорал от вожделения и старался найти себе подружку для ночных забав хоть чем-то внешне похожую на блистательную Ксено.

– Зови… – стараясь унять волнение, невнятно молвил царь и поторопился к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

Постельничий удовлетворенно осклабился и выскользнул за дверь. Он был на верху блаженства – ему удалось выполнить просьбу знаменитой красавицы (а она не могла оставить равнодушным даже стариков), и теперь кошелек с золотыми ауреусами, полученными от Ксено, принадлежал ему всецело и безраздельно, согревая тщедушное тело и будоража разыгравшееся воображение.

Ксено не вошла, вплыла в царские покои, словно лебедь. Перисад еще не доводилось видеть ее так близко, и он едва не задохнулся от восхищения – гетера оказалась ослепительной, нечеловеческой красоты девушкой, такой юной и свежей, что царь неожиданно почувствовал себя совсем молодым юношей, к которому на свидание пришла его возлюбленная.

– Царю Боспора мой поклон и самые лучшие пожелания… – с деланным простодушием робко склонила голову Ксено.

– О-о… – простонал Перисад, не в силах молвить слово. – Я рад… очень рад! – наконец спохватился он и с неожиданной для его комплекции грацией предложил красавице золоченный дифр. – Сюда… вот так… здесь не дует, тепло…

Ксено улыбнулась, показав ряд жемчужно-белых зубов, и царь с трудом сдержался, чтобы не пасть перед нею на колени и не поцеловать ее украшенные золотыми колечками сандалии. Видимо поняв его состояние, красавица посерьезнела, строго посмотрела на Перисада, и царь от этого взгляда опустился на скамью напротив.

– М-мм… – пожевал он губами, пытаясь завязать разговор: только теперь до него дошло, что причина, побудившая блистательную Ксено прийти к нему во дворец, вряд ли касалась его мужских достоинств; но костер надежды, возгоревшийся в груди Перисада, потушить было не так просто.

– Надеюсь, мои глаза мне не лгут, – благосклонно улыбаясь, начал царь, вспомнив, что все-таки этикет соблюсти необходимо. – И я вижу не олимпийскую богиню, а несравненную Ксено. Ну-ну, не стоит краснеть, я всего лишь мужчина… хотя и царь, – подчеркнул он не без задней мысли.

Ксено поняла. Вымучив ответную улыбку, она покорно опустила глаза, где зажегся опасный огонек.

– Так что привело тебя сюда? – между тем продолжал Перисад, пожирая взглядом мраморно-белые обнаженные руки гетеры, казалось, источающие неземное мерцающее свечение.

– Милосердие и человеколюбие государя Боспора известно не только в Ойкумене, но и в Элладе, – осторожно начала свою речь Ксено.

– Кгм… М-да… – смущенно прокашлялся царь и насторожился: по своему богатому опыту общения с другой половиной рода человеческого он достаточно хорошо знал, что когда вот так женщины мягко стелют, то спать приходится на жестком.

– И любая несправедливость, проявленная к поданным слугами его царского величества, больно ранит твое великодушное сердце, – проникновенно молвила девушка.

– Тебя кто-то обидел? – побледнел от внезапного гнева Перисад. – Если это так, клянусь всеми богами олимпийскими, он проклянет тот день, когда появился на свет!

– Нет-нет, о пресветлый царь! Речь идет не обо мне.

– Тогда… о ком же? – недоуменно уставился на Ксено царь.

– Надеюсь, ты не забыл недавние конные состязания?

– Да, – помрачнел Перисад. – Воспоминания лично для меня не весьма приятные… Впрочем, я доволен, – он просветлел лицом. – Праздник удался, а это главное. Граждане Пантикапея вкусили сладость великолепного, захватывающего зрелища, что в нынешние нелегкие времена подобно глотку божественного нектара.

– Ты тогда наградил и возвысил наездника-гиппотоксота, – гнула свое девушка. – Помнишь, о повелитель?

– Как же, как же, смелый воин, настоящий атлет, – оживился царь. – Достоин самых высоких почестей.

– Сейчас он их получает в царском эргастуле, – зло отчеканила Ксено.

– Почему… как? – удивление царя было совершенно искренним.

– А разве его не по твоему повелению заточили туда? – в свою очередь удивилась девушка.

– Неужто я похож на человека, который одной рукой дает, а второй отнимает? – ответил вопросом на вопрос Перисад. – Твой незаслуженный упрек, о несравненная Ксено, горек для меня, как степная полынь, – набычившись, он умолк, глядя в пол.

– Даже в мыслях я не хотела тебя обидеть, – воскликнула красавица и, как бы невзначай, коснулась руки царя узкой точеной ладошкой. – Тогда кто посмел без твоего высочайшего соизволения совершить сию несправедливость?

– В этом я разберусь сегодня же, – мрачно ответил Перисад, боясь шелохнуться и вспугнуть руку красавицы, приютившуюся на его смуглых дланях, как белоснежный мотылек. – Я так понял, что ты пришла просить за этого юношу, а выполнить любую твою просьбу для меня большая радость, – он поднял на девушку горящие вожделением глаза. – Гиппотоксот будет выпущен из эргастула и помилован, даже если он совершил совершенно немыслимое святотатство. В этом тебе мое царское слово, – царь говорил с запинками, его тело сотрясала крупная дрожь. – Коль мне выпало… счастье лицезреть тебя, о луноликая, я не могу не воспользоваться счастливым случаем, о котором только может мечтать любой мужчина Боспора. Приглашаю тебя сегодня вечером отужинать вместе со мной…

– Я приду… – покорно склонив голову, тихо ответила Ксено.

Она прекрасно понимала, что царь от своего не отступит. Будучи во всех других отношениях человеком мягким, добросердечным и уступчивым, Перисад с женщинами был напорист, крут и неистов, словно племенной бык. Отказ мог означать одно – Савмак будет гнить в эргастуле до конца своих дней. Царское слово и царская справедливость, увы, требовали ответных жертв…

Проводив Ксено, царь тут же послал гонца за спирархом Гаттионом. Он сразу сообразил, кто осмелился без его ведома заключить в темницу лохага гиппотоксотов.

Гаттион еще больше похудел и почернел лицом. Он был насторожен и старался не выдать встревоженности: этот срочный вызов к царю мог означать что угодно, в том числе и заключение в темницу, если Перисад узнал о его участии в заговоре. Уже на подходе к двери царских покоев спирарх едва не повернул обратно, завидев на страже необычайно большое количество телохранителей. Сателлиты подчинялись только повелителю Боспора и недолюбливали Гаттиона за его высокомерие и чрезмерную жестокость в обращении с нижестоящими по рангу. Поэтому спирарх не сомневался, что они с превеликим удовольствием переломают ему ребра еще по дороге в эргастул, если, конечно, царь прикажет взять Гаттиона под стражу.

Преодолев внезапный страх, спирах холодно ответил на довольно пренебрежительные приветствия телохранителей и с замирающим сердцем переступил порог комнаты приемов.

Похоже, самые худшие опасения Гаттиона подтвердились: обычно любезный и приветливый с начальником следствия Перисад в этот раз встретил его угрюмым молчанием. Он рассматривал спирарха как какое-то гнусное насекомое – с презрительным недоумением и отвращением. Чувствуя, как ноги сковала доселе незнакомая ему слабость, Гаттион почтительно склонил голову и застыл, боясь поднять на царя глаза и первым начать разговор.

– Странные, если не сказать – весьма странные де-ла творятся в твоем ведомстве, спирарх, – голос царя был на удивление тих и бесстрастен.

Темный, всеобъемлющий ужас постепенно вползал в душу обычно уравновешенного и хладнокровного начальника следствия – таким тоном достаточно мягкосердечный Перисад разговаривал очень редко, но Гаттион, довольно хорошо разбиравшийся в противоречивой натуре повелителя Боспора, знал: в душе царя бушует ярость. Неужто Перисаду стало известно о заговоре? Лихорадочно соображая, что ответить царю, спирарх пытался вычислить неизвестного доносчика и предателя. По здравому рассуждению им мог быть только наместник Хрисалиск, скользкий, как уж, и опасный, словно змея.

– Превеликий царь… я не понимаю, о чем идет речь… – пытаясь выиграть время, пробормотал спирарх, чувствуя, как по спине побежали струйки холодного пота.

– Удивительная непонятливость для начальника царского следствия, – презрительно покривился Перисад.

Царю вдруг пришло в голову, что он совершенно не знает этого человека, занявшего по его воле одно из главенствующих мест у трона. Несмотря на смиренный вид, от Гаттиона веяло неведомой опасностью, будто отверзлись врата аида, и пока еще невидимое подземное чудище вползло в царский дворец и оскалило ядовитые клыки.

Перисад вздрогнул и тряхнул головой, прогоняя мимолетное наваждение – перед ним стоял всего лишь худощавый невзрачный спирарх, наверняка хитрый и вероломный тип, но не более того; царь знал, что среди придворной знати трудно сыскать человека благочестивого, верного и порядочного: увы, как ни странно, но самое темное место – под светильником…

– Кто приказал бросить в подземный эргастул лохага гиппотоксотов? – прямо спросил Перисад – ему надоело ходить вокруг да около.

Гаттион едва не заплакал от радости – всего-то! Он облегченно вздохнул и распрямил плечи. Теперь перед царем стоял совершенно другой человек – не кающийся, дрожащий от страха грешник, а уверенный в себе воин, правая рука повелителя Боспора.

– Прости, о мудрый и всевидящий, – коротко поклонился Гаттион. – Виноват. Я обязан был раньше сообщить тебе об этом. К сожалению, военные действия против скифов заставили меня покинуть город в большой спешке и вернулся я всего два дня назад. Перепоручить же сие дело помощнику я не решился.

– Почему? – заинтересовался царь.

– Лохаг гиппотоксотов, как мне удалось выяснить… – Гаттион сделал многозначительную паузу и закончил фразу, по-военному чеканя слова: – Скифский лазутчик, сын царя Скилура!

– Что?! – удивлению Перисада не было границ. – Спирарх, в своем ли ты уме?!

– Готов ответить своей головой, – сухо сказал Гаттион, в душе ликуя – теперь его черед перейти в нападение. – Повелитель мой и господин, – он обиженно склонился перед царем, – мне больно видеть твое необоснованное недоверие к самому преданному и верному слуге.

– Невероятно… – царь потер ладонями виски и сел на скамью. – Он признался?

– Н-нет… – запинаясь, ответил Гаттион, уже праздновавший в мыслях победу. – Но достоверность сведений не вызывает никаких сомнений.

– Кто? – резко спросил Перисад.

– Ее царское высочество, Камасария Филотекна, – несколько выспренно молвил спирарх; он понял, что Перисад хочет знать имя человека, отдавшего приказ бросить гиппотоксота в эргастул.

– О, боги… – едва слышно простонал царь и отвернулся к окну, чтобы Гаттион не заметил выражения безысходности, внезапно появившееся на лице Перисада. – Похоже, на Боспоре государственными делами занимаются все, кому не лень, а на царя смотрят как на мебель, – прошептал он с горькой улыбкой. – Но мы еще посмотрим, так ли это, – добавил повелитель Боспора уже громче. – Эй, стража! – кликнул он телохранителей.

Каменноликие фракийцы стали по бокам Гаттиона, ожидая приказаний царя.

– Спирарх! – возвысил голос Перисад. – Ты сейчас пойдешь в эргастул и приведешь этого юношу во дворец. Живым и невредимым! – в его голосе прозвучала неприкрытая угроза. – Мои сателлиты помогут выполнить приказ. Иди!

Начальник следствия покорно повернулся и вышел. Мысленно он молил всех богов олимпийских, чтобы Савмак оказался жив-здоров; Гаттион понял – случись наоборот, место гиппотоксота займет он.

Вспомнив ужасное подземелье, мрачное и зловонное, спирарх едва не упал, споткнувшись заплетающимися ногами о крохотный камешек. Железные руки телохранителей, подхватившие его подмышки, помогли преодолеть несколько невысоких ступенек, и Гаттион увидел ворота акрополя. До эргастула оставалось не более сотни локтей…

«Судьба… О, превеликие боги, даже вам не дано знать будущее, – размышлял взволнованный Перисад, меряя крупными шагами комнату царских приемов. – Если гиппотоксот и впрямь сын скифского царя, то у меня есть возможность распорядиться этим неожиданным даром судьбы с наибольшей пользой для Боспора…»

Савмак был бледен, но держался уверенно и спокойно. При виде лохмотьев, в которые превратилась его одежда, и уже подживших шрамов от плети палача царь нахмурился и так посмотрел на Гаттиона, что тот отшатнулся. Гнев и горечь во взгляде Перисада словно яд Ехидны обожгли сердце спирарха, и он в очередной раз почувствовал, как растет, ширится трещина в его отношениях с повелителем Боспора. А внизу – бездна…

– Прости, юноша, я не знал… – тихо сказал царь, покачав головой.

Царевич понял, что пытался высказать Перисад, и молча кивнул. За нескончаемо длинные дни и ночи в каменном мешке его душа ожесточилась, и холодная ненависть к истязателям свила гнездо под сердцем, время от времени вонзая ледяные иглы в пылающий от мстительных мыслей мозг. В эргастул Савмак вошел неоперившимся птенцом, а вышел грозным соколом, жаждущим вражеской крови. Но внешне он был бесстрастен, и только изредка вспыхивающие мрачным огнем глаза выдавали истинное состояние его исстрадавшейся души.

– Садись, – указал царь на золоченный дифр и повернулся к Гаттиону: – Прикажи подать вино и еду.

Спирарх поторопился выйти, а царь сел напротив юноши.

– Расскажи о себе, – мягким голосом попросил Перисад напряженно застывшего Савмака. – Кто бы ты ни был, я возвращаю тебе свободу. Мое царское слово тому порукой. Скажу честно – к сожалению, я не могу примерно наказать виновных в твоих злоключениях. Когда-нибудь ты поймешь почему… – в словах царя прозвучала боль. – Но отныне ты будешь под моей защитой и покровительством.

Гиппотоксот молчал. Слишком резким был переход от мрачной безысходности к светлой надежде, и измученный страданиями мозг лихорадочно пытался выбрать единственно верную линию поведения с повелителем Боспора. Савмак не верил Перисаду – раб, даже получивший свободу, никогда не сможет понять и простить своего господина; униженный человек не в состоянии вытравить из сознания силой навязанную ему неполноценность и ущербность: никакие подачки и блага не могут растворить в себе глубоко упрятанное чувство ненависти нижестоящего к вышестоящему на ступенях сословной лестницы.

– Кто ты? – переспросил царь, ласково глядя на юного гиппотоксота.

И Савмак решился:

– Я сын повелителя скифов, царя царей Скилура…

Рассказ юноши потряс Перисада. И когда Савмак в сопровождении царского постельничего пошел в термы, где его ждали новые одежды и лекарь-массажист, повелитель Боспора распахнул окно и начал жадно глотать свежий и звонкий от первых морозов воздух, чтобы охладить и успокоить мятущийся ум.

Над морем висел огромный малиновый шар. Вода и воздух смешались в неподвижную голубовато-серую пелену, в которой медленно тонуло остывающее солнце. Изредка одинокие и безмолвные птицы – чайки или буревестники, с вершины акрополя разобрать было трудно, – вдруг возникали из ничего, чтобы тут же раствориться в тяжелой небесной хляби.

Пантикапей погрузился в удивительную, тревожную тишину.