Камасария Филотекна зябко повела плечами и поплотнее укуталась в богато расшитую золотыми нитями пенулу. Пантикапей изнывал от жары, под ее ногами сверкали уголья керамической жаровни, но стылая старческая кровь, казалось, несла по телу осенний иней.

На голове вдовствующей царицы, бабки ныне правящего царя Боспора Перисада V, возвышалось причудливое сооружение из золота и драгоценных камней, отдаленно напоминающее персидскую китару, с прикрепленным к нему коротким покрывалом, ниспадающим на плечи свободными складками. Но даже это сверкающее великолепие, рукотворное чудо лучших мастеров-ювелиров Боспора, не могло добавить привлекательности морщинистому лицу некогда грозной властительницы. Щедро набеленное и нарумяненное, оно больше напоминало голову старинной статуи, отреставрированную и раскрашенную небрежным живописцем, нежели человеческий лик.

– Ну… – проскрипела старуха, наконец обратив внимание на согбенную фигуру.

Голова склоненного человека поднялась, и на Камасарию глянули пронзительные серые глаза безбородого рыхлого мужчины с узкими злыми губами и коротким носом ноздрями наружу. Его одежда представляла собой странную смесь одеяний слабой и сильной половин рода человеческого, а длинные, уже тронутые сединой волосы цвета ржавчины были сплетены в косицы и схвачены в узел на затылке дорогой фибулой из белого золота. Это был главный евнух царского гинекея Амфитион.

– Вчера царь… м-м… – евнух пожевал губами, подыскивая выражение помягче, – отдыхал в обществе гетер… – его голос был высок и тонок, как у подростка.

– Короче говоря – пьянствовал, – перебила его Камасария. – О, Великая Матерь Кибела, за что такие беды на мою голову? Он вылитый дед, – с неожиданной злобой сказала она, вперив внезапно загоревшиеся гневом глаза в лицо Амфитона, будто именно он был виновником несчастий царской семьи. – Такой же забулдыга и нечестивец.

– Осмелюсь сказать, ваш внук и впрямь не пошел в своего отца… – осторожно молвил евнух, пытаясь перевести столь опасный разговор в иное русло.

– Да, – смягчилась старуха; ее глаза влажно заблестели, подернулись слезой. – Мой сын Перисад Филометор – великий воитель и рачительный государь. Разве при нем могли эти негодные номады что-либо требовать? А теперь они хозяйничают в нашей хоре, как у себя дома. Жгут поля, разрушают поместья, угоняют скот. И что? А ничего: царь пьянствует и блудит с уличными девками, гоплиты разжирели от безделья, слоняются по городу, как сонные мухи, ремесленники бунтуют – им, видите ли, не нравятся налоги – рабы злословят и отказываются повиноваться надсмотрщикам, а военачальники мирно почивают на пуховиках и подсчитывают барыши от тайных сделок с чужестранными купцами, которым продают воинские припасы и перекупленных в Танаисе рабов. Фу, мерзость!

– Вчера в столицу приехал наместник меотов Хрисалиск. Его усадьбу едва не захватили разбойничающие беглые рабы, и он хочет потребовать дополнительный отряд гоплитов и метательные машины.

– Этот отъявленный лжец? – фыркнула Камасария Филотекна. – На своем полуострове он как у бога за пазухой. Беглые рабы… – она хихикнула. – Ему просто не хватает воинов, чтобы выловить беглецов и продать по сходной цене колхам. А метательные машины нужны для отвода глаз. Скажи стратегу, пусть гонит его в три шеи. И не забудь посмотреть, какие подарки он привез мне и царю, – сварливо добавила царица.

– Будет исполнено, о мудрейшая, – поклонился евнух.

– Что у тебя еще?

– Главный жрец храма Аполлона Асклепия святейший Стратий просит твоего милостивого соизволения преподнести тебе дары…

– И в очередной раз что-либо выклянчить, – подхватила царица, наморщив некогда тонкий, красиво очерченный нос, теперь больше похожий на ястребиный клюв.

Евнух в ответ только вздохнул и выразительно развел руками.

– Пусть войдет. А ты приготовь все необходимое для жертвоприношения Матери Кибеле. Я пойду в святилище ближе к вечеру. Буду молиться, чтобы вернуть ее благосклонность к моему заблудшему внуку, – в ее голосе чувствовалось сомнение.

Амфитион низко склонил голову и попятился к выходу. Его глаза лукаво блеснули – вдовствующая царица не отличалась большой набожностью, но никогда не упускала удобного случая появиться среди подданных во всем блеске царственного великолепия, обычно одетая в пурпур, украшенный золотыми бляшками и дорогими каменьями. Ее надменное лицо, похожее на маску мима из-за толстого слоя краски, издали казалось молодым и нестареющим, и богобоязненные матроны мысленно творили молитвы и заклинания против злых духов: в удивительной и непонятной для них вечной молодости древней старухи им виделись козни потусторонних сил. По этой причине ее побаивались и придворные, к тому же с ними она была крута и коротка на расправу.

– Но прежде позови служанку, пусть захватит мази и притирания, – приказала вдогонку евнуху царица. – А Стратий немного подождет. Подай ему вино и фрукты.

Евнух мысленно возопил: уж он-то знал, сколько придется ждать его старому приятелю Стратию. Впрочем, в приказе повелительницы не было ничего необычного – ее непоследовательность и капризы давно вошли в поговорку среди знати Боспора.

Служанка была почти такая же старуха, как и царица. Камасария давно бы ее выгнала, но во всей Таврике невозможно было сыскать более умелую массажистку, в совершенстве владеющую искусством грима. Потому царица, скрепя сердце, мирилась со вздорным характером служанки, не менее капризным и неприятным, чем собственный.

– …Нет покоя, – недовольно бубнила служанка, массируя лицо Камасарии. – Я даже пообедать не успела, – она с отвращением зачерпнула из широкогорлого сосуда пахнущую серой мазь. – Третий раз за сегодняшний день…

– Замолчи, негодная! – не выдержала царица. – Тебе бы только валяться в постели да жевать сласти.

– Или я не заслужила? – возмутилась служанка. – Видят боги, моему терпению тоже есть предел. Уеду в метрополию к сыну, уж он-то не станет попрекать меня куском хлеба.

Камасария в ответ лишь покривила губы в едкой ухмылке – сын служанки из-за ее вздорного характера продал за бесценок свой дом в Пантикапее и сбежал куда подальше. И теперь старая карга жила вместе с отставным моряком, пьяницей и сквернословом, он нередко поколачивал ее, требуя у прижимистой сожительницы денег на вино.

Наконец, не прекращая брюзжать, служанка закончила свои труды, и из глубины тщательно отполированного бронзового зеркала на царицу глянуло щедро нарумяненное лицо с дугами черных нарисованных бровей и яркими карминными губами. Прицепив огромные височные подвески, скрывающие дряблые уши, Камасария довольно улыбнулась и выпила чашу подогретого вина с настоем бодрящих трав. Благостное тепло хлынуло по жилам упругой волной и терпкая горечь настойки вдруг разбудила аппетит. Царица приказала принести еду, и терпеливо ожидающий приема Стратий едва не взвыл от злости, когда мимо него в гинекей Камасарии понесли жареную рыбу, лепешки и мед – для бабки Перисада, старой аристократки, трапеза была священнодействием, растягивавшимся надолго…

Стратия позвали, когда солнце давным-давно перевалило за полуденную черту. Измаявшийся жрец кипел негодованием, но внешне его темное, словно высеченное из гранита, лицо оставалось бесстрастным. Это был мужчина лет тридцати, с крупными жилистыми руками, статный, черноволосый и темноглазый. Судя по шрамам, виднеющимся на обнаженных участках крепко сбитого тела, ему пришлось испытать и нелегкую, полную смертельных опасностей судьбу воина.

– Приветствую тебя, о мудрейшая, – сдержанно поклонился он благодушествующей после трапезы царице. – Прими мое скромное подношение… и да продлятся дни твоей бесценной жизни.

С этими словами он вручил Камасарии Филотекне отрез рытого бархата и золотое ожерелье искусной работы эллинских мастеров. Старуха жадно схватила дары и принялась рассматривать их с восхищением младого дитяти, даже забыв поблагодарить дарителя. Стратий про себя с горечью рассмеялся: с годами царица все больше выживала из ума, помешавшись на накопительстве разного дорогостоящего хлама. Ее личная сокровищница была сплошь заставлена ларцами и сундуками, доверху набитыми одеждой, драгоценностями и дорогой посудой. Особенно она любила золото. Боспор в это время не чеканил золотые деньги, и Камасария с помощью евнуха Амфитона скупала чужеземные монеты и прятала их в только ей известных тайниках.

– Ах, угодил, угодил… хитрец, – наконец она отложила подарки и жестом пригласила жреца сесть. – К сожалению, ты один из немногих, кто знает толк в этикете. Можно ли было представить такую наглость в старые добрые времена, чтобы кто-нибудь из поданных мог явиться на царский прием с пустыми руками? – Камасария от возмущения даже встала со скамьи, застеленной медвежьей шкурой. – А теперь такое сплошь и рядом. Наглецы! – фыркнула она, подошла к настенному зеркалу в половину человеческого роста, осмотрелась – осталась довольна. – Выпьешь? – показала царица на красивый резной столик из мореного дуба пантикапейской работы, где стоял кратер с вином и высоко цени– мые на Боспоре стеклянные фиалы с золотым ободком поверху.

– Благодарствую, – отрицательно покачал головой жрец.

– И то верно, – старуха облегченно вздохнула. – Прежде всего дело, – отказ жреца наполнил ее сердце радостью – в кратере было очень дорогое и любимое ею родосское вино; жреца, пока он ждал приема, угощали обычным боспорским, пусть и хорошо выдержанным, но, конечно же, несравнимым с густым ароматным вином острова Родос, очень редким в Таврике.

– Так что тебя привело ко мне, к старой больной женщине, чьи слова и пожелания для царя Боспора – пустой звук? – между тем продолжала Камасария, приняв скорбный вид. – Власть, сила – как давно это было… – она притворно пригорюнилась и украдкой бросила взгляд на невозмутимого жреца – проняло ли?

Несмотря на преклонные годы и нездоровую страсть к накопительству, Камасария Филотекна сохранила острый ум и великолепную память. Ее язвительность и прямота не раз ставили в тупик искуснейших дипломатов варварского Востока и даже Эллады. Дочь царя Боспора Спартока V, жена Перисада III, в свое время мудрая и жестокая правительница, к старости превратилась в кладезь бесценных сведений о закулисных деяниях власть имущих. Давно устранившись от государственных дел, вдовствующая царица, тем не менее, имела достаточно сильное влияние на своего безвольного внука, царя Перисада V. Но чтобы добиться ее благосклонности и помощи, нужно было потратить немало усилий и нетленного металла – с виду простая, даже грубоватая, она в последний момент могла выскользнуть, как угорь, из рук уже предвкушающего вожделенный миг просителя, явившегося к ней за содействием в каком-либо предприятии. Стратий знал эти ее черты достаточно хорошо, ибо и сам превосходно владел искусством придворной интриги, потому последние слова Камасарии он воспринял не как дурной знак, а как приглашение потешить ум и красноречие в ближнем бою, где малейший промах мог разрушить всю постройку, тщательно продуманную и возведенную с прилежанием великого мастера.

– Верно сказано, о многомудрая… – в тон ей сказал жрец, глядя на царицу с напускным состраданием. – И поверь, мне вовсе не хочется омрачать твои дни своими мелкими заботами… хотя они и очень важны для судьбы нашего царства, – молвил он с отменным лицемерием. – Думаю, и впрямь нужно обратиться к самому царю. Надеюсь, у него найдется для меня время… – с этими словами Стратий сделал вид, что хочет откланяться.

– Нет, нет, погоди! – старуха от нетерпения заерзала на скамье – женское любопытство, как и рассчитывал жрец, возобладало над благоразумием. – Я, конечно, не могу обещать многого, но мое расположение к тебе не позволяет нанести обиду своим безучастием столь известному и уважаемому человеку, – добавила она поспешно.

– Ни в коем случае, – изобразил лучистую улыбку Стратий, что удалось ему с большим трудом. – Я и в мыслях не мог представить, что ваше царское величество столь безразлично к моей скромной особе, пекущейся денно и нощно о благополучии Боспора. Но стоит ли перекладывать часть моей тяжкой ноши на хрупкие женские плечи… – он с удивительным мастерством изобразил колеблющегося, глубоко страдающего человека.

– Говори! – требовательно сказала Камасария Филотекна, решив одним махом отбросить все дипломатические увертки. – Если это в моих силах, ты получишь помощь.

– Премного благодарен! – воскликнул с вдохновенным порывом Стратий. – Ты была и остаешься моим светочем, о мудрейшая из мудрых! Да будут к тебе благосклонны боги и наш прекрасноликий Аполлон.

Царица с некоторым сомнением посмотрела на возбужденного жреца. Ей показалось – и небезосновательно, – что тот перегнул палку в своих излияниях. Она тоже хорошо изучила его натуру – жестокую, непримиримую и лицемерную, – чтобы не уловить в возвышенных тонах немалую долю фальши. Но любопытство заглушило все другие чувства, и царица, оставив колебания, стала внимательно слушать неторопливую размеренную речь Стратия.

– Пантикапей, как тебе известно, царица, город многоязыкий. Здесь вдоволь людей пришлых, как свободнорожденных, так и рабов. Многие поклоняются не только Аполлону Асклепию, Дионису и Матери Кибеле, но и другим, чужеземным, богам.

– Это не возбраняется, – заметила царица.

– Да. Но не подумай, что я переживаю из-за упавших в последнее время доходов храма Аполлона. Отнюдь.

– И в мыслях подобное не могу допустить, – поспешила заверить Камасария, но в ее зеленых глазах, уже несколько утративших от старости изумрудный блеск, мелькнула хитроватая искра.

– Мы не препятствуем поклонению другим богам, – между тем продолжал жрец. – Ибо истинная вера в сознание людей входит значительно медленней, чем нам бы хотелось. Это все дело времени и обстоятельств. Беда в другом: в Пантикапее появились почитатели Гелиоса.

– Что же тут странного? Солнцеликий бог ничуть не хуже других, – веско сказала царица, но лицо ее омрачилось: теперь она начала понимать, куда гнет хитроумный жрец Аполлона.

– Согласен. Плохо другое – верующие в Гелиоса собираются тайно и ведут речи подстрекательские и опасные.

– Откуда тебе это известно?

– У нас был среди них свой человек… – поколебавшись, ответил жрец.

– Был?

– Именно. Несколько дней назад рыбаки выловили его сетями со дна бухты.

– Убит? – уже с тревогой спросила Камасария.

– В том то и дело, что следов насилия на теле не обнаружено.

– Возможно, он был просто пьян. Такое и раньше случалось.

– Этот человек отличался воздержанием в винопитии. И был отменным пловцом. Он исчез после очередного собрания поклонников Гелиоса, куда пошел только по моему настоянию – ему казалось, что его заподозрили как нашего сикофанта.

– Ну ладно, пусть Гелиос, – с раздражением молвила царица. – Что там у них случилось, неведомо, а догадки строить – вещь неблагодарная. Напрашивается вопрос – ну и что из этого? Судьба государства ни в коей мере не может зависеть от какого-то безымянного соглядатая, которого угораздило пересчитать ракушки на дне Понта Евксинского. По-моему, твои опасения просто смехотворны.

– Если бы… – жрец посуровел; его глаза метали молнии. – Вспомни, царица, Пергам. Восстание Аристоника тоже поначалу никто не воспринял всерьез. По моим сведениям, среди почитателей Гелиоса в основном рабы, вольноотпущенники, моряки и даже воины царской хилиии.

– Много?

– Сосчитать их невозможно, все держится в большой тайне. На свои моления они приходят в плащах с капюшонами, скрывающими лица.

– Возможно, это и впрямь опасно… – в раздумье сказала царица.

– Еще как, – подтвердил Стратий. – А если учесть, что среди них недавно появился проповедник – к слову, великолепный оратор, – то и вовсе хорошего мало.

– Кто он?

– Неизвестно. Скорее всего, вольноотпущенник. Но не боспорец – его выдает говор.

– Интересно, чем твои сикофанты занимаются?! – неожиданно разгневалась Камасария. – Ты принес мне только догадки, не более.

– Они пытались проследить, где его жилище, – жрец сокрушенно покачал головой. – Но он оказался им не по зубам. Хитер и предусмотрителен. Похоже, человек битый и бывалый. Есть предположение, что он пергамец.

– Ты обращался к спирарху Гаттиону?

– Да. Но слово жреца для него не указ, – саркастически покривился Стратий. – Ловить беглых рабов и муштровать гоплитов – вот, по его мнению, занятие, достойное государственного мужа. А копаться в умах подданных царя Боспора, и, тем более, разбираться в верованиях, должны другие.

– Самое интересное, что он прав, – резко ответила царица. – Но помощь оказать обязан. Иди, – она поднялась и величественным жестом указала на дверь. – Я поговорю с царем. Если твои догадки верны, нас ждут тяжелые времена. А если учесть, что скифы требуют каждый год дань все больших размеров, то… о, боги, сколько крови прольется! – заламывая руки, в провидческом экстазе воскликнула Камасария Филотекна.

Невольно содрогнувшись при виде неожиданной истерики обычно уравновешенной царицы, Стратий постарался побыстрее исчезнуть. Даже его черствая практичная душа в этот миг вдруг издала громкий стон, и мрачные мысли застучали в виски, вызывая головную боль.

Вечерело. Безмятежный Пантикапей все еще нежился в лучах усталого солнца, но с севера, от Меотиды, медленно и неотвратимо надвигалась сизо-охристая туча. Возбужденные чайки белыми молниями кроили небо, оглашая окрестности города истошными криками, и только буревестник, забравшись на недосягаемую для них высоту, жадно ловил чуткими перьями первые порывы надвигающегося шторма.