Утренняя заря выкрасила небо над степью в прозрачный пурпур. На еще сонную равнину лился розовый свет, воздух был чист и прохладен, как глоток родниковой воды. Ночная темень постепеннотаяла, уползала на запад, и в голубоватосером предрассветье среди степи начал вырастать огромный скальный мыс, увенчанный зубчатой стеной с башнями. Его мрачные красно-коричневые скалы нависали над речным плесом, скрытым от глаз сизой колеблющейся дымкой тумана. И только вблизи можно было заметить, что за лето река обмелела, застыла в заводях, затянутых ряской, а местами истончилась в ручей, причудливо петляющий среди каменных глыб. Пахло тиной, свежескошенным сеном и дымом костра.

Костер уже погас. Только крохотные искорки посверкивали в пушистом пепле, да горячий пар над котлом с похлебкой приятно щекотал ноздри воинов ночной стражи Неаполиса, охранявших главные ворота столицы скифского царства. Бездомный пес, привлеченный запахом снеди, в голодном вожделении подобрался почти вплотную к воину, делившему между товарищами просяные лепешки, но, получив увесистого пинка, с жалобным визгом затрусил к храмам Деметры и Гермеса, расположенным в полустадии от крепостных стен. Святилища, построенные эллинами (переселенцев из Греции в Неаполисе было больше трети от числа горожан), предназначались в основном для простолюдинов. Люди богатые и знатные совершали богослужения в храмах акрополя, защищенных толстенными стенами.

Город просыпался. Лениво тявкали сторожевые псы, пели петухи, перекликались хозяйки, разжигающие очаги. В небольших загонах возле храмов блеяли ягнята, откармливаемые жрецами для продажи тем, кто хотел принести жертву богам.

Аполлоний проворочался ночь без сна. Его поселили в одной из комнат общественного здания, стоящего на городской площади напротив главных ворот Неаполиса. У противоположной стены комнаты на каменной лежанке, укрытой звериными шкурами, сладко похрапывал Эрот. Возле постели рапсода, положив лобастую голову на лапы, пристроился пес разбойников. Стоило купцу пошевелиться, как он открывал глаза и недружелюбно посматривал в его сторону.

«Злопамятная псина…» – злился купец и с завистью вздыхал, глядя на безмятежного Эрота – после вечернего приема у царевича рапсода принесли на руках два дюжих телохранителя и уложили спать как младенца, подсунув под голову кошель с серебром.

Аполлоний вспомнил о своих потерях – в который раз! – и застонал, мысленно проклиная и разбойников, и скифских стрелков (их пришлось отблагодарить за помощь двумя амфорами вина и разными побрякушками). Расстроенный купец сел и принялся считать убытки. Запутался в вычислениях, сплюнул в досаде на глинобитный пол, застеленный грубошерстным ковром, и вышел на площадь, кутаясь в хламиду, отороченную мехом хорька, – после душной теплыни спальни стылый рассветный воздух вызывал озноб.

Чисто выметенная и посыпанная белой известковой крошкой площадь была пустынна. Аполлоний подошел к воротам, по бокам которых грозно высились две сторожевые башни, сложенные из необработанных каменных глыб, зачем-то потрогал потемневшие от времени дубовые доски, скрепленные толстенными металлическими полосами, потом медленно возвратился и с интересом стал рассматривать свое пристанище.

Общественное здание украшали два портика, каждый о шести квадратных столбах, поддерживающих капитель. Между столбами стояли мраморные и бронзовые статуи, выполненные искусными мастерами, явно эллинами, отметил про себя купец: Деметра, Ахилл Понтарх, Афина Линдская и небольшое по размерам изваяние неизвестного Аполлонию бога верхом на коне.

Аполлоний неожиданно глуповато хихикнул – рядом с Диоскурами и Гермесом растянула толстые губы в придурковатой улыбке главная богиня херсонеситов Дева с подобием посоха в руках, высеченная из цельной глыбы серого мрамора. Купцу было известно, что в свое время Херсонес помогал царю скифов Агару строить новую столицу Неаполис. Предприимчивые дельцы надеялись задобрить могучих и непобедимых властелинов равнины, даже свой ксоан подарили. Но варвары оказались хитрей и дальновидней херсонеситов: поднакопив силы и понастроив крепостей, они захватили почти всю хору Херсонеса, в том числе Керкенитиду и Калос Лимен. И теперь оказавшиеся в дураках эллины валят со стен заготовленный для построек камень на головы скифских воинов, обложивших их, как сурков в норе.

Спохватившись, Аполлоний мысленно отругал себя – получается, что он злорадствует. Конечно, теперь из-за войны со скифами торговые люди Херсонеса не могли тягаться с боспорским купечеством. Но радоваться несчастью соотечественников ему не пристало: кто может знать, куда в очередной раз полетят стрелы скифских конных стрелков…

– Аполлоний! Ты что, уснул стоя! – раздался насмешливый голос.

Купец, погруженный в мысли, вздрогнул и обернулся. На пороге общественного здания стоял, потягиваясь, рапсод.

– Что так рано поднялся? – спросил Эрот, зевая. – Не терпится начать торг?

– Прежде нужно принести жертвы богам, – рассудительно ответил купец и пощупал кошелек у пояса, наполненный серебрянными монетами – несмотря на испуг, он все же умудрился припрятать его от разбойников.

– В акрополе – храмы Аполлона и Афины, за стенами города – Деметры и Гермеса. Выбор не хуже, чем в Пантикапее. На все случаи жизни. Лучше, если не обделишь вниманием никого из богов Неаполиса, в том числе и скифских, – ухмыльнувшись, сказал рапсод.

И снова, в который раз, в голосе Эрота купцу почудились насмешливые нотки.

– Не мешало бы позавтракать, – сменил тему разговора рапсод и похлопал себя по животу. – Пусто…

«Знаю, знаю, чего тебе хочется, забулдыга…» – раздраженно подумал купец и горестно вздохнул – опять вспомнилось родосское вино, булькающее теперь в желудках воинов Палака. Не ответив на прозрачный намек Эрота, только неопределенно пожав плечами, он поспешил к воротам – их в это время открывали дюжие стражники.

– Вот так, дружище, – Эрот потрепал за ухо пса, сидящего на ступеньках и выгрызающего из лохматой шерсти блох. – Благодарность – чувство, которое умерло, еще не родившись. Не будем его строго судить, – кивнул в сторону быстро удаляющегося Аполлония. – Голос наших пустых желудков чересчур тих для того, чей слух привычен к бренчанью золотых и серебряных монет. Идем, поищем доброго человека, и он угостит тебя костью с остатками мяса, а меня – глотком непрокисшего вина.

И рапсод направился в сторону квартала ремесленников, где его старый знакомый, лишенный жрецами за какие-то грехи ольвийского гражданства, держал убогую харчевню. За ним, припадая на раненую ногу, поковылял и пес…

Аполлоний был радостен и доволен – его товары шли нарасхват и по цене почти вдвое выше той, на какую он рассчитывал. Особенно хорошо брали вина и украшения. Свои повозки боспорский купец разместил на площади в центре скифской столицы. Обычно здесь занимались выездкой лошадей и обучали мальчиков верховой езде.

За товары скифы платили мехами, вычиненной кожей, кадушками с горным медом (его привозили в Неаполис тавры), кругами темного воска, реже – чеканной монетой самого разного достоинства и государственной принадлежности: херсонесскими драхмами и тетроболами, статерами Понта и боспорскими халками, ольвийскими лептами и аттическими оболами, денариями и сестерциями Рима.

Благодушествующий Аполлоний обратил внимание на скифского подростка лет пятнадцати, в восхищении уставившегося на акинаки, выкованые кузнецами Пантикапея. Что-то очень знакомое почудилось купцу в чертах лица мальчика: крутые скулы, тяжелый подбородок, орлиный нос, серые до голубизны глаза, длинные темно-русые волосы…

И тут чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо.

– Ба, кого я вижу? Ты ли это, мой старый друг? Не верю глазам своим – Аполлоний отважился на путешествие в Неаполис. Хайре, дружище!

– Евмен?! – купец с удивлением воззрился на низкорослого мускулистого мужчину с длинной седеющей бородой, подстриженной на скифский манер – лопаточкой. – Вот уж не ожидал…

Они обнялись.

– Отпусти, задавишь… Медведь… – лицо Аполлония покрылось красными пятнами, так крепко облапил его волосатыми ручищами Евмен. – Уф-ф…

– А ты все толстеешь… – посмеиваясь, похлопал его по загривку Евмен. – Но дела твои, похоже, оставляют желать лучшего, коль уж сам сюда пожаловал.

– Не совсем, не совсем… – смутился Аполлоний и спросил, торопясь перевести речь на другое: – Ну, а ты как здесь очутился?

– Большим человеком стал, – подмигнул Евмен. – Ольвию прибрал к рукам царь Скилур, торговать хлебом ольвийским купцам он запретил, вот я и предложил государю скифов свои услуги. Теперь у меня титул придворного эмпора. Продаю скифскую пшеницу.

Он наконец заметил мальчика, который в этот миг робко дотронулся до чеканных электровых бляшек, украшающих ножны дорогого акинака. Подметив что-то необычное во взгляде старого приятеля, Аполлоний спросил:

– Ты его знаешь?

– Еще бы… – Евмен говорил вполголоса. – Это сын царя Савмак.

– Что?! Сын… Царевич? – изумился Аполлоний. – У него ведь Палак… – только сейчас он сообразил, кого напоминал облик подростка – Савмак был очень похож на старшего брата.

– У Скилура три законных жены и двадцать наложниц, – рассмеялся Евмен, глядя на обескураженного приятеля. – И сыновей с полсотни. Дочек я не считал. Их тоже немало. Палак – соправитель Скилура, будущий его преемник. Недавно царь заказал камнерезам Ольвии барельеф. На нем должен быть изображен он вместе с Палаком. Плиту с барельефом установят в портике общественного здания. Это своего рода завещание, чтобы после смерти Скилура у его подданных не возникало сомнений в праве Палака на царский скиптер.

– Савмак… – боспорский купец все еще не мог прийти в себя от такой неожиданности. – Но он так бедно одет…

– Ничего удивительного. Его мать Сария когда-то слыла первой красавицей Неаполиса. Она дочь миксэллина из Танаиса. Отец дал ей прекрасное образование, но не сумел вымолить у богов для Сарии хотя бы малую толику счастья. Когда Савмаку было два года, взбесившаяся кобылица во время дойки вышибла ей копытом глаз. С той поры Сария покинула гарем повелителя скифов и влачит жалкое существование. Правда, живет она в акрополе в какой-то каморке, но на положении прислуги.

– А как относится царь к сыну Сарии?

– Довольно прохладно. Впрочем, и остальных сыновей, кроме Палака, тоже особо не жалует. Крут и строг. Но на их воспитание средств не жалеет. Нанял за большие деньги весьма известного педотриба из Пантикапея и одного из лучших ольвийских гимнасиархов.

– Чудно… – покачал головой Аполлоний. – Нам трудно понять жизненный уклад и обычаи варваров…

После ухода Евмена, поколебавшись какое-то время, купец решительно подошел к Савмаку, все еще разглядывавшему оружие.

– Нравятся? – спросил, кивком указав на акинаки. – Покупай.

– Да, – сдержанно ответил подросток. – Только денег у меня нет…

Чистый, без обычного для варваров акцента эллинский язык мальчика и его подкупающая откровенность, вызвали у Аполлония неожиданный приступ щедрости.

– Возьми, – купец выбрал акинак в дешевых ножнах и протянул подростку. – Бери, это подарок. Воину без оружия быть негоже.

– Это… мне? – Савмак медленно, словно во сне, взял акинак и крепко прижал его к груди.

Он смотрел настороженно, как хищный зверек, попавший в западню, все еще не веря своему счастью – акинаки были очень дороги, и приобрести их могли только знатные воины, разбогатевшие в набегах.

– Тебе, тебе… – успокоил его Аполлоний и достал из кожаного мешка плоский точильный камень с отверстием для подвешивания его к поясу. – А это – впридачу…

Когда топот босых ног Савмака, от радости рванувшего в сторону акрополя как молодой олень, затих, Аполлоний, в досаде дернув бороду, принялся ругать себя последними словами: обычная для него расчетливая купеческая прижимистость не могла простить неожиданного мягкосердечия…

Сария, мать Савмака, сушила на солнце иппаку, любимое лакомство скифов. Плоские белые кусочки сыра, разрезанные на квадраты, лежали на холстине под навесом из деревянных реек, набитых через равные промежутки. Проникая сквозь щели, солнечные лучи теряли испепеляющий жар, легкий ветерок, гуляющий в сушилке, быстро уносил излишнюю влагу, и сыр постепенно превращался в легкие плотные бруски, пригодные для длительного хранения.

Эллины научили скифов заготавливать сыр впрок, а царь Скилур даже построил в акрополе небольшую сыродельню с прессом и чанами, где все тяжелые работы выполняли рабы. Кроме иппаки, известной скифам с давних времен, здесь делали из козьего и овечьего молока твердый сыр, который продавали в припонтийских апойкиах эллинов, сыр тертый с добавками ароматных трав, соленые и несоленые сырки с вином и медом… Сыр коптили, сушили, выдерживали в рассолах или закупоривали вместе с виноградным соком в просмоленные бочки, заливая их крышки воском.

– Мама! Смотри! – возбужденный Савмак выхватил из ножен подаренный акинак и принялся фехтовать с воображаемым противником.

– Откуда он у тебя? – устало спросила Сария, отгоняя веткой больших зеленых мух, роившихся над сохнущим сыром.

– Подарил купец из Пантикапея. Мама, теперь я настоящий воин!

– Этот купец – добрый человек. Пусть хранит его Великая Табити.

– Меня возьмут в отряд Зальмоксиса и мы пойдем в поход, – вслух мечтал Савмак. – Я привезу тебе в подарок красивые ткани и украшения… и новые сандалии, расшитые золотом.

– Воину нужен хороший боевой конь, сынок. На той старой кляче, которую дал тебе царский конюший, только воду возить.

– Конь… – мальчик нахмурился, вложил акинак в ножны, сел на пустую бочку и понурил голову.

Сария, коротко вздохнув, подошла к сыну, обняла его за плечи. Было ей чуть больше тридцати, но тяжелая работа на сыроварне и рваный багровый рубец на месте левого глаза превратили некогда стройную красавицу с осиной талией в худую, плоскую, как доска, старуху с морщинистым, желтым лицом и уродливыми распухшими руками в язвах от рассола.

– Потерпи… – шепнула она ему на ухо. – Ты родился весной, в полнолуние. А это значит, что ждут тебя впереди деяния великие, славные… – неожиданно в ее голосе зазвучала печаль.

– Мне бы только коня… – Савмак, казалось, не расслышал слов матери.

– Ах, глупый, глупый… – Сария присела рядом и крепко прижала сына к себе. – Ты один у меня, сынок. Единственный. Ты моя любовь, надежда, моя жизнь. Если Папай заберет тебя в свои златокованные чертоги, моя душа истлеет, кровь превратится в песок. Прошу тебя, не спеши на поле брани. Успеешь. Мне не нужна твоя воинская добыча. Мне нужен ты…

«Конь, мне необходим боевой конь… – думал тем временем Савмак, сжимая рукоятку акинака. – О, Гойтосир, повелитель стрел, помоги! Я так хочу, чтобы меня приняли в дружину Зальмоксиса…»

Эрот просидел в харчевне почти до вечера. Компанию ему составлял хозяин харчевни Мастарион, рослый сорокалетний мужчина с низким скошенным лбом, заросший почти до глаз густой неухоженной бородой. На левой руке Мастариона не хватало двух пальцев, широко расставленные глаза косили, из-за чего нельзя было понять, куда он смотрит.

– …Нет, нет, плачу я! – упорствовал Эрот, делая вид, что хочет распустить завязки своего кошелька.

– Зачем обижаешь меня? Ты мой гость… – изображал себя оскорбленным Мастарион, пытаясь на глаз определить сколько монет может быть в кошельке приятеля и какого они достоинства.

– Ну, если ты настаиваешь… – с невинным простодушием отвечал ему Эрот и в который раз привязывал кошелек к поясу.

Конечно же, Мастарион и не догадывался, что в этом кошельке дребезжали только медные оболы; серебряные монеты, плата за вчерашнее выступление перед молодой скифской знатью, друзьями Палака, лежали за пазухой Эрота…

– Подскифь! – пододвигал рапсод к хозяину харчевни свой фиал, показывавший дно с обескураживающей Мастариона скоростью.

Мастарион с вожделением вздыхал, поглядывая на кошелек Эрота, и наливал из кратера неразбавленное вино серебряным киафом, невесть каким образом оказавшимся в этих убогих саманных стенах, один вид которых навевал грустные мысли.

Они сидели в задней комнате, крохотной, как мышеловка, отделенной от обеденного зала перегородкой из вязок камыша. Впрочем, то помещение, где располагались клиен-ты Мастариона, залом назвать было трудно – глинобитный пол, посыпанный грязным песком, стены из поточенного мышами самана с кое-где сохранившейся побелкой неизвестно какой давности, потолок из неокоренных жердей, лохматившихся черной от копоти корой. Подслеповатые окна были затянуты вычиненными до полупрозрачности бычьими пузырями, а сколоченная на скорую руку дверь болталась на ременных петлях.

Людей в харчевне было мало. В обед сюда забрели четыре скифа-кочевника, пригнавшие в Неаполис от самого Борисфена стадо быков – дань вождя их племени царю Скилуру. Привыкших к оксюгале скифов поразило изобилие дешевого и крепкого виноградного вина. В их кочевье вина эллинов были редкостью, и пили их только знать и старейшины. Беднякам они были не по карману. Потому, дорвавшись к кислому и терпкому боспорскому, скифы упились до изумления, оставив в цепких руках Мастариона не только свои скудные сбережения, но и все более-менее ценные вещи, вплоть до кожаных кафтанов.

Ближе к вечеру в харчевню потянулись и воины городской стражи. Добрый кусок конины, приправленный пряными травами, вызывал жажду, и стражники, несмотря на запрет, утоляли ее отнюдь не родниковой водой, привозимой в Неаполис из балки за стенами города, где били ключи. Но долго они в харчевне не задерживались – быстро осушив чашу-другую, спешили в свои казармы на вечерний смотр перед выходом в дозор.

Когда жаркое солнце подернулось вечерней дымкой, и длинные тени улеглись на уставшие от дневной суеты улицы и переулки, в харчевню стали заходить и люди степенные, немногословные, с деньгами: камнерезы, кузнецы, гончары, кожемяки, ювелиры. Эти располагались обстоятельно, надолго, заказывали по эллинскому обычаю разбавленное холодной водой вино – немного, но хорошего качества. Еда, предлагаемая Мастарионом, была немудрена, но сытна: кровяная похлебка с луком и зажаренный бараний рубец, набитый смесью пшена, свиного сала и мелко насеченных куриных потрохов. Кроме скифов, среди ремесленников были и эллины, заброшенные капризной судьбой на эту окраину Ойкумены нередко помимо их желания, а также фракийцы, иллирийцы, колхи, меоты… – да мало ли славных мастеров из далеких стран услаждали взоры скифиской знати красивой посудой, украшениями бесценными, доспехами чеканными, мечами харалужными. Знали богатые скифы толк в красивых и прочных вещах и платили, не скупясь.

– Провалиться мне в Тартар, любезнейший Мастарион, но это вино – дрянь, помои! – вскричал Эрот, отведав новую порцию хмельного напитка, принесенного служанкой-меоткой.

– Как ты посмела, негодная, моему другу…ик!… лучшему другу подать такое вино?! – попытался изобразить гнев Мастарион; несмотря на свой внушительный рост и вес, в застолье он оказался послабее рапсода.

– Господин, но ты мне сам сказал, чтобы я принесла это, вместо родосского, – с негодованием воззрилась на него меотка.

– Врешь, ай, врешь! – поспешил перебить ее Мастарион. – Убери этой пойло и выплесни на улицу. Нет, постой! На улицу не нужно. Замени родосским. Нет, давай лучше косское. Оно покрепче… – вцепившись в рукав Эрота, он забормотал, заискивающе заглядывая ему в глаза: – Вре-ет, паршивка… Чтобы я тебе, своему… Никогда! Веришь?

Презрительно фыркнув, служанка вышла.

– Скажи, Мастарион, за что тебя изгнали из Ольвии?

– Как другу… только между нами. Цс-с! – приложил палец к губам хозяин харчевни. – Ни-ни… Никому.

– Клянусь палицей Геракла, буду нем, как рыба.

– О! Хорошая клятва! Богам олимпийским не верю. Нет!

– Не богохульствуй, Мастарион, – улыбнулся рап-сод. – А то Харон – старикашка злопамятный…

– Враки! Все вранье, мой Эрот! – беспечно махнул рукой Мастарион. – Единый бог, пред кем преклоняюсь – лучезарный Гелиос.

– Теперь мне понятно… – посерьезнел рапсод. – Но не стоит кричать об этом на всех углах.

– Плевать! В Неаполисе до этого никому нет дела.

– А в Ольвии?

– Жрецы, эти бешеные псы, едва не сожрали меня, когда сикофанты донесли им, что я поклоняюсь Гелиосу. Пришлось сюда бежать.

– С семьей?

– Не успел обзавестись. Мне хватало гетер… – Мастарион прикусил язык – в их каморку зашла служанка с бурдюком в руках и стала лить в кратер янтарное вино.

Подождав, пока она скроется за перегородкой, хозяин харчевни продолжил:

– У меня был раб-пергамец. Я купил его у наварха скифского флота Посидея. Помнишь его?

– Родосец Посидей? Этот блудливый старикашка?

– У каждого свои слабости, Эрот… – хихикнул Мастарион. – Но он хороший флотоводец, надо отдать ему должное. Посидей отбил пергамца у пиратов-сатархов. Тот был едва жив, кожа да кости, и достался мне всего за две драхмы. Дешевле яловой козы. О, это был мудрейший человек! Если бы Посидей знал, какое сокровище он упустил…

– Почему – был? С ним что-то случилось?

– Еще как случилось… Через год я отпустил его на волю, дав манумиссию. А еще полтора года спустя пергамца распяли римляне, как скотину на бойне. Ах, мерзавцы! – стукнул кулаком по столу Мастарион.

– Чем же он провинился?

– Тем, что почитал превыше всех богов Гелиоса. И участвовал в восстании Аристоника Пергамского. Всего лишь.

– Не так уж и мало, любезнейший Мастарион… – задумчиво сказал рапсод. – Это он обратил тебя в свою веру?

– Да. И я преклоняюсь перед этим человеком. Пока сияет Гелиос – жизнь вечна. Он – начало всех начал. Надеюсь, ты не будешь отрицать? – с угрозой спросил Мастарион.

– Ни в коем случае, – рассмеялся рапсод. – Подскифь! И выпьем во славу Гелиоса. Он кстати, собрался на покой, – Эрот показал на оконце, которое стало оранжевым.