Охранник остановился, прислушался. Тихо. Только шелест дождевых струй нарушал угрюмое безмолвие осенней ночи. Широкое, затуманенное дождем лезвие прожекторного луча безжалостно вонзалось в скопище человеческих тел по другую сторону колючей проволоки. Воронки и рытвины полнились водой, капли мерно барабанили по спинам пленных, но тяжелый сон намертво сковал измученных людей, для которых этот дулаг – просторная, утрамбованная ногами площадка с вышками и ржавой колючей проволокой по периметру – был всего лишь очередной ночлежкой страшного пути на запад.

Охранник перевел дыхание, поправил автоматный ремень, плотнее закутался в плащ-палатку и неторопливо зашлепал вдоль колючей проволоки к дощатой караулке.

Грязное месиво набилось за пазуху, в рваные ботинки, обжигало холодом отощавшие тела. Ползли гуськом, плотно прижимаясь к земле, такой родной и такой по-осеннему неприветливой.

Израненные до крови о немецкую колючку руки сводило судорогой, от напряжения мучила жажда. Ее некогда было утолить, несмотря на обилие луж по пути – только вперед, только быстрее, только подальше от зловещих вышек…

Серое промозглое утро застало беглецов в густых зарослях терновника. Забравшись поглубже в кустарник, они уснули мертвецким сном. Дождь по-прежнему неустанно полоскал озябшие голые ветки и редкие кустики пожелтевшей травы. Казалось, что он никогда не закончится. Алексей проснулся первым. Проснулся от говора и топота ног. Дождя уже не было, из-за лохматых серых туч изредка проглядывало солнце, оживляя изрядно подмоченный пейзаж.

Алексей встал на колени, затем на ноги… – и тут же рухнул обратно: из-за усталости и ночной темени они не заметили, что расположились в полусотне шагов от дороги!

А по дороге шел немецкий обоз. Огромные, с коротко подстриженными гривами и хвостами гунтеры тащили прикрытые брезентом повозки. Ездовые беспечно болтали друг с другом и конвоирами, сопровождавшими небольшую группу пленных.

– Что там? – проснулся и Дато.

– Ц-с-с… – приложил палец к губам Алексей. – Буди остальных. Только тихо… Беглецов было пятеро: грузин Дато, украинец Гриценко, Сергей, Никифор и он – русские.

Обоз прополз мимо них толстой, перекормленной змеей и исчез за косогором. Над полем воцарилась тишина. Беглецы осмотрелись. Широкая лента кустарника, приютившая их, тянулась вдоль дороги до самого горизонта. Он была кое-где разрезанная яругами. А дальше, сколько видел глаз, тянулись голые поля.

Идти по светлому не было никакой возможности, нужно ждать ночи; так все и решили.

А то, что дорога рядом, может, и к лучшему: кому взбредет в голову искать беглецов в таком месте? И дождь, спасибо ему, выручил, все следы смыл, никакая ищейка не отыщет, столько ручьев да оврагов переходили вброд.

Лежали, тесно прижавшись друг к другу; ждали вечера. Предприимчивый Гриценко где-то раздобыл несколько охапок перепревшей прошлогодней соломы, и теперь они, согревшись, блаженствовали.

– Оцэ якбы ще кусочок хлибця… – с тоской сказал Гриценко. Он сглотнул слюну и тяжело вздохнул.

– А сала не хочешь? – съязвил Никифор, подмигнув Дато.

– Та чого ж, можно…

На лице Гриценко появилось мечтательное выражение.

– А и вправду, ребята, поесть не мешало бы, – простужено прохрипел Сергей.

– Деревню искать нужно. Иначе помрем от голода, – сказал Алексей.

– Да уж лучше дуба врезать, чем немецкую баланду хлебать. Гады… – скрипнул зубами Никифор.

– Ану пидождить, хлопци… Гриценко вдруг вскочил на ноги и, пригибаясь, полез напролом сквозь терновник.

– Ты куда? – встревожился Алексей.

– Та я тут, нэдалэчко… То я пиду? – спросил он Алексея.

– Иди, – немного поколебавшись, разрешил лейтенант. Похоже, Гриценко решил преподнести товарищам какой-то сюрприз. И Алексей решил не препятствовать благим намерениям украинца. Тем более, что вокруг не было ни души. А значит, увидеть Гриценко никто не мог.

Алексей Малахов был у беглецов за старшего. И по званию – лейтенант, и по возрасту – ему было двадцать семь лет. Конечно, о человеке судят не по званию и не по прожитым годам, а по его душевой силе и уму. Но и тем и другим Алексея природа не обделила. Высокого роста, широкоплечий, с открытым русским лицом, он сразу же располагал к себе мягкой ненавязчивой манерой разговора и умением выслушать собеседника, а когда того требовали обстоятельства, и суровой собранностью, прямодушием, целеустремленностью.

В лагере к нему тянулись многие, но он почему-то выбрал этих четверых. Может, потому, что они оказались самыми ершистыми и были настроены очень решительно. Гриценко возвратился примерно через час. Тяжело дыша, он тащил на плечах свое исподнее, чем-то туго набитое и завязанное кусками бинта.

– Хай йому грэць… Он устало плюхнулся на сено.

– Ось, прынис… – сказал Гриценко, указывая на свою ношу.

– Это когда же ты успел столько?.. – хохотнул Никифор.

Развеселился и Дато:

– Вай, послушай, дарагой, зачем нам нэ доверяешь? Сказал бы: Дато, гэнацвале, памаги…

– От бисови балаболкы! – разозлился Гриценко. – И в могыли хахоньки будуть справлять.

И принялся зубами развязывать намокший узел завязки.

– Жуйтэ… Он вытряхнул содержимое узла на солому.

– А пидштаныки постираю… якщо фрыцы нэ спиймають.

– Что это? – удивленно спросил Алексей.

– Та чи вы рипы зроду не бачылы? Сказано, городськи…

Крупная, сладковатая на вкус репа после вонючей немецкой болтушки показалась изысканным лакомством.

Когда начало темнеть, пробрались на заброшенную грядку репы, которую посеяли над самым оврагом. Она была целехонька; никто и не думал ее убирать. Видимо, хозяин грядки ушел на войну, а семья отправилась в эвакуацию.

Овраг зарос высоким бурьяном, и только зоркий крестьянский глаз украинца мог заприметить на таком расстоянии поникшие под первыми заморозками стебли с поржавевшей зеленью листьев.

Запаслись репой, кто сколько мог унести. Пусть и не сытный харч, а все–таки желудки не пустые.

Утро застало их на опушке обширного лесного массива. Они шли ночь напролет, почти без остановок, стараясь убраться подальше от лагеря и от дороги.

На лесной хуторок беглецы наткнулись случайно, после двухдневных скитаний в лесных дебрях. Питались они в основном найденными по дороге грибами, ягодами рябины и желудями. Беглецы отощали настолько, что временами теряли сознание. В лагере их кормили раз в день, чаще всего отходами. От такой еды у многих были рези в желудке и понос с кровью, что не добавляло узникам ни сил, ни здоровья. Несколько добротно срубленных, почерневших от времени построек, обнесенных обветшалым плетнем, вынырнули перед ними из густого липняка настолько неожиданно, что идущий впереди Алексей даже глазам своим не поверил. Стараясь унять голодную дрожь в коленях, он обхватил молодое деревцо руками, и жадно вдыхал терпкие запахи навоза, вырывающиеся в клубах теплого воздуха сквозь приоткрытую дверь хлева, и горьковато-пряный запах дыма, который струился над печной трубой избы…

Картошка «в мундире», рассыпчатая, с кулак величиной, исчезла из чугунка с молниеносной быстротой. Ее ароматный пар кружил головы и еще больше возбуждал аппетит исхудавших, оголодавших беглецов. Кроме картошки, на столе был хлеб, репчатый лук и соленые огурцы. Хозяйка, сухонькая старушка в черном цветастом платке, глядя на них, украдкой смахнула слезу. Поколебавшись некоторое время, она сходила в сенцы и принесла кусок толстого, розоватого на срезе, сала. Хозяин лесного хуторка, лесничий Никанор Кузьмич, костистый седобородый старик, неразговорчивый и медлительный в движениях, чуть слышно крякнул при виде такого расточительства и раскурил огромную «козью ножку». Затянувшись несколько раз густым махорочным дымом, он неторопливо поднялся с лавки, вышел во двор и вскоре возвратился в избу, держа в руках две пузатые кринки с молоком.

– Холодное… Горло не простудите. Кх, кх… Никанор Кузьмич сконфужено закашлялся и снова уселся на лавку.

– Спасибо вам, отец, – растроганно поблагодарил Алексей.

– За спасибо ничего не купишь… – пробормотал Никанор Кузьмич. И выпустил дымное облако, укрывшись за ним от гневного взгляда жены.

– Ешьте, ешьте, сыночки… – сказала старушка.

Она положила сало на дощечку и аккуратно порезала его на ломтики.

– Война проклятая… – сказала старушка с горечью. – Людей сгубила столько… Ох, грехи наши тяжкие…

Неожиданно в сенцах что-то загрохотало. Беглецы насторожились. Старушка опрометью выскочила за дверь. Но тут же, пятясь, вернулась обратно: здоровенный верзила, небритый, в рваной шинели, держа автомат на изготовку, стал в дверном проеме.

– Игнат! Что тебе здесь нужно? Старик решительно шагнул к пришельцу.

– Постой, батя, постой… Ты кого тут угощаешь, а? Большевиков? Забыл, как лес для них в тридцать втором пилил в Сибири, как кровью харкал в ГэПэУ?

– Господь с тобой, Игнат! Какие это большевики – солдаты они, не видишь, что ли? – вцепилась старушка в рукав верзилы.

Тот небрежно стряхнул ее руку и шагнул вперед.

– А мне все едино, одним миром мазаны. Отойди, мать! Теперь наш черед пришел. За все рассчитаемся. Сполна.

– Игнат! – Старик грозно нахмурил брови. – Опомнись! Они наши, русские. Не время теперь обиды считать. Что было когда-то, уже быльем поросло.

– Быльем, говоришь, поросло? Э-э нет, батя, такое не забывается. Не бойся, я их кончать не буду. Я их в немецкую комендатуру сдам. Там разберутся, кто они и откуда. Ты что, объявлений не читал? Хочешь, чтобы и нас немцы в расход пустили из-за этих вшивых бродяг? А ну, пошли! Давай-давай, шевелись!

– Сволочь! Иуда! – рванулся к нему Никифор.

– Но ты, потише, большевистская падла! У меня тут полный диск, на всех хватит. Выходи по одному!

– Сыноче-ек! – заголосила старушка. – Что же ты делаешь?! Не губи невинные души-и… О, Господи, за что же нам такое наказание-е-е…

– Поплачь, мать, поплачь. Скоро радоваться будешь. Немцы народ башковитый, порядок наведут, жить будем припеваючи.

– Игнат, последний раз тебя прошу, отпусти их с Богом… Никанор Кузьмич проговорил негромко и вроде спокойно, но верзила, который хорошо знал своего отца, отшатнулся в сторону и зло прищурился.

– Но-но, батя, не дури! Это не твое дело. Не хочешь помочь, так не вмешивайся. Ну, что стали, пошли! Руки за спину! Ежели что – стреляю без предупреждения…

Узкая лесная дорога петляла по буеракам, бежала через мостки, мимо беззащитных в своей наготе березок и тополей.

Шли молча. Порывистый, горячий, Никифор попытался было приотстать, чтобы сократить дистанцию между собой и верзилой, идущим позади. Но тот угадал этот нехитрый маневр и угрожающе щелкнул предохранителем. Дато скрипел зубами и шепотом ругался по-грузински.

Cергея знобило, и он изрядно постанывал, когда неловко подворачивалась раненная в последнем бою нога.

Гриценко тяжело вздыхал при виде аккуратно сложенных штабелей пиленого леса возле дороги. Он прикидывал, какую хату можно было построить из этих бревен, не будь войны.

Алексей шел впереди и мысленно казнил себя: как мог он не предпринять никаких мер предосторожности? Что стоило оставить кого-нибудь на часах – гляди, не застал бы их врасплох этот гад. Он мучительно искал выхода из создавшейся ситуации и с горечью убеждался: бежать невозможно. Лес просматривался на добрую сотню метров, а пуля куда быстрее, чем их ноги. Что предатель будет стрелять, Алексей не сомневался. Конечно, можно было рискнуть – впереди их ждал неминуемый расстрел, от фашистов пощады ждать не приходилось. Но тонкая нить надежды удерживала его на месте: а вдруг?

Дорога круто повернула влево, огибая косогор, поросший молодыми сосенками. Дальше простиралась открытая местность, кое-где поросшая кустарниками. Она плавно переходила в болотистую низменность.

Выстрел ударил неожиданно гулко. Но никто из пленников Игната не упал. Не сговариваясь, все они бросились врассыпную, еще не успев осознать случившегося.

– Постойте! Куда вы! Из-за придорожных кустов на дорогу вышел, тяжело дыша, Никанор Кузьмич со старенькой берданкой в руках.

Первым опомнился Алексей. Он мигом подскочил к ошеломленному Игнату, тупо смотревшему на раздробленный пулей берданки приклад автомата, и, вложив в удар всю свою ненависть, опрокинул его на землю.

Подбежали и остальные.

Все еще не веря в свое спасение, они сгрудились вокруг предателя; брызгая кровавой слюной, он ползал у их ног.

– Еле успел напрямик. Годы уже не те… Старик с трудом перевел дух.

– Отец… Слова застряли в горле, и Алексей, крепко обняв Никанора Кузьмича, поцеловал его.

– Что будем делать с ним? – когда улеглось радостное возбуждение, спросил Алексей у своих товарищей.

– В расход гада! – резко сказал Никифор. Он с ненавистью смотрел на окровавленную физиономию предателя.

– Сынки… Никанор Кузьмич, сгорбившись, низко склонил голову.

– Сынки, отдайте мне его. Один он у меня… беспутный. Родная кровь.

Пожалейте старика. И вас матери ждут. И его… ждала. Простите, Христа ради. Может, человеком станет, поймет, что на чужом горе счастья не построишь… Скупая слеза хрустальным ручейком прочертила щеку старика и запуталась в бороде.

Хмуро стояли, потупившись, беглецы, думая каждый о своем.

– Пойдемте, – наконец решительно сказал Алексей. – Пусть живет… Он крепко пожал руку старому лесничему.

– Будь по-твоему, отец. Прощай. И низкий поклон тебе от наших матерей, от всех нас.

– Погодите! Тут старуха на дорогу вам харчей подсобрала… Никанор Кузьмич вытащил из кустов туго набитый вещмешок.

– Возьмите, сынки, спаси вас Бог…