Пули крошили кору, косили пожелтевшие листья, со свистом вгрызались в землю, выбрасывая пыльные фонтанчики, – кольцо окружения стягивалось все туже. Никашкин, морщась, бинтовал полоской от исподней рубашки левую руку – ее зацепило осколком гранаты. Малахов и Фасулаки отстреливались, экономя патроны: целились тщательно, били только наверняка. Когда в поле зрения попадал Георгий, лейтенант про себя дивился: на лице парня сиял восторг, по мнению Малахова, совершенно неуместный в данной ситуации. Стрелял Фасулаки довольно неплохо. При каждом удачном попадании он радостно улыбался во весь рот, и что-то тихо приговаривал на незнакомом Алексею языке.

На немцев они наткнулись случайно, через два дня после выхода из болота на лесной опушке. Их заметил повар эсэсовской части, здоровенный толстомордый битюг, который хотел набрать в термос воды из обложенного деревянным срубом родника. Томимые жаждой, они набрели на этот холодный прозрачный ключ двумя–тремя минутами раньше, чем немец, и не успели спрятаться, уйти в спасительную лесную чащу. Повара снял Фасулаки метким броском ножа. Но тот успел издать предсмертный крик, переполошив расположившихся на привал эсэсовцев. Началась погоня. Обученные охоте на людей, солдаты зондеркоманды действовали слаженно и цепко; оторваться от них так и не удалось…

Алексей отполз за тонкий деревянный ствол и, приподнявшись, посмотрел в сторону неглубокой лесной лощины в их тылу. На её дне, скрытый кустарником, журчал ручей. Только оттуда их еще эсэсовцы не кропили огнем, – видать, не успели обойти, замкнуть оцепление. Немного подумав, он позвал Никашкина. Тот понял его мысль с полуслова.

– Попробуем. Это шанс… Я вас прикрою, – сказал он решительно.

– Почему ты? – К ним подполз Фасулаки. – Разрешите мне, – обратился он к Алексею.

– Нет, – отрезал лейтенант, не вдаваясь в объяснения. У ефрейтора опыта в таких делах гораздо больше, мельком подумал Алексей.

– Уходим! – приказал лейтенант. – Долго не задерживайся, – повернулся он к Никашкину. – Минут пять, не больше.

– Понятное дело… – весело оскалился ефрейтор. Он даже в такой сложной и опасной обстановке не унывал.

Фасулаки и Алексей кубарем скатились в лощину и побежали по дну ручья, продираясь сквозь низко нависшие над водой ветви. Автомат Никашкина бил короткими очередями с равномерностью маятника.

Лощина почти под прямым углом поворачивала на северо-запад в сторону болота. Под высоким глинистым обрывом Алексей заприметил промоину в виде пещерки. Над ней свисал козырек из густо переплетенных корней и сухой травы.

– Туда! – показал он Фасулаки, и полез первым.

Места хватило обоим с лихвой. Отдыхали, дожидаясь Никашкина. Мимо Алексея тихо прошуршал уж, не очень довольный тем, что непрошеные гости нарушили его покой. Он словно штопор ввинтился в ручей и уплыл по течению.

Алексей прислушался. Автомат ефрейтора умолк, только обрывисто и сухо трещали немецкие «шмайсеры». Значит, Никашкин жив, если стреляют, с надеждой подумал Алексей.

Неожиданно Фасулаки крепко сжал плечо лейтенанта и кивком указал вниз по течению ручья. Но уже и Алексей услышал шлепки шагов. И тут над обрывом у самого края лощины, как раз напротив того места, где они затаились, показалась каска, к которой были прикреплены ветки для маскировки.

Немецкий солдат с совсем еще молодым бледным лицом, вытянув по–гусиному шею, смотрел вниз, настороженно прислушиваясь к неумолчному говору ручья. Алексею в какой-то миг показалось, что глаза эсэсовца различили две фигуры в пещерке, – чересчур уж пристально и долго немец вглядывался в кусты возле их убежища – и он стал медленно поднимать пистолет. Но в это время гитлеровец повернул голову и, взмахнув рукой, приглашая кого-то невидимого следовать за собой, исчез, зашуршав опавшей листвой.

Едва Алексей и Фасулаки успокоились, как затихшие было шаги зазвучали вновь, и через минуту два эсэсовца, рослые, дюжие, подошли к пещерке. Одна мысль мелькнула у лейтенанта и Фасулаки – Никашкин! Вот-вот появится ефрейтор – и наткнется на этих громил.

Алексей глазами указал Георгию на переднего, рыжего и потного, как загнанная лошадь, и беззвучно шевельнул губами. Фасулаки прикрыл веки: понял – без лишнего шума…

Малахов прыгнул на спину второму, длиннорукому и прыщавому, в тот момент, когда Георгий, коротко выдохнув, метнул нож. Захватив шею гитлеровца на изгиб руки, Алексей резким рывком швырнул его через бедро и попытался рукояткой пистолета нанести удар в висок. Но эсэсовец был обучен отменно: извернувшись, он резкой подсечкой сбил лейтенанта с ног и, выхватив кинжал, ударил, целясь в горло. Перекатившись, Алексей ушел от смертоносного клинка, но немец опять взмахнул кинжалом…

И, застонав, медленно опустился в воду рядом с Малаховым: тяжело дыша, Никашкин с сожалением посмотрел на расщепленный приклад своего автомата. Алексей без сил привалился к обрыву и перевел взгляд на Фасулаки – тот всем телом придавил рыжего эсэсовца, в агонии дрыгающего ногами. Георгий засунул голову немца в воду (нож только ранил немца) и не давал ему продохнуть…

Они шли почти до полуночи, стараясь замести следы. Утром, наскоро перекусив, двинулись дальше на восток. Из-за погони им пришлось накинуть добрый крюк, и теперь нужно было торопиться, наверстывая упущенное. Осенний лес был тих и уныл, несмотря на свой красочный наряд. Солнце не показывалось – по небу ползли низкие серые тучи.

Следующую ночь они провели на лесной заимке: спали, зарывшись в прошлогодний стог сена, почерневший от дождей и весь в мышиных норах. Несмотря на это, в стогу было тепло и уютно – как в детской колыбели. К утру задождило, но ненадолго – холодный тусклый рассвет поднимался над лесом, кутая заимку в туманную морось.

Близкий гул моторов застал их врасплох. Сырой плотный туман, словно губка, вбирал в себя звуки, и когда на узкой лесной дороге, ведущей к заимке, показался бронетранспортер в сопровождении мотоциклистов, Алексею показалось, что немцы выросли из–под земли. Бежать было поздно – вокруг заимки открытое пространство, и проскочить его незамеченным мог разве что человек-невидимка. Поэтому, едва успев захватить вещмешки, они поспешили зарыться поглубже в тот самый стог, служивший им ночью постелью.

Алексей с нервной дрожью прислушивался к голосам немцев. Судя по всему, они расположились здесь надолго. Он мысленно поблагодарил осторожного Никашкина за его совет провести ночь не в добротно срубленной избушке с нарами, на которых лежали туго набитые сенники из рогожи, и где была печка с запасом дров, а в стогу, сложенном неподалеку от заимки.

Будь они в избушке, их уже затравили бы, как зайцев. Хотя, кто знает, что будет дальше…

Алексей слушал. Громче всех разговаривали трое. Видимо, они стояли почти возле стога – два немца и один русский.

– Отшень красиф, отшень… Немец сильно коверкал русские слова, но понять его речь можно было.

– Ви знайт, господин Бобкофф, эта… при-ро-да мне напоминаль Бавария.

– О да, герр полковник: места здесь отменные. Подобострастный голос русского таял, как воск на сковородке.

– Изволю-с заметить, сам царь Петр хвалил эти края, бывал тут не раз.

– Пиотр? Император… Вспоминаль, вспоминаль… Питерсберг, кароши город. Вилли! – обратился полковник по-немецки. – Ружья готовы?

– Яволь, герр оберст! – раздался в ответ молодой крепкий баритон.

– Гут, – сказал полковник и вновь перешел на русский: – Господин Бобкофф, ви зваль этот мужик, егерь.

– Слушаюсь, герр полковник! Кузьма! Кузьма-а! Ты что не слышишь, олух царя небесного! Поди сюда.

– Иду… – ответил ему чуть хрипловатый, прокуренный бас. – Чаво надобно?

– Как стоишь перед господином офицером!? Шапку сними, дубина.

– Ну, снял…

– Кусьма, ви нас проводить… как это… охот. Паф, паф! Понималь?

– Что ж здесь непонятного. На охоту, так на охоту…

– Господи полковник хочет поохотиться на диких кабанов, – объяснил Бобков. – Вот ты ему и покажешь, где тут и что. Да смотри мне, чтобы все было в лучшем виде!

– Дикий кабан чай не заяц… – проворчал Кузьма вполголоса. – От него самому впору деру дать.

– Ты что-то сказал? А шомполов не хочешь!? Голос Бобкова, визгливый, бабий, захлебнулся от наигранного рвения.

Кузьма что-то буркнул невразумительное в ответ и умолк.

– Герр полковник, – опять залебезил Бобков. – Не имеете желания перед охотой откушать?

– Кушаль? Зер гут. Карашо. Только мальо…

– Конечно, конечно, мы скоренько. У меня тут колбаска домашняя, сало, разносольчики… И водочка – хе, хе! – отменная-с…

Немцы удалились. Алексей облегченно вздохнул и подумал о Бобкове: «Каков подлец! Предатель…»

Но тут раздались шаги, тяжелые и неторопливые, зашуршало сено, и в нору, куда забился Алексей, хлынул свет. На него глянуло крупное бородатое лицо с припухшими веками, под которыми глубоко запрятались острые буравчики глаз. У стога с охапкой сена в руках стоял широкоплечий, чуть сутуловатый Кузьма. На мгновение их взгляды столкнулись. Затем Кузьма, ни единым движением или звуком не выдав своего удивления, положил охапку на место и теперь осторожно принялся дергать сено рядом.

– Давай, давай, рус мужик! Шнель! Шнель! Бистро! – закричал кто-то из гитлеровцев; и добавил по-немецки: – Готлиб, Курт и ты Вольфганг, помогите этому старому увальню. Иначе он будет там полчаса ковыряться, а в костер подбросить уже нечего.

«Вот не везет… – почему-то спокойно подумал Алексей, слыша гогот немецких солдат, направившихся к стогу. – Ну что же, попробуем прорваться. Сколько их там? Впрочем, какая разница…»

Не колеблясь, он разрушил тонкую преграду из сена, отделявшую его от немецких солдат, и нажал на спусковой крючок трофейного «шмайсера».

Стрельба ошеломила гитлеровцев; расположившись вокруг костра, они завтракали, нанизывая на длинные прутики кусочки сала и подрумянивая их на огне. Солдаты бросились врассыпную и попрятались кто куда: за бронетранспортером, в рытвинах, за избушкой, под мотоциклами.

Мельком взглянул на Кузьму – егерь при первых выстрелах упал, обхватив голову руками – Алексей скомандовал Георгию и Никашкину:

– Прижимайте их к земле!

Ефрейтор и Фасулаки открыли огонь.

В несколько прыжков перескочив открытое пространство между стогом и мотоциклами, выстроенными с чисто немецкой любовью к порядку в ряд, он вскочил в седло одного из них, на ходу пригвоздив очередью солдата, попытавшегося помешать ему.

Мотоцикл завелся с первой попытки. Дав полный газ, Алексей, круто вывернул руль и подъехал к стогу.

– Быстрее! – крикнул он. Никашкин и Фасулаки не заставили себя долго ждать, и, взревев мотором, мотоцикл помчал по дороге от заимки…

Обозленные гитлеровцы настигали – Алексей водил мотоцикл неважно, чего нельзя было сказать о немецких солдатах. Они стреляли вдогонку, почти не переставая. Солдаты старались если и не попасть, что на ходу было довольно трудно, то, по крайней мере, пощекотать нервы беглецам, вывести их из равновесия.

Никашкин, который отстреливался, сидя в коляске, неожиданно охнул и затих.

– Жора, что с ним? – крикнул Алексей, заметив, как ефрейтор поник головой, выронив автомат. – Ну, что ты там копаешься?!

– Все, нету Никашкина… – с горечью в голосе сказал Фасулаки. Он обернулся и погрозил кулаком в сторону немцев.

– Ну, мать вашу немецкую, суки позорные! – выругался он. – Вы у меня еще попляшете…

И затеребил Малахова:

– Товарищ лейтенант! Чуток притормозите! Вдвоем нам не уйти. Я с ними тут… потолкую… Георгий с ненавистью скрипнул зубами.

– Сиди! Уйдем… – крепче сжал руль Алексей.

И почувствовал, как вдруг стало трудно дышать будто грудь сдавило тисками: эх.

Никашкин, Никашкин, товарищ верный… Как же так, Евграф Никашкин, как теперь… без тебя?

Наконец выскочили на широкий, искромсанный танковыми гусеницами тракт. Неподалеку виднелся мост через реку, но Алексей не рискнул ехать в ту сторону. Мост охранялся, и встревоженные пальбой, устроенной преследователями, солдаты охраны уже забегали, занимая оборону в окопах на обочине.

На малой скорости перевалив тракт, мотоцикл углубился в редколесье. Ветки больно стегали по лицу, но Алексей не обращал на это внимания.

Дороги здесь не было, и теперь приходилось пробираться сквозь кустарники, лавировать с опасностью для жизни среди деревьев. Скорость мотоцикла резко упала, но все равно им удалось немного оторваться от преследователей.

Однако Алексею вскоре пришлось остановиться. Путь преградил топкий ручей, приток реки, а на его противоположной стороне высился густой сосновый бор, где и вовсе было не проехать. Оставив мотоцикл, Малахов и Фасулаки перебрели ручей и, на ходу огрызаясь короткими очередями – немцы были уже в сотне метров – скрылись среди деревьев…

Фасулаки, кусая губы, сдерживал стоны: наспех перебинтованная грудь Георгия вздымалась неровно, при этом издавая хрипы. Изредка Алексею казалось, что Фасулаки уже не дышит, и лейтенант прикладывал ухо к окровавленным повязкам, чтобы услышать стук сердца.

Малахов нес его на спине около получаса, иногда переходя на бег. Сухое гибкое тело Георгия было легким, и в другое время при других обстоятельствах такая ноша Малахова особо не затруднила бы. Но теперь, после тяжких испытаний, выпавших ему за последнюю неделю, окаменевшие мышцы ног сводила судорога, а временами они просто отказывались повиноваться. Когда уже совсем становилось невмоготу, и когда даже неимоверные усилия воли пропадали втуне, Алексей не опускался – падал на землю, неизменно стараясь при этом не уронить Фасулаки, смягчить своим телом неизбежный при этом удар.

Отдыхал он недолго. Минуты две, может, чуть больше. Едва острая боль в мышцах тела становилась назойливо ноющей и дыхание приходило в норму, Малахов опять подхватывал Георгия и спешил уйти подальше, в спасительную лесную чащу.

Преследователи потеряли их след, но, усиленные охранниками моста, прочесывали лес со злобной настойчивостью легавых псов, постреливая время от времени и перекликаясь. Немцы шли, особо не таясь, уверенные в успехе.

Очередной короткий привал Алексей устроил на берегу реки, раскинувшей петли по лесному разливу причудливо и неожиданно для путников. Теперь дорогу им преграждала темная водяная гладь, небыстрая, но с коварными воронками водоворотов. Идти вдоль берега не имело смысла. Это означало сознательно лезть на рожон без надежды благополучно избежать встречи с преследователями – рассыпавшись длинной цепью, немцы спешили прижать их к реке. Оставалось одно – переплыть на ту сторону. Но как? Алексей чувствовал, что он просто не сможет тащить на себе Георгия через реку – не хватит сил. Фасулаки очнулся. Скосил глаза на обессилевшего Алексея, он пошевелился. Боль исказила черты его лица; он снова прикрыл веки, задумался. Наконец, Фасулаки принял какое-то решение – грустная, немного виноватая улыбка тронула его губы, и он сказал:

– Товарищ… лейтенант. Со мной вы далеко не уйдете.

– Уйдем, Жора, уйдем. Не сомневайся, – обрадовался Алексей, завидев, что Фасулаки пришел в себя. – Передохнем чуток и…

– Не будет «и», – медленно проговорил Георгий – он теперь отчетливо слышал недалекие выстрелы гитлеровцев. – Мне все равно крышка. Не хочу вас тянуть за собой на дно.

– Держись, Георгий, держись. Без тебя я все равно отсюда не двинусь. И хватит об этом! – решительно отрезал Алексей.

– Спасибо, лейтенант… Фасулаки нащупал руку Малахова, сжал.

– Спасибо… что поверил. Мне поверил, Гранту. Сукин я сын был. Паразит.

Жаль только, что мало я их… Знать, не судьба. Ничего, не я, так другие… Все равно им будет амба. Всем.

– Конечно, Жора, я в этом ничуть не сомневаюсь. Алексей помассировал мышцы ног, встал, посмотрел в просветы между деревьями, пытаясь определить, как далеко немцы. Все равно нужно плыть, подумал он. Иного выхода нет. Авось, сдюжу… И тут он услышал короткий хриплый вскрик Фасулаки.

Малахов стремительно бросился к Георгию, перевернул его на спину – и застонал от горечи: в груди Фасулаки торчал нож.

– Зачем, Жора, зачем?! Что ж ты… так…

Но Фасулаки молчал, а в его широко раскрытых глазах, устремленных в небо, застыли удивление и боль…

На противоположный берег реки Алексей выбрался с трудом. Его едва не затянул на дно коварный водоворот. Он отполз в чащу и долго лежал, собираясь с силами. Затем поднялся и медленно, с трудом переставляя ноги, побрел дальше…

Схватили его в какой-то деревне, где он попросился переночевать. Немцы производили реквизицию скота и хлеба для нужд вермахта, и чересчур ретивый служака нашел замаскированный вход в погреб, где хозяева спрятали Алексея.

Несмотря на приказ командования (за укрывательство красноармейцев расстрел), хозяев – столетнего деда с бабкой и молодую женщину с грудным ребенком – все же пощадили. Может, потому, что женщина сообразила назвать Алексея своим мужем, попавшим в окружение и прибившимся домой, а возможно оттого, что в погребе, который солдаты основательно почистили, нашлись и сало, и масло, и солонина, и мед.

И в тот же день лейтенанта Алексея Малахова, который успел спрятать документы, зарыв их в погребе, определили в колонну военнопленных, как раз бредущую через деревню.