Глава 1. СТАРИК
Он сидит у окна кухни и о чем-то сосредоточенно думает.
Его выцветшие глаза тусклы, словно присыпаны пеплом. Кажется, что они смотрят внутрь, провалились под бременем лет на дно глазниц, и умерли раньше, чем живой дух, все еще теплившийся в немощном теле.
И только темные точки зрачков живут своей жизнью, беспокойной и торопливой, посверкивая сквозь пепельную пелену остро и зло.
Старик одет небрежно: полосатые пижамные брюки по низу обтрепаны и не раз чинены, на серой рубахе не хватает пуговиц, наброшенный на сутулые плечи пиджак из толстого “флотского” сукна в пятнах.
Несмотря на то, что за окном теплынь, конец лета, ему холодно – под пиджак поддета вязаная безрукавка, а ноги покоятся в опорках – валенках с обрезанными голенищами.
Квартира старика находится в полуподвальном помещении. Поэтому через давно не мытые стекла ему видна только обувь прохожих да кусочек киноафиши большого рекламного стенда на доме напротив.
Кухонное окно забрано снаружи ржавыми прутьями, в приямке валяются окурки, обертки от мороженого и жевательной резинки, газетные лоскутки и битое стекло.
На газовой плите уже давно шипит и бормочет вскипевший чайник, но старик, погруженный в свои мысли, не замечает этого.
Видно, что в молодости он был весьма привлекательной наружности. Даже морщинистая дряблая кожа с темными старческими пятнами не может скрыть выразительности черт удлиненного лица с упрямым подбородком.
Лоб у старика высокий, нос аккуратный, прямой, не утративший свою форму за долгие годы, как это бывает у людей преклонного возраста. Редкие седые волосы давно не стрижены и зачесаны наверх.
Вода в чайнике заклокотала; позвякивая, запрыгала крышка.
Старик перевел взгляд на плиту, встал и выключил газ. Заварил чай – обстоятельно, не торопясь, со знанием дела.
Чай он пьет вприкуску с кусочками быстрорастворимого сахара, которые крошатся в руках. Старик недовольно хмурится, кряхтит и смахивает сладкие крупинки на ладонь, чтобы ссыпать их в стеклянную банку из-под майонеза.
После чаепития он идет в комнату и ложится, не раздеваясь, на кровать поверх одеяла.
Комната просторная, с высоким, давно не беленым потолком. Старые, выцветшие обои наклеены небрежно, по углам они пошли от сырости морщинами.
На стене, между окнами, висят старинные часы в резном футляре орехового дерева с массивными гирями.
Мебели немного: кровать, три кресла с потертой обивкой, овальный стол светлого дерева и неуклюжий дореволюционный секретер ручной работы, покрытый искусной резьбой.
Одежда на вешалке у входа прикрыта ситцевой занавеской в мелкий цветочек. Там же стоит большой картонный ящик – упаковка импортного телевизора, где навалом хранится обувь.
Старик лежит на правом боку, лицом к коврику – льняной скатерти, на которой рукой базарного халтурщика послевоенной поры нарисованы белые лебеди посреди ультрамаринового пруда.
Он не спит. Его глаза закрыты, но веки подергиваются; дышит старик неровно, с хрипом.
Неожиданно звонко бьют часы.
Старик вздрогнул, поднял голову и посмотрел, щурясь, на циферблат. Затем он, кряхтя, встал и начал торопливо одеваться.
Некогда дорогой костюм из шерстяного трико коричневого цвета стал для него чересчур просторным, и это обстоятельство раздражает старика. Несмотря на то, что старик застегнул пиджак на все пуговицы, он болтается на нем как на вешалке.
Одевшись, старик хотел повязать галстук, но передумал – выпустил воротник рубахи поверх пиджака.
Сунув худые подагрические ноги в черные туфли на каучуковой подошве и взяв трость, он поспешил семенящими шажками к выходу.
Трамвай неторопливо катит к окраине города. Старик сидит, слегка покачиваясь взад-вперед, – дремлет.
На конечной остановке он вышел и направился к деревянной арке – входу в старый парк.
Мельком посмотрев в сторону двух пожилых женщин, – о чем-то беседуя, они сидели на скамейке возле входа, – он пошел по посыпанной белым зернистым песком аллее вглубь парка.
Видно, что старик волнуется: лицо его бледнее обычного, губы что-то пришептывают, свободной левой рукой он время от времени прикасается к груди в области сердца, судорожно сминая костюмную ткань.
Неожиданно послышался собачий лай. Старик резко остановился, круто свернул в заросли, и, прячась за стволами деревьев, стал пробираться к обширной лужайке.
Трава на лужайке давно не кошена, местами вытоптана. Солнце прячется за деревьями, и приятная прохладная тень падает голубоватыми акварельными мазками на кое-где выгоревшую зелень.
У дальнего конца лужайки лежат небрежно сложенные бревна, привезенные сюда неизвестно кем и для каких целей.
На бревнах сидит старуха в очках и читает газету. По лужайке носится курчавый терьер в ошейнике, в радостном возбуждении тявкая на каждое дерево.
Старик, с опаской посматривая в сторону пса, опускается на корточки – так, что его почти полностью скрыла густая высокая трава.
Он наблюдает за старухой долго и в полной неподвижности.
И вовсе помертвевшее лицо его застыло в гримасе ненависти. В глазах старика плещется холодный огонь. Зрачки его глаз расширились, взрывая глазные яблоки изнутри, и стали похожими на черные капли чугуна, впаянные в мутное стекло.
Старуха вдруг забеспокоилась, отложила газету в сторону, и, кликнув пса, поднялась на ноги.
Терьер с готовностью подставил ей свою ухоженную шерсть. Она ласково потрепала его за загривок, подтолкнула; терьер снова начал выписывать круги по лужайке.
Старуха сняла очки и долго протирала их куском фланели, тревожно посматривая по сторонам.
Трудно сказать, сколько ей было лет. В какой-то период жизни безжалостное время, оставив неизгладимые следы на лице, как бы обходит стороной свою жертву, снисходительно выжидая удобный момент, чтобы нанести последний, разрушительный удар.
Еще труднее представить, как выглядела она в молодые годы.
Черты ее лица время стесало грубо, безжалостно и небрежно, проложив частые морщины там, где когда-то румянились круглые щеки, прилепив дряблые синеватые мешки под глазами, искривив нос так, что он стал нависать над верхней губой.
И все же старуха не выглядела совсем немощной. Годы не согнули ее, только высушили.
Старуха смотрит на окружающий мир исподлобья, как бы поверх очков. От ее фигуры веет упрямством и некоторой отчужденностью.
Старуха, опять нацепив очки, стала неторопливо, шаркающей походкой, прогуливаться по лужайке, озабоченно хмурясь. Она пытается заглянуть за зеленую стену кустарников, откуда, по ее мнению, может исходить некая, пока еще неизвестная, опасность.
Терьер путается под ногами, и она его беззлобно поругивает. Что-то ее тревожит, даже пугает. Но что именно, она понять не может, а от этого настроение у нее портится окончательно.
Подозвав пса, старуха берет его на поводок и, забыв газету, торопливо – насколько позволяют годы – шагает к выходу из парка, поминутно оглядываясь.
Старик провожает ее ненавидящим взглядом, пока деревья не скрывают от него угловатую фигуру в темно-бордовом шерстяном платье.
«С-сука! – исступленно шипит старик. – Шваль! Подлая предательница!». Его руки судорожно цепляются за жесткую траву, вырывая целые пучки.
Наконец он хочет подняться и, охнув, валится на землю, – ноги у старика затекли, задеревенели, стали непослушными.
Сидя на земле, старик долго растирает их, морщась и покряхтывая. Он бормочет: “Проклятый пес, проклятый пес!…”
Наконец старик встает и подходит к бревнам, где недавно сидела старуха. Подобрав оставленную газету, он рассматривает ее, брезгливо поджав тонкие злые губы.
Вдруг старик, что-то нечленораздельно выкрикивая и брызжа слюной, с яростью рвет газету на мелкие клочки. Затем, согнувшись больше обычного, и тяжело опираясь на трость, он медленно бредет к парковым воротам.
Его лицо кажется спокойным и безмятежным. Но в неподвижных глазах затаилась жестокость.
Солнце скрылось за тучами, и парк сразу стал мрачным, неприветливым. Вдалеке прогромыхал гром.
На город надвигалась гроза.
