Глава 5. Атаман Кудеяр
Старый рязанский шлях был разбит тысячами конских копыт. На горизонте полнеба было черным от дыма; это догорала Москва, подожженная войсками крымского хана Девлет-Гирея, которому помогали орды ногайцев.
«…А на завтре на Вознесеньев день, — писал летописец, — татарове посады пожгли. И от посадов в городе в Китае и в Кремле загорелося. И за умножение грех ради наших и праведным Божиим гневом град Москва весь выгорел, в три часа не осталося в обоих городах и на посадех ни одного двора; зажгли посады в шестом часу, а в девятом часу по пожару и люди пошли. А боярина князя Ивана Дмитриевича Бельского в городе от ран и от жару не стало. И многих князей, и дворян, и княгинь, и боярынь, и всяких людей безчисленно погорело и от духа померло. А царь крымской со всеми людьми пошел от Москвы тово же дни в самой пожар с великим страхованием…».
В своем «Послание к Готхарду Кеттлеру, герцогу Курляндскому и Семигальскому» лифляндские дворяне Иоганн Таубе и Эларт Крузе, тайные агенты сэра Сесила и бывшие опричники, а затем перебежчики, писали:
«…Остановился крымский хан в селе великого князя Коломенском под Москвою, а его три сына в Воробьеве, очень близко от Москвы, и послал в Москву в первый день несколько тысяч людей душить, грабить и жечь. Татары сперва ограбили все дома, убили людей и проникли в замок, расположенный на противоположной стороне; они должны были вернуться обратно только по причине большого огня и дыма. И произошел такой пожар, и Богом были посланы такая гроза и ветер и молнии без дождя, что все люди думали, земля и небо должны разверзнуться. Татарский хан сам был так сильно поражен, что отступил немного со всем своим лагерем и должен был снова устраивать лагерь.
И в три дня Москва так выгорела, что не осталось ничего деревянного, даже шеста или столба, к которому можно было бы привязать коня. Огонь охватил также пороховой склад, стены которого были больше 50 сажен, и сожрал все, что еще оставалось; все двери в замке и городе, наполненном мертвыми телами, выгорели. И в том же сильном огне сгорело больше ста двадцати тысяч людей, считая одних только именитых, без простых мужчин, женщин и детей, без бедных крестьян и сельского населения, которое выбежало из всех концов, сгорело, задохнулось и погибло.
В общем, невозможно описать это со всеми горестными подробностями, еще невозможнее для того, кто сам этого не видел, поверить, что за бедственное зрелище это было. Московский ручей, который течет почти посредине города, от огня превратился в кроваво-красный. Люди большею частью задохнулись, а не сгорели, так что и за удесятеренную сумму нельзя было найти людей для погребения… Крымский хан не только уничтожил и разорил во время похода несколько тысяч людей в 36 областях или княжествах, не только захватил сто тысяч пленных, кроме лошадей, скота и других драгоценных сокровищ, но намеревался преследовать великого князя и дальше, если бы не получил от пленных известие, что герцог Магнус выступил в поход с пятнадцатью тысячами воинов. Татарин обдумал еще раз все свои действия и решил, что он зашел слишком далеко в Московию и мог быть захвачен при отступлении, и так как он поверил полученным известиям, то не захотел дальше доверяться счастью и повернул назад…».
* * *
Отягощенные добычей и пленниками, татары и ногайцы возвращались в начале июня 1571 года в свои улусы. Нескончаемый поток воинов, повозок, лошадиных табунов месил грязь рязанского шляха, который тянулся по холмистой равнине и дремучим лесам. Иногда по пути встречались и деревеньки, но все они были разграблены и сожжены ордой дотла. Тучи черного, разжиревшего от мертвечины воронья кружили в вышине, криками приветствуя своих «благодетелей», которые предоставили крылатому племени столько дармового корма.
В набег на Москву вместе с крымчаками пошел и ногайский мурза Ибреим с сыном, бежавшие из русской службы. Теперь он был доволен. Из отряда в сто тридцать человек, с которым Ибреим-мурза переметнулся к Девлет-Гирею, осталась половина. Но что такое гибель несколько десятков никчемных людишек по сравнению с полусотней повозок, нагруженных ценным оружием и защитным облачением, снятым с убитых русских воинов, дорогой посудой, тканями и мехами?
Девлет-Гирей щедр, да хранит его Аллах; он дал Ибреиму возможность не только собрать большой ясыр, но еще и обещал походатайствовать перед правителем Ногайской Орды князем Тин-Ахмедом, которому мурза приходился племянником, о предоставлении ему богатого улуса.
Обоз Ибреим-мурзы постепенно вползал в лес — словно толстая длинная змея после удачной ночной охоты. Рядом с мурзой ехал его сын. В отличие от благодушествующего отца, предававшегося лазурным мечтаниям, юный батыр чувствовал себя неуютно. Его пугали огромные деревья, высящиеся по обочинам, и густые, темные заросли, где могли укрываться остатки русских отрядов, разбитых войском Девлет-Гирея. Молодой ногаец, отменный охотник и, несмотря на юные годы, хороший следопыт, интуитивно чувствовал надвигающуюся опасность. Но признаться отцу в своих опасениях не решался, чтобы не быть обвиненным в трусости.
Не зря беспокоился сын Ибреим-мурзы. В лесу притаились разбойники Кудеяра. Атаман в полном воинском облачении сидел под высоченным дубом вместе со своей боевой подругой Анной и полдничал. Он был темен лицом, кряжист, с короткой черной бородой, в которой уже начала пробиваться седина.
Вооружение Кудеяра было не хуже, чем у какого-нибудь князя: бехтерец с золотой насечкой, бармица, наручи, бутурлыки, сабля с елманью в дорогих ножнах, украшенных драгоценными каменьями, поясной нож, которым он в данный момент резал холодное мясо.
Рядом с атаманом, на траве, лежал булатный шелом с железной личиной-маской, закрывавшей лицо. Спереди шелома была прикреплена серебряная золоченая бляха с изображением святого Георгия. К соседнему дереву стояла прислоненная рогатина, древко которой, чтобы сподручней держать, было обмотано серебряным галуном; там же, на суку, висел и боевой топор-балта, украшенный золотой насечкой.
Что касается Анны, то ее облачение было поплоше. На ней была надета байдана, стянутая в талии широким кожаным поясом, голову защищала стальная мисюрка-прилбица, а на поясе висел меч-кончар. Возле нее на траве лежал налуч — чехол с луком и тул — колчан со стрелами. Наряд Анны дополняли узкие замшевые шаровары и высокие сапоги. В этом одеянии разбойница была похожа на отрока-рынду, тем более что ее длинные волосы, собранные в пучок, прикрывала мисюрка.
Неожиданно откуда-то сверху раздался свист. Кудеяр поднял голову и спросил:
— Ты чего, Болдырь?
— Стоян знак подает! — ответил ему молодой крепкий голос.
— И што там?
— Знатная добыча, атаман. Обоз нехристей. И позади него шлях чистый. Никого.
— Откуда знашь, что добыча знатная?
— Так ведь я ужо и сам с верхотуры все вижу. Много телег и полон ведут. А комонных с полсотни, не боле. Надо брать.
— Ой, смотри, не обшибись…
— Иде такое было?
— Ладно, слазь долу. Будем брать.
Вверху раздался шорох, треск ветвей, посыпались желуди и дубовые листья, и спустя минуту на землю спрыгнул Болдырь, первый помощник атамана. Он был совсем молод, но в его высокой статной фигуре чувствовалась большая сила, а на курносом лице, как пером, была нарисована молодецкая удаль. Болдырь был в дозоре, поэтому его тяжелое военное снаряжение лежало внизу, завернутое в попону — от росы.
Быстро облачаясь, он сказал:
— В голове едет баскак в плаще-багрянице — чай, какого-нибудь болярина раздел, а рядом с ним молодой мурза. Кони у них… — Болдырь от восхищения зацокал языком.
— Баскака с мурзой брать на аркан. Остальных вырезать под корень, — приказал Кудеяр. — Да мотри, штоб полон не зацепили! Собирай людишек…
Болдырь засвистел как-то по-особому, и вскоре на поляну возле дуба высыпали разбойники. Люд, прибившийся к Кудеяру, был самым разным. У кого ноздри рваные, кто без уха, а кто и без обеих, — опричники баловались; были и калеки однорукие, и одноглазые, и косые, и хромые. В общей массе разбойников таких несчастных насчитывалось около двух десятков. Кудеяр держал их при себе лишь по той причине, что увечные отличались немыслимой храбростью и особой жестокостью; даже по-трезвому они творили такие страшные вещи, от которых у нормального человека могло случиться помутнение разума.
Что касается социального состава Кудеяровой шайки, то он был пестрым, как домотканый татарский коврик. Разорившиеся черносошные крестьяне, несколько стрельцов, обиженных тем, что за их тяжкую службу государь выделил им худые земли, почти в полном составе артель мрачных немногословных кожемяков, сбежавших от княжеских «милостей», кузнец, который молотом убил троих опричников, пытавшихся изнасиловать его дочь, и наконец монах-расстрига, детина ростом чуть меньше трех аршин. Любое оружие в его ручищах казалось детской игрушкой, поэтому расстрига, которого звали Тишило, держал в руках огромную дубину, усаженную железными шипами.
Кроме людей, обиженных судьбой и властью, в шайке Кудеяра были и такие, кого хлебом не корми, и дай поозоровать. Верх над этими разбойниками держал смуглый, как цыган, Ворон, еще тот выжига. Он не боялся никого, даже самого атамана.
Кудеяр видел Ворона насквозь и даже намеревался по случаю привязать его в лесной чаще к дереву за разные хитрые проделки, чтобы его сожрали дикие звери. И всякий раз атаман сдерживал свое ретивое. Потому что не было в шайке лучше и удачливей лазутчика, чем Ворон, который разумел грамоте, имел хорошо подвешенный язык, обладал даром перевоплощения и мог притвориться кем угодно — и опричником, и купцом, и слугой боярина, и блаженным нищим в рубище, из-под которого выглядывали страшные язвы.
Свои язвы Ворон изготавливал так: убивал зайца, осмаливал шерсть на костре, срезал с него несколько кусочков шкуры с мясом и приклеивал прочным рыбьим клеем на тело. В летнее время за два-три дня мясо начинало гнить, и Ворону не оставалось ничего иного, как изображать нечеловеческие страдания.
— Невзор и Заяц валят одно дерево, ты, Мелентий, вместе с Сомом — другое, — раздавал наказы Кудеяр. — Ярилка! Твои люди с самопалами должны хорошо целиться, штоб по возможности лошадей и полон не ранить. Ну а там как получится… Блуд и Василько! Приготовьте арканы. Ваше дело — снять с седел баскака и молодого мурзу. Вы вступаете в дело первыми…
Еще несколько распоряжений — и поляна опустела. Разбойников будто земля проглотила — так тихо они ступали по лесу; ни одна ветка не шевельнулась, ни один сухой сучок под ногами не треснул.
Молодой мурза совсем измаялся. Он не праздновал труса на поле боя, но сейчас что-то темное и страшное всплыло из глубины его души и вцепилось в горло с такой силой, что дышать стало тяжело. И когда аркан Блуда сдернул его с лошади, он в полной безнадежности успел подумать: «Я так и знал!» А дальше наступила темнота, потому что кто-то из разбойников оглушил его дубиной.
Едва Ибраим-мурза и его сын оказались на земле, как раздался свист такой силы, что лошади некоторых ногайцев встали на дыбы. И сразу же после этого впереди отряда мурзы и позади послышался сильный треск, и две вековые сосны упали на шлях, тем самым соорудив для ногайцев смертельную ловушку.
Громыхнул залп самопалов, засвистели стрелы, над лесом к ясному небу взметнулся леденящий душу боевой клич разбойников, похожий на волчий вой. В ответ раздался и клич ногайцев «Хур-р-ран!», но он был нестройным и слишком слабым, чтобы воодушевить их на отчаянный бой. Большая часть отряда Ибраима-мурзы была деморализована, не слыша его распоряжений, а тех, кто пытался сопротивляться, смела волна разбойников, хлынувшая из зарослей.
Впереди бежал монах-расстрига Тишило со своей страшной дубиной. Он валил богатырскими ударами наземь коней, крушил черепа ногайцев, раскалывая шлемы как ореховую скорлупу, и при этом приговаривал:
— Прими, Господи, душу сего нехристя… И прости, мя, грешнаго…
Бой длился недолго. Ногайцы, совсем потерявшие способность здраво рассуждать, попытались скрыться в лесу, но смерть подстерегала их и там. Это вступили в бой калеки, засевшие на деревьях. С диким воем и гиканьем они прыгали на спины ногайцев и резали их острыми ножами как баранов.
Те из разбойников, которые по причине своей увечности не могли забраться на дерево, действовали по иному. В руках у одних были крюки, которыми они стаскивали всадников на землю, а другие, вооруженные совнями и серпами на длинной рукояти, если не получалось достать ногайца, валили наземь его лошадь, подсекая бедному животному сухожилия.
Наконец все стихло. Только время от времени слышались тихие предсмертные стоны и вскрики ногайцев, которых со сладострастным упоением добивали калеки. Что касается пленников, то они сгрудились в кучу и не знали радоваться им освобождению или горевать, потому что сразу поняли, кто их спасители.
Среди ясыра находился и Элизиус Бомелиус. Трудно было узнать в закопченном оборванце, одетом в одно изгвазданное исподнее, щеголеватого лекаря-иностранца. Его дорогую одежду и обувь сняли ногайцы, и бедный Бомелиус едва ковылял на своих израненных, сбитых в кровь босых ногах. Он никак не мог понять, почему его товарищи по несчастью такие молчаливые и не выражают радость по случаю освобождения от плена.
Но несколько фраз, подслушанных лекарем (он уже хорошо понимал язык московитов и говорил по-русски вполне сносно), внесли определенную ясность в ситуацию.
— Это разбойник Кудеяр… — шепотом сказал стоявший рядом с лекарем мужчина с пышной бородой; в его голосе слышалось отчаяние.
Он попал в полон вместе с сыном, молодым человеком приятной наружности, который старался не отходить от отца ни на шаг. Лекарь знал бородача, это был купец из посадских. Бомелиус видел его в лавке на рыночной площади. А зрительная память у лекаря была отменной.
— Не говори, кто ты, даже если будут пытать, — шептал купец сыну. — Спаси нас Господь…
Бомелиус уже был наслышан о Кудеяре. Атаман разбойников не миловал ни богатых, ни иностранцев. На снисхождение могли рассчитывать лишь люди подлого происхождения и низкого званья. Поэтому лекарь счел благоразумным помалкивать, хотя поначалу хотел назваться своим именем, чтобы произвести впечатление на освободителей и получить какие-нибудь преференции. И первым делом Бомелиус намеревался просить, чтобы ему дали приличествующую его положению одежду и обувь.
— Пошто умолкли, братове? — громыхнул густым басом Кудеяр, обращаясь к пленникам. — Пошто не вижу радости на ваших лицах? Али вам худо, што полон миновали?
— Как же не рады — рады… Ох, как рады… — раздался нестройный хор голосов в ответ. — Благодарствуем тебя, отец родной, за вызволение. Это мы от изумленья… Прости нас, глупых…
— Ну а коли рады, то садитесь на телеги и с нами в лес. Надобно уходить подальше от шляха, пока не нагрянули басурмане.
Заметив, что такая перспектива не очень пришлась пленникам по вкусу, Кудеяр хмуро, не без горечи, ухмыльнулся и закончил свое повеление такими словами:
— Погостите у нас денек-другой, пока крымчаки не уйдут в свои степи. Иначе снова попадете в полон. Потом можете отправляться на все четыре стороны, никто вас силой держать не будет.
Приободренные словами атамана, пленники загомонили, заулыбались с облегчением и начали заворачивать телеги с награбленным ногайцами добром на едва приметную среди зарослей лесную дорогу. Тем временем разбойники Кудеяра закончили собирать оружие убитых ногайцев, и вскоре шлях опустел. Только поваленные деревья, сломанные стрелы и гора трупов на шляху указывали на то, что совсем недавно здесь бушевала кровавая сеча.
Нападение на ногайцев обошлось для разбойников малой кровью. Было убито всего два человека, да раненых оказалось шестеро.
Кудеяр ходил по поляне, где расположились на отдых разбойники, и довольно посмеивался. Добыча, захваченная у ногайцев, была знатной — персидское булатное оружие, золотая и серебряная посуда, меха, иностранные ткани — аксамит, атлас, бархат, камка, дорогая княжеская одежда…
Одежды было даже чересчур много. Поэтому Кудеяр распорядился:
— Раздайте полону порты… те, что поплоше. Негоже русскому люду щеголять в таком виде на пиру по случаю знатной победы. Пир у нас или не пир?!
— Пир, отец родной, пир, атаман! — дружно вскричали разбойники.
Странное и дикое зрелище довелось наблюдать Элизиусу Бомелиусу. Большая, почти круглая поляна напоминала ему сцену из вакхической пьесы в лондонском королевском театре. Пьяные разбойники перемешались с освобожденными пленниками ногайцев, и в неверном колеблющемся свете костров уже трудно было понять кто есть кто.
В больших котлах варилась мясная похлебка, приправленная ароматными травами, над двумя кострами вращались на вертелах две оленьи туши, а из бочек в чаши беспрерывно лилось доброе вино. Вскоре начались хмельные варварские пляски под рожки и дудочки, и насытившийся Бомелиус, которого уже не несли израненные ноги, отошел немного в сторонку и присел на пенек.
Судя по тому, что разбойники шли по лесу до этой поляны добрых три часа, здесь было их главное пристанище. Жили они в землянках, только для Кудеяра был сооружен небольшой бревенчатый домик с узкими окнами-бойницами. Но Бомелиуса не интересовал быт разбойников. Его одолевали нерадостные мысли.
Когда загорелись посады вокруг Москвы, Бомелиус решил бежать, куда глаза глядят. Он не очень надеялся, что удастся отсидеться за стенами Кремля. Но прежде лекарь закопал свои ценности (они весили чересчур много), оставив себе лишь немного денег. Он уже садился на коня, когда во двор на взмыленном жеребце влетел Генрих Штаден.
— Дело сделано! — радостно крикнул он Бомелиусу. — Доктор Линдсей уже на небесах. Так что гони денежку, как договаривались.
— Нет у меня денег, — буркнул Бомелиус. — Я спрятал их, закопал. Видишь, что творится. Позже…
— Э-э, нет, любезный. Так не пойдет. Нет денег — пиши расписку.
— Ты в своем уме?! Вон, уже палаты горят! Огонь кругом, тут бы выбраться отсюда успеть. И потом, где я сейчас найду чернила и бумагу?
— Ладно, за тобой долг. Не забудь! — в голосе Штадена прозвучала угроза.
— Не забуду. Кстати, мне еще нужно убедиться, что Линдсей и впрямь в том месте, о котором ты говоришь.
Генрих Штаден хрипло рассмеялся.
— Улетел он… вместе с дымом. Я раскроил ему башку, бросил в подвал, закрыл на засов и поджег дом. Если доктор не помер от удара, то сгорел или задохнулся в дыму. Так что на этот счет можешь быть спокоен. Все, бывай. Мне пора… — И опричник начал разворачивать коня.
— Ты куда?! — всполошился Бомелиус. — А как же я? Я поеду с тобой!
— Не смеши меня. Мне нужно к моему отряду. Или ты хочешь поучаствовать в битве с татарами?
— Упаси Господь! Я человек мирный, обращению с оружием не обучен…
— Вот и я об этом.
— А все-таки?.. — жалобно сморщился лекарь.
— Нет! — отрезал Штаден. — Ты будешь нам обузой. Однако побереги себя. Я очень надеюсь, что мы еще встретимся… — Опричник прищурился, хищно осклабился, ударил коня плеткой и вскричал: — Э-хей!
Жеребец встал на дыбы и взял с места в галоп. Бомелиус злобно выругался, дернул за повод, с силой ударил пятками под лошадиные бока, и его удивленная кляча, не привыкшая к такому грубому обращению, потрусила вслед за Штаденом.
Лекарь прекрасно понимал, почему опричник не захотел взять его с собой. Он был уверен, что Штаден и в мыслях не держал сразиться с отрядами Девлет-Гирея. Судя по туго набитым саквам, перекинутым через круп его коня, опричник думал лишь о том, как бы самому ноги унести из Москвы по добру по здорову, да как спаси свое самое ценное барахлишко.
В таком случае лекарь и впрямь был для Штадена как цепь с гирей, прикованная к ноге. Опричник даже готов был пожертвовать немалыми деньгами за убийство Арнульфа Линдсея, которые должен ему Бомелиус. Жизнь дороже серебра и злата…
Бомелиуса схватили, когда он уже думал, что спасся. Ибреим-мурза, раздосадованный тем, что самое ценное досталось крымчакам Девлет-Гирея, отправился со своими ногайцами в самостоятельный поиск добычи. Кошелек с монетами, найденный за пазухой лекаря, и старая кляча не показались разозленному мурзе знатной добычей, поэтому он приказал снять с пленника еще и верхнюю одежду. Она была дорогой и добротной — Бомелиус просто не нашел в своем гардеробе чего-нибудь поплоше.
Ковыляя среди ясыра, лекарь честил себя на все заставки. Если бы он не пожалел в свое время денег и купил себе резвого скакуна, ногайцы не догнали бы его вовек. На коня Бомелиуса не позарились даже повара отряда Ибреим-мурзы, отпустили бедное животное на луг пастись и нагуливать жирок…
Задумавшись, лекарь не услышал, как к нему бесшумной кошачьей ходой подошел Ворон. В отличие от других разбойников, он почти не пил, только ел. Какие-то думы избороздили его чело.
Причина столь странной задумчивости обычно несдержанного в застолье Ворона лежала на одной из повозок, захваченных у ногайцев. Добычи было так много, что разбойники не успели всю ее осмотреть. На этой телеге было совсем немного груза, и на нее никто не обратил должного внимания. Никто, кроме Ворона.
Его словно что-то потянуло к повозке. Когда стемнело, Ворон выбрал момент и поднял кошму, укрывавшую лежащий на телеге скарб, пошарил, и едва не вскричал от удивления и восторга: среди какого-то барахла лежали саквы, в которых приятно зазвенели деньга. А когда он достал несколько монет и попробовал их на зуб, то его радость и вовсе перешла все границы — в саквах находились полновесные золотые дукаты!
Стараясь не выдать ликования, Ворон упал под повозку, зажал рот руками, чтобы не закричать на весь лес, и радостно заскулил — словно щенок при виде наполненных молоком тугих материнских сосков. Неужто начала сбываться его давняя мечта — заполучить много денег, уехать куда подальше от мест, где его чересчур хорошо знают, и завести какое-нибудь свое дело?
В последнее время Ворон начал тяготиться своим разбойным промыслом. У него было поистине звериное чутье на разного рода неприятности. Шайку Кудеяра, которая сначала разбойничала вольно и с большой прибылью, постепенно начали прижимать.
Несколько раз разбойникам удавалось избежать засады лишь благодаря соглядатаям Кудеяра, среди которых главным был Ворон. Но удача не может быть постоянной, об этом Ворону было хорошо известно. Не случись похода на Москву орд Девлет-Гирея, кто знает, как все обернулось бы. Нынче государевому сыску не до разбойников.
А кончать свой век на дыбе у Ворона не было никакого желания. Он считал себя гораздо выше своих товарищей. Хотя бы потому, что разумел грамоте и знал счет. Ворон давно бы ушел из шайки, да боялся Кудеяра. От него нигде не спрячешься. Вот если бы ему далось заполучить сильного покровителя…
— Пошто приуныл, твое степенство? — с насмешкой спросил Ворон и устроился на соседнем пеньке. — Аль наш корм не по нраву?
Бомелиус от неожиданности вздрогнул и промямлил, стараясь чтобы его не выдал акцент:
— Все хорошо…
— Ой ли? А речь повести со мной не хошь?
Лекарь изобразил жалкую подобострастную улыбку и промычал в ответ что-то невразумительное. Ворон рассмеялся.
— А ты хитрец… — сказал он насмешливо. — Забился как заяц под корягу и думаешь, што рыжая кума тя не найдет. Так как насчет поговорить… по душам?
Бомелиус снова промолчал.
— Ну ладно, хватит корчить из себя глухого и косноязычного! — рассердился Ворон. — Я узнал тебя. Ты царский дохтур Елисей Бомелий. Известная в Москве личность. Я видел тебя несколько раз… — Он вдруг скрючился, скривил отвратную рожу, протянул к Бомелиусу руку и загнусавил: — Подайте-е, болярин, Христа ради-и, копеечку-у бедному человеку-у… Спаси Господь…
Нищий с паперти Воскресенской церкви «на Грязех» в Кадашево! Теперь и Бомелиус узнал Ворона. Как лекарь, Бомелиус диву давался, как можно с такими язвами, как у нищего, не сгнить заживо месяца за два. Ан, нет, урод, одетый в невообразимые лохмотья, совсем не напоминал смертельно больного человека.
Конечно же Бомелиусу было известно, что среди московских нищих много проходимцев разного рода; их и в Лондоне хватало. Но одно дело показывать миру культяпку или свою «честную» физиономию, изрытую мыслимыми и немыслимыми пороками, а совсем другое изо дня в день демонстрировать гноящиеся раны, полные червей.
— Пошто молчишь? Аль не рад старому знакомому? Между прочим, твою аглицкую монетку я ношу как оберег. Вот, мотри…
Ворон сунул руку за пазуху и достал оттуда свой талисман на кожаном гайтане. Это была монета Елизаветы I достоинством в три фартинга с пробитым отверстием для подвески. Бомелиус вспомнил, что он пожалел положить в грязную руку нищего русские деньги (самому нужны), поэтому избавился от фартинга, который не имел хождения в Москве. О том, чтобы пройти мимо нищего и не дать ему подаяние, не могло быть и речи. Московиты отличаются большим состраданием к нищим, калекам и убогим, а прижимистому лекарю не хотелось выделяться из толпы.
— Помогает, что самое странное… — Ворон вернул свой оберег обратно. — Прицепил монету на гайтан ради баловства, а поди ж ты… Так что будем делать, господин хороший? Можа объявить всему нашему честному люду, какая знатная птица залетела к нам в силки? Да ты не боись, убивать тя не будут. Нашей ватаге лекарь нужон позарез. Пойдешь с нами… гы-гы… на вольные хлеба. А что, денежек подкопишь поболе, чем в Москве. Вон какой богатый обоз взяли. А он не первый и не последний. Все будет путем… ежели, конешно, опричники не словят. Тады хана. За ребро подвесят и кожу на мелкие полоски изрежут. Видал я однажды… Кровищи!
От перспективы «вольных хлебов» в разбойничьей шайке у Бомелиуса едва не приключился родимчик. Он затрепетал, словно пожелтевший лист под холодным осенним ветром, и молвил, заикаясь:
— Н-не надо… умоляю… Н-не говори н-никому. Я т-тебе много д-денег дам…
— Деньги это хорошо… Но на кой они мне? Висеть на виселице что с кошельком, что без него — не велика разница. Деньги на тот свет с собой не заберешь. Да и не бедный я.
— Не выдавай, во имя Христа! Скажи, что т-тебе нужно? Все исполню.
— Ой ли?
— Клянусь Девой Марией!
— Дык и я на твоем месте сулил бы золотые горы и чем хошь клялся. Вообще-то, ты хороший человек, Елисей. Это сразу видно. Тока беда над тобой летает, черными крыльями машет. Я обязан доложит атаману, кто ты. Потому что за лжу и утайку меня не помилуют, пристрелят как шелудивого пса. Такие у нас порядки… Что касается тебя, то скажу правду — загнешься ты в наших лесах с непривычки. Я бы, конешно, мог тебе помочь…
— Скажи свои условия! — воскликнул в полном отчаянии Бомелиус.
— Тихо, ты!.. — цыкнул на него разбойник. — А не отступишь?
— Никогда!
— Ну что же, придется рискнуть… — Ворон подошел к Бомелиусу, нагнулся к его уху и прошептал: — Как все уснут, мы сбежим. Не испугаешься?
— Нет!
— Хорошо. Но это еще не все… — Ворон помедлил, словно собирался с мыслями. — Я знаю в лесу все дороги и тропы. И выведу тебя, куда скажешь. Но ты должон взять меня в услужение… скажем, в качестве ученика. Это и будет платой за твое вызволение. Ты не думай, что я совсем темный, я грамоте разумею! И потом, тебе ведь нужны верные люди. Я за тебя любому глотку перегрызу! Ну как, договорились?
«А он действительно мог бы мне здорово пригодиться… — подумал Бомелиус. — Надежный слуга, готовый на все ради хозяина, — это большая редкость. С его биографией ему ничего другого не останется, как служить мне верой и правдой. Но с другой стороны, пригреть змею на груди может только глупец. Кто даст гарантию, что в один прекрасный день ему не попадет вожжа под хвост? Улучит удобный момент, ограбит меня — и поминай, как звали. С него станется… И хорошо, если горло не перережет. Святая пятница, о чем я думаю?! — рассердился лекарь. — Сейчас главное сбежать от разбойников. Ради этого я готов заключить сделку с самим дьяволом. А там видно будет… К примеру, шепну пару слов Штадену — и отправят разбойника туда, где его уже давно заждались — в ад…»
— Договорились, — решительно ответил осмелевший Бомелиус.
Ворон внимательно посмотрел на лицо лекаря, освещенное пламенем костра, ехидно ухмыльнулся и сказал:
— Тока хочу твое степенство сразу предупредить. Ежели сдашь меня властям, я под пыткой сделаю признание, што ты связан с Кудеяром. А государь наш, Иоанн Васильевич, долго разбираться не будет. Он быстр на расправу. Меня четвертуют, а тебя поджарят на костре, как нечестивца и изменника. Так што сто раз подумай, прежде чем писать на меня донос.
«Ах, какой негодяй! — гневно подумал Бомелиус. — Как он смеет?! — И тут же остыл. — Умен, стервец… И предусмотрителен. Это хорошо. Может, и впрямь будет мне верным помощником. Что ж, деваться некуда…»
— У меня и в мыслях такого не было, — твердо ответил Бомелиус.
— Тогда клянись на кресте своим Богом…
Они ушли заполночь, когда перепившиеся разбойники уснули мертвым сном. Ворон увел двух захваченных в бою коней — мурзы Ибраима и его сына. Это были великолепные скакуны арабских кровей. На своего жеребца Ворон приспособил саквы с дукатами, а на коня Бомелиуса погрузил сумку с харчами, которая лежала на той же телеге, что и золотые.
Сначала вели коней в поводу, чтобы не шуметь, а когда выбрались на лесную дорогу, забрались в седла и пустили лошадей в галоп, благо уже начало светать. Бомелиус, дрожа от страха и огромного внутреннего напряжения, время от времени оглядывался назад, опасаясь погони.
А Ворон уже и думать забыл о Кудеяре и разбойничьей шайке. Он был весь в розовых мечтаниях. Одетый в черный плащ, который Ворон когда-то снял с убитого им опричника, разбойник летел по дороге как демон ночи.
