Часть вторая
ОТШЕЛЬНИК
1
Простоволосый, в старом с заплатами плаще, он стоял на коленях, нервно вскидывал седую голову и жадно, с надеждой, всматривался сквозь ветви, шевеля тонкими бескровными губами. Вымаливал что-то, казнясь. А потом медленно опускался на колени, дрожащими руками оглаживал свежий могильный холм, и, когда склонялся совсем низко, пышная, в оклад всего лица, длинная борода его цепляла влажные земляные крошки. Рядом, под старым кленом, лежала его мятая зеленая шляпа замасленным исподом вверх и под полуденным солнцем исходила паром.
Следователь Кручинин наблюдал за ним, стоя неподалеку, за деревом. Он вовсе не собирался подсматривать, подслушивать или скрывать свое присутствие — он намеренно искал встречи со сторожем, и не его вина, что он застал его здесь за столь печальным занятием.
— Прости... Прости меня... Если можешь... Не уберег... Плохо... Часто вижу во сне... Дружище... Ужасно... С этим жить... Ужасно... Прости меня... Прости...
Поднялся с колен. Оббил порчины брюк.
— Прощай... До завтра. Я приду.
Поклонился в пояс.
— Алексей Лукич? — окликнул его Кручинин. — Изместьев?
Сторож вздрогнул. Настороженно осмотрел следователя, поднял и надел шляпу.
— Извините. Я понимаю, некстати. Но пугать вас я не хотел.
— Ничего, — Изместьев был раздосадован и не скрывал этого. — Никак не привыкну к нашему отечественному...
— Хамству, вы хотите сказать?
— Вероломству.
Кручинин потупился, предвидя нелегкий разговор.
— Мне хотелось бы побеседовать с вами, Алексей Лукич. Здравствуйте. Вот мое удостоверение.
— Здравствуйте. Я видел вас, помню. Вы даже о чем-то спрашивали меня. Кажется, Виктор?..
— Петрович.
— К вашим услугам.
— Не возражаете, если мы немного пройдемся?
— Охотно.
Они вышли на тропу и неторопливо двинулись в глубь леса. Кручинин достал из кармана пиджака три металлических шарика, ловко подбросил их один за другим, поймал и дробненько рассмеялся.
Сторож удивился.
— У вас первая профессия — клоун?
— О, нет. К сожалению, здесь я любитель, — сказал следователь. Догадываетесь, почему я за вами подсматривал?
Изместьев пожал плечами.
— По долгу службы, наверно. Вам же надо найти виновника.
— Или виновников.
— Их и искать не надо, — сухо сказал Изместьев. — В той жизни, какую мы с вами ведем, нет человека, который не был бы виноват.
— Я правильно понял? Вы отказываетесь помочь следствию?
— Не отказываюсь — вряд ли смогу... Что вас интересует? Если у вас только один вопрос: кто именно? — то мы напрасно теряем время.
— Алексей Лукич, вы знали потерпевших?
— Избави бог.
— Мы опросили работниц дома отдыха. Все они утверждают, что вы могли их видеть. Говорят, что вы регулярно, в одно и то же время, гуляете у озера.
— Так и есть.
— Значит, видели их?
— Конечно. И не раз.
— Видели, но не были знакомы?
— Не имел чести, — раздраженно сказал Изместьев.
— И в тот день, во вторник — тоже видели?
— Свела нелегкая.
— Что же вы мне сразу не сказали? Тогда же, когда мы осматривали место происшествия?
— Вас тогда интересовало совсем другое.
— Алексей Лукич, — Кручинин подбросил шарик, — не ожидал от вас. Расскажите, при каких обстоятельствах?
— Встретились?.. Днем. Примерно в полдень... На буднях там, у озера, обыкновенно никого нет. Пустынно, покойно. Вода — чи-и-истая. Лагерь уехал. Хорошо... Я уже обошел озеро, хотел углубиться в лес, и тут они меня окликнули... Они лежали в траве. Рядом магнитофон, бутылка спиртного, кажется, коньяк. Явно скучали. Они из тех, кому скучно с самим собой...
2
На поляне играла музыка.
— Эй, мужик! — позвал Агафонов. — Эй!
— Слышь! — Притула вскочил. — К тебе обращаются? — догнал и грубо развернул сторожа за плечо. — Охамел тут совсем на природе?
— В чем дело? Чего вы хотите?
— В глаза дать. Желаешь? Могу.
— Кончай, — сказал Агафонов приятелю. Лениво поднялся и подошел. Извини, батя. Ты не сторож случайно?
— Случайно — да.
— Ходишь здесь, бродишь, «Жигуленка» не видал? Белый, грязный такой, весь заляпанный, не видал?
— На пляже?
— Ты из деревни?
— Нет.
— А откуда?.. Ну, ладно, неважно. Вон наша деревня. Привольное. Видишь? Второй дом с краю. Наш. Там «Жигуленок» стоял. Три дня стоял, а сейчас нету. Понимаешь, батя? Накололи, зараза. Утром или ночью.
— Деревня, молодые люди, не мой объект. И далеко отсюда. Кто и когда уехал, я видеть не мог. Стало быть, и помочь вам ничем не могу.
— А ты кто вообще-то? Правда, сторож?
— Разрешите, молодые люди, я пойду.
— Плюешь на нас, да? — Притула схватил сторожа за отвороты плаща. — Не люди мы, да?
— Помилуйте. Я не хотел вас обидеть.
— У, мразь.
— Тихо ты, тихо, — сказал Агафонов. — Не заводись.
Притула сжал кулаки.
— Славка!
— Да отвали ты! — отмахнулся Притула.
Агафонов смял приятеля, стиснул и закричал:
— Иди, батя! Скорее! Галопом! И не оборачивайся!..
3
Когда заказов стало больше и они могли выбирать, отказываясь от мелочевки, шеф легко устроил, чтобы они только числились на работе. Андрей — санитаром в травмпункте, Иван и Севка лаборантами в вузах. Оформились и больше не появлялись. Даже за зарплатой не приходили. Так решил шеф, а он знает, что делает. Мощь. Сила. Знание жизни. Авторитет. Вообще человек, каких поискать. Такому человеку довериться — запросто.
Еще в декабре прошлого года, поставив на чурбачки «Волгу» румяного мясника, который ободрал одинокую женщину, нагло выманив у нее серебряные сережки, они неожиданно для себя сняли солидный куш. Особенно расщедрился неглупый мясник. Он очень скоро смекнул, что упираться рогом — накладно, что они просто разденут, разберут его любимую девочку на запчасти. И, когда дважды «провели» его от магазина до дома, он отстегнул четыре куска и предложил вечную дружбу. А увидев, как буквально через час они привезли и поставили ему колеса, вернул сережки, отсчитал еще полторы и попросил телефончик. Вдобавок и женщина, получив обратно бесценную для нее вещь, не скупясь, оплатила работу.
Шеф немедленно поднял им ставки. До восьмидесяти процентов. О чем мечтать? Двадцать оставил себе, и Андрей считал, даже мало. Его дело — прикрытие, их липовая работа, квартира, которую теперь занимала фирма и которую он, сам обставив, оплачивал, часть клиентуры, всегда нужные люди, и главное — идеологическое руководство. За такое двадцать процентов — по-божески. Кроме того, гараж в тихом месте, где Севка с Иваном держали свои мотоциклы, а чаще использовали как склад для экспроприированных ценностей. Временно — им чужого не надо! Шеф строго-настрого приказал, и у них это было железно: ни шпильки, ни пуговицы — ни у кого. На крайний случай, если не удастся прижать какого-нибудь предприимчивого или слишком прыткого мандарина — сжечь, закопать, выбросить на свалку, в общем, любыми способами уничтожить. Но такого с ними пока не случалось. Да и вряд ли случится. Шеф чует клиента за версту, предельно осторожен, и до сих пор не ошибался.
Вскоре у каждого из них появился собственный счет, наконец-то вырвались из унизительной нищеты — и хотя тратили, не жалея, сумма заметно росла. Тогда же они решили помогать Яшке. Вернее, его отцу, уговорить которого оказалось сложнее, чем растрясти какого-нибудь подпольного скупердяя. Шеф предложил старую, вот с такой бородой, легенду о «сыне полка» — и она, конечно, сработала. Бывшие сослуживцы теперь охотно сбрасывались по пятаку, чтобы помочь инвалиду. И отец прослезился. Сдался. Ему, общественнику со стажем, такая мужская солидарность надрывала сердце. Принимая помощь, он бормотал: «Не зря. Нет, вы видите, оказывается, все не зря», — и страстно спорил с ворчливыми ровесниками, расхваливая нынешнюю молодежь.
Лишь у Ивана время от времени возникал комплекс вины. «Выть нам на луну в крупную клетку». Севка кривился: «Не каркай», а Андрей взрывался и орал что-то насчет попранной справедливости.
Что касается Катькиного дела, то оно было первым, которое они взяли на свой страх и риск. Шеф улетел в Прибалтику — внедрять очередное изобретение, времени вагон, и они убедили себя, что уже до его возвращения все будет о’кэй. Опыт есть. Все ясно. Обсудили — и вперед. Самолет, который не летит вперед, падает.
Да и посоветоваться не с кем. Шеф связь с ними держал одностороннюю. Позвонить ему можно только через Оксану Сергеевну, секретаршу какой-то темной конторы.
Это их слегка обижало. Не очень, но обижало. Слегка.
4
— Отпустили, слава богу.
Кручинин неожиданно подмигнул.
— Вы рассказали все?
Изместьев не понимал этого человека, не чувствовал. Озадачивали странные ужимки следователя, неестественная для его возраста резвость, походка попрыгунчика, шарики и, главное, неприятный, сухой, дробно-взрывчатый смех в самом, казалось бы, неподобающем месте.
— Кое-что опустил, — признался он, досадуя на самого себя. — Несущественное.
— Вы думаете? — Кручинин построжел лицом и заговорил по-военному жестко. — Нет, Алексей Лукич. Так у нас ничего не получится. Я хотел бы избежать официальности. По крайней мере, с вами. Повестки, протоколы и прочее. Давайте внесем ясность. Я не понимаю. С одной стороны, я вижу, вы хотите что-то мне сообщить, как вы считаете, для вас важное. А с другой... явно умалчиваете. В чем дело? Иначе мы долго будем ходить вокруг да около смеха. Зачем? Странная ситуация. И бледна и нездорова там одна блоха сидит, по фамилии Петрова, некрасивая на вид. Я знаю, что вы знаете больше, чем говорите. И вы знаете, что я пришел к вам не с пустыми руками. К чему нам икарийские игры, Алексей Лукич? Мне кажется, вы должны быть заинтересованы в том, чтобы помочь следствию. И я предоставляю вам такую возможность. А вы? Почему не идете навстречу?
— Прошу прощения, Виктор Петрович. Я сам неловко себя чувствую. Но, поверьте, иначе не могу. Понимаете? Не могу.
— Чепуха какая-то. Жареная рыбка, маленький карась, где ваша улыбка, что была вчерась?
Изместьева начинали раздражать эти прибаутки, эти дурацкие, совершенно неуместные стихи. Он вопросительно посмотрел на следователя, но на лице его нельзя было прочесть ничего, кроме солдафонской строгости, холода и отчуждения.
— Видите ли, я вам сочувствую, — сказал он, сдерживая себя. — Нет, бога ради, не подумайте, что я слишком высокого о себе мнения, чересчур высокомерен, заносчив или обуян гордыней. Вовсе нет. Так уж случилось: я нахожусь внутри ситуации, а вы снаружи. Мы по-разному смотрим.
— И что? — Кручинин подбросил шарик. — Трудно жить на белом свете. Это не довод.
— Больше вам скажу. У вас будут затруднения. И немалые. Причем не профессионального характера. Отнюдь. Скорее морального, нравственного... Если я, конечно, в вас не ошибся.
— Советуете?
— Если хотите, да.
— И как, по-вашему, я должен поступить?
— Откровенно?.. Нет, я понимаю, что нереально. Но... лучше всего — прекратить расследование. Закрыть дело.
Кручинин коротко рассмеялся — как перепуганный жеребенок.
— Вы предлагаете мне пойти на прямой подлог?
— Я бы назвал иначе. Смелый, решительный поступок. Во имя того, чтобы восторжествовала не та, ваша, узкопрофессиональная правда факта, а — Истина. С большой буквы. Не мне вам говорить, что система правосудия у нас далеко не совершенна. И те нормы, на которые опираются суды при выборе наказания, зачастую — анахронизм, а порой и просто не выдерживают никакой критики. Я сейчас говорю о тех случаях, когда человека, уже наказавшего себя, машина правосудия давит окончательно. Она добивает лежачего, что по всем моральным сеткам — всегда безнравственно.
— Преступник должен быть наказан.
— Безусловно. Неизбежность, неотвратимость наказания — лучшая профилактика. Во всяком случае, иного способа пока не изобрели. Другое дело, как это осуществляется на практике, в определенной общественной среде.
— Вы хотите сказать, что наш преступник уже достаточно наказан?
— Не ловите на слове. — Изместьев замялся. — Я не утверждал, что знаком... Стало быть, и знать не могу, достаточно он наказан или нет. Теоретическое рассуждение, не больше.
— Ах, теоретическое. И на том спасибо. Должен сознаться, так далеко я пока не заглядывал.
— Я вам подсказал?
— Намекнули.
— Нечаянно.
— О, да, — рассмеялся Кручинин. — У вас, насколько мне известно, городская прописка?
Изместьев отвел глаза.
— Виноват... Никак не соберусь.
— Давно в берлоге?
— Около трех лет. Не беспокойтесь, я все улажу.
— Семейные неурядицы?
Изместьев ответил не сразу.
— Пожалуй... Если важно, я поясню.
— Будьте так любезны.
— Жена... Она уверена, что я не выдержу и рано или поздно вернусь. Короче, развода не дает, а мне бороться с нею скучно. Да и времени жаль... Понимаете, — заметно волнуясь, сказал он, — у нас погиб сын. В армии... Несчастный случай... И вот... кризис... разлад... Мы перестали понимать друг друга.
— Извините.
— Ничего... У вас служба.
— Так и живете в сторожке?
— Когда холодно — да. Но, вообще говоря, у меня нет повода, чтобы быть недовольным. Надеюсь, как и у местного начальства — быть недовольным мною... Все-таки полторы ставки... И напарника устраивает... Рядом с лагерем у министерства небольшой дачный поселок, за которым я тоже присматриваю... Комната и веранда. До глубокой осени. Я очень рад.
— И все время один?
— К великому удовольствию.
— Не скучаете по городу? По удобствам? По друзьям?
— Откровенно?.. Нет. Я привез с собой книги. Отличная фонотека. Приемник, магнитофон.
— Такие, как вы, сейчас называют себя «невостребованными временем».
— В принципе правильно.
Кручинин снова подмигнул. И спросил ласково:
— Насколько мне известно, товарных невостребованный, вы проживали здесь не один?
— Что вы имеете в виду?
— У вас был друг.
— Ааа, — не сразу догадался Изместьев, — вот вы о чем... Да-да, вы правы... Цыпа. Цыпочка моя... Я взял его с собой, когда покинул город... Простите. Мне трудно об этом говорить... Вы, конечно, вправе думать все что угодно, но самые большие трудности у меня сейчас оттого, что ее нет рядом. И вряд ли кто-нибудь сможет меня понять... Только тот, кто сам испытал нечто подобное.
— Сильную привязанность, вы хотите сказать?
— Нет, Виктор Петрович. Любовь.
Кручинин подбросил шарик.
— Неприятно в океане почему-либо тонуть — рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь... Все-таки придется рассказать. Я вас намеренно не торопил.
— Да-да. Понимаю... Вам нельзя обойти... А умолчал по двум причинам. Изместьев вздохнул. — Тяжко вспоминать... Сначала сын... Теперь вот она... Чем-то я прогневил небо... А во-вторых... это не приблизит вас к разгадке. Дело, повторяю, у вас очень простое. И вместе с тем необычайно сложное. Всей душой вам сочувствую. Мне кажется, что вы, несмотря на любовь к сомнительной поэзии, человек порядочный. Честный.
— В его органах кондрашка, а в головке тарарам... Мы с вами встретились на опушке. Там еще приметное дерево. Клен. У него ветви странно переплелись.
— Вы заметили?.. О, это удивительное дерево... Я прежде считал, что столь круто менять направление жизни только люди в состоянии. Оказалось, что и дерево тоже. Удивительно. Какой излом! Невольно начинаешь думать, что и растения обладают чем-то — если не разумом, то... свободной волей, что ли. Во всяком случае, рефлекс цели у них, несомненно, присутствует. Интуитивное знание. Принцип целесообразности...
— Мандибулы и педипальпы, — перебил Кручинин. — Под деревом похоронен ваш пес?
Изместьев кивнул.
— По кличке Цыпа?
— Полное имя Принципиалка... По характеру — достаточно точно.
— Неопределенной породы?
— Отчего же неопределенной? Чистая дворянка.
— Рослая? Злая?
— Нет-нет, что вы. В холке сантиметров сорок. Примерно со спаниеля. Безобидное существо. Квадратненькая, черно-белая, с бурыми подпалинами. Как все дворняжки, трусовата. Веселая. И очень принципиальная. Ей шел седьмой год... Да, верно. В ноябре бы исполнилось семь. Цветущий возраст.
— И блоха мадам Петрова, что сидит к тебе анфас, — продекламировал Кручинин, уверенно и изящно жонглируя тремя шарами, — умереть она готова, и умрет она сейчас... Алексей Лукич, я примерно догадываюсь, как она погибла.
— Знаю, — Изместьев помолчал. — Мы обходили озеро. Как всегда. Цыпа забегала вперед или немного отставала. У нее свои интересы на прогулке. Но все время на виду. Незримый поводок. Она прекрасно меня чувствовала, даже на расстоянии... Обошли озеро и направились в лес. И тут они окликнули...
5
На поляне играла музыка.
— Мужик! — позвал Агафонов. — Эй! Обожди!
— Але! Не слышишь, что ли? — Притула догнал и грубо развернул сторожа за плечо. — К тебе обращаются.
Цыпа недовольно залаяла.
— В чем дело? Что вы хотите?
— Заехать тебе разок промеж глаз... Чтоб лучше слышал.
— Свянь, — сказал Агафонов приятелю. Лениво поднялся и подошел. — Извини, батя. Все нормально. Ты кто? Не сторож случайно?
— Цыпа. Помолчи... Чем могу быть полезен?
— «Жигуля» не видал? Белый такой, весь заляпанный, не видал?
— Здесь?
— Не шути, мужик, — сказал Притула. — Мы на взводе.
— Сам из деревни?
— Нет.
— Ладно, — сказал Агафонов. — Неважно. Вот оно, Привольное. Видишь? Вторая хата с краю. Там «Жигуль» стоял. Три дня. А сейчас нету. Как испарился, понимаешь? Накололи, зараза. Утром. Или ночью.
— У вас украли машину?
— Ну, — сказал Притула. — Допер.
— Сочувствую.
— Ты же ходишь тут. Не видел, когда уехала?
— А сами вы? Не слышали?
— Спали мы, батя, — сказал Агафонов. — Черт.
— Ночью, молодые люди, я тоже сплю. Утром делал обход. Привольное — не мой объект. И при всем желании я не мог увидеть, что кто-то уезжает из вашей деревни. Да и ни к чему.
— А ты кто вообще-то? Правда, сторож?
— С вашего разрешения, я пойду?
— Хрен старый. — Притула, вспыхнув, схватил сторожа за отвороты плаща. — Не люди мы, да?
Цыпа залаяла взахлеб.
— Интеллигент вшивый. Ууу. Так бы и чпокнул, чтоб башня съехала.
— Тихо ты, тихо, не заводись.
— Заткни собаку!
— Сами успокоитесь. Она и перестанет.
— На нервы действует. — Притула поднял палку. — Прибью, гадина!
— Кончай, — Агафонов присел на корточки и стал приманивать собаку. Кыс-кыс. Иди сюда. Иди. Ко мне. Кыс. Не бойся. Ну. Ну, психованная. Растявкалась. Иди ко мне. Иди.
— Цыпа! — громко приказал Изместьев. — Не подходи!
— Закрой варежку! — Притула вздернул его за шиворот.
— Цыпа! Убегай! Уходи!
— Умолкни, говорят тебе! Тварь.
— Цыпа! Домой! Беги домой! Домой!
Притула рванул сторожа на себя и подсек. Свалил и подмял под себя, дыша перегаром в затылок.
— Лежи... И не питюкай.
Агафонов гонялся за собакой.
— Прошу вас. Что вы хотите? Пожалуйста... все, что угодно. Не трогайте собаку. Прошу вас.
— Заныл!
— Прошу вас. Что мы вам сделали?
— Разговариваешь плохо... Ша, булыжник на шею и зашвырнем. Как думаешь, выплывет?
Неподалеку в кустах взвизгнула Цыпа.
— Не делайте этого. Прошу вас. Не надо.
— Помалкивай, дохлятина. Во — понял?
Пес взвизгнул и заскулил.
— Прошу вас. Ну, я вас очень прошу.
— Лафа.
— Славка! — вскричал Агафонов. — Отвал!
Притула испуганно завертел головой. Пихнул сторожа в шею и отскочил.
— Все, мужик... Сам довел. Сам!
— Славка! Рвем когти!
— Цыпа, где ты? Цыпонька моя... Что они с тобой сделали?.. Цыпа... Девочка...
6
Иван и Севка примчались на мотоциклах раненько, как и договаривались.
Андрей уже был на ногах. Бодрый, в своем любимом восточном халате. Впустил и предложил кофе.
— Подруге лейтенанта — привет, — сказал Севка.
Иван фыркнул — на тахте лежала под одеялом Катя, курила и читала «Огонек».
— Доброе утро, мальчики.
— Плохая примета.
— Кончай, — сказал Андрей. — Пора тебе, Иван, менять взгляды.
— Пусть наши классовые враги их меняют.
— Женоненавистники — ущербные люди.
— Как и хахали, — парировал Иван.
— А Яшка? — спросил Севка.
— Он очень милый, — ответила Катя.
Иван злился.
— Ваше дело, мадам, губки подкрашивать.
— Мне уйти?
— Ни в коем случае, — улыбнулся Севка. — Просвещайся, пожалуйста.
— Иван, — Андрей покачал головой. — Ну, чего ты?
— Мы так не договаривались. Работа есть работа. А ты? Развел тут...
— Пей кофе, — сказал Андрей. — Она нам кое-что задолжала.
— От баб один вред.
— Повторяю. Для глухих. За ней должок.
— Новости? — удивилась Катя.
— Видишь? — горячился Иван. — Она даже в постели врет!
— Ванечка, — сказала Катя, сощурив блеклые неподкрашенные глазки. — Я тебе сейчас всю рожу расцарапаю. Выведешь.
— Валяй.
— Ладно, все. Перебрех заканчиваем. Время — деньги, — недовольно сказал Андрей. — Катерина, у меня к тебе тот же вопрос. Где Маринка?
Катя отложила журнал.
— Я ей не мать.
— Подумай. Не спеши. Твое упрямство — тоже ответ.
— Точно, — сказал Севка.
— Ну, не знаю я! Не знаю!
— Огорчаешь, девонька моя. Я не спрашиваю у тебя точный адрес. Но кое-что ты могла бы нам сообщить. Я узнавал. Дома не живет. Вот уже больше двух месяцев. Чем занимается? С кем? Я видел, она раскатывает на такси. На какие шиши?
Катя потупилась. И тихо сказала:
— Любовник.
— Об этом я уже догадался. Кто? Где обитает?
— Хвалилась, что на шикарной даче. Я там не была.
— Имя? Чем занимается? Возраст?
— Кажется... не то Антоном его называла... не то Артемом. Не помню.
— Фамилия?
— Это все, что я о нем знаю. Честное слово.
— Честное слово, — хмыкнул Иван. — Не смешила бы народ.
— Два месяца... Уголовник? По амнистии вышел?
— Ой, ну откуда я знаю?.. Пристали... как на Лубянке.
— Проверим, учти. Вспомнишь еще что-нибудь — мы на проводе.
— Ерунда какая-то, — сказал Иван. — И мы этой врушке помогаем?
— Да, Катерина, запомни. Разговор при свидетелях. Правду сказала — извинимся, прости. Нет — пеняй на себя.
Севка хихикнул:
— Пощады не жди.
— Противные, — от злости захныкала Катя. — Противные. Не надо мне ничего! — Она выпрыгнула из постели, подхватила одежду и убежала в ванную. — Не надо! Не хочу! Не хочу!
— Истеричка, — сказал Севка. — Дурдом.
— А я ей и сейчас не верю, — сказал Иван.
— Однако, братцы. Кажется, перебдели немного.
— Штучка. Та еще.
— Друзья называются. — Катя выбежала из ванной. — Пошли вы все к черту! Не хочу! Ничего не хочу!
И шандарахнула дверью.
— Отлично, — сказал Иван. — Теперь можно и поговорить.
— Звякну в парк, — сказал Андрей. И набрал номер. — Марь Николавна! Здрасьте, Гребцов говорит. Андрей.
— Андрюшенька, голубчик ты мой, — отозвался радостный женский голос. Здравствуй, сынок. Все хорошо? Помогаете?
— В меру сил.
— Ну, я рада. Береги себя, будь осторожен.
— Марь Николавна.
— Аюшки?
— Мне бы...
— Сделаем, голубчик ты мой дорогой.
— Только водилу не матерого, Марь Николавна.
— Молодого, смекалистого. Подберем, золотой. Да неужели я для тебя такого дела не сделаю?
— На. Маросейку, Марь Николавна. Где Петроверигский.
— Записываю. Через час тебя устроит, сыночка? Сутки? Двое?
— Примерно.
— Если больше — позвони. Я сменщицу предупрежу.
— Аккордно?
— Ох, Андрюшенька, о чем разговор? Парня пришлю толкового, с ним и договоришься.
— Спасибо, Марь Николавна.
— Счастливо, сыночка. Всегда выручу. Не забывай старушку. И будь осторожен.
Андрей не успел положить трубку, а Иван уже заворчал:
— За фигом нам такси? Что мы, сами без этих крохоборов не справимся?
— Ага, Андрей, — поддержал Севка. — Дерут же, оглоеды. Хуже, чем государство.
— Станем жмотами, — спокойно возразил Андрей, — пиши пропало.
— Да не жмоты мы!
— На ветер неохота.
— Все. Поезд ушел, — жестко сказал Андрей. — Мотоциклы на ходу?
— Звери.
— Значит, так. Иван, сгоняешь на ипподром. Сегодня там есть что-нибудь? Ну, неважно. Потолкайся. К наездникам протырься — обязательно. Только на молодых кобылок не заглядывайся, а то все дело угробишь. Маклеры знают бармена. Где-то на Калине ошивался. Сев, а ты — в общепит. Лучше — официанточки. Ну, не мне тебя учить. Прочеши, сколько успеешь... Да, чуть не забыл. Ни Артема, ни Антона не называть. Спугнем — заляжет, не найти. Нужен бармен. Промышляет видео. Найдем вытянем и этого гада.
— А ты?
— Кабаки пощупаю. Здесь, в центре. Он где-то поблизости. Чую.
— Сбор?
— К двум.
— Обедаем в Буде?
— Посмотрим. Еще вопросы есть? Нет? По коням!
7
— Странно, Алексей Лукич. Вы говорите, убежали. А как вы объясните, что их нашли на том же самом месте?
— Вернулись, вероятно.
— Зачем?
— Ну... что-то забыли... В спешке.
— Вы серьезно?
— Не знаю, — раздраженно сказал Изместьев. — Вернулись, не вернулись. Пропади они пропадом! Что мне до них?
— Ничего. Уже — ничего.
— Простите. Я забылся.
— Алексей Лукич, — ласково спросил Кручинин. — Неужели не чувствуете, что теперь, когда вы уточнили свой рассказ, подозрение падает на вас?
— На меня? — удивился Изместьев. — А, ну да. Они мою собаку, а я... Око за око.
Кручинин странно подпрыгнул, развернулся, перегородив Изместьеву дорогу, и закачался с пятки на носок.
— Их оглушили. Били чем-то тупым и тяжелым. Может быть, обухом топора. Удары страшной силы. Они скончались сразу же, однако убийца продолжал их наносить.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга в упор. Глаза Изместьева потемнели и налились отпором и гневом.
— Невменяем? — едва сдерживаясь, тихо спросил он.
— Ну, почему. Раздражен, зол.
— Состояние аффекта?
— Не исключено.
— Вот видите. Это смягчает вину... И потом, кто знает, может быть, он защищал достоинство свое и честь.
— Браво, — рассмеялся Кручинин. И подмигнул. — Вы защищали свою честь?
— Перестаньте, Виктор Петрович. Я похож на убийцу?
— А вы знаете человека, который действительно похож?
— Нет, вы и впрямь?.. Считаете, что я... Я? Что я мог?
— А почему бы и нет, Алексей Лукич? Сложно жить на этом свете.
— Перестаньте... В конце концов... просто оскорбительно.
— Вот как? Оскорбительно? А лгать? Скрывать? Недоговаривать? Вы добиваетесь, чтобы я привлек вас, если не за убийство, то за лжесвидетельство?
— Извините, Виктор Петрович. Я устал.
— Почему вы упорствуете?
— Я уже объяснял.
— Неубедительно.
— Иначе не умею, — раздраженно сказал Изместьев и отвернулся. — Устал я — неужели не видите? Устал... Устал.
— Извините, если что не так, — ласково сказал Кручинин. — Я не мучитель. И не Захер-Мазох какой-нибудь. Самому противно. Будьте здоровы. Но я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, приготовьте что-нибудь поосновательнее, — он подбросил шарик и продекламировал: — Все равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?
И, пританцовывая, пошел прочь.
— Фигляр, — процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед. — Экспонат с Канатчиковой дачи.
8
— Вы кто по профессии, Алексей Лукич?
— Сторож.
— Браво, — улыбнулся Кручинин. — Не правда ли, в действительности все совеем не так, как на самом деле?
— Совершенно верно. На самом деле инженер-механик. Технический вуз. Специалист, как выяснилось, никудышный... Затем... немного самообразования — в основном по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.
— Больше не пишете?
— Рассказов? Нет, не пишу.
— Если не секрет, почему?
Они прогуливались по лесной тропе. День был приятный, ласковый, мягкий. Красиво вокруг, тихо, значительно.
— Лучшее, что Россия дала миру, — подумав, ответил Изместьев, — литература прошлого века... Как они говорили тогда. Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру, могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага... Возвыситься от страсти к добру. Желание всеобщего блага... Я не возвысился.
— Но стремитесь?
— По мере сил.
— И есть надежда?
— Как же без надежды? Нельзя. Без надежды, Виктор Петрович, человек убывает. Хворает, гаснет... Минутку, — он жестом приостановил Кручинина. Слышите?
Неподалеку, за молодым сосняком, слышались внятные команды: «Встать! Лечь!», щелканье затворов, топот.
— Что с вами? — удивился Кручинин.
— Тсс... солдаты.
— И что из того? С чего вы переполошились?
— Давайте посмотрим. Одним глазком. Прошу вас. Это не займет у нас много времени.
— Пожалуйста, — сказал Кручинин, искоса, с новым интересом поглядывая на Изместьева. — Я просто не понимаю, что вас тут может так занимать?
— Захер-Мазох, — сказал Изместьев.
Они обошли сосняк и остановились на краю светлой полянки, откуда хорошо было видно, как солдаты занимаются строевой подготовкой. Командовал пухлощекий лейтенант с зычным натренированным голосом.
Изместьев смотрел жадно, с замиранием сердца и странно согнувшись, как будто подсматривал за чем-то, что видеть стыдно или невмочь.
Кручинин был поражен.
— Что с вами?
— Не поверите, душа обмирает, когда их вижу... За что?.. Кто мне объяснит — за что? За что гибнут наши мальчики?
— Вспомнили сына?
— Мир безумен. Понимаете? Безумен.
Кручинин мягко взял его под руку и повлек за собой.
— Пойдемте, Алексей Лукич. От греха.
Какое-то время они шли молча, и следователь видел, что Изместьев все еще там, все еще ловит стихающий голос лейтенанта, сапожный шварк и щелк затворов, и видел, что ему это доставляет боль.
— Ну? Успокоились?
— Да-да, простите... Нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя... Разумно... А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.
— Сын?
— Не только... Растет несогласие, недовольство. И это — как пытка. Пытка несогласием.
— Невостребованный вы наш.
— Напрасно иронизируете. Неуместно и глупо, простите мне мою откровенность.
— Ничего, с этой стороны я защищен... Скажите мне, в чем суть ваших расхождений? Чем вам время наше не угодило?
— Долгая история.
— А мы куда-нибудь спешим?
— Вы... действительно хотите?
— Арестую. И не выпущу до тех пор, пока не расскажете.
— Что ж, — горько усмехнулся Изместьев, — может быть, именно вам, следователю... Ваша профессия — недоброй славы.
— Обещаю вам, Алексей Лукич, — улыбаясь, сказал Кручинин. И подмигнул. — Никаких показательных процессов.
— Времена изменились?
— Разве в этом дело?
— Хотите сказать, что вы человек с убеждениями?
Кручинин подбросил шарик.
— Недороги теперь любовные страданья — влекут к себе основы мирозданья.
— Не понимаю вас... Какой-то вы скользкий.
— Тем не менее, слушаю вас внимательно.
Изместьев вздохнул и подобрался, как перед прыжком.
9
Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале, и они проскользнули внутрь.
Зал был заполнен на треть. Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты, а над столами, занятыми своими посетителями, стлался, завиваясь в кудри, зарубежный сигаретный дым.
— Там, — показал Севка.
Бармен, усатый, как «песняр», брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей ткнул в заставленную бутылками витрину.
— Нам бы к культурным ценностям.
— Новенькие?
— Бедовенькие.
Бармен потеребил рыжеватый отструек бесподобных своих усов. Подумал. И нажал кнопку.
За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.
— Счастье-это когда тебя понимают, — сказал Иван, обходя стойку. — Вы настоящий товарищ.
— Мать моя буфетчица!
— Да-а, — протянул Севка. — Царство уюта.
— И разврата, — фыркнул Иван.
Комната квадратненькая, небольшая. Все очень мило. Два торшера — полумрак. Кресла, мягкие стулья в четыре ряда. Телевизор фирмы «Сони». Около десяти человек ждали начала — сидели, курили, пили запрещенные коктейли. Две пары танцевали, обнимаясь напоказ. Дети старше тридцати — не допускаются. Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом, предлагая утолить жажду, Севка благородно ему отказал.
Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый швейцар впустил очередного посетителя. Тот расплатился и сразу плюхнулся в кресло, поближе к экрану.
— Чужие порядки надо уважать, — сказал Андрей и протянул швейцару «чирик».
Тот вскинул брови эпохи застоя.
— Трое?
— Математик, — сказал Иван. — Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпухович.
— Серпухович пусть выйдет.
— Папаша, — укоризненно сказал Андрей. — За ценой не постоим. Но за халтуру — вычтем.
— У нас плата вперед.
— А у нас назад, — сказал Севка.
Швейцар моментально надулся и сипло задышал — словно с детства не переносил дерзости.
За стеной грянул оркестр.
— Спокойно, папаша. Спокойно.
— Лучше послушай музыку.
Официант метнулся к двери, но Севка его отсек, а Иван защелкнул дверь на задвижку.
— Не волнуй публику, вохра.
— Что-оо? — скривился швейцар.
— Папаша, — тронул Иван его за плечо. — Не ошибись.
— Шпана, — зарычал швейцар. — Да я вас... как клопов...
Иван перехватил его руку, вывернул и взял на болевой.
— Аа-аа, — завопил швейцар и грузно повалился между кресел.
Зрители повскакали с мест. Сбились к стеночке, в угол. Севка затолкал туда же насмерть перепуганного официанта.
— Тихо, деточки, тихо. Мы на минутку. У нас тут, — Севка прихватил официанта за утыканный «хотенчиками» длинный нос, — междусобойчик. Давай, малолетка, к доске. Отвечай. Пахан у вас — кто? Бармен? Ну? Что молчишь? А то кол поставлю и родителям сообщу.
— Оставь его! — крикнул Иван, прижимая швейцара к полу.
— Не затягивай сеанс. Мозги вышибу!
Лампочка над дверью горела не угасая. Андрей прихватил швейцара за шкирку, выволок его на середину и прислонил к креслу сбоку.
— Ну что, Драмодел Дармоедович. Поговорим, как в старые добрые времена?
Коряво раскинув ноги, швейцар сидел на полу, поглаживая рукой больное плечо, пряча затаившие месть глаза. Андрей поддернул ему подбородок.
— Здорово, ты бык, а я корова. Надо бы оформить тебе инвалидность. И пахану вашему заодно. Чтоб знал, кому врать. От вранья люди сохнут!
— Дохлятина, — сказал Иван. — Кто божился, что в Ригу уехал?
— Слушай, мужик. — Андрей присел на корточки. — Я — коротко. У тебя три дороги. Налево пойдешь — статья, органы, суд. Направо — кувыркаться тебе инвалидом. Прямо — дрожь и маленькие неудобства. Ну, выбрал?.. Ты нам пошепчешь, где твой дружок, и — пока. Как в море корабли. Мы вас не видели, вы с нами незнакомы... Что задумался?
— Соглашайся, дурачок, — крикнул Севка.
Швейцар хмуро посмотрел на Андрея.
— Какой... друг?
— Мамонов фамилия. Нехороший человек.
— Тьфу, — выругался швейцар. — Я-то думал.
— Осторожней, папаша, — сказал Иван. — Здесь дети.
Швейцар поманил к себе официанта — Севка разрешил тому подойти.
— Дай.
Послушный мальчик картинно распахнул блокнот и выщелкнул ручку. Швейцар написал адрес.
— Телефончик не забудь.
— Откуда? Там дача.
— Пора знать, папаша, — наставительно сказал Иван. — Если очень надо, дачи тоже телефонизируют.
Швейцар дернул плечом.
— Проще нельзя?
— Пахана благодари! — крикнул Севка.
— Рогом козел, а родом осел.
— Пусть он тебе бюллетень выписывает, — сказал Иван. — И, пожалуйста, верни награбленное народу.
Швейцар не глядя отдал червонец.
Андрей внимательно прочел бумажку с адресом и спрятал в карман.
— Деточки! — обратился он к посетителям. — Не бойтесь, мы заложников не расстреливаем.
— Все, за что заплачено, — сказал Иван, — должно быть съедено и выпито.
Севка пугнул официанта:
— Правильно?
— Общий привет! — Иван выщелкнул задвижку и распахнул дверь.
Бармена за стойкой не было.
10
— Как известно, все начинается с идеи. Без идеи людское сообщество не стоит. Но, как говорил Ленин, идея только тогда становится материальной силой, когда она овладевает массами. Только тогда. Когда овладевает.
— Вы наш человек, Алексей Лукич.
— Теперь посмотрите, что мы имеем. Принципы, положенные в основу нашего государственного устройства, теоретически достаточно основательны и возражения не вызывают. Однако весь ход нашей новейшей истории показывает, что правильные теоретические положения на практике сначала как-то незаметно засоряются, затем видоизменяются, а потом и откровенно искажаются. Причем происходит это все не под влиянием каких-то неизвестных нам внешних сил. А естественно, само собой. Почему?
— Меня окружали привычные вещи, но все их значения были зловещи.
— Простите, вы о чем?
— Продолжайте, не обращайте внимания.
— Структура пирамиды изначально предполагает чрезмерную концентрацию власти. Подчеркиваю: чрезмерную. А всякая чрезмерность, как вы знаете, к добру не ведет. Вот вам простенький пример — для наглядности. Предположим, деньги. Нет денег — человек нищ, гол, слаб, и если душа его не знает высокой духовности (а таких подавляющее большинство), то мировоззренчески он чаще всего раб. Достаточно денег — у человека масса новых степеней свободы, он уверен, силен и знает, что достоинство свое сумеет защитить. Но вот у него много денег, чрезмерно много. И он снова раб. Раб своего капитала... Точно так же и с властью. Чрезмерная концентрация ее приводит к тому, что подменяются цели. Человек становится функционально независимым. Он — функция власти.
Кручинин подбросил шарик.
— Вам скучно? Вы не слушаете меня?
— Очень внимательно.
— И тогда происходит страшная вещь. Та идея, во имя которой он призван действовать, как бы отдаляется, отделяется от него. Они теперь сами по себе — идея где-то там, в вышине, в теории, и парит, а он — сам по себе, он практик, и кресло, которое он занимает, диктует ему систему поведения. У него теперь новая шкала ценностей. Происходит раздвоение, появляется двойная мораль (а двойная мораль все равно что «севрюга второй свежести»), человек делается неискренним. Если неискренний человек исповедует истинное учение, оно становится ложным. Это — из пятого века. Вы меня слышите? Ложным. Истинное — ложным. То есть меняет знак. Целое общественное движение. С плюса на минус.
— Из-за облака сирена ножку выставила вниз, людоед у джентльмена неприличное отгрыз.
— Мне помолчать?
— Ни в коем случае.
— Вы хотите возразить?
— Нет-нет, слушаю вас. Слушаю.
— И тогда... никто не понимает, что происходит. Герой труда, орденоносец, а его в кутузку, потому что — вор. Хозяин края, депутат, а его принародно называют перерожденцем. Правоохранительные органы строят свою деятельность уже не на принципах справедливости, законности, общественного блага, а на основе «телефонного права». Редакции газет, «глас народа», становятся карманными у первого секретаря.
— Волки зайчика грызут.
— Пирамидальная структура, поскольку она поменяла знак, начинает работать не на созидание, а на разрушение. С той же мощью — на разрушение. Потому что практически не встречает сопротивления. Что ей какой-то голос в защиту, скажем, природы? У него же ни силы, ни власти. На наших глазах гибнут моря, поворачиваются реки, исчезают традиции, уничтожаются памятники культуры. И процесс разрушения, распада, естественно, впрямую затрагивает и обыкновенного человека. Нас с вами. Человек делается мелок, зол, завистлив, сварлив, придирчив. Он жонглирует шариками вместо того, чтобы слушать. Утратив связи с прошлым, становится бездуховен. Стремится «иметь», а не «быть» кем-то. Сворачивает с пути вежества, как говаривали в старину, и вступает на дорогу подлога, обмана, изъятия и усечения. Это совершенно новый человек. Другой. Я называю его: человек, умноженный на минус единицу... Вот я хочу вас спросить. Следователя, окончившего цирковое училище. У вас сейчас прибавилось работы?
— Пожалуй.
— А почему?
Кручинин резко развернулся к Изместьеву.
— Потому что не в струю разговорчики в строю!
11
— Кк-Катя? Ппп-ривет.
— Здравствуй, Яшенька. Умничка, как ты вовремя позвонил.
— Ччч-что там?
— Почти ничего не узнала. А в общих чертах — все примерно так, как ты предложил.
— Ппп-пожалуйста. Я дд-должен иметь ин-нф-формацию.
— Да ну их. Лохи. Полудурки какие-то психованные. Бец — тот вообще. Слова из него не вытянешь. Иван меня ненавидит. И Севку видела — подвез на мотоцикле. Пустой треп.
— А тт-вои? Вернулись?
— В том-то и дело, что нет. Яш, я ужасно волнуюсь, Как ты думаешь, может быть, съездить туда?
— Жж-дем еще дд-день.
— Ой, Яш. Я паникерша страшная.
— Еще дд-день.
— Хорошо, потерплю. Я тебя слушаюсь. Что бы я делала, Яшенька, без тебя?
— Дддд-до сс-свиданья.
— Пока.
12
— Я молю небо, чтобы нынешним руководителям страны хватило проницательности. Увидеть и понять. Поставить точный диагноз. Подчеркиваю: не приблизительный, а точный. У нас с диагнозом часто ошибались, особенно грубо — в последние десятилетия... Хватило бы решительности и сил — вытащить страну из той ямы, в которой она пребывает ныне.
— Нет, вы не наш человек.
— Задача — поменять знак! Общественное движение должно поменять знак!
— А сейчас? Не меняет?
— Человек, умноженный на минус единицу — основание и грани пирамиды. Его пестовали десятилетиями. И он не просто возмужал и окреп, он — забронзовел. И силы теперь недюжинной. Сама сложившаяся система отношений, вся сеть пирамидальных связей — питают его. Что вы? При таких методах, как сейчас, он не перестроится. Просто переждет волну. Потому что он не из тех, кто делает себе харакири.
— Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут.
— Не понимаю... Кто вы? Защитник омертвелых догм? Примитивный пересмешник? Слепой исполнитель чужой воли? Кто? Чем живете?
— И вы догадываетесь, как победить человека, умноженного на минус единицу?
— Побеждать никого не надо. Было уже. Хватит. Человек должен сам увидеть и осознать. Но для того чтобы он сам увидел, необходимы серьезные структурные преобразования. Революция не на словах, а на деле — сверху или снизу.
— Кругом только и слышу о революционных переменах.
— Пока это всего лишь гул. Слова. Общественное движение может вновь поменять знак — теперь с минуса на плюс — только в том случае, если будут соблюдены несколько необходимых условий. Во-первых, конечно, если идея будет владеть массами. Сама по себе идея — жива, целехонька. Но без веры она — музейный экспонат. Оживить верой идею, поднять человека с колен и направить к общему благу — непременно, чтоб сам шел, своей волей, без понуканий, подстегиваний, призывов — в нынешней ситуации задача архитрудная, но выполнимая.
— Вы наш человек.
— Прежде всего, необходимо усвоить, что вера, или наполнение идеей, противостоит концентрированной власти. Они — антагонисты. Или скорее как в сообщающихся сосудах: чем мощнее аппарат власти, тем слабее вера, тем дальше отстоит идея от живой жизни. И наоборот. Другими словами, необходимо, чтобы каждому живущему в нашей стране — подчеркиваю, каждому на этой несчастной земле — стало наконец ясно, что чрезмерная концентрация власти (она приемлема только в минуты крайние, в пору великих бедствий хотя и тогда не обязательна) — так вот, чрезмерная концентрация власти «неизбежно и неминуемо» ведет к разрушению, к распаду. По всем составляющим, включая человека. Необходимо усвоить простую мысль: наше спасение, выход из тупика — в глобальной, всеобщей децентрализации. Надо заразить человека этой мыслью: если мы не осуществим децентрализации, нас ждет идеологический, экономический, этнический, экологический и какой там еще есть — крах.
— Э, куда хватил. Нет, вы не наш человек. Дамы, рамы, драмы, храмы. Не согласен. Закон о социалистическом предприятии, кооперации. Слияние министерств. Демократизация и гласность. Коренные преобразования на наших глазах. А вы сидите туг... в конуре, и рассуждаете, как о несбыточном.
— Упрекаете в слепоте? В незнании жизни?
— Мечтатель вы. Отшельник.
— Слияние министерств... Нет, Виктор Петрович, это не структурные преобразования. Меняют ступени эскалатора. И с каким скрипом... Ну, как вы не понимаете? На редьке ананаса не вырастишь! Если пирамида сохранится — а она пока незыблема, то все равно рано или поздно новый первый секретарь райкома или обкома станет генерал-губернатором, единоличным и полноправным хозяином края. Неизбежно и неминуемо. И мы вновь будем удивляться через несколько лет — надо же, такой кристально чистый человек, и вдруг — перерожденец.
— Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе.
— Я вижу, вы поклонник абсурда. Правильно, наш человек? Или это называется «черный юмор»?
— Значит, вера. Так. Децентрализация власти. Все?
— Из того, что я здесь наговорил, главное вот что: общественное движение может менять знак. Это принципиально. Что же до деталей... Нет, разумеется. Не все... Направляющее планирование вместо директивного. Перестань работать на предполагаемую войну — почему непременно мы должны противостоять проклятым милитаристам? Почему мы вообще должны кому-то противостоять? Это же установка на истощение.
— А вы разве не знаете почему?
— Э, Виктор Петрович. Школьные положения здесь не годятся. Многое просто устарело, превратилось в теоретическую труху.
— А ваши — годятся?
— Я ни на чем не настаиваю. Я всего лишь подаю голос.
— Понимаю.
— Еще иные, гораздо более свободные межнациональные связи, и не только внутри страны. И многое-многое другое. Вы знаете, что означает слово «культура»? В словарях: возделывание, обработка почвы, уход за ней. Но самое точное значение слова, которое вы не встретите ни в одном нашем словаре: упорядочение. Вдумайтесь — упорядочение. Иначе говоря, культура — одна из тех мощных сил, которая противостоит хаосу, распаду, разрушению. И не та ли забота у нынешней перестройки?.. Нет, Виктор Петрович, наш вы человек. Если мы желаем добра и здоровья своей Родине, то, конечно же, должны все сделать для того, чтобы культурные ценности хотя бы не уничтожались. Восстановить разрушенный культурный слой — важнее, по-моему, сейчас задачи нет. И вы, и я, и все мы должны работать на это, на восстановление культурного слоя, потому что иначе расти будут одни сорняки.
— Умереть теперь готова и блоха, мадам Петрова.
— Возьмите проблему невостребованности талантов, над которой вы тоже порядочно иронизировали. Если не ошибаюсь, мы единственная страна в мире, которая до сих пор отторгала талантливых людей. В советский период, я имею в виду. Вавилов, Бухарин, Тухачевский, Пастернак, Мейерхольд, Чаянов, Худенко — практически во всех сферах. А талант — это же способность видеть незримое, направление общественного развития в том числе. Уникальная способность генерировать свет, отвоевывать у тьмы все новые и новые пространства, новые прекрасные обиталища и дарить их людям, делать души зрячими. Скажите, кому плохо, если талантливый человек вовремя увидит и подскажет? Стране плохо, Отечеству? Народу, жителям страны, человеку? Нет. Плохо только винтику на гранях пирамиды — только человеку, умноженному на минус единицу.
Кручинин помрачнел.
— Довольно... Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу, — человек с двойной моралью.
— Удобный проводник сил зла.
— Но мораль у него двойная? Так?
— Может быть, и тройная, и четверная. А точнее — ее нет вовсе.
— Значит, — подмигнув, сказал Кручинин, — вы тоже человек, умноженный на минус единицу.
— Здрасьте вам, приехали, — изумился Изместьев. — Поговорили называется. С чего вы взяли?
— Вернемся к нашим баранам, — жестко сказал Кручинин. — Я внимательно вас выслушал и должен сказать, что теория ваша вредная. Я бы даже сказал, социально опасная. Ваше дело, конечно, соглашаться или не соглашаться. Но мой вам совет: держите свои мысли при себе. Еще лучше — выкиньте всю эту чушь из головы. Записали — уничтожьте.
— Но, Виктор Петрович. Душа умирает. Душа умирает в каждом из нас, если мы видим и молчим.
— Что-то там у вас, конечно, есть, — примирительнее сказал следователь. — Правда, путаное. Нечеткое. И главное, несвоевременное — зачем вперед батьки в пекло? Можете помешать... В общем, как хотите. Но я вам рекомендую — уничтожьте.
— Никогда не понимал запретительных акций. Какой смысл? Все равно рано или поздно прорвется, никуда не денешься. Можно, конечно, запретить не замечать гору, которая у всех под носом, но надолго ли? Другое дело, если бы вы сказали, что все наши умствования, вся наша так называемая работа мысли — ничто перед величием и мудростью живой жизни, природы. Что человек — только продукт ее, и теории его — продукт продукта. Что все его потуги на царствование, на верховную власть над ней — от невежества и гордыни. От неразвитости души.
— Человекобог, а не богочеловек?
— Именно.
— И тем не менее прислушайтесь. Не надо сейчас. Ни к чему.
— Истина сноснее вполоткрыта, как говорил дедушка Крылов?
— А что вы думаете? — подхватил Кручинин. — Он прав. Когда такая рубка идет — вдвойне. Втройне прав.
— Жаль.
— Ну, я вас предупредил... Кстати, о знаках. Там, у озера, мне говорили, был дорожный знак... «Сквозной проезд запрещен». Или «кирпич». Стоял несколько лет и вдруг исчез.
— Очередное головотяпство. Зачем там дорожный знак, когда ни одна машина проехать туда не может.
— Почему он исчез, по-вашему?
— Понятия не имею.
— Сам знак мы нашли. Он согнут, помят. А вот столб, на котором был прибит, исчез.
— Вопрос не ко мне... Там не столб. Заломали молодую березу, врыли. Делают что хотят. Чтоб мотоциклисты не катались. А они все равно ездят — что им какой-то знак?
— Скажите, Алексей Лукич, — спросил следователь, лукаво улыбаясь. — А тот плащ, в котором вы были в тот день... он сохранился?
Изместьев бросил быстрый взгляд на следователя.
— Он на мне.
— Разве?
Изместьев взорвался.
— Что вы хотите сказать?
— Нервничаете, — Кручинин подбросил шарик. — Неосторожно, Алексей Лукич, ох, как неосторожно. Нет тайного, что не стало бы явным.
— Я уже объяснял. — Изместьев был явно взволнован, ему никак не удавалось взять себя в руки, и оттого он еще необратимее досадовал на себя. — Ни лгать не хочу, ни свидетельствовать в вашу пользу.
— Потому что правосудие несправедливо?
— Несовершенно.
— А может быть, все дело в другом? — вкрадчиво спрашивал следователь. А, Алексей Лукич? Может быть, вы просто не хотите показаться передо мной тем, кто вы есть на самом деле?
— Я?
— Может быть... исполнилось тело желаний и сил, и черное дело я вновь совершил?
— Перестаньте. Вы в своем уме?
— К сожалению, Алексей Лукич, вы у меня не один. Надо прощупать молодежь. Причем срочно. Иначе разбегутся, — и резко развернулся к Изместьеву. — Правду! Говорите правду! Ну?.. Где топор? Куда вы спрятали плащ? Быстро! Правду!
Они зло смотрели друг на друга. Изместьев побагровел — дышал тяжело, сипло.
— Аа, — махнул он и быстро зашагал в сторону дачного поселка. — Подите вы...
— Куда же вы? — рассмеялся Кручинин. — Алексей Лукич, голубчик?
— К дьяволу!
13
Они отпустили частника у центральных ворот дачного поселка. Дальше — пехом.
Улица вилась по краю леса, номера прыгают, фонари разбиты.
— Шесть. Она.
— Не слабое сооружение.
— Однако на кладбище ветер свищет.
— Это еще надо проверить.
Они перемахнули через забор.
— Мать моя буфетчица, опять накол?
— Вскроем.
Окна плотно зашторены, ставни на зиму не забиты.
— Непруха.
— Тсс, — прошептал Иван.
Андрей приложил ухо к двери.
— Есть! — и задергал. — Открывай!
— Чего надо?
Голос скрипучий, ломкий — обитатель дачи явно не рад был непрошеным гостям.
— Открывай! — Андрей затряс дверь так, что в ближайших окнах пискнули стекла. — Ну?
— Чего надо?
— Шоколада!
— Проваливайте, откуда пришли.
— Ты, что ли? Артем? Ну, кидало, божий одуванчик. Обыскались. Слышь, давай без шума.
— От кого?.. Я вас не знаю.
— Открывай! Ну!
— Я принимаю по утрам... Завтра.
— Высадим!
За дверью замолчали. Затем неожиданно в замке хрумкнул замок, и правая створка с писком отошла и шмякнулась о перильце крыльца.
Севка первым шагнул в темноту.
— Как у чукчи.
— Не жмотничай! Зажги свет!
— Эй! — позвал Иван. — Ты где?
Внезапно под высоким потолком вспыхнула люстра, и они увидели справа у стены узкоплечего длинноволосого парня в джинсовой паре. Двумя руками он сжимал пистолет.
— Стоять! — визгливо вскричал он. — Стоять!
Андрей почесал у виска.
— Арте-е-ем. Золотой.
— Стоять!
— Ну, ты даешь.
— Дверь! — показал пистолетом Мамонов.
— Убери игрушку, — сказал Андрей. — Спрячь.
— Дверь!
— Понял, — Иван плотно прикрыл дверь.
— Лицом к стене! Живо! — командовал Мамонов. — Все! Лицом к стене!
— Не дури.
— Руки! — кричал Мамонов. — Выше! Все!
— Арте-е-ем. Ты чего?
— Барахла насмотрелся, — сказал Севка.
— Преклоняться перед Западом, — сказал Иван. — Это ж курам на смех.
— Молчать! Руки!.. От кого? Что надо?
— Разорался, — Андрей зло развернулся и двинулся на Мамонова. Придурок. Сходку захотел? Чтоб народ привалил?
— Стоять! — отступая, взвизгивал Мамонов. — Я говорю: стоять!
— Дай сюда.
Мамонов трусливо пятился.
— Нет! Не подходи!.. Я тебе... Я...
— Кончай понтярить. Дай сюда.
— Стоять! — Мамонов зыркнул в стороны и вдруг побежал.
В два прыжка Андрей настиг его, сбил и прижал к полу.
— Отдашь... сволочь.
— Уййй, — застонал Мамонов. — Больно же.
— Хорош ты парень, да ни к черту не годишься, — сказал Андрей, поднимаясь и рассматривая пистолет. — Угадал. Зажигалка, — нажав на курок, щелкнул. — Эй, каскадеры! Кончай с жизнью прощаться!
Сидя на полу, Мамонов корчился от боли и потирал ушибленный локоть.
— Киноман. Перекушал западной пропаганды... Я рад, Артем, что мы в тебе не ошиблись.
— Бельмондо! — гаркнул Иван.
— Жлобье, — стонал Мамонов. — Скоты.
— Пошамать найдется?
Иван проверил под лестницей холодильник.
— Полно!
— Тащи.
Севка с грохотом передвинул стол на середину, под люстру. Вздернул Мамонова с пола, прихватив за ворот куртки, и невежливо усадил на стул.
— Да не дрожи ты. Большая жратва будет.
Иван принес пиво, огурцы, колбасу и хлеб. Отыскал в буфете ножи и стаканы.
— Тебе порезать, хозяин? Или кусочком?
Мамонов бросился к двери.
— Ку-уда-а? — Севка поймал его, смазал по щеке и снова швырнул на стул.
— Присаживайся, кидало. Уважь гостей.
Иван подтащил Мамонова к столу вместе со стулом.
— Погнали, братва.
Севка дорезал колбасы, Иван открыл пиво.
— Так, Артем, — сказал Андрей, открывая торжественный ужин. — У нас к тебе дельце. Понял, звездун ты наш дерганый? Не бойся, мы не из органов.
Иван поперхнулся пивом.
— В натуре, — сказал Севка. — Там не бьют.
— Привольное помнишь? Вот моя деревня, вот мой дом родной. Не забыл еще? А?.. Ты там случайно никого не кокнул?
Мамонов мрачно молчал, опустив голову.
— Знаем, знаем... Извини, мы юноши грубые.
— Что делать, — сказал Иван. — Жизнь заставляет.
— Так вот, Артем. Нам срочно понадобилась машинка. Та самая, которую ты спер. Ты нам ее возвращаешь, и мы — друзья. До гроба... Хочешь бутерброд?
— С колбаской?
— А похмелиться?
— Ты чего блеять перестал, козляк? — Андрей плеснул пивом Мамонову в лицо. — Научили вас врать!.. Смотри сюда, — он с хрустом переломил огурец. — Ручки, ножки. Шейка твоя блатная. Желаешь? И дождь смывает все следы. Обещаем. Сверху как целая, а внутри — хряп, — и он выразительно надкусил огурец.
— Ну? — сказал Иван. — Врубился?
Севка пальчиком, небрежно, поддел Артема за подбородок.
— Будем беседовать? Или будем в молчанку играть?
— Вы, — хриплым осевшим голосом спросил Мамонов, — «голубые береты»?
— Смотри-ка. Заговорил.
— Ну-ну, — сказал Севка. — Что вас еще интересует?
Мамонов пошевелил припухшими губами.
— Кто... навел?
Андрей прислонил ко лбу его огрызок огурца.
— Капитуляция безоговорочная, понял? Условия диктуем мы.
Мамонов уставился в пол.
— Сдал... Жду башли... Должны подвезти.
— Подними! — рявкнул Андрей. — Подними глаза! И смотри на меня!.. Так... Быстро повтори, что ты сказал!
— Жду... Должны подвезти.
— Кино смотришь. Слыхал про детектор лжи? А? Сам не пробовал?
Шваркнув по полу стулом, Иван поднялся и согнутой рукой обвел Мамонову шею.
— Кряк — и все. Хана рулю, как у вас говорят. Козлик прощается с нами. Или сомневаешься?
— Не надо, — попросил Мамонов.
— В глаза!
— Чтоб мне пыром брать.
— Врешь... Ну ладно. Растолкую, — Андрей заходил. — Попал ты, голуба. Посмотри на каскадеров — хороши ребята? Да и я, как ты понял, малый не промах. Драпануть, увильнуть от нас — даже не мечтай.
— Еще никому не удавалось, — прихвастнул Севка.
— Если не врешь, подождем. Пусть подвезут. Пивка попьем.
— С хозяином. В бункере.
— Ты полный идиот, если думаешь, что вырвешься из такой клешни. И будь спокоен, мы возьмем то, что тебе не принадлежит. Плюс проценты, учти. За время. За каждый лишний час. Хорошие проценты, приятель.
Севка хихикнул:
— Бесплатно ишачить — вредно.
— Ага. Здоровье не позволяет.
— Да, золотой, — сказал Андрей. — Я не поверил, — и громко приказал: — Встать!
Мамонов испуганно и неуверенно приподнялся.
— Смирно!.. Вот, родненький. Сейчас мы тебя быстренько разденем. Не бойся — догола. Пересчитаем клавиши. И не очень аккуратно оденем. Извини. Глаза у тебя плохие, князь... Тебе сколько лет? Тридцать натикало?
— Все мои.
— А с виду — пацан.
— Посмотрим, как сохранился. Готов? Вот и хоккей.
— Поехали, — сказал Иван, сдергивая с Мамонова куртку.
Развернув стул, Андрей сел и закинул ногу на ногу.
— Хилый ты, — подтрунивал он — Недоедаешь? Нищета заела? Плохой аппетит — совесть нечиста.
— Жуть, — качал головой Севка.
А Иван:
— Дряблый. Желтый.
— Нет, Артем, ты не прав. Одной киношкой сыт не будешь.
— Костлявый — тьфу.
— Такая голь, что и сечь неохота.
По мере того как его раздевали, Мамонов менялся в лице.
— Не злись — печенка лопнет.
— Эх, Артем, Артем. До чего ты себя довел. Смотреть противно... Между прочим, у тебя какой болевой порог? Низкий? Или высокий?
— Фашисты, — выдавил Мамонов, по-звериному ощерив зубы.
Андрей погрозил ему.
— Обзываться — нехорошо. Не люблю.
— Фашисты.
— Последний раз предупреждаю. Мной хоть полы мой, да не называй шваброй... Я что говорю-то, дурошлеп? Так отощал, что тебя и женщины любить не будут.
И тут откуда-то сверху раздался звонкий насмешливый женский голос:
— Много вы понимаете про женщин.
Иван и Севка бросились врассыпную. Андрей отпрыгнул в сторону и спрятался за стул, на котором сидел Мамонов.
— Без паники, мальчики. Я проголодалась.
По лестнице с верхнего этажа спускалась Маринка. Она была в длинном узком бархатном платье и ядовито-зеленом парике. В приподнятой руке держала небрежно с отставок, заокеанскую сигарету в длинном мундштуке.
— Мать моя буфетчица, — прошептал Андрей — Марин, ты?
— Не узнал. Она самая.
— Дела-аа... Прямо суперстар.
— Зеленая, — буркнул Иван. — А все равно лахудра...
— Попрошу без грубостей. Вы не у себя дома.
— Извини. Он вашу партию недолюбливает.
— Мягко говоря, — сказал Иван.
Марина спускалась неторопливо, стараясь придать своим движениям значительность. Она явно кого-то представляла, какую-то богатую сильную женщину, хотя на самом деле выглядела смешно и нелепо — к бархатному платью и дамской сигарете «очень шли» кроссовки на босу ногу, длинные шнурки от которых волочились по полу, вспрыгивая и взвиваясь змейками, при каждом ее шаге.
Сигаретой в мундштуке она царственно указала на Мамонова.
— Сделайте, пожалуйста, как было. Мне неприятно.
Севка рванулся на второй этаж — проверить, нет ли там кого еще.
— Прикройся, дистрофик, — Иван швырнул Мамонову куртку и джинсы. — Наложницу раздражаешь.
— Прошу к нашему шалашу, — сказал Андрей, предлагая Марине стул. — Мы с вами где-то встречались?
— Пусто! — крикнул Севка.
— Мог бы и хозяйку спросить.
— Доверяй, но проверяй, как любит говорить президент Соединенных Штатов. Пивка вмажем?
— Спасибо. Не откажусь.
— Ты с Катькой?.. Вы что же — в связке? Вместе обтяпали?
— Катерина здесь ни при чем.
— Ой ли?
— Можешь мне верить.
— Бабам? — возмутился Иван. — Верить?
— Пусть он помолчит, — сказала Марина, ткнув мундштуком в сторону Ивана. — Он слишком однообразен.
— Нет, я одного не пойму, — допытывался Андрей. — Славку с Максимом нагреть хотели? За что? Почему?
— С отца потянуть, — подсказал Севка.
— Совсем уже...
— Повторяю, — рассердившись, сказала Марина. — Катерина здесь ни при чем.
— Хорошо. По данному вопросу дебаты закончили. Это легко проверить.
Марина взбила на затылке парик.
— Надеюсь, мы будем друзьями. Я слышала о вас. И, признаюсь, была уверена, что работаете вы непрофессионально. Теперь увидела вас в деле и должна сказать, мнение свое изменила. Вы мне понравились, — она кивнула в сторону уже одетого Мамонова. — Дайте и ему пива... Мы поладим, не сомневаюсь. Машинка здесь. Артем не мог поступить, иначе.
— Понимаю. Где жить, тем и слыть.
— Я вам ее дарю.
— Минутку, миледи. Наши условия тебе известны?
— Проценты?.. Озорники... Я полагаю, достаточно будет просто обрадовать Катерину... Если не ошибаюсь, Андрей, ты в нее немножко влюблен?
— Э, нет, голубушка. Так не пойдет. Одно дело — мартовский кот и совсем другое — клиент всегда прав.
Севка встал за спиной у Марины.
— О, прошу вас, — сказала она, снова поправив парик. — Только не это. Мы же цивилизованные люди. Насилие — как можно?
Мамонов, наклонив угрожающе голову, с криком бросился на Андрея. Иван подсек его, встряхнул и снова усадил на место.
— Нервный.
Мамонов морщился и стонал.
— Кранты... Перережу... поодиночке.
— Осторожнее, мальчики. Мой вам совет. Он гордый. И унижения может не простить.
— Этот? Гордый?
— Позавидовал плешивый шелудивому.
Мамонов, взревев, бросился на Андрея, и снова Иван легко его усмирил.
— Хана вам... Не жить... Гадом буду.
— Ух, — рассвирепел Андрей. — Отпендрячить бы тебя. Чтоб словами не бросался.
— Артем, — попросила Марина. — Давай без глупостей. Успокойся.
— Рассчитаемся? — предложил Андрей. — Пока он тут всех не перерезал. По-быстрому?
— Я согласна. Ваши условия?
— Где машинка?
— Комод, — показала Марина. — Нижний ящик. В заводской упаковке.
Севка проверил, вскрыл коробку и кивнул: все точно, она.
— Приятно иметь дело с разумной женщиной.
— Бабье, — не удержался Иван.
— Десять процентов. От общей. Цена государственная. По-божески.
— Пара косых?
Андрей помедлил.
— Три. Поиздержались.
— Чуть в Ригу не укатили, — напомнил Севка.
— Вот именно. А время — деньги. Набежало. Пеня. Все справедливо.
— Можно подумать?
— Нет.
— А если я не приму ваших условий?
— Не советую.
— И меня разденете?
— Мадам догадлива.
— Мальчики! — воскликнула Марина. — Дорогие мои. Мне самой хочется. Мне это доставит только удовольствие.
— Гады, — прошипел Мамонов.
— Ух, надоел. В натуре, Артем. Не нравишься ты мне. Все больше и больше. Смотри, наткнешься рылом, — и показал увесистый кулак. — Видал?
Марина громко, театрально расхохоталась. Резко сдернула зеленый парик и, помахав им как флагом, огладила бритую наголо голову.
— Давайте, мальчики! Вместе! И я, и вы! — и дрыгнула ножкой, потом другой, расшвыривая кроссовки. — Затопим камин. Такая плата вас устроит?
— Нет, — зарычал Мамонов. — Нет.
— Осел золотой, — прижал его к стулу Иван. — Сиди.
Марина вспрыгнула на стол и затанцевала.
— Музыки! Хочу музыки! Где музыка?
— Всем оставаться на местах! — громко приказал Кручинин.
14
Никто не слышал, как они вошли. Обе дверные створки были распахнуты. На пороге стояли двое — один в штатском, руки в карманах плаща, шляпа сбита набекрень, второй — пожилой, грузный, в форме милиционера. Андрей сразу узнал их — они запомнились еще там, у озера, на месте происшествия.
— На сегодня хит-парад отменяется.
Следователь улыбался, раскачиваясь на каблуках, наблюдал, запоминая новые лица. Он не скрывал, что доволен их общей растерянностью. Затем сделал знак, и милиционер без колебаний подошел прямо к Андрею и цепко взял его за руку.
— В чем дело? — возмутилась Марина. — По какому праву?
— Вы — хозяйка?
— А вам какое дело? Вы кто такой?
— Виктор Петрович. Следователь. Вот мое удостоверение.
— Я неграмотная, — с вызовом сказала Марина.
— Разрешите? — вежливо поинтересовался Мамонов. — Все-таки четыре класса. Одним глазком?
И тут Иван вырубил свет.
— Стоять! — взревел Кручинин. — Всем стоять! — Он метнулся к двери. — Михалыч. Фонарь!
Его отшвырнуло к стене. Возня, стон, картонный треск, что-то упало. Топот.
— Михалыч? Ты где?
Нащупал наконец пупочку на стене. Загорелся свет.
— Та-ак... Ну, что ж. Им же хуже.
На столе в малиновом купальнике стояла лысая Марина, заломив руки за голову, и предовольно хихикала. Под столом, кряхтя и охая, корчился милиционер.
— Помочь, Михалыч?
— Паразит, — ворчал милиционер. — Шею свернул.
— Оружие цело?
— При мне, не беспокойтесь.
— Хорошо.
— Зря вы, Виктор Петрович, садануть не велели. Хотя бы разок, для острастки. Крышу бы им продырявил, вмиг присмирели. — Михалыч вылез, потирая затылок. — А то ищи теперь.
— Ничего. Сами явятся.
Марина, напевая вполголоса популярный мотивчик выламывалась на столе.
— Эта еще, — злился милиционер, — задницей крутит.
— И блоха, мадам Петрова...
— Я не Петрова.
— Но — блоха?
— Выбирайте выражения, товарищ следователь. А то, знаете, за оскорбление личности...
— Спускайтесь, — приказал Кручинин. — И можете одеться.
— Зачем? Мне и так хорошо. Или я вам не нравлюсь?
— Михалыч от вас без ума. Правда, он предпочитает одетых.
— Извращенец. А вы?
— Когда-то однажды я вас увидал, увидевши дважды, я вас забирал.
— Что-то не поняла. Вы меня приглашаете к себе?
— И побыстрее.
— Наконец-то. Лечу! Ловите!
И она прыгнула Кручинину на руки.
