Владимир Рыбин
ПОД ЧУЖИМ НЕБОМ
Повесть
I
Молодой, только что народившийся тропический циклон отыскал в безбрежности Индийского океана несколько маленьких тральщиков и принялся играть ими, перекидывая с волны на волну. На кораблях этого ждали, и потому жизнь в каютах, кубриках, на боевых постах шла своим чередом. Единственное, что беспокоило командира отряда тральщиков капитана 1 ранга Полонова, — как поведет себя техника, не приспособленная к ураганам открытого океана. В людях он не сомневался.
Полонов сделал все, чтобы избежать встречи с циклоном. Весь вчерашний день отряд уходил на зюйд. Но к вечеру стало ясно, что совсем уйти не удастся, что ураган все же накроет корабли черным своим крылом. И тогда тревожное чувство ушло и появилась настороженность: как-то отряд выйдет из испытания? И хоть не было в том никакой нужды, он передал по радио командирам кораблей, чтобы мобилизовали все возможности и достойно прошли через шторм.
— Есть! — один за другим отвечали командиры.
Только капитан 3 ранга Дружинин, командир тральщика, шедшего последним в кильватере, не удержался, добавил:
— Теперь все зависит от господа Бога, да от замполита.
Эту его присказку знали все офицеры отряда. Родилась она в ту пору, когда замполитом у Дружинина был Володичев, «вечный капитан-лейтенант», зависть всех командиров кораблей. Еще семь лет назад Володичеву вышел срок присвоения очередного воинского звания, но он все оставался капитан-лейтенантом, поскольку это потолок для замполита на тральщике. Не раз ему предлагали повышение. Отказывался, отвечая полушутя-полусерьезно, но тут он на месте, а как приживется на новой должности, еще не известно. Этой весной Володичев слег в госпиталь, и поскольку кораблю предстоял дальний поход, в район Суэцкого залива, то командование назначило на эту должность нового замполита, молодого — только из училища — лейтенанта Алтунина.
— Замполит — красавец мужчина, — сказали Дружинину в штабе. — К тому же в некотором роде он твой коллега, тоже из моряков-пограничников.
Последнее успокоило командира: сам когда-то начинавший службу на пограничных кораблях, он знал, какая это школа.
Лейтенант Алтунин был высок, строен, плечист.
Почти всю штормовую ночь он провел на боевых постах и в кубриках. Тральщик не крейсер, на нем внутренних переходов не так много, и Алтунину не раз приходилось выбираться на верхнюю палубу и сжиматься под ударами волн, цепляясь за штормовой леер. До своей каюты замполит добрался только под утро, переоделся в сухое и еще посидел у маленького столика, просматривая составленный накануне план политработы. Первым пунктом стояло: политзанятия на тему «Военно-политическая обстановка на Ближнем Востоке и задачи личного состава но повышению бдительности и боевой готовности».
Волна ударила в борт с такой силой, что тральщик завибрировал; графин, стоявший на полочке в глубоком гнезде, жалобно зазвенел. За иллюминатором была сплошная чернота. Пенные полосы серыми призраками возникали в свете судовых огней, наискось били по стеклу и исчезали.
Алтунин задраил иллюминатор глухой крышкой и принялся вытаскивать из глубоких ниш книжного шкафчика брошюры для завтрашних политзанятий. Полчаса он писал конспект, затем, не раздеваясь, прилег на койку, уперся ногами и головой в переборки, чтобы не елозить по одеялу. И подумал, что ему страшно повезло: как бы еще мог он попасть в Красное море, к берегам Египта и Аравии, в сказочный край из тысячи и одной ночи?!
Он задремал и вздрогнул, почувствовав тяжелый удар волны, обрушившейся на корабль. С треском разлетелся выскочивший из гнезда графин. Выскользнули из ниш и посыпались на пол книги, брошюры, конспекты. Алтунин вскочил с холодной дрожью в спине, подумал: произошло столкновение. Все переборки корабля мелко дрожали, и откуда-то из-за них доносился дробный грохот.
Торопливо застегиваясь, Алтунин вдруг понял, откуда этот грохот. Он был хорошо знаком, с ним всегда связывалось облегчающее чувство конца напряженности, конца похода: так грохочет в ключе отдаваемая якорь-цепь. Но поскольку в открытом океане якорь не отдают, значит, его сорвало и теперь он уходит в глубину, увлекая за собой цепь.
Алтунин выскочил в коридор, метнулся к двери, ведущей на верхнюю палубу, как положено, переждал, когда схлынет волна, и рванул ручки задраек. Корабль накренился, и дверь дернулась из рук. Он подался вслед за дверью, оглушенный ревом шторма. И тут неведомо откуда взявшаяся, совсем не соответствующая ритму волна хлестнула вдоль надстройки, ударила по двери, захлопнула ее со звуком выстрела, Алтунин отлетел к противоположной переборке, ударился головой о пиллерс…
Когда очнулся, увидел над собой бледную близкую луну. На нее наползала круглая тень, и он, присмотревшись, понял, что это светильник на подволоке, а тень — склонившаяся над ним голова командира корабля капитана 3 ранга Дружинина.
— Очнулся? — обрадованно заговорил командир. — Не тошнит? Тогда все обойдется. Руки, ноги целы, голова цела — можно не волноваться. Шишка, правда, здоровая, но шишки нашему брату бывают на пользу.
Алтунин слабо улыбнулся.
— Чего тебя на палубу понесло?
— Комиссар… должен быть… с людьми, — разделяя слова, ответил Алтунин.
В голове у него гудело, и он никак не мог понять, где источник этого гула — за бортом или в нем самом. И слова командира долго не мог осмыслить, смотрел на него вопросительно и молчал. Потом он подумал о качке, которая стала какой-то странной: под волну корабль шел стремительно, а выбирался из-под нее словно бы нехотя, принимая на себя тонны воды. Так могло быть в том случае, если якорь висит на глубине и действует как подводный парус.
— Якорь-цепь? — спросил Алтунин.
— Да. Сорвало со стопоров. Вытравилась вся до жвака-галса.
— Поднимать надо.
— Лебедка вышла из строя. — Дружинин помедлил, улыбнулся и не удержался от ехидной шутки, на которые был горазд в любых условиях: — Ты лежи. Это мы как-нибудь сами, без политобеспечения.
— Что будете делать?
— Доложил командиру отряда. Но сроки, сроки, можно ли задерживаться? Думаю, придется отдать жвака-галс.
— Хотите подарить океану якорь?.. Лишаете людей возможности поверить в себя…
— О чем ты говоришь?
— О вымбовках.
Это не требовало объяснений. У вымбовок одно назначение, ими пользуются, когда нужно вращать шпиль, вручную выбирать якорь-цепь.
— В такой-то шторм? — удивился Дружинин. — Ты лежи… — В голосе командира уже слышалось раздражение. — Якорь — дело командирское, не замполитовское.
Командир быстро вышел. Некоторое время возле Алтунина сидел корабельный фельдшер старшина 2-й статьи Куприянов, потом ушел, решив, что замполит заснул. А он лежал и маялся. Его все-таки немного поташнивало, и он боялся, что это от сотрясения мозга. Но это могло быть и от качки. Такой шторм кого хочешь умотает. Он прислушивался к себе и в то же время думал о странном перекосе в сознании иных командиров-воспитателей, перекосе, который он про себя называл «болезнью мирного времени». Выражалась эта болезнь в растущей робости перед возможными опасностями, в боязни, как бы чего не вышло. Ушибется матрос или, не дай бог, упадет за борт — с командира голову снимут. По может ли моряк бояться шторма? Прятаться в трюме только потому, что по палубе гуляют волны? Надо обеспечить безопасность, но надо выходить на палубу. Пехоту обкатывают танками. И матроса надо «обкатывать». Штормовой волной. Чтобы мужал, укреплял веру в самого себя…
Коридор был пуст. Шатаясь то ли от качки, то ли от навалившейся слабости, Алтунин прошел по коридору. У трапа запнулся, чуть не упал, торопливо оглянулся, боясь, что кто-либо увидит его таким. По трапу поднимался с трудом, подтягиваясь на руках.
В рубке было светло. Сначала Алтунин подумал, что уже утро, но свет был неровный, колеблющийся. Он подошел к иллюминатору, возле которого стоял Дружинин, увидел из-за его плеча стальной бок волны, нависшей над бортом, блестящую в свете прожектора палубу и шестерых матросов, приросших к вымбовкам у шпиля. В следующее мгновение волна накрыла бак и схлынула, исчезла в темноте. Шестеро матросов все так же медленно ходили вокруг шпиля, словно и не было никаких волн.
— Спасибо, Сергей Иваныч! — сказал Алтунин.
— За что спасибо? — спросил Дружинин, даже не обернувшись, словно заранее знал, что замполит встанет.
— За вымбовки.
— Думаешь, твоя идея? Остаться без якоря в самом начале похода? Позорище. Из-за нас отряд совершил поворот «все вдруг». Время теряем, а ты говоришь…
— Тогда за урок спасибо, за педагогику. После вымбовок эти ребята будут кандидатами в круглые отличники. Переборов такое, они преодолеют все.
Дружинин ничего не ответил, прижавшись лбом к стеклу, старался разглядеть что-то на баке. Внизу все тем же медленным хороводом ходили матросы, и было в этом их размеренном движении нечто упрямо непреклонное, уверенное. Позванивала рында на баке. Сквозь шум волн слышалось погромыхивание выбираемой якорь-цепи.
— Кто там, не разберу? — спросил Алтунин.
— Боцман, машинист и твои «четверо Володей» из второго кубрика.
— Жаль.
— Что жаль?
— Володя Войханский — редактор стенгазеты. Как же он о себе писать будет?
— Было бы о чем, а желающие написать найдутся. — Дружинин обернулся, добавил строго: — Идите-ка вы, Николай Иваныч, отдыхать. А то как бы не пришлось докладывать командиру отряда о вашем конфузе.
Спустившись в свою каюту, Алтунин лег и попытался уснуть. Но не спалось. Он прислушивался к шторму, ловя в переполняющих каюту шумах глухое постукивание якорной цепи, и думал о главном боцмане мичмане Зубанове, машинисте Дронове и о «четверых Володях», шагавших сейчас вокруг шпиля и, по сути дела, спасавших честь корабля. Потому что потерять якорь не только накладно, но еще и стыдно для моряка.
«Четырьмя Володями» Алтунин окрестил их незадолго до этого похода, когда вступал в должность замполита. Знакомясь с кораблем, он спустился во второй кубрик и увидел четырех улыбающихся ребят. Попросил их представиться полностью, с именем и отчеством.
— Командир отделения минеров старшина второй статьи Владимир Иванович Чапаев, — громко доложился первый из них.
— Чуть-чуть не Василий Иванович, — сказал Алтунин.
Старшина вздохнул, сказал заученно:
— Батя виноват, лишил такой возможности.
— Но это и ответственно быть полным тезкой…
— А вы? — спросил Алтунин, обращаясь к другим.
— Командир отделения комендоров старший матрос Турченко Владимир Николаевич.
— Старший матрос Войханский Владимир Александрович.
— Командор матрос Владимир Тухтай.
— А отчество?
— Тухтаевич, товарищ лейтенант. У нас, у арабов, фамилия и есть отчество.
— Как это — у арабов?
— А я араб, товарищ лейтенант.
— Откуда вы родом?
— Из-под Бухары, товарищ лейтенант. Кишлак Джувгари Гиджуванского района.
— И давно вы туда приехали? — спросил Алтунин, решив, что Тухтай из семьи каких-нибудь переселенцев.
— Лет пятьсот назад, а может, и больше, — озорно блеснув глазами, ответил матрос.
— А я и не знал, что у нас в стране есть арабы, — искренне удивился Алтунин. И отметил про себя, что надо будет запланировать беседу этого араба с личным составом.
— Не кубрик, а сплошной интернационал, — сказал Турченко.
Помолчали. Потом кто-то из матросов сказал:
— Мины-то настоящие.
— Так мы не подрываться идем, а подрывать их, — счел нужным вмешаться Алтунин.
— Но ведь там, товарищ лейтенант, война идет, А мы будем посередине, с одной стороны — арабы, а с другой — израильтяне. Всякое может быть.
— Всякое, конечно, может быть. Но его не должно быть. Ясно вам?
— Так точно, товарищ лейтенант!
Они улыбались, довольные. Матросы, умеющие шутить, — это ли не актив политработника? Начальник, понимающий матросские шутки, — можно ли желать лучшего?..
Спал Алтунин как в беспамятстве, не разбудили ни качка, ни волны, бесновавшиеся за бортом. Проснулся, услышав стук в дверь. В дверях стоял матрос Войханский, побритый, умытый, в сухой робе, будто не об только что висел на вымбовке, выхаживая якорь.
— Извините, товарищ лейтенант. Командир сказал: нужно делать новый стенд, а материала нету.
— А якорь?
— Якорь на месте. Теперь его только с клюзом вырвать может.
— Который теперь час?
— Второй. То есть не второй, товарищ лейтенант, а четырнадцатый. День уже. Все давно отобедали.
Одевшись, Алтунин тут же достал старые бумаги, разложил на койке, принялся искать заготовленный когда-то чертеж стенда. И в этой радостной суете забыл и о своем ночном конфузе.
II
В тропической жаре, казалось, плавился сам океан. Гладким ослепительным, зеркалом лежала водная гладь на все четыре стороны, и только за кормой словно бы искрилось битое стекло. На расстоянии кабельтова от кормы этот след сливался с двумя другими, тянувшимися за соседними кораблями. Дальше, до самого горизонта, лежала безукоризненно прямая, как автострада, широкая полоса вспененной зыби.
Корабли шли почти борт о борт: слева — противолодочный крейсер «Волгоград», взметнувший на пятьдесят метров громаду основной надстройки, справа — большой противолодочный корабль «Смелый» с изогнутым, устремленным вперед форштевнем, похожий на ежа из-за многочисленных, торчащих в разные стороны, антенн и станин пусковых ракетных установок. Между ними, отделенный от боевых кораблей неширокими полосами воды, стараясь держаться нос в нос, шел скромный танкер. Вправо и влево от танкера тянулись стальные тросы с подвешенными к ним резиновыми шлангами. Шла обычная для дальних походов операция — заправка горючим. Командир группы советских кораблей капитан 1 ранга Винченко не разрешил ложиться в дрейф, и заправку производили на ходу.
Командир «Волгограда» капитан 2 ранга Гаранин нетерпеливо похаживал по правому крылу мостика. Он сердито поглядывал на матросов, не очень расторопно, как ему казалось, работавших внизу, на узкую полосу воды, отделявшую крейсер от танкера, и с трудом сдерживал себя. Понимал, что все идет как надо и его плохое настроение зависит от чего-то совсем другого. Он знал этот свой недостаток — если радоваться, так напропалую, если сердиться, так на весь белый свет, — и старался не сорваться, не портить людям предстоящий праздник.
— Ну, как новая форма? Не жмет?
Гаранин оглянулся, сердито посмотрел на улыбающегося своего замполита капитана 3 ранга Долина и тоже улыбнулся, поняв вдруг причину своего плохого настроения. Все дело было в том, что он надел наконец свою нелюбимую тропическую форму — шорты, оголившие ноги, синюю пилотку с козырьком, всегда казавшуюся ему не более как мятой фуражкой, свободную рубашку с короткими рукавами, напоминавшую домашнюю распашонку. Все командиры на корабле одевались по погоде, и только Гаранин до сегодняшнего дня парился в повседневной флотской форме. Много раз порывался он переодеться, раздевался в каюте, осматривал в зеркало свою не слишком-то стройную фигуру и, вздохнув, снова надевал тужурку.
Но сегодня он уже никак не мог отложить тропическую одежду: вечером корабли пересекали экватор и предстоял праздник.
— Что нового, Игорь Петрович? — спросил он Долина.
— Пилоты жалуются. Жарко. Трудно летать.
— В Красном море будет жарче. Надо разъяснить.
Вода под бортом кипела, стремительно летела назад. На танкере и на крейсере стояли вдоль бортов вахтенные в оранжевых нагрудниках, посматривая на трос, натянутый между кораблями, на черный шланг, редкой гармошкой свисавший с троса.
— Салям, йа бинт! Исмик э? — услышал Гаранин веселый голос капитана 2 ранга Строева, выполнявшего в этом походе обязанности представителя политуправления при отряде кораблей.
— Тренируешься? — спросил Гаранин, с интересом оглядывая Строева, тоже вырядившегося в тропическую форму.
— Зубрю помаленьку. Не день будем стоять у египетских берегов, и не неделю.
— Думаешь, придется гулять по берегу?
— Вам — едва ли. Кто знает, какая обстановка ждет нас в Суэцком канале.
— Боевая, — подсказал Гаранин.
— Во-от, боевая. Разве вы в такой обстановке покинете корабль хоть на минуту? А мне, хочешь не хочешь, придется общаться с арабами.
— А что это вы сказали?
— Салям, йа бинт? Исмик э? — «Здравствуй, девочка! Как тебя зовут?»
— Зря про девочку-то учите. Это вам не Европа. «…Следует помнить, что даже при встрече со знакомыми нельзя спрашивать о здоровье жены, передавать ей поздравления и приветствия, — назидательно зачастил Гаранин, наизусть цитируя недавно прочитанное о нравах в арабском мире. — С женщиной нельзя разговаривать но телефону, если мужа нет дома. В магазине нельзя начинать разговор с рядом стоящими женщинами, даже если вы хотите спросить у них совета относительно покупаемого товара. Не рекомендуется слишком пристально рассматривать женщин на улице. Нельзя…»
— Хватит, хватит. Буду ходить по улицам с закрытыми глазами, — засмеялся Строев. — Про девочек — это я так, звучит больно интимно: «Исмик э?»
В дверях рубки появился рассыльный, громко крикнул с порога:
— Товарищ капитан второго ранга, разрешите обратиться к товарищу капитану третьего ранга!
— Что стряслось? — спросил Строев.
— Товарища капитана третьего ранга Долина просит зайти в кают-компанию капитан третьего ранга Беспалов.
— Что значит — «просит зайти»? — удивился Долин. — Он что, входит в роль царя морского?
— Никак нет, бодро откликнулся рассыльный. — То есть так точно! Капитан третьего ранга Беспалов в настоящее время находится в обмундировании, то есть в одежде Нептуна.
— Что тут такого? — серьезно сказал Строев. — Царь просит к себе простого замполита. Не приказывает, заметьте, а просит. С его стороны очень даже деликатно.
— Что там? — спросил Долин. — Роли не поделили?
— Так точно! Русалки нет. Все отказываются.
— Что значит — отказываются?
— И товарищ капитан третьего ранга Беспалов говорит: здоровы больно матросы для русалки.
— Акселерация, — сказал Строев.
— А что особого нужно для русалки? — недоуменно спросил Долин.
— Ясно что. Но можно ограничиться чисто внешними признаками. Ну, скажем, ноги длинные. — Он оценивающе оглядел рассыльного. — Глаза голубые, краснеть умеет. Для косы у боцмана материал найдется…
— Товарищ капитан второго ранга, — взмолился рассыльный. — Нельзя мне быть русалкой. У меня усы растут.
— Побреешь.
— У меня грудь волосатая.
— Тоже побреешь. А? Чем не русалка? Стройная, красивая…
— И болтливая, — сердито бросил Гаранин.
— Доложи Нептуну: сейчас приду, — сказал Долин.
Почти не касаясь ступеней, держась только за поручни, Долин легко соскользнул по трапу в кондиционерную прохладу корабля.
Гаранин проводил взглядом замполита.
По морю шла легкая зыбь. Пустой горизонт четко отделялся от неба полосой густого ультрамарина. Ветер был балла на два. Самая подходящая для праздника погода.
Вахтенный офицер доложил, что до экватора остался ровно час хода.
— Как с заправкой? — спросил Гаранин.
— Через пять минут заканчиваем.
— Добро.
Он шагнул в рубку, подошел к микрофону корабельной трансляции. Откашлялся и щелкнул тумблером.
— Товарищи! — сказал тихо и строго. — Ровно через час мы пересечем линию экватора. Команде, всем свободным от вахт, приготовиться к построению.
Танкер отвалил, на его палубе суетились матросы, убирали шланги. Высокие мачты «Смелого», видные за надстройками танкера, словно бы поднялись еще выше: корабли расходились по своим местам в походном строю кильватера.
— Ну, пора, — сказал Гаранин и повернулся к вахтенному офицеру, ожидавшему у дверей рубки. — Поднимите флаги расцвечивания и сигнал «Поздравляю с переходом экватора»…
Оркестр грянул «Захождение». Из квадратного провала, темневшего на корме, донесся неожиданный на боевом корабле разноголосый, необузданный рев. Сначала над палубой показался золоченый трезубец Нептуна, потом его корона, темные очки, нос, намазанный чем-то фиолетовым, белая длинная борода. «Владыку морей» держала на плечах разномастная свита: виночерпий с помощником, доктор, казначей, звездочет, стражник, пираты в изодранных тельняшках, с камбузными ножами у пояса, с фантастическими рисунками на голых телах и черти самых невероятных видов, все оклеенные белыми крестами медицинского пластыря. В русалке Строев узнал рассыльного — в полотняной юбке, с голым животом в белым бюстгальтером, сделанным из вымазанных мелом угловатых чехлов от пушек. «Русалка», опустив глаза, скромно стояла позади Нептуна и теребила прядь длинных — почти до колен — волос. Уже когда подъемник с пестрой толпой, окружавшей Нептуна, почти вышел на уровень палубы, кто-то протянул русалке темные очки, и она, обрадованно надев их, заулыбалась вызывающе и кокетливо.
— Может быть, он все-таки доложит не мне, а вам? — спросил Гаранин капитана 1 ранга Винченко, стоявшего впереди группы офицеров.
— Кто? Нептун? Так он не докладывать будет, а требовать ответа. Нет уж, вы командир корабля, вам и отвечать.
Шагнув по палубе, Нептун остановился, огляделся вроде бы торжественно, по всем было видно, что он просто обдумывает, как поступить. По сценарию ему полагалось подойти к командиру корабля, а по уставу — к командиру отряда. И он пошел не к офицерам, а вдоль строя матросов, стуча о палубу и все более распаляясь от собственной решимости действовать по-своему.
— А? Что? Кто такие? — басовито выкрикивал он, заглядывая в лица матросов. — Русские? Раньше мне докладывали, что где-то на периферии — в Балтийском море, да Черном, Баренцевом, Японском — плавают смелые да умелые моряки. Русалки прямо измучили: сходи да сходи, батюшка, проведай, может, там есть настоящие мужчины. Верно я говорю? — Он неожиданно остановился, хлопнул русалку пониже спины так, что без матросской закалки той бы не устоять. — А я говорю русалкам, если смелые да умелые, то сами ко мне в океаны придут. А? Кто был прав? — снова повернулся он к отчаянно кокетничавшей русалке. — На всех моих океанах плавают теперь русские корабли. Правильно говорил товарищ… э-э владыка, который повыше меня будет, что даже в моей свите брожение началось: русских все реже приходится купать на экваторе. Так что уж не серчайте, дорогие моряка, если мои черти ненароком кого лишнего искупают…
Нептун кинул взгляд на группу старших офицеров, решительно подошел, ударил трезубцем о палубу:
— Что за корабль? Куда плывет? Что за люди на нем?
Гаранин выдержал паузу, поиграл глазами, показывая свое недовольство самовольничанием Нептуна — Беспалова. И ответил точно по сценарию:
— О, владыка морей, позвольте зачитать вам верительную грамоту экипажа крейсера «Волгоград». — Он развернул бумагу, откашлялся. — «В составе отряда советских кораблей крейсер прошел семь морей и теперь пересекает океан. Идем для выполнения задания Родины: открыть дорогу другим кораблям по Суэцкому каналу. Для дальнейшего выполнения боевого задания прошу вашего высочайшего соизволения пересечь экватор…»
— Открывать — это хорошо, — перебил его Нептун. — А то другие только и делают, что закрывают. Какой будет выкуп?
— Какой выкуп? — удивился Гаранин. — Про выкуп мы не договаривались.
— Дмитрий Алексеевич! — тихо взмолился Нептун. — Побойтесь бога. Полагается.
Из-за спины Гаранина появилась рука со стаканом.
— Сухое подойдет? — спросил Строев.
— Вы бы еще компота предложили.
— Как хочешь…
— Э-ей, — забеспокоился Нептун. — Давайте сюда. — Выпил, грустно посмотрел в пустой стакан и вдруг провозгласил во весь свой могучий голос: — Мы еще поглядим, на что вы способны!..
На середину палубы тотчас выкатились две группы матросов. «Черти» выкинули им конец каната и отскочили, потому что скромные тихие матросы, вцепившись в канат, сразу превратились в подобие необузданной свиты Нептуна. Крики, уханье, топот ног. Ни та, ни другая сторона не могла перебороть.
— Я доволен, — сказал Нептун, обеспокоенный затянувшимся поединком. — Вижу, что силенка у вас есть.
Но не так-то просто оказалось оторвать от каната разгоряченных матросов.
— Хватит! — прогудел Нептун.
На него не обратили внимания. И тогда он, забыв о сценарии, возопил так, что зазвенели динамики на надстройке:
— Смир-рна!..
Торопливо одергивая свои рубашки-распашонки, матросы побежали в строй.
Прогремел троекратный залп из салютных пушек, заиграл оркестр, и строи пошли перед Нептуном торжественным маршем. Когда последней прошагала перед ним кричащая, визжащая, гримасничающая свита, Нептун снял корону, вытер лоб и провозгласил усталым голосом:
— Объявляю перерыв. Построение через десять минут. Форма одежды — в трусах. Р-разойдись!
Через десять минут палуба напоминала пляж. Нептун вздохнул и скучным голосом принялся читать приказ:
— «Я, всесильный и всемогущий Нептун, владыка морей и океанов, отныне повелеваю всем силам, мне подвластным, ветрам и течениям, смерчам и водоворотам, чтобы не чинили морякам крейсера «Волгоград» никаких препятствия и жаловали им всегда счастливого плавания…»
Вручив свиток с приказом Гаранину, он выпрямился и громовым голосом спросил:
— А много ли на корабле молодых офицеров и матросов?
— Есть такие, — сказал Гаранин и повернулся к улыбающемуся замполиту. — Ну что, Игорь Петрович, придется креститься.
— Ага! — радостно закричал Нептун. — Черти мои милые, черти мои верные, хватайте доброго молодца замполита нашего!
Дикий вопль был ответом. Толпа кинулась к Долину, подхватила, понесла, и не успел он удивиться необузданной бесцеремонности матросов, обычно таких добрых и скромных ребят, как оказался в теплой воде брезентового бассейна, установленного на полубаке у левого борта.
— Поздравляю с посвящением в число моих подданных, — провозгласил Нептун и тронул плечо Долина длинным древком трезубца. — Звездочет! Где звездочет?!
— Тута я! — Из толпы вынырнул старший матрос Юсов, славившийся на корабле как первый запевала. — Что прикажет подводное, надводное, многоводное величество?
— Читай грамоту.
Юсов церемонно поправил высокий колпак, тряхнул саквояжем, полным бумаг, жестом фокусника выхватил одну и принялся нараспев читать:
— «Дана сия грамота мореходцу государства Советского социалистического капитану третьего ранга славному замполиту Долину Игорю Петровичу во удостоверение, что оный мореходец, следуя путем морским по заданию Отечества своего и во славу флота советского из стран полунощных в страны полуденные, через линию незримую, учеными мудрецами экватором именуемую, впервые переступил, древний обряд послушно исполнил и пошлину уплатил…»
— Какую пошлину? — насторожился Долин.
— Говоря по-земному, с вас причитается, — пояснил Нептун.
Когда «черти» потащили к бассейну очередную жертву — молодого штурмана старшего лейтенанта Данилова, Гаранин подумал, что они, составляя сценарий, явно не рассчитали. Обряд причащения может затянуться до вечера. Потому что, как ни мало офицеров и матросов, впервые переходящих экватор, а на большом корабле их все же окажется предостаточно.
Кто-то легонько тронул Гаранина за короткий рукав рубашки. Оглянулся, увидел рядом капитана 1 ранга Винченко. Он улыбался, а глаза его были серьезны, даже беспокойны.
— Что-то случилось?
Винченко показал глазами на горизонт.
— Хвост.
Гаранина охватило чувство тревоги. Хотя «хвост» — иностранный, чаще всего американский, корабль, неотступно следовавший за нашими кораблями в походах, — был явлением обычным.
— Прекратить праздник? — спросил он.
— Ну что вы! Может, просто поспешить?
— А мы всех разом…
— Вполне, — сразу понял Винченко. И посмотрел на Нептуна. — Слышите, товарищ «царь»? Русь крестилась оптом, и вам можно. Даем воду на верхнюю палубу.
Грохнув трезубцем о палубу, Нептун пророкотал знаменитым беспаловским басом:
— Слушай мою команду!..
Через минуту взметнулись струи воды, и вся палуба крейсера превратилась в белопенный, сверкающий на солнце водяной пузырь.
В сопровождении старших офицеров Винченко поднялся на главный командный пункт, подошел к экрану радиолокатора, посмотрел на пульсирующую зеленоватую точку чужого корабля.
— Может, просто купец? — сказал Строев.
— Идет нашим курсом, догоняет. Ушли бы, не будь тихоходного танкера. — Винченко махнул рукой. — А пусть его. Все равно не успокоятся, пока не удовлетворят своего любопытства. И так поздновато хватились. Я уж и то думал: чего это натовцы сопровождающего к нам не приставили? — Он повернулся к Строеву: — Вот что, Валентин Иванович, перебирайтесь-ка на «Смелый». Я — тут, а вы — там.
Строев спустился в каюту, сложил вещи в желтый дорожный чемоданчик. Прибежал рассыльный, подхватил чемодан и исчез. Еще раз оглядев каюту — не забыл ли чего? — Строев вышел на опустевшую полетную палубу, зеркально блестевшую после искусственного дождя. Из того самого квадрата палубы, откуда недавно выходил «морской царь», поднималась тупорылая машина, похожая на глазастого и лобастого жука с двойным подбородком, — небольшой вертолет. К нему подбежал рассыльный, кинул желтый чемодан в раскрытую дверь старшему лейтенанту.
— Товарищ капитан второго ранга, прошу! — весело крикнул старший лейтенант.
Мелко задрожало сиденье, и Строев увидел, как наклонилась и все круче стала заваливаться синяя полоска горизонта. Через мгновение открылся уже весь крейсер, красивый, празднично многоцветный на ослепительной синеве воды. Затем в иллюминаторе показался идущий в кильватере танкер, а за ним — длинный, необыкновенно стройный, даже изящный, «Смелый». В верхнем углу иллюминатора, словно на экране локатора, виднелось пятнышко чужого корабля с белым хвостиком кильватерной струи.
— Товарищ капитан второго ранга, как думаете, догонит? — крикнул старший лейтенант, перегнувшись к Строеву.
— Если бы не танкер, только бы он нас и видел. Знаете, как американцы эти наши корабли называют? — прокричал Строев, указывая на «Смелого». — Они называют их «поющими фрегатами». Когда турбины врубаются на полную мощность, только свист остается, а корабль уже за горизонтом.
Вертолет прошел над кораблями, пристроился за кормой «Смелого» и, догнав, ловко опустился на палубу. Подбежали двое матросов и закрепили вертолет стропами.
«Чужак» догнал наши корабли к заходу солнца. Это был американский ракетный крейсер «Арканзас» с двумя высокими прямыми трубами, над которыми вращались решетки радарных антенн. На носу и корме стояли массивные станины пусковых установок. Своим форштевнем корабль вскидывал волны почти до палубы, отчего казалось, что он сидит в воде слишком глубоко под тяжестью массивных надстроек.
На полном ходу «Арканзас» прошел вдоль строя наших кораблей, затем сбавил ход, отстал и пошел рядом со «Смелым» на расстоянии кабельтова. С главного командного пункта Строев с любопытством рассматривал матросов, стоявших на палубе чужого корабля, и прислушивался к взволнованному голосу замполита «Смелого» капитана 3 ранга Митина, рассказывавшего по судовому радио о незваном госте.
— Перед нами, товарищи, американский крейсер «Арканзас». Водоизмещение — около двенадцати тысяч тонн, скорость хода — тридцать узлов. На вооружении находятся спаренные ракетные установки «Талос» и два стодвадцатисемимиллиметровых универсальных орудия. Крейсер носит имя одного из американских штатов. Корабль входит в состав крейсерско-миноносных сил Атлантического флота США и участвует во всех авантюрах Пентагона в этом районе земного шара…
Матросы, стоявшие на баке американского крейсера, расступились, и кто-то, выдвинувшись вперед, поднял над головой большой картон с надписью. Строев разобрал корявые буквы: «Счастливая плавания».
— …Экипаж «Арканзаса» — тысяча двести человек, из них восемьдесят офицеров. В основном это выпускники военно-морского училища в Аннаполисе, рьяно отстаивающие интересы американского империализма. К их числу принадлежит и командир крейсера кэптен Джеймс Мартин. Борьбу за недопущение в матросскую среду прогрессивных идей они дополняют жесткими мерами дисциплинарных воздействий. Полицейские функции выполняет на корабле специальное подразделение матросских пехотинцев…
Строев покосился на Митина, подсказал:
— Не забудьте о расовой дискриминации.
— …На «Арканзасе», как и на других американских кораблях, имеют место классовые и национальные противоречия, Унизительной дискриминации подвергаются военнослужащие-негры, которых на крейсера около ста человек. Они выполняют самую грязную работу, и наказывают их более строго, чем белых. Это послужило причиной инцидента, случившегося в прошлом году. Военнослужащие-негры с этого корабля потребовали справедливого к себе отношения. Командование флота расценило это выступление как бунт и жестоко расправилось с зачинщиками. Вот что сказал по этому поводу радист «Арканзаса» матрос Ванс: «До тех пор, пока черный знает свое место и держит язык за зубами, его терпят. Но стоит кому-то заявить о своих правах военнослужащего, как ему приклеивают ярлык «бунтаря и смутьяна»…
Море совсем погасло, горизонт растворился в надвигавшейся тьме. Под бортом поблескивали волны, с равномерным шумом отваливались пластами, схлестывались, уносились назад, к корме.
Над головой щелкнул динамик, и строгий металлический голос быстро произнес, словно выстрелил:
— Капитану второго ранга Строеву срочно прибыть на ГКП!
На главном командном пункте было тихо. Командир стоял на своем месте, через небольшое окно смотрел в темень моря.
— На «Арканзасе» сыграли боевую тревогу, — спокойно сказал он, как только Строев переступил порог.
— Учения?
— Вероятно, учения. Они нас атакуют.
— Проигрывают атаку, — поправил Строев.
III
Ночью у капитана 1 ранга Винченко разболелась почка, Заснуть он не смог и, одевшись, вышел на палубу. Дул ровный пассат. Звезды висели низко, и было их здесь, как ему казалось, гораздо больше, чем в Северном полушарии. Южный Крест с тремя очень яркими, приковывающими взгляд звездами с каждой ночью все выше поднимался над горизонтом. Был он как единственная веха, позволявшая ориентироваться в этом чужом мире. Так, наверное, в будущем, в дальних космических перелетах космонавтов будет угнетать вид чужих созвездий. И что бы ни писали фантасты, человеку всегда будет неуютно под другим небом, не похожим на небо Родины…
Винченко пересек полетную палубу и, как перед пропастью, остановился у леерного ограждения, за которым была чернота. Море светилось, пульсировало искрящимися точками, словно внизу тоже было звездное небо, разматывало за кораблем свой млечный путь. Винченко поймал себя на том, что думает не об окружавшей его экзотике, а о доме, о дочке, которая сидит сейчас над учебниками, готовится к экзаменам в институт. Больше всего ему хотелось, чтобы она, именно она, а не он, видела все это.
— Стареешь, — вслух сказал он себе.
— Все стареют…
Он вздрогнул, так неожиданно прозвучал за спиной этот голос, оглянулся. Рядом стоял, как все его величали, главный эскулап корабля Плотников. Видно, вызвал его вахтенный офицер, поскольку было у Винченко уже такое. Первый раз боль догнала его у Канарских островов и тоже ночью, и тогда он тоже ходил один по полетной палубе, заставляя себя отвлечься.
— Что, Евгений Львович, опять болит?
— Побаливает.
— Как вы медкомиссию обошли?
— Как обходят, — сердито сказал Винченко.
— Пойдемте-ка отсюда, пойдемте. Согреться вам надо, чайку попить горяченького.
Как совсем больного, он взял его под локоть и повел. Палуба тускло посвечивала, и была она как горное плато, за краями которого обрывались черные пропасти.
Доктор привел его в каюту, уложил в постель, пристроил на животе грелку, сам сходил, принес обжигающе-горячего чаю, настоял, чтобы Винченко сейчас же при нем выпил стакан, и только после этого ушел, пообещав наведаться утром.
От грелки да чая, от трогательной заботы доктора ему стало тепло и грустно. Он лежал и думал об удивительной флотской семье, в которой, несмотря на строгость порядков, на внешнюю грубоватость, нежности ничуть не меньше, чем в иной обычной семье на берегу. В глубинах корабля подрагивали машины, их монотонный шум, их вибрация, передававшаяся через переборки, усиливали это ощущение уюта, успокаивали.
Боль поутихла, Винченко закрыл глаза, но не спалось. Вспомнилась фраза писателя Соболева: «Что такое корабль? Как передать это понятие, которое для моряка заключает в себе целый мир? Корабль — это его семья… это арена боевых подвигов моряка, его крепость и защита…» Вспомнилось вчерашнее подведение итогов соревнования. От 17.00 до 17.30 начальники служб, как обычно, докладывали результаты дня. Потом был разбор тактических учений, и он отчитал Гаранина за ошибки: первый «залп» сделал одновременным, повторный «залп» сразу готовить не начал, потерял время…
— И ты теряешь время, — вдруг сказал себе Винченко. — Спать не спишь и дело не делаешь. Сколько в дневник не записывал?..
Дневник был для него не причудой, он записывал мысли для того, чтобы потом, когда придется составлять отчет о походе, было что писать, не копаясь в корабельных документах, не опрашивая людей.
Винченко встал, передвинул грелку на поясницу, примотал ее одеялом и сел к столу. Достал толстую тетрадь в клеенчатом переплете и вдруг начал писать совсем не то, что собирался:
«Погода отличная — облачность 3—4 балла. Температура днем +25°C. Встречных судов удивительно мало. «Смелый» идет головным на одном двигателе: сдерживает танкер. Видели огромную стаю акул — до самого горизонта черные треугольники плавников. Что бы это означало — такое скопление акул? С вертолета засекли двух гигантских скатов — до десяти метров в размахе… Таинственный мир океана! Как мало мы знаем о нем!»
И лишь после этого он начал писать то, ради чего, собственно, и сел к столу в этот неурочный час:
«Корабли НАТО не оставляют нас без внимания. Вчера с норд-веста подошли эсминец «Лоуренс» и сторожевой корабль «Монтгомери». Это было весьма странно, поскольку идем мы в стороне от оживленных морских путей. Видимо, они специально искали нас, обнаружив радиопеленгованием. На «Лоуренсе» флаг адмирала с четырьмя звездами. Вышел на связь, вызывал на русском языке. Полны любезностей. Говорят, что старший адмирал рад неожиданной встрече и желает счастливого плавания. Ответили по-русски, они не поняли. Тогда по-английски, что, мол, тоже рады встрече и желаем счастливого плавания. «Вы говорите по-английски лучше, чем я по-русски», — сказал адмирал. Я ответил, что наши знания языков одинаково требуют совершенствования… Полюбезничали и разошлись».
«Сумерки в тропиках очень короткие, а ночи темным-темны, — неожиданно вставил Винченко. — Воздух душный и влажный. Вчера бросил гривенник в Атлантический океан, чтобы старик не гневался на нас. Глупо, конечно, но лучше бросить на всякий случай…»
Винченко засмеялся, вспомнив, как оглядывался, бросая этот гривенник. Он поправил грелку, выпил еще стакан чаю и продолжал писать:
«А позавчера на 20 кабельтовых приблизился крейсер «Чикаго». Семафор с крейсера на русском языке: «Для старшего офицера на борту от контр-адмирала Митис Невеа. Рады встрече с вами. Желаем успеха. Счастливого пути». Мы ответили по-английски. «Чикаго» перешел на правый траверз, затем, под кормой, на левый, все чего-то высматривал. Маневрировал, правда, осмотрительно, предваряя свои действия флажными сигналами…»
Винченко откинулся на стуле, обдумывая странные маневры натовских кораблей. Решил, что в этом походе и в других, если в другие пустит почка, надо учиться принимать подобные «странности» за естественное проявление лицемерной агрессивности НАТО.
«Лицемерной агрессивности», — повторил он про себя необычное словосочетание. Агрессивность ведь всегда была прямолинейной. Всегда ли? Агрессивность всегда была наглой — это точно. Наглость агрессора взбадривает себя, подавляет страх возможной расплаты. Наглость ему необходима как допинг, как жулику нужно спиртное, чтобы, оглушив себя, идти на темпов дело… А что же такое «лицемерная агрессивность»? Это, должно быть, от былой аристократичности, попытка сохранить лицо джентльмена.
Кадровый военный, Винченко многое знал об этом агрессивном спруте, раскинувшем щупальца по всем континентам и океанам. У него много адресов, но главный — штат Вирджиния, почтовый индекс 20301, министерство обороны… Обороны!.. Опять лицемерие! Эта «обороняющаяся» организация имеет глобальную сеть военных баз, которая охватывает 32 страны мира, где размещено 1500 военных объектов, из них 336 — крупные базы.
Голова спрута — самое большое служебное здание мира, пятигранник, с каждым годом все больше врастающий в болотистый берег реки Потомак, как говорят сами американцы, под тяжестью поглощаемого им золота, под тяжестью преступлений. За послевоенные годы США 215 раз использовали свои вооруженные силы в агрессивных целях, а в 33 случаях были на грани применения ядерного оружия. Пентагон — это 27 километров одних только коридоров, 25 тысяч служащих. Пентагон — свыше двух миллионов солдат и офицеров. В условиях полной безопасности границ это более чем многовато для мирного времени. Объяснение может быть одно: вооруженные силы США нацелены на военную экспансию, на агрессию…
Не сильная, но чувствительная боль толкнулась в поясницу, отдалась в паху. Прокатилась волна озноба, Винченко повалился на койку и вызвал вестового.
Явился доктор Плотников, сделал укол.
— Что это? — спросил Винченко.
— Бициллин. Спать, спать вам надо.
— Да не спится.
— Сейчас уснете…
После укола ему и в самом деле захотелось спать. Некоторое время он смотрел на сидевшего рядом доктора, ничего не говоря, прислушиваясь к себе, и вдруг провалился в сон как в бездну.
Проснулся внезапно и, как всегда, сразу встал, выглянул в иллюминатор. В густом синем небе стояли высокие облака, какие были вчера и позавчера, и еще много дней: верхний ярус облаков — пористые, нижний — рвано-кучевые. Солнце было высоко, и Атлантика, как всегда, густо-бирюзовая, до самого горизонта была испещрена какой-то подвижной сыпью. Он не сразу понял, что это дельфины, так неправдоподобно много их было. Вблизи и дальше, и совсем далеко выныривали и исчезали черные полудуги спин.
Винченко взбежал на мостик, поздоровался, толком не разглядев даже, с кем здоровается, схватил бинокль, висевший на переборке. Никогда он не видел такого обилия дельфинов. Их было не сотни, не тысячи, а несметно много.
— Как ваше самочувствие, Евгении Львович?
— Самочувствие? — Винченко оглянулся, увидел Плотникова и вспомнил о почке. — Не болит. Понимаешь, совсем не болит.
Сухощавый, в обвисшей на плечах куртке-распашонке, Винченко рассматривал в бинокль долгожданную Хургаду. Чуковский писал: «Африка, Африка, что за чудо Африка!» И создал мечту. А к встрече с мечтой поневоле готовишься. Для себя Винченко давно уже усвоил, что «чудо» не ищут за тридевять земель. Этот берег Африки был голый, выжженный солнцем, и наши Каракумы в сравнении с ним выглядели бы, наверное, оазисом. Пройдет пара недель, и самый мечтательный мичман станет называть чудом не Африку, а далекую Родину свою.
— Аызза эййуха-ль-асдыка иль аызза! — послышался рядом завывающий голос Строева.
— Что такое? — спросил Винченко.
— Учусь приветствовать по-арабски.
— Ну и как?
— Пока зубрю выражение: «Дорогие друзья!»
Взяв бинокль, он тоже принялся рассматривать плоский берег.
Здесь не было глубокой бухты. Просто берег чуть изогнут, и в этой излучине — порт. Белая стена отгораживала небольшой участок берега. Виднелись двухэтажное здание, конус голубятни, похожий на большой памятник, и несколько пальм. Этот кусочек берега был самым живописным на много миль вокруг. В Хургаде была судоверфь: стояли на воде рыболовные суденышки со скошенными назад мачтами. За судоверфью — мечеть с двумя высокими белыми минаретами. Вокруг всего этого — россыпь одноэтажных домишек с плоскими крышами, а дальше — пески, несколько белых нефтяных баков, серые змеи дорог, убегающие к невысокой горной гряде на горизонте.
Белое небо, белая земля, солнце, как белый глаз прожектора.
— Мясо еще не видели? — спросил Строев. — С берега баранину привезли. Доктор за голову хватается: дохлятина. Такого мы еще не получали.
— Взгляну.
— Матросы острят: «Акулы едят, значит, и нам можно».
— Почему акулы?
— Одного барана утопили. Акула тут как тут, хоп — и нету…
— С мясом доктор разберется, он в этом лучше понимает, — сказал Винченко. — А вот акулы — наша забота. Надо провести учение: «Человек упал за борт, напала акула». Чтобы поостереглись. Займитесь этим.
— Займусь…
— А я сейчас вылетаю. Надо осмотреть залив.
На полетной палубе уже ждал вертолет, раскручивал тройные лопасти винтов.
Теперь он видел залив сверху и все время заставлял себя думать о деле, не отвлекаться на созерцание красот. Там, где, отсеченный ослепительной белой полосой прибоя, кончался серый монотонный берег, начиналось буйство красок, заставлявшее остро тосковать о любимой подводной охоте. Винченко еще дома был наслышан о красотах Красного моря и, собираясь в этот поход, взял с собой маску и трубку. В каюте он забросил их в дальний угол, чтобы, не дай бог, не попались кому на глаза. Но сейчас он был уверен, что достанет их, как только выпадет свободная минута. Внизу переливалась темная синева глубин, сверкали голубые атоллы, пестрели коралловые рифы… Много плавал он, а таких сочных красок не видел нигде.
Вход в Суэцкий залив, где находились минные поля, с высоты был виден весь, от берега до берега. Множество островов, островков, выступающих над водой рифов разноразмеренной сыпью покрывало едва ли не всю водную гладь. Вода возле рифов была беловатой, иногда совсем белой, как молоко. Такой делал ее без конца перетираемый волнами коралловый песок.
Главный фарватер проходил ближе к Синайскому берегу, по проливу Губаль, там уже ползали наши тральщики.
Синайский берег на востоке темнел неясной серой полосой, зато африканский, на западе, просматривался весь, от белого прибоя до невысоких горных вздутий, казавшихся издали багрово-красными. Горы начинались в нескольких милях от берега. За ними была блеклая синь. Там, за горами, круто обрывавшимися к западу, лежала Аравийская пустыня.
Пристально рассматривая острова, Винченко все больше убеждался в справедливости информации, полученной от командира отряда тральщиков капитана 1 ранга Полонова: рельеф здешних островов слишком сложен. Настойчиво возвращалась мысль об использовании «Смелого» в качестве подвижной вертолетной площадки. Неловко было отводить боевому кораблю такую малую роль, но ничего другого не оставалось. Утешением для команды могло служить только одно: задача эта весьма опасная, ибо «подвижной вертолетной площадке» придется ходить здесь по всем направлениям. А о том, чем это может кончиться, каждому напоминали торчащие над водой мачты либерийского танкера «Сириус», подорвавшегося на мине несколько месяцев назад.
Вертолет повисел над намеченным районом постоянной якорной стоянки кораблей, где сейчас покачивались на волнах баркасы: водолазы исследовали дно. Сверху хорошо было видно, как они, словно большие рыбы, скользили над коралловыми зарослями, не уходя, впрочем, далеко от клеток-убежищ, опущенных под воду на случай, если подойдут акулы. В одном из баркасов Винченко углядел старшего лейтенанта Русова, флагманского специалиста по водолазному делу, тоже одетого для подводной работы. Вспомнил, как недавно на крейсере Русов демонстрировал ему водолазные костюмы, для каждого случая свой — для резки и сварки металлов, для работ на больших и малых глубинах при малой в большой видимости, для подрыва магнитных мин. Винченко облюбовал для себя акваланг, перчатки, ласты, водолазный нож.
Вертолет мягко опустился на квадрат сетки, натянутой на том месте палубы крейсера, где белела большая буква Р, обведенная двумя концентрическими окружностями. Двигатель заглох.
Винченко подошел к краю палубы, к линии откинутых лееров, увидел внизу красный буек на синей воде, два баркаса и возле них большую акулу.
— Как по заказу приплыла, товарищ капитан первого ранга, — сказал вахтенный. — Но, может, и лучше? Наглядней урок-то!
Акула ходила кругами, резала треугольным плавником поверхность воды, изворачивалась, скользила каменным взглядом по баркасам, по крейсеру…
Через четверть часа Винченко сидел в своей каюте, сочинял длинную радиограмму на имя командующего:
«Корабли прибыли рейд Хургада. На переходе проводилась тактическая специальная подготовка кораблей и летная подготовка вертолетов, целеустремленная на решение поставленной задачи… Самоотверженная работа личного состава в походе заслуживает хорошей оценки. Личный состав здоров, моральное состояние высокое, готовы к выполнению задач боевого траления. Работу начинаем немедленно, чтобы в установленный срок протралить фарватер и открыть судоходство до порта Суэц. Экипажи кораблей сделают все, чтобы образцово выполнить поставленную задачу и достойно представить Советский Военно-Морской Флот…»
По усилившейся вибрации Винченко понял, что крейсер начал разворот, чтобы пройти последнюю милю до места своей постоянной стоянки, того самого места, которое только что закончили исследовать водолазы. Он хотел подняться на мостик, но передумал: командир крейсера не хуже его знает, что делать.
Потом из-за переборок донесся глухой тяжелый грохот, крейсер становился на якоря.
Кашлянул динамик и сухо, бесстрастно произнес:
— Капитана первого ранга Винченко просят подняться на мостик.
«Вот оно!» — подумал Винченко, вскакивая. Обычно его, старшего начальника, всегда оповещали через рассыльного. Если вызвали по трансляции, случилось что-то особенное.
Взбежав на мостик, он увидел кругом спокойные лица. Гаранин, Долин и Строев смотрели куда-то в море. Винченко глянул и обомлел: в двух кабельтовых от крейсера становилось на якорь судно под американским флагом.
— Кто такой? — изумился он. — Надо запросить.
Гаранин подал ему бинокль.
— Запрашивали. Арабский офицер связи сообщил, что это танкер, прибыл для приемки мазута. Но разве это танкер?
В бинокль Винченко внимательно осматривал чужое судно, стараясь запомнить все. Водоизмещение — 1000—1200 тонн, низкобортное, обводы корпуса полные, высокий полубак на треть длины. Корма прямоугольная. Ходовая рубка — в носовой части. На палубе — стационарная вьюшка с намотанным кабель-тросом в изоляции зеленого цвета. В корму от вьюшки — надстройка типа ангара, с левого борта — застекленный пост управления. В центральной части палубы — какие-то устройства красно-белого цвета, возможно, погружаемые аппараты. Похоже, что судно специально предназначено для обнаружения подводных объектов. Команда единой формы не имеет. Кроме флага США, на судне флаг АРЕ и флаг «Имею на борту лоцмана».
— Чего они тут встали?
— Видно, тут больше нравится, — с горьким сарказмом ответил Гаранин. — К ним арабский тральщик подходил, предлагал конвоирование. Отказались.
— Значит, уйдет не скоро.
— Пока фарватер не протралим, ему вообще некуда уходить.
— Глаз не спускать.
— Само собой.
IV
В Шереметьевском аэропорту было столпотворение. Среди лета Арктика дохнула холодом, и набежавший циклон затянул северное Подмосковье плотным туманом. Корреспондент газеты капитан 3 ранга Туликов ехал в аэропорт на редакционной машине, не ехал — тащился по непроглядной туманной ночи и все боялся, что опоздает к самолету.
Но вот прошло уже два часа, как он сидел в аэропорту, а надежда на вылет все отодвигалась.
Было раннее утро, беззоревое, не по-летнему хмурое. В огромных окнах аэровокзала стояла серая муть. Туликов попытался вздремнуть в мягком кресле, но из этого ничего не вышло. Он с завистью смотрел на сидевшего рядом своего попутчика, представителя политуправления капитана 1 ранга Прохорова, как видно, преспокойно досматривавшего домашние сны, и встал, чтобы размяться, сбегать за сигаретами.
Направился к окну, перешагивая через расставленные повсюду баулы и чемоданы. За окном был все тот же непроглядный туман. Внизу белели силуэты самолетов.
Зал ожидания гудел множеством голосов — русских, немецких, английских, испанских, певучих японских, гортанных арабских и еще каких-то, в которых Туликов уже не разбирался. Он прошелся вдоль окон, спустился вниз и вдруг услышал фразу, донесшуюся из полуоткрытой двери:
— Через час всех отправим, через час.
Он заспешил в зал ожидания, желая обрадовать Прохорова. Но тот все спал. Кресло, где прежде сидел Туликов, теперь было занято каким-то черным господином с высокими залысинами на лбу.
— Извините, я занял ваше место, — сказал господин по-английски, порываясь встать.
— Прошу господина сидеть, — по-английски же ответил Туликов. И сел рядом, в пустующее кресло.
— Курс — Красное море? — улыбаясь, спросил черный господин.
— Это почему же?
— А куда еще сейчас могут направляться советские военные моряки? Вы не американцы, военных баз за рубежом не имеете…
Туликов промолчал, подумав, что самое лучшее будет не ввязываться в этот разговор.
Но подчеркнутая холодность нисколько не смутила господина.
— Арчил никогда не ошибается, — сказал он, удовлетворенно и важно отваливаясь на спинку кресла. — Я видел: вы приехали не на такси и ваш шофер был в военной форме.
— Это еще ни о чем не говорит.
— Зато во всех газетах мира только и разговоров о русских эскадрах в Красном море. Будете разминировать Суэцкий залив?..
— Кто вы? — резко спросил Туликов.
— Маленький человек, всего лишь слуга своего господина. Был бы я самим господином, сидел бы себе в Афинах, а не мучился на этих проклятых ближневосточных линиях.
— Почему «проклятых»?
— Опасно летать. Только и ждешь, что собьют. Совсем недавно возле Латакии перехватили нас израильские «фантомы». Молиться начал, думал, обстреляют, как тот самолет над Синаем. Помните? Больше ста человек погибло. Об этом все газеты писали… Потом гляжу — внизу военный корабль. Ясно, что советский, потому что «фантомы» сразу в стороны. Но ведь это случайно так получилось, верно? А если бы корабля не было? Они, как шакалы, наглеют, когда видят, что жертва беззащитна…
Он надул щеки, превратившись в смешную круглолицую куклу, недоверчиво скосил глаза.
— Я коммерсант, грек. Сообщаю это, чтобы вы не подумали ничего такого.
— А мне все равно, — сказал Туликов.
— Не-ет, — заулыбался грек. — Я ваших, советских, хорошо знаю. Вам никогда не бывает все равно. Потому я вам хочу сказать: зря вы помогаете этому Садату. Уж я-то его знаю: продаст при первом же случае…
— Советский Союз помогает не Садату, а народу Египта, жертве агрессии, помогает всем миролюбивым народам. А мир слишком дорого стоит, чтобы его можно было ценить на доллары.
— Все надо считать. Американец из простого альтруизма куска хлеба не даст…
— О чем это вы беседуете? — спросил Прохоров, не открывая глаз.
— О разнице между советской и американской помощью слаборазвитым странам.
— Разница в принципе, — сказал Прохоров. — Одни помогают сочувствуя, другие — выгадывая…
Тут зал зашевелился. Сразу весь, из конца в конец, словно по измаявшейся ожиданием толпе пропустили электрический ток. И сразу заговорило радио, заговорило непрерывно, перечисляя рейсы — на Дели, на Париж, Лондон, Аккру и бог знает еще куда. За окнами аэровокзала все белел туман, но поверх его уже проглядывала синева…
Пронзив пелену тумана, самолет неожиданно нырнул в синеву. В один миг салон словно бы расширился от ослепительного света, и горящие белые плафоны на потолке сразу пожелтели. Пассажиры оглядывались, улыбаясь, разные пассажиры — и наши туристы, что было видно по особому оживлению и смеху, и шикарно разодетые леди или миссис, или как еще их там называют на этом Западе, и студенты-иностранцы, летевшие из московских вузов к своим, как видно, не бедным арабским родителям. Все улыбались. Таково уж волшебство солнечного света: оно рождает доброжелательность. Такова уж психология авиапассажиров: после взлета они всегда переживают эйфорию.
— Ну что, товарищ Туликов, летим?
— Летим, товарищ Прохоров, — в тон ответил Туликов. И деловито наклонился, посмотрел в иллюминатор. Но ничего не увидел внизу, только ослепительно белые пласты тумана.
— Приготовьте, пожалуйста, столики, — пропел над ними мелодичный голос.
Жизнь в самолете шла своим чередом. Туликов жевал холодное мясо и разговаривал с Прохоровым о Насере.
Насер был честным и последовательным человеком. Став президентом, продолжал жить в своей старой квартире, где жил, будучи простым офицером.
Он не воспользовался привилегией даже для того, чтобы «протолкнуть» свою дочь, не прошедшую по конкурсу в Каирский университет.
На его имя некоторые богатые арабы переводили миллионы, чтобы он использовал их по своему усмотрению. А что делал Насер? Он переводил эти деньги в банк на нужды Египта, ничего не оставляя себе. И когда умер, на его личном счету было всего шестьсот десять фунтов.
В Египте не было диктатуры пролетариата, и, когда после смерти Насера оживились враждебные элементы, революция не смогла защититься. Только поэтому Садату удался его «тихий переворот».
— Знаете, как американская разведка изучала Насера? — спросил Прохоров. — Был создан специальный «игровой центр», куда стекалась вся информация о египетском президенте — о каждом его слове, симпатиях и антипатиях, привычках, о его хобби фотографировать, о его характерной тяжелой походке. Был даже актер, игравший роль Насера, так сказать, «вживавшийся в образ». Они пытались предугадать каждый его поступок. Изучали сильные и слабые стороны всех из его окружения. Американская, а это значит все равно что израильская, разведка уповала на личности. В той ситуации, какая складывалась в Египте, слишком много зависело от личностей, точнее, от одной — от президента. И я не удивлюсь, если вдруг узнаю, что президент Насер не просто умер, а был умело убран. Смерть Насера и воцарение Садата трудно не рассматривать как заговор против Египта…
За иллюминатором необычно густо синело небо. Внизу по равномерной черноте воздушной бездны подали белые облака, похожие на бесчисленную отару овец. Сначала Туликова удивила эта чернота, потом он понял, что внизу — море. Море он знал вблизи и никогда не видел с такой высоты. Внизу просматривалась какая-то белая сыпь. Пришла первая догадка — стая птиц. Но на какой высоте должны лететь птицы, чтобы так просматриваться? И тут он понял: широкое разлапистое пятно — это палуба авианосца «Дж. Кеннеди». Вспомнил, как в одном из походов они проходили однажды мимо этой громадины длиной в треть километра, издали напоминавшей плавающий таз. В тот раз командующий 6-м американским флотом адмирал Исаак Кидд, державший флаг на «Дж. Кеннеди», видимо, решил показать русским свою мощь. На авианосце была сыграна боевая тревога, и с его палубы один за другим начали срываться горбатые истребители и штурмовики. Каждую минуту очередной самолет уходил в небо, с воем проносился над советскими кораблями и исчезал в синей дали. Это было внушительно, но ничуть не страшно. Наверное, потому что не впервые встречался Туликов с подобными попытками попугать. Только получалось почему-то наоборот: пугались сами американцы. Имея в океанах тринадцать авианосцев, подобных «Дж. Кеннеди», они поднимали в своих газетах дикий вой по поводу каждого советского эсминца, вышедшего за Босфор. А когда в Средиземное море вышли первые советские противолодочные крейсера, газетный вой достиг небывалой истеричности. Панические вопли эти не больше чем актерство, увы, не безобидное. Этим запугивают конгрессменов, сенаторов, просто обывателей, чтобы выколотить из них новые миллиарды на вооружение, на откармливание ядовитых империалистических пауков, и без того уже обобравших мир, одуревших от собственной ненасытности.
— Что там? — услышал Туликов над самым ухом.
— Ползет… змеиный выводок, — накаленный своими раздумьями, прерывисто ответил он.
Прохоров наклонился к иллюминатору, долго рассматривая крохотные блескучие пятнышки кораблей.
— Пожалуй, авианосец. Да не один.
— «Дж. Кеннеди», а еще «Индепенденс» или «Саратога», других тут нет. И ракетный крейсер «Литл Рок». Остальные мелочь — фрегаты, эсминцы.
— Разбираетесь?
— Нагляделся в походах. Да ведь известно, кто плавает в Средиземном море…
— Похоже, на восток идут.
— Куда еще им идти. Русские корабли возле их пятьдесят первого штата. Так палестинцы называют Израиль.
Что-то темное мелькнуло навстречу в вуальке близкого облачка, и самолет вздрогнул, словно его ударили по фюзеляжу. Пассажиры загомонили. Стюардесса быстро прошла из хвоста самолета в кабину пилотов, но сразу же вышла, подчеркнуто спокойно сказала по-русски:
— Пожалуйста, все оставайтесь на своих местах.
«Нечто», так напугавшее пассажиров, оказалось израильским «фантомом». Развернувшись, истребитель летел поодаль, параллельным курсом. На его фюзеляже, ярко освещенная солнцем, четко выделялась шестиконечная звезда, синяя в белом кругу.
— Далеко летают.
— Хозяйничают, не боятся.
«Фантом» исчез и больше не появлялся.
Потом показалась белопенная полоса прибоя и потянулась пестрая с высоты дельта Нила, исполосованная каналами, усыпанная крохотными пятнышками построек.
V
Каир оглушил жарой. Солнце тут было белое, ослепляющее, и Туликов со знакомой по дальним походам печалью вспомнил всегда ласковое московское солнышко.
Аэропорт, стеклянный, комфортабельный, напоминал восточный базар — так же многокрасочен и многолик. Ходили женщины, закутанные по глаза, ходили женщины, одетые так, что, казалось, на них, кроме огромных очков да маленьких туфель, ничего больше и не было. Слонялись по аэропорту степенные европейцы в модных костюмах, отглаженных до жестяного блеска, и другие — шустрые, в джинсах и шортах, с тряпочками-шарфиками на потной груди. Египтяне-рабочие отличались от всех своими мешковатыми галябиями, неторопливостью и какой-то усталостью в глазах. Они казались роботами, равнодушными ко всей этой аэропортовской, чуждой им суете. Особняком сидел богатый саудовец в белом платке, с транзисторои в руках. Он высокомерно поглядывал на людей и строго — на четырех своих жен, на кучку детишек — мал мала меньше.
Все это Туликов разглядел, пока проходил через здание аэропорта к выходу, к стоянке машин. Их встречали. Немолодой человек с темным, как у египтян, лицом протянул руку и коротко представился:
— Губарев.
И неожиданно радостно улыбнулся:
— Как там в Москве?
— Туман, — сказал Прохоров. — Рейс отложили…
— Туман?! — изумленно воскликнул Губарев, словно впервые услышал о таком явлении природы. — Надо же, туман! — И посерьезнел: — Что ж, отдохнете после полета?
— А мы не устали.
— Тогда можем ехать. Корабли уже в Хургаде.
Ехали в светло-серой «Волге». Водитель — молчаливый египтянин — раскрыл дверцы и стоял в ожидании, пряча грустную улыбку.
Прохоров кивнул шоферу и полез на переднее сиденье.
— Иван Прохорыч, — сказал Губарев, — не по чину впереди-то.
— Это почему?
— Старшие по званию, вообще уважаемые люди сзади сидят. А впереди для египтян это уже не начальник.
— Обойдусь, — буркнул Прохоров, захлопывая дверцу. — Спереди лучше видно.
Через два часа они были в Суэце. Там и тут еще высились остовы разрушенных домов. Кое-где на них висели люльки строителей.
С окраины города они увидели в отдалении Суэцкий канал. Точнее, не канал, а мачты кораблей, застрявших тут надолго, если не навсегда, и ярко освещенную вечерним солнцем белесую полосу высокого противоположного берега. Эта полоса и была знаменитой линией Барлева, до осени прошлого, 1973, года «неприступной» обороной израильтян.
— Всерьез окопались, — сказал Прохоров. — Тридцатиметровые валы, доты, дзоты, бетонированные отсеки для отдыха солдат. Рассказывают, будто наблюдатели сидели, словно диспетчеры на вокзалах, — во вращающихся креслах. С комфортом устроились…
— В креслах много не навоюешь, — сказал Туликов.
— Не скажите. Оборона была серьезная. А комфорт — от уверенности. И еще от жиру. Деньги-то несчитанные, чего же себе отказывать?
Дорога вывела к берегу Суэцкого залива и побежала вдоль него, пересекая обширные пески. Справа горбатила горизонт самая высокая в этих местах гора с необычным названием — Атака, слева в знойном мареве виднелся берег Синайского полуострова.
— Может, потому их и сбили, израильтян, в прошлом году, что зажирели, — сказал Туликов.
— Не потому, — уверенно ответил Прохоров. — Египтяне, по сути дела, ведь не выиграли прошлогоднюю, октябрьскую, войну. На мой взгляд, это была с их стороны не более как авантюра.
— Как же так, Иван Прохорыч, — удивился Туликов, — это же общеизвестно: октябрьская война показала способность арабов дать отпор, сбила с израильтян спесь.
— Все так. Однако надо и самому анализировать. Израильтяне уже доказали, что их наскоками не возьмешь. Агрессора можно было изгнать, только если всем арабским странам действовать по единому плану. А египтяне перешли в наступление без всякого плана, даже не согласовав свои действия с союзниками. Благодаря самоотверженности рядовых солдат им удалось сбить израильтян с линии Барлева, отбросить их от канала. А потом? Потом они затоптались в пустыне, не зная, что предпринять дальше. В результате израильтяне сами форсировали канал, оказались на западном его берегу, осадили Исманлию и Суэц…
Дорога то убегала от берега Суэцкого залива к невысокой гряде гор, то подступала к самой воде, залитой солнцем, зеленовато-голубой. Иногда машина выскакивала на скалистые красноватые обрывы, и снова узкую полоску дороги с обеих сторон сжимала всхолмленная пустыня, испещренная белыми пятнами солончаков, редкими серыми кустами саксаула и тамариска.
VI
Весь день было страшное пекло. Акваторию порта, опустевшую раскаленную Хургаду, будто захлопнули стеклянным колпаком. Горизонт исчез, затянутый блеклой пеленой, казалось, и горы, и пустыня, и само море дымятся, готовые самовозгореться, вспыхнуть. К надстройкам невозможно было прикоснуться. Мичман Зубанов прекратил малярные работы и пошел докладывать об этом командиру корабля.
— Ничего, боцман, жара — не самое страшное в этих местах, — успокоил его Дружинин. — Вот если пыльная буря…
— Но ведь послезавтра…
Послезавтра кораблю предстояло выйти на боевое траление, а вид его после дальнего океанского перехода был непригляден: краска на бортах выцвела и облезла, надстройки пестрели проплешинами. Форштевень обтерся о волны до того, что проступивший сурик придал ему рыжеватый оттенок, словно корабль, как и люди, загорел под тропическим солнцем. Не привести в порядок корабль значило послезавтра так и выйти на траление.
— Красить будем позднее, боцман, когда спадет жара, а пока делайте все остальное.
Работы было много: получили на плавбазе новый трал, и надо было его готовить, требовалось осмотреть и привести в порядок трал-балки, различные устройства, такелаж.
Боцман заспешил к выходу, распахнул дверь и замер у порога. То, что увидел, напугало: над дальней грядой гор гигантским занавесом поднималась багровая пелена, вечернее солнце просвечивало сквозь нее зловещим кровавым глазом.
Зубанов заторопился обратно к каюте командира.
— Вот оно, товарищ капитан третьего ранга! Пыльная буря идет.
— Ничего, боцман, — снова принялся успокаивать его командир. — Это здесь не самое страшное. Вот хамсин — это да! — Он взял с полки книгу, быстра пролистнул страницы. — В лоции Красного моря сказано следующее: «Хамсин (по-арабски «пятьдесят» — столько дней в году беснуется этот знойный, сухой ветер) резко повышает температуру. Когда дует хамсин, люди задыхаются от зноя, мельчайшая пыль проникает в поры тела…»
— Все ясно, товарищ капитан третьего ранга, — сказал Зубанов. — Разрешите идти?
— Идите. Только вы этих хамсинов не пугайтесь. Они весной дуют, а теперь лето…
Пыльная буря, взметнувшаяся в раскаленных глубинах Аравийской пустыни, перевалив через горы, стремительно долетела до Хургады и жгучим ветром хлестнула по голым, обожженным спинам матросов, работающих на палубе, на пирсе. Песчинки впивались в кожу, резали глаза, забивались в уши. Язык распух во рту, на зубах скрипело. Солнце совсем погасло за мутной пеленой, превратилось в тусклое перламутровое пятно.
Безработные арабские портовики, с утра толпившиеся возле корабля, разошлись по домам, и лишь какой-то белобородый старик со шрамом на лице сидел под пакгаузом и смотрел, как в розоватой дымке копошились на пирсе розовые матросы, что-то распутывали, что-то сваривали, ослепительные вспышки под их руками тоже казались старику розовыми.
Позднее пыльная буря сменилась пыльным маревом. В горячем неподвижном воздухе висел багровый туман, закатное солнце виднелось сквозь него странным коричневым пятном…
Беспокойно спал боцман эту ночь. Поднимаясь, он смотрел в иллюминатор в надежде увидеть звезды. Небо было черно, непроглядно.
На рассвете его разбудили взрывы. Вскочил и прежде всего удивился, почему нет звонков тревоги. Взрывы ухали совсем рядом. В иллюминатор боцман увидел синее небо над взбаламученным пенным морем.
Наверху ничто не напоминало о пронесшейся пыльной буре. По изрытой волнами акватории порта скользил арабский катер, два матроса, стоявшие на палубе, бросали в воду гранаты — предосторожность от израильских подводных диверсантов.
Палуба корабля, леера, поручни и ступни трапов, все надстройки покрывал плотный налет пыли. Боцман брезгливо провел пальцем по переборке — остался след. Стало ясно: значительную часть сегодняшнего дня поглотит борьба вот с этим последствием пыльной бури.
До полудня матросы мыли борта, палубу, надстройки, терли швабрами а щетками, окатывали сильными струями воды. Зубанов метался по кораблю, ощупывал кнехты, якорные цепи, лебедки, трал-балки, тральные отводители, леерные стойки, крышки люков, вентиляционные грибки, словно хотел в этот день оглядеть весь корабль.
VII
На море нет оружия опаснее мин. Во вторую мировую войну воюющие стороны потеряли на минах 1200 боевых кораблей и транспортов… Созданные для защиты своих берегов, мины стали универсальным оружием нападения. Они снабжаются неконтактными взрывателями, целыми комбинациями взрывателей, ориентированных на трудно имитируемые тралами физические поля корабля — гидродинамическое, акустическое… Современные мины обладают высокой чувствительностью, избирательностью цели, противотральной стойкостью…
Многое знал о минах капитан 3 ранга Дружинин. На учениях тральщик, которым он командовал, не раз получал высшие оценки. Но теперь, когда под килем было не учебное, а настоящее минное поле, Дружинин вдруг показался себе матросом-первогодком, для которого все незнакомо и ново.
Арабское командование сообщило, что здесь, в Суэцком заливе, мины ставились с торпедных катеров ночами, при противодействии авиации и надводных кораблей израильтян, что надежной привязки к береговым ориентирам не было, координирование минных постановок производилось способом обратной засечки, радиолокационными средствами, из чего следовало, что среднеквадратическая ошибка достигала мили и более. Иными словами, мины ставились как попало, без обязательного составления карт минных полей. Таким образом было выставлено пять минных заграждений, в основном из якорных неконтактных мин. Двенадцать из этого неопределенного числа мин было уничтожено еще до прихода в Суэцкий залив советских кораблей; восемь успели вытралить, на двух подорвался либерийский танкер «Сириус», двумя были потоплены два египетских катера. Вот и все, что было известно. Остальное предстояло выяснить советским морякам. В связи с этой неопределенностью им требовалось протралить огромную акваторию в 1250 квадратных миль. И прежде всего фарватер, по которому 20 июля должны была пройти с юга на север американские суда, чтобы начать расчистку Суэцкого канала.
— Ну что? — спросил Дружинин стоявшего на мостике штурмана.
Тот глянул в пеленгатор.
— Выходим в точку…
Все было буднично, как на учениях. Развернулась на корме трал-балка, с ее носика начал потравливаться строп с массивным гаком на конце. Командир отделения минеров старшина 2-й статьи Чапаев быстро подвесил к гаку звенья цепи — ползуны, и трал заскользнул в перламутровую гладь моря, оставляя на воде ярко-красные бусинки буев-носителей.
— Начинаем пахать! — сказал командир и сделал запись в вахтенном журнале:
«07.48. Легли на первый галс. Дали ток в трал. Начали боевое траление».
Казалось, один только командир, в эти минуты оставался спокойным. Но Алтунин видел, что и он тоже то и дело поглядывает на взбаламученную воду за кормой, на подвижный пунктир буев, далеко вправо оттянутых отводителем, скользящим в синей глубине.
Прошел час в напряженном ожидании.
«Повернули на обратный курс. Легли на второй галс. Дали ток в трал. Начали траление», —
снова записал командир в вахтенном журнале. И вдруг вздрогнул от зычного крика сигнальщика-наблюдателя, стоявшего на крыле мостика:
— Два самолета слева восемьдесят, сорок кабельтов!
Самолеты шли низко, почти теряясь в утренней дымке, затянувшей близкий Синайский берег. Дружинин скорее угадал, чем разглядел: израильские «скайхоки». Держась уступом вправо плотно друг возле друга, они пронеслись над мачтами, оглушив ревом двигателей, взмыли вверх, развернулись, снова прошли над самым кораблем и растаяли в синей глуби неба.
— Хулиганят! — сказал капитан-лейтенант Судаков. Он хотел еще что-то добавить, но тут, как и в первый раз, истошно закричал наблюдатель:
— Два самолета слева девяносто, сорок кабельтов!
Теперь это были «миражи» с такими же, что и у «скайхоков», синими шестиконечными звездами в белых кругах на концах крыльев. «Миражи» проделали в точности такие же маневры и скрылись над Синайским берегом.
— А ведь они демонстрируют, — сказал Алтунин, — вот, мол, какие мы, все имеем, хоть «миражи», хоть «скайхоки».
— Не одни мы в заливе, чего они для нас-то демонстрируют, — усомнился Судаков.
— Мы ближе других к Синаю…
— Два самолета слева восемьдесят, сорок кабельтов! — снова прокричал наблюдатель, и в голосе его было удивление.
Все так же, уступом вправо, двойка самолетов нырнула к кораблю, оглушив истошным воем реактивных двигателей. Но это были уже совсем другие самолеты — горбатые, остроносые, с черными подпалинами под хвостами, с почти треугольными, скошенными назад крыльями.
— Вот, пожалуйста, теперь «фантомы» пожаловали, — сказал Дружинин. И добавил: — А ведь они нас пугают!
— Пугают! — подтвердил Алтунин. И заключил: — Пугают потому, что боятся.
— Чего им бояться?
— Что израильтяне, что американцы, что все натовцы так запугали себя советской опасностью, что поднимают тревогу даже при виде безобидного тральщика.
— Это точно, — сказал Дружинин. — Только ты бы, лейтенант, сходил на ют. Нас, конечно, не запугать, но все же…
На юте было, как всегда на учениях: стоял вахтенным у трала командир отделения минеров старшина 2-й статьи Чапаев, стоял вахтенным у динамометра командир отделения тральных электриков матрос Войханский, как и полагалось, не отрываясь, глядели: один — в море на прыгающие по волнам ярко-красные буи с флажками, другой — на белый диск прибора. Корабль шел с тралом, и внимание было теперь главным. Выглядели матросы необычно: в шортах и оранжевых жилетах, надетых на голое тело.
— Ну как? — спросил Алтунин, ни к кому не обращаясь. — Самолеты не больно мешают?
— А пускай летают, — подчеркнуто бодро ответил Войханский, не сводя глаз со стрелки динамометра. — Какая-никакая, а тень.
Алтунин с благодарностью посмотрел на него и вдруг подумал, что это ведь он успокаивает его, замполита. Чтобы не беспокоился за матросов. И отступил за лебедку, собираясь вернуться на мостик, и вздрогнул от незнакомо громкого, испуганного вскрика Войханского:
— Подсечена мина!
Резко обернувшись, Алтунин успел поймать взглядом рывок стрелки динамометра.
— Прямо по корме — мина! — доложил вахтенный у трала.
И все замерло на корабле. Алтунин отыскал на взбаламученной водной глади поблескивающий на солнце черный шар. Мина быстро удалялась, и он с беспокойством оглянулся на кормовую артустановку, стоявшую на камбузной надстройке. Оттуда, из-за серого броневого прикрытия, выглядывали черные стволы и виднелась голова наводчика в каске, прильнувшего к прицелу. Алтунину показалось, что целится наводчик недопустимо долго: все знали, что подсеченная мина будет качаться на волнах всего несколько минут, а затем наполнится водой и затонет.
Сухой треск короткой очереди резанул по ушам, со звоном посыпались гильзы. Снаряды взбили пену возле самой мины. Раздался еще короткий треск. В тот же миг палуба под ногами дернулась, море за кормой вздрогнуло сразу все, грязно-белым холмом вспучилось в том месте, где только что была мина. Холм этот стремительно поднимался все выше. Тяжкий звериный рык, переходящий в шипение, догнал корабль и прокатился дальше, к другим тральщикам, к едва видному вдали низкому Синайскому берегу, серо-дымной полосой отбившему горизонт.
Алтунин восхищенно улыбался, наблюдая, как оседает гора воды. Налетели чайки, роем мошкары замельтешили над местом взрыва. Он шагнул на ют, чтобы взглянуть в глаза минерам, похвалить. И наткнулся на неожиданный перекрик докладов:
— Подсечена мина!
— Прямо по корме — мина!
Снова, сразу после команды с мостика, ударила кормовая установка. Снова вспучилось море, и глухой рык прокатился над морем. Алтунин подождал, не подсечется ли третья мина, и, но дождавшись, пошел на мостик.
— Не пугают, — сказал он Дружинину.
— Что?
— Самолеты, говорю, не пугают. Наши люди, как всегда, на высоте. Пускай, говорят, летают, все-таки тень. — Алтунин засмеялся, но никто его не поддержал, и он замолк. Командир стоял на правом крыле мостика, смотрел за корму. Помощник выглядывал из левых дверей рубки и тоже высматривал что-то за кормой. Две мины подряд всех заставили ждать третью.
Солнце жгло все сильнее. Покосившись на командира, Алтунин расстегнул пуговицы на рубашке и подставил грудь горячему ветру. Командир тоже начал расстегиваться. Из-под козырька его выцветшей пилотки стекали струйки пота и высыхали на подбородке.
С моря, где маячили другие тральщики, докатился низкий гул взрыва. Командир посмотрел в бинокль и опустил его: мина взорвалась на достаточном удалении от корабля, значит, и у соседей все шло как надо.
У трапа, ведущего на мостик, показался боцман с кистью и банкой.
— Разрешите, товарищ капитан третьего ранга?
— Что такое?
— Звезды отштамповать. Две мины — две звезды.
— Где отштамповать?
— На рубке. Чтоб видней.
— Надо? — повернулся командир к замполиту.
— Надо.
— Штампуйте, раз надо.
Боцман соскользнул с трапа, и через пару секунд его голова показалась над краем рубки. Видимо, он висел там, держась за скобы.
— Вертолет справа сорок, двадцать пять кабельтов! — доложил наблюдатель.
Командир вскинул бинокль. На морском горизонте висела точка далекого вертолета.
— Вот теперь самолеты будут опасны. Реактивная струя у них мощная. А вертолет, что комарик.
Рокоча мирно, по-домашнему, вертолет сделал круг над кораблем и завис за кормой. Так он и шел, как привязанный, не удаляясь и не приближаясь.
Работа тральщика с вертолетом проводилась в соответствии с планом траления. Дело это было не новое, но еще достаточно непривычное, чтобы относиться к нему со всем вниманием. От моряков требовалось немногое — только держать постоянную связь с вертолетом. Главная роль в этом необычном симбиозе «корабль — вертолет» отводилась летчикам. Им нужно было точно выдерживать скорость и направление полета, наблюдать за небом и особенно за морем, чтобы не прозевать внезапно всплывшую мину и сообщить о ней на тральщик.
— Как им там, видно что-нибудь? — спросил Дружинин.
— Все видно, — сразу ответил штурман Ермаков, державший связь с вертолетом.
— А под водой?
— Волны мешают что-либо разглядеть. Игра светотеней, хаос пятен.
— Волн только в прудах не бывает. — В голосе Дружинина слышалось удовлетворение. Моряк, привыкший все делать обстоятельно, он в таком серьезном деле не очень доверял «верхоглядству». То ли дело трал: зацепит — не сорвется. А кроме того, существуют не только якорные мины, болтающиеся у самой поверхности воды, а и такие, что лежат на дне. Их-то с вертолета никак не разглядишь. Разве что мина будет лежать на небольшой глубине, да на чистом песочке…
И тут, на мгновение раньше наблюдателя, он увидел над блескучей поверхностью залива две черные точки — катера. Наблюдатель доложил — торпедные, но это были скоростные сторожевые катера с небольшими мачтами, перекрещенными антеннами радиолокаторов, со скошенными рубками, с автоматическими пушками на баке и на юте. В пенных бурунах они вынырнули из полуденной дымки, стремительно пошли наперерез тральщику.
Дружинин улыбнулся, всмотревшись в передний катер, и передал бинокль Алтунину.
— Взгляни, замполит.
На носу катера были нарисованы кривые клыки разинутой акульей пасти.
— Опять пугают, — недоуменно сказал Алтунин.
Катер с акульей пастью в опасной близости пересек курс тральщика, развернулся и, сбавив скорость, пошел параллельно метрах в десяти от борта. Другой катер проделал точно такой же маневр с другого борта. Из рубки высунулся длинноволосый человек с черной куртке без каких-либо знаков различия и долго рассматривал тральщик.
— Зачем пришли? — неожиданно крикнул он по-английски. — Вам здесь делать нечего.
— Врубите погромче, — сказал Дружинин, не оборачиваясь. — Чтобы потом не говорили, что не слышали.
Он поднес к губам палочку микрофона, и голос его густым звоном динамиков накрыл и тральщик, и катер, и море вокруг:
— Ваш катер грубо нарушает правила судовождения, что может привести к столкновению. Командование советского корабля заявляет решительный протест против ваших провокационных действий.
— Вы находитесь в чужих территориальных водах! — крикнули с катера.
— По просьбе египетского и по решению Советского правительства мы проводим боевое траление в египетских водах, — снова прогудел над волнами голос Дружинина.
— С июля шестьдесят седьмого года эти воды вместе с Синайским полуостровом принадлежат Израилю.
— ООН считает их временно оккупированными. ООН признает эти воды египетскими.
Помедлив минуту, человек скрылся в рубке. Катера, как по команде, разошлись в стороны и, набирая скорость, все глубже зарываясь в пенные буруны, покатились по широкой дуге, забирая за корму, туда, где покачивалась цепочка флажков на красных буях, обозначающих трал.
В этот миг дернулась палуба, и там, далеко за кормой, где скользили в синих глубинах тралы, высоко вспучилось море, и тяжелый рев взрыва прокатился над кораблем. Высокая волна швырнула катера. Круто развернувшись, они помчались прочь от тральщика.
Прибежал боцман с баночкой, полез на рубку. Потом он отошел за шпиль полюбоваться своей работой.
Взбаламученное взрывом море сглаживало волны, сверкало тысячами ослепительных бликов. Полуденный ветер нес с Синайского берега раскаленное дыхание пустынь.
— Как обед? — спросил командир у боцмана.
— Праздничный! — весело ответил боцман. — Свежие овощи, фрукты, компот из холодильника.
— Катер слева семьдесят, десять кабельтов! — доложил громко наблюдатель.
Катер возвращался один, тот самый, с акульей пастью. Уже не заходя за корму, он приблизился к борту, и тот же человек спросил по-английски:
— Когда уйдете из этого района?
— Когда выполним правительственное задание, — по-английски же спокойно ответил командир.
Черный человек постоял минуту, подумал, потом нырнул в рубку, и катер, резко отвернув, помчался прочь от корабля.
