Екатерина Лесина
Разбитое сердце королевы Марго
© Лесина Е., 2015
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015
* * *
Женщина умирала.
Она точно знала это и, как ни странно, совершенно не боялась смерти. Напротив, ныне та виделась избавлением, что от мук душевных, что от телесных.
Тело предало первым.
Расползлось, растеклось жиром, и теперь, глядя в зеркала, женщина не узнавала себя саму. Она отказывалась верить, что вот эта неопрятная толстуха с седыми волосами – и вправду она, прекрасная Маргарита.
Теперь она как никогда прежде походила на матушку.
Однажды, поддавшись гневу, она едва не приказала избавиться от зеркал, но после передумала. Зеркала не виноваты. Они остались, а женщина научилась видеть в них исключительно то, что сама желала. Нельзя обманывать себя? Что же ей еще оставалось? Смириться? Отступить в тень и тихо доживать дни, которых оставалось, пожалуй, больше, чем того желали многие из тех, кто называл себя ее друзьями.
Она верила.
Знала, что за спиной ее смеются, называют развратною старухой, не понимая, что в душе своей она как раз-то молода… душа – единственное, что осталось прежним.
А тело вот-вот сгорит в лихорадке.
И доктор подносит воду с уксусом, уговаривая выпить. Жажда и вправду мучит нестерпимая, но женщина капризно отворачивается. Она слушает и уговоры, и мягкий голос священника, который волею своей отпускает все грехи. И думает, что грехов набралось немало.
Пускай.
Если Господь и вправду милосерден, то простит… простил же он матушку, которая сотворила многое из того, о чем сама женщина и помыслить не смела.
Может, в том ее беда?
Чересчур мягкотела, мягкодушна… будь по-другому, глядишь, все сложилось бы иначе.
Вздох.
А в груди жжет, как тогда, когда она оказалась на Гревской площади и матушка колола в бок булавкой, шепча:
– Улыбайся.
Голос ее, тихий, не голос – но змеиное шипение, – до сих пор стоит в ушах. А с ним оживают воспоминания.
– Прочь, – просит женщина, но ее-то шепот не слышен.
Проклятье ее жизни, даже когда она кричала, ее не слышали. А теперь уж… собрались у постели, смотрят, ждут, когда она, Маргарита Валуа, испустит последний вздох, и тогда объявят о смерти.
Обрадовался бы Генрих, бывший супруг, когда б случилось ему дожить до нынешнего дня?
С ним не получилось стать женой, но вот другом он был неплохим… быть может, опечалился бы, а может, вздохнул бы с немалым облегчением, поелику пока была жива она, Маргарита, то и собственный его трон представлялся шатким.
Находились те, кто утверждал, что будто бы после развода он и права на сей трон утратил, и пусть голоса их были слабы, но все же… все же Франции достаточно малого повода, чтобы вновь вспыхнула война.
Вдова его, конечно, обрадуется… ей охота быть единственной королевой, но не в силах ее выслать Маргариту из Парижа. Приходится улыбаться.
И быть вежливой.
В ту первую встречу, которая почти стерлась из памяти Маргариты, королева не пожелала выйти навстречу той, кого, не стесняясь, именовала распутницей, будто у самой ее не было грехов. Она потребовала, чтобы именно Маргарита явилась пред ее очи…
Стыдно было.
И обидно.
И если бы не Генрих, в котором осталась еще благодарность за свое спасение, как бы все повернулось? Он выговорил своей супруге, и та затаила обиду…
Давно это было.
И Генрих мертв, как мертвы и братья, и матушка… и тот, о ком Маргарита почти забыла за эти годы.
Прочие… любовники, которых было не столь уж много, как о том говорят. Вспомнят ли? С печалью, со смехом… Маргарита знает, что над ней часто смеются.
Пускай.
Но найдется ли хоть один человек, который будет искренне горевать о смерти ее?
Маргарита улыбнулась: она знала ответ.
Она скончается 27 марта 1615 года, в собственной постели, завещав остатки своего состояния единственному человеку, которого любила всем своим сердцем, и он отвечал ей столь же искренней любовью. Он будет вспоминать о женщине, пусть и немолодой, некрасивой, но неизменно яркой, преисполненной радости, и после того, как станет королем, Людовиком XIII.
– Привет, – сказала девушка в вязаном берете. – Ты Саломея, да? А я – Варвара. Сестра твоя. Двоюродная.
Она толкнула носочком сапога клетчатый саквояж и продолжила:
– Можно, я у тебя поживу немного?
И Саломея кивнула: собственно говоря, почему бы и нет?
Снова зима.
Зимой холодно и тоскливо, особенно этой. Огонь в камине и тот не спасает. Он глядится нарисованным, и тянет сунуть в пламя руки, проверить, настоящее ли оно.
Безумие.
А все потому, что Далматов, скотина этакая, исчез.
Нет, Саломее, если разобраться, дела до него нет и быть не может, так, приятель или даже знакомый… чуть больше, чем приятель и знакомый. Оттого и обидно, что исчез!
И не пишет.
И не звонит.
И дом его, огромный мрачный, пустует. Она навещает этот дом раз в месяц, не потому, что надеется на возвращение хозяина, но и дома испытывают одиночество. Саломею знают.
Впускают.
Позволяют ходить по комнатам, и лишь маячит за спиной безмолвная тень охранника. Ему не понятно, что ей нужно в доме. Саломея и сама не понимает, но…
Она оставляет цветы.
Дому.
А получается, словно на могиле, и глупость такая же, как нарисованный огонь. Сегодня Саломея камин и вовсе не разжигала.
– Ты квелая какая-то. – Варвара разрешению обрадовалась и, ухватив саквояж обеими руками, не без труда подняла. – Заболела? Ничего. У меня варенье есть малиновое… мама моя сказала, что ты, быть может, не обрадуешься… что мы вроде как родня, а вроде и нет… а я подумала, какого черта? Тут свой человек есть, а я буду по чужим людям дома искать… нет, если мешаю…
Ее голос заполнил прихожую.
И стало легче.
Саломея словно очнулась.
Сестра.
Двоюродная? У нее нет двоюродных сестер, как и братьев. И наверное, эта девушка появилась не просто так… время выбрала зимнее, когда Саломея беспомощна почти.
И надо бы выставить ее прочь, но Саломея молчит. Разглядывает.
Рыжая какая… рыжие волосы кучеряшками, и рыжина их яркая, морковная. Рыжие веснушки на носу, на щеках и на руках.
Красный берет с петелькой на макушке и зеленое пальтецо.
Штаны желтые, узкие.
– Уф… мамка сказала, что если вдруг и погонишь, то варенье чтоб отдала. Я ей говорила, что может, ты варенье и не ешь вовсе…
– Ем.
– Хорошо… а еще тут капуста квашеная с клюквой. И грибы сухие… и вообще, ты думаешь, наверное, что я дура полная…
– Не знаю, – честно призналась Саломея.
Варвара стянула берет и пальтецо сняла.
Была она… тщедушной. Невысокой, худенькой до того, что походила на подростка. И трикотажный тонкий свитерок обтягивал хрупкое ее тельце.
– Уф… умаялась я в поезде. – Она отбросила копну рыжих волос. – Ты мне не веришь, да? Я фотки привезла… и вообще, поговорим, да?
– Поговорим.
– А чаем напоишь?
И Саломея против воли улыбнулась, впервые, пожалуй, за очень долгое время.
– Напою.
Чай пили на кухне. Варвара, быстро освоившись, сама поставила чайник и заварочный, о существовании которого Саломея забыла напрочь, достала, отмыла, обварила кипятком. Она вытащила из саквояжа полотняный мешок, из которого один за другим появлялись конверты из плотной бумаги.
– Тут чабрец… и еще ромашка. Но ее добавлять надобно на кончике ножа, иначе перебьет весь дух…
Саломее она велела сесть и не мешаться.
Саломея не мешалась. Наблюдала.
Сестра?
А ведь похожи… обе рыжие и яркие… и в чертах лица есть что-то этакое…
– Еще немного мяты… я мяту больше душицы люблю, а мама вот наоборот… погоди, сейчас.
Она вновь полезла в саквояж и вытащила на сей раз старенький пластиковый альбом.
– Вот… тут посмотри.
Папа. Она не видела его таким молодым, но сразу узнала. Как не узнать? Стоит, хмурится, смотрит серьезно… и за руку держит девочку в школьной форме.
– Это твой папа… то есть мне он дядькой, а тебе отцом и мама моя…
Сходство между девушкой и Варварой несомненно.
И еще одна фотография, мужчина и женщина, оба хмурые какие-то, серые и недовольные.
– Это дед с бабкой… мама сказала, что ты их не знаешь… не знала… оно и к лучшему. – Варвара зябко повела плечами. – Корень имбиря…
– Что?
– Если простыла – первейшее дело, чай с имбирем и медом. Очень помогает. Так что я брошу немного к травкам, хотя у него вкус специфический…
Девочка-девушка уже в белом платье держится за руку массивного мужчины, вдвое ее старше.
– А это мой отец…
И сама Варвара, ребенком, сидит на высоком стульчике, смотрит прямо. Наряженная в кружевное платьице, она похожа на куклу.
– Там еще свидетельство о браке есть и мое о рождении. Твой отец взял фамилию жены, а до того был Потаповым.
Этого Саломея не знала. Отец был… отец просто был, как была мама и бабушка, которая курила трубку и рассказывала истории об особенных вещах. Был дом и голуби на крыше.
Весна.
Осень. И вся жизнь по дням расписанная, казалось, до самой смерти…
– Потапов он… они с дедом поссорились крепко. И дед сказал, что отец весь род позорит и… и из дому выгнал. Мама так мне говорила. А он и ушел, сказал, что с этим родом ничего общего иметь не желает. Вот… и когда женился, фамилию жены взял.
– Не понимаю… – Саломея вернула фотоальбом. – Почему… почему ты только сейчас…
Варвара вздохнула и, поставив перед Саломеей чашку с чаем, велела:
– Пей. А я расскажу… так уж вышло все… неправильно.
Деда своего Варвара всегда боялась. Не то чтобы старик ее обижал. Нет, он просто глядел своими прозрачными глазами, кривил рот и отворачивался.
Бабка и вовсе редко выходила из комнаты. И честно говоря, Варвара была лишь рада. Она не понимала, зачем сюда ходить?
Но отец требовал.
И раз в две недели мама наряжала Варвару в клетчатое шерстяное платьице с тесным воротничком, заплетала ей тугие косы, а к воротничку прикалывала круглую брошь.
Сама она в той квартире не появлялась. Да и отца не пускали дальше прихожей.
Он помогал Варваре снять пальтецо, разувал и подталкивал в спину:
– Иди.
Она и шла по темному коридору, к дверям приоткрытым, всякий раз представляя, что за этими дверями скрывается чудовище. Но нет, всего-то дед. Он сидел в широком кресле у окна и читал газету. Когда Варвара входила, дед ненадолго отвлекался от чтения, затем, чтобы указать ей на второе кресло:
– Садись.
Она садилась и сидела.
Молча. Неподвижно. Следя за тем, как медленно ползет стрелка на огромных часах. Ей казалось, что стрелка эта нарочно отмеряет время неправильно, издевается. Когда Варвара подросла, она задала маме вопрос:
– Зачем мне туда ходить?
– Они – твои родственники. И просто хотят знать, что с тобой все в порядке. Они тебя любят… – Тут мама смутилась и тихо добавила: – По-своему…
– А тебя?
Почему-то Варваре казалось, что взрослые вокруг сговорились и играют в свою, взрослую игру, ей непонятную.
– Варечка, подрасти, – сказала мама, – и все узнаешь…
Расти пришлось долго. К визитам Варвара привыкла, как и к дедову молчанию, и к бабкиному недовольству с запахом корвалола.
Они умерли в один день, как в сказке, только эта сказка была совсем печальной. Но Варвара не плакала. Она послушно сидела и на кухне, и у гроба, и на кладбище вела себя тихо-тихо. Людей пришло немного. Они подходили к Варваре, говорили о том, что дедушка и бабушка теперь на небе, а на родителей почему-то не смотрели, кроме одного мужчины.
– Здравствуй. – Он протянул отцу руку. – Случая не выпало познакомиться, но…
– Отойдем? – Почему-то отец мужчине не обрадовался совершенно, а мама и вовсе Варвару обняла, прижала к себе и так, что дышать сделалось тяжело.
– Не бойся, – шептала она, – мы никому тебя не отдадим…
Отец с мужчиной о чем-то говорил, и злился, и махал руками, а тот слушал и тихо отвечал.
– Кто это?
– Твой дядя.
– Да? – Варвара не знала, что у нее есть дядя, и очень удивилась.
– Они с твоим дедом когда-то поссорились, и тот выгнал его из дому. Он давно не появлялся, с похорон… – Она осеклась и губу прикусила. – Варенька… мы вечером поговорим, ладно?
Дядя уехал, оставил Варваре круглый кусок янтаря на веревочке, велев:
– Носи на удачу…
А маме – номер телефона и адрес, сказал, что на всякий случай. Варвара не поняла, на какой именно, но видела, что отец был этим недоволен.
Вечером же состоялся разговор: мама всегда держала свое слово.
– Понимаешь, – Варвара пила чай мелкими глоточками, – все оказалось так… запутанно. Моя мама – не моя настоящая мама, а моя, которая на фотографии, умерла при родах. И отец остался один с маленьким ребенком. У него своих родителей нет… сирота… а бабушка моя с дедушкой помогать отказались. Он не особо им нравился. Но вообще я думаю, что им никто не нравился.
Она вздохнула, и узенькие плечи поникли.
– Он промаялся месяц, а потом женился на патронажной медсестре. Там не было любви… поначалу не было, брак по расчету… она сказала, что ей уже двадцать восемь исполнилось, замуж выйти она не надеялась даже. И предложение приняла сразу, тем более что отец ей нравился… он красивым был… и есть, живой в смысле, но уже не очень красивый, лысый и с животом. А ему нужен был кто-то, чтобы за ребенком приглядывать… бабка с дедом не одобрили. Считали, что он должен был до смерти холостым быть… или хотя бы срок траура выдержать. Ненормальные, да?
– Не знаю. – Странно было думать, что у Саломеи еще родственники имелись, о которых она, Саломея, не имела ни малейшего представления.
– Мне ничего не говорили… я думала, что Анна – моя мама… а мама и есть, и плевать, кто меня родил. Они еще этого простить не могли, что мне правды не говорили… я вроде как должна была память матери чтить… а отец отказался. И пригрозил, если они мне расскажут, то он в другой город уедет и видеться со мной не позволит… такое перемирие. Я к ним в гости хожу, а они молчат… вот… потом уже отец признался, что боялся, что твой отец попробует меня отнять, но тот уехал и все… иногда письма писал… а потом мама сказала, что он погиб… и только ты осталась…
Варвара замолчала.
И Саломея не спешила заговаривать.
– Мама говорила, что надо написать, но… понимаешь, папа… он хороший, только упертый очень… и сказал, что ты не ребенок… ребенка он точно не бросил бы, а тут получится, родственники появились и… и ты вроде как при деньгах, а значит, не помочь, но за деньгами… то есть вышло бы, будто нам твои деньги нужны… не подумай, может, я не особо и богатая, только и не бедная. Вот…
Вот.
И вправду.
И что Саломее делать?
– Получается, что родственница тебе только я, а папа с мамой – так, чужие совсем люди. Да и я тоже не особо родня. Но вот… подумала, раз все равно сюда еду, то встретимся, поговорим. А то нехорошо это, когда своих не знаешь.
В ее словах была своя правда.
И наверное, Далматов заподозрил бы Варвару во всех смертных грехах сразу, но Саломее сестра нравилась. С сестрой, быть может, и зиму пережить получится…
На третий день она уже не была так уверена.
Варвара… Варвара умудрялась занимать все окружающее пространство. На кухне выстроились баночки с ее травами. В гостиной то тут, то там встречались оставленные ею вещи, которым, как и хозяйке, было тесно в гостевой комнате. В ванной теснились банки, баночки и флаконы…
– Ты не понимаешь. – Варвара усаживалась у камина, накрутив на голову полотенце. Волосы она натирала репейным маслом, или пивными дрожжами, или маской из яиц, но обязательно и каждый день. О лице тоже не забывала.
И о руках.
Ноготки она подпиливала, шлифовала, покрывала основой, а на основу – цветной лак… или белый, который расписывала узорами.
– Девушка должна следить за собой. Современный мир выдвигает серьезные требования…
Она говорила о трендах и моде, о том, что волосы надо бы выпрямить, но с другой стороны выпрямление из моды выходить да и вряд ли прямые подойдут к ее типу лица… разве что форму бровей изменить, но это дело небыстрое.
– Зачем тебе это? – поинтересовалась Саломея.
– Как зачем? – Варвара отложила пилочку. – Внешность – это капитал, который надо правильно использовать.
– Это как?
– Замуж выйти… вот ты была замужем?
– Нет.
– А я была… трижды, – со вздохом призналась она. – Но те разы – не в счет… понимаешь… в моем городишке более-менее приличные мужики уже пристроены. А семью рушить – это…
– Неправильно.
– Точно, – согласилась Варвара, вновь берясь за пилочку. – Совершенно неправильно. Мужик, он скотина еще та. Один раз от жены ушел, и второй уйдет… Нет, надо брать или холостого, или разведенного. А где такого найти, чтобы не алкоголик, не извращенец и при деньгах?
– Не знаю.
– Я в агентство обратилась. Мне там сразу и сказали, что в нашем захолустье искать нечего, а вот тут… у меня четыре кандидата. Завтра встречаюсь с первым, побеседуем, присмотримся… показать?
– Кандидата?
– Да хоть четырех! Может, себе кого присмотришь, – на старшую сестрицу, которая к своим немалым годам еще ни разу замужем не побывала, Варвара смотрела с нескрываемой жалостью.
Она вскочила. Варвара, как Саломея успела заметить, вообще двигалась быстро, порывисто. Из гостиной она выбежала, а вернулась с четырьмя тонкими файликами.
– Это я распечатала, чтоб в дороге почитать, подумать хорошенько… вот глянь, Петр Сергеевич, ему сорок три, дважды разведен, но детей нет… это хорошо, алименты платить не надо. У него свой бизнес…
Варвара села на ковер.
Пилочка скользила по ногтю с едва слышным, но мерзким звуком.
– Несколько аптек… квартира имеется четырехкомнатная… и дача… машина опять же…
Петр Сергеевич был одутловат и похож на хомяка. Круглощекий, с крохотным носиком и глубоко посаженными глазками, он даже на фото производил отталкивающее впечатление.
– Правда, не красавец, – согласилась Варвара, хотя Саломея ничего не сказала. – А вот следующий вполне. Олег Рязенский. Предприниматель. Хотя всего предприятия – пара точек на рынке, но зато никаких бывших жен.
Этот был помоложе, но выглядел уставшим.
– Василий Васильевич, военный в отставке, сейчас владеет двумя супермаркетами… купил небольшой пельменный цех. Очень состоятельный дядечка. Есть свой дом в два этажа… правда, возраст… ему шестой десяток пошел и папа точно не одобрит, хотя и сам был старше мамы… главное, что у него сынок имеется от первого брака, взрослый, но…
Она переложила пилочку в левую руку.
– …с папочкой он отношений не поддерживает. Вроде как разругались вусмерть… только на наследство все одно виды имеет.
– С чего ты взяла?
Саломея держала в руках последнюю папку.
– С того, что дураком был бы, если бы не имел. А это… так, внагрузку дали… Илья Далматов… ни дела, ни перспектив, ни денег… небось ищет состоятельную дурочку, чтобы прицепиться, только рожи тоже нет.
На снимке Далматов выглядел еще более блеклым, нежели обычно.
И стрижка эта ему не идет.
И очки в круглой оправе, за которыми лица не разглядеть. Рубашка синенькая, школьная какая-то… свитерок дешевый, даже на снимке видно, что заношенный.
– Саломея, – Варвара отложила пилочку, – ну вот реально не вариант. Я с ним и встречусь только потому, что по условиям должна встречаться со всеми кандидатами, которых они мне предлагают. А так вообще это…
Она сморщила носик.
– Возьми лучше Олега… симпатичный мужик. Приодеть, причесать, а с деньгами, как я вижу, у тебя проблем нет. Поможешь бизнес развернуть…
И вновь пилочкой по ногтю мазнула.
– Да нет… спасибо… – задумчиво произнесла Саломея.
Значит, ни состояния, ни перспектив… и нехорошо лезть в чужое дело, но с другой стороны, если Далматов в этом самом агентстве объявился, значит, с агентством не все ладно.
А Варвара с ними контракт подписала.
Саломея же за нее ответственность несет… как старшая сестра…
– Ты не возражаешь, если с ним встречусь я? Только встречу ты назначь, ладно?
Варвара лишь плечами пожала…
Встрече Далматов не обрадовался. И встал, чтобы уйти…
– Сиди. – Саломея бросила сумку на стульчик. – Что, трудные времена в жизни настали?
Он неловко пригладил взъерошенные волосы.
Бледный.
– Выследила?
– Больно надо… – солгала она, хотя как солгала, она ведь и вправду не следила.
Дом вот навещала, изредка.
Звонила.
Порядка ради.
– Совпадение… моя сестра…
– Не знал, что у тебя сестра имеется. – Он снял дурацкие очки и глаза потер.
– И я не знала. Поговорим?
Далматов вздохнул. И вот откуда такое ощущение, что она человека преследует?
– Нет, если не хочешь, то я уйду и…
– Сиди. Заказывать ничего не рекомендую, если, конечно, ты не испытываешь любви к пережаренным пирожкам и теплому чаю.
– Не испытываю, – согласилась Саломея. Но заказ сделала. Для порядка. Да и толстая официантка глядела на них с нескрываемым раздражением.
Кафе было… бедным? Оно располагалось на первом этаже многоквартирного дома. Грязные витрины с полустертыми буквами. Линолеум на полу. Пластиковые столики. Пластиковые стулья. Пластиковые вазочки с пластиковыми же цветами. Запах горелого жира.
Пятна на скатертях.
Три гвоздички на столе.
– Цветы я заберу? – Саломея протянула было руку, но Далматов букет убрал.
– Я тебе другие куплю.
– А эти…
– Эти для разговора. Не стоит их нюхать. – Он решительно смахнул цветы на пол. – У девушек есть очаровательная привычка цветы нюхать, вне зависимости от того, насколько они жалкие…
– Опять твои штучки.
Почему-то раздражения это не вызвало, скорее уж облегчение: ничто в жизни не меняется. И Далматов вон прежним остался, несмотря на чудной наряд.
– Для Варвары готовил? Ей ведь не случайно твой профиль подсунули?
– Как вы познакомились?
– Я первой спросила!
Принесли чай в бумажных стаканчиках. И вправду теплый со странным химическим запахом. Далматов свой лишь понюхал.
– Рассказывай, – велел он. – Она ведь недавно на тебя вышла…
– Неделя уже…
Неделя. И странно даже, что когда-то Варвары не было. Она обжилась и прижилась, и старая квартира приняла ее.
– Появилась… просто явилась… сказала, что сестра, двоюродная… попросилась пожить.
– И ты пустила.
Прозвучало почти обвинением.
– Не следовало?
Фыркнул. И выражение лица явилось знакомое, надменно-снисходительное, которое с нынешним жалким нарядом Далматова вязалось плохо.
– Гнать надобно таких родственников…
– Вот когда у тебя объявятся, тогда и погонишь.
Скривился.
– Теперь твоя очередь. – Саломея откинулась на хлипком стульчике и руки на груди скрестила. – Рассказывай, чем тебе Варвара не угодила…
На мгновенье показалось, что Далматов просто встанет и уйдет, опять исчезнет… и теперь точно Саломея не станет ни звонками докучать, ни визитами. Но он лишь вздохнул и виски потер.
– Надо было сразу с тобой поговорить.
– Надо было, – легко согласилась она.
– Я надеялся провернуть это дело быстро, но вот… ты знаешь, что за твоей сестрицей череда трупов тянется?
– Что?
– Не знаешь, – с чувством огромного удовлетворения произнес он. – Так вот слушай…
Варвара Никитична Барсукова, а в девичестве – Потапова, обладала редкостной целеустремленностью. К сожалению, цель в своей жизни имела одну – выйти замуж.
Первой жертвой ее стал учитель физики, молодой, неопытный, а потому позволивший себе переступить грань. И пусть была Варвара уже в одиннадцатом классе, да по годам являлась особою совершеннолетней, пылкий роман их, а затем и последовавшее бракосочетание вызвали немалый скандал. Скандал закончился увольнением, которое и положило конец едва начавшейся семейной жизни. По официальной версии, супруг Варвары Никитичны не вынес общественного осуждения и в порыве раскаяния влез в петлю.
Варвара в это время находилась у родителей. Труп обнаружила соседка, заглянувшая не то за солью, не то за спичками, не то еще по какой надобности. Она и вызвала милицию.
Дело быстро закрыли.
Да и очевидно же, что самоубийство. И записка предсмертная имеется, и причин полно… матушка несчастного, конечно, пыталась обвинить во всем неугодную невестку, особенно когда выяснилось, что квартирка супруга отошла ей по завещанию, но все обвинения были признаны несостоятельными.
Вдовствовала Варвара недолго, хотя траур носила честно, однако спустя год вновь вышла замуж, на сей раз за предпринимателя средней руки. Он был старше Варвары на десяток лет и имел дурную привычку отмечать жизненные удачи, как и жизненные неудачи, обильными возлияниями.
Спустя месяца три после свадьбы Яков Никитич упился до белой горячки, в припадке которой свел счеты с жизнью. Правда, петле он предпочел прадедов револьвер. Это дело расследовали не в пример тщательней, однако же у вдовы вновь имелось алиби, на сей раз куда более надежное. Последнюю неделю она провела на курорте, в Турции, откуда и была вызвана на опознание…
По мужу она горевала года два, пока не закончились деньги, а затем опять вышла замуж.
– Что ты хочешь сказать… – Почему-то слушать Далматова было неприятно. И все, сказанное им, звучало так… так, будто он обвинял Варвару.
А она не виновата.
Саломея чувствовала, что не виновата, и верила, вернее, хотела верить. В конце концов, у нее ведь не так много родственников, чтобы ими разбрасываться. А в жизни случаются совпадения и похлеще.
– Я хочу сказать, – Далматов тоже откинулся на стульчике, очки он снял и теперь разминал пальцами переносицу, кривился, – что твоя сестрица работает по одной схеме. Свадьба. Труп. Завещание. Или думаешь, что с третьим мужем было иначе? Правда, с ним она целых полтора года прожила. Между прочим, из семьи увела. Успешный бизнесмен, владелец медицинского центра. Был.
Он сделал паузу.
Актер, чтоб его… и все-таки Саломея была рада встрече. Нет, она в жизни не признается, потому как не заслужил Далматов такого признания. Но рада…
Живой.
И в норме, насколько это понятие в принципе применимо к Далматову.
– У него ради разнообразия инфаркт приключился, а главное, что опять же нашей черной вдовушки в это время рядом не было. Отдыхала она на Сейшелах… нервы расшатанные лечила.
– Далматов, ты…
– Нет. – Он произнес это «нет» резко. – Ты хотела услышать? Слушай. Я понимаю, рыжая, что тебе это все неприятно, но лучше так, чем однажды я узнаю, что и с тобой инфаркт приключился. Или ты в ванну забралась да вены перерезала…
Он отвернулся.
Говорить о перерезанных венах не хотелось. Вообще вдруг говорить расхотелось. И тишина давила, да так, что еще немного и вовсе раздавила бы.
– Она их убивает. Я не знаю, каким образом. Пока не знаю, но выясню.
– Ее ведь не было…
– Рыжая, не обязательно находиться рядом, чтобы убить. Есть, к примеру, отсроченные яды или проклятья… ты ведь веришь в проклятья? Знаешь, кем был твой дед?
– Понятия не имею.
– Довольно известная в узких кругах личность. Конечно, при Советах колдунов не существовало, но вот узкие специалисты определенного… ты же слышала про зеркало Луи?
– Луи Арпо? – уточнила Саломея.
– Оно самое… тридцать восемь человек за триста лет… или кресло Басби… не мне тебе рассказывать, на что способны подобные вещи.
– И Варвара…
– Нет, сама она способностей лишена напрочь. Но вот от деда ей досталось что-то… – Далматов щелкнул пальцами. – Я понятия не имею, что именно, он не делал списков, как понимаешь. А дневник не уцелел, если он вообще был. Но девочка получила игрушку и использует ее.
Саломея молчала.
Да и что ей было сказать?
Она не верит… не верит… наверное. В конце концов, все могло быть совпадением… или Варвара не знает, что вещи способны причинять вред…
– Рыжая, – Далматов вздохнул, – послушай. Я понимаю, что она тебе родственница и у тебя приступ родственной любви… и вообще голова кружится от обретения этакой кузины, но давай ты мозг все-таки включишь. Как поведет себя нормальная девица, у которой один за другим умерли трое мужей?
– Наверное, огорчится…
– Огорчится. – Он фыркнул. – Ну ты… сказала… огорчится. Да половина поверит в проклятье и ринется замаливать несуществующие грехи, вторая половина такой дурью маяться не станет, но на всякий случай от нового замужества воздержится. И только единицы, самые циничные, будут искать нового супруга. Да не просто искать… кого она выбрала? Полагаю, самого состоятельного.
Он был прав.
Нет, ну что за скотина такая… сначала исчезает почти на год, а потом объявляется, чтобы в очередной раз влезть в жизнь Саломеи, да с ногами, да еще держится, будто одолжение делает…
– Если хочешь, можешь мне пощечину дать.
– Зачем?
Он пожал плечами:
– Авось легче станет.
– Не станет. – Саломея потерла виски. – У меня от тебя голова болит, Далматов…
– Даже врать не стану, что меня это огорчает. А знаешь почему? Потому что раз болит, значит, живая. И мне бы очень хотелось, чтобы ты и дальше живой оставалась.
– Ты поэтому исчез?
Не ответил.
Отвернулся к мутному окну, подернутому рябью дождя. Там, за окном, вновь дождь идет, топит остатки грязных городских снегов.
– Ты сказала, что она появилась всего неделю тому назад. Это как минимум странно. В городе она два месяца. Зачем лгать?
– Не знаю, – ответила Саломея. – Но спрошу.
– Не самая лучшая идея…
– А самая лучшая?
– Выставь ее из квартиры…
– А квартиру продай. – Саломея отвернулась от окна. – Далматов, ты же сам понимаешь, что это может быть что угодно, не обязательно кресло или зеркало… булавка в стене. Или бусина… или еще что-нибудь такое, что можно спрятать. Если она и вправду хочет убить меня, то…
Неприятно и думать о таком.
Варвара-болтушка.
Волосы-пружинки и ногти, отполированные до блеска, зеркальце, с которым она не расстается ни на миг. Глянцевые журналы. Розовые носочки с помпонами…
– С ней безопасней. – Саломея попробовала-таки чай, у которого оказался едкий привкус соломы. – Ты говорил, что она уезжала. Всякий раз уходила… и значит, для нее это тоже небезопасно. Поэтому пока мы вместе, мне ничего не угрожает.
Далматов определенно хотел что-то возразить.
– А ты… если хочешь что-то узнать, приходи в гости.
Саломея встала.
– И пожалуйста, постарайся без вот таких подарков. – Она указала на несчастные гвоздики. – Для начала просто поговорим. Быть может, все совсем не так, как ты представляешь.
– А если так?
– Тогда и будем решать… проблему.
Вот только Саломея сомневалась, получится ли.
С самого начала все шло… не так.
Далматов не мог бы точно сказать, что именно его настораживало. Городок? Он повидал таких городков на своем веку. Не большой и не маленький, выстроенный по единожды одобренному плану, с замызганным железнодорожным вокзалом, к которому вплотную примыкает автобусный.
Оба здания старые, нуждающиеся в ремонте.
Запах дыма, металла и пережаренных пирожков, которыми торгуют тут же… люди.
Суета.
И женщина в черном. Она выделяется из толпы, как ворон выделялся бы в голубиной стае. Она не держит таблички с фамилией, да и вовсе выглядит случайно оказавшейся здесь.
– Вы Илья Далматов. – Она заговорила первой, стоило Илье подойти. – В жизни вы выглядите иначе, чем на снимке.
– Хуже?
– Моложе.
По ней самой сложно было сказать, сколько ей лет.
Двадцать?
Сорок?
Шестьдесят?
Бледное осунувшееся лицо, и бледные же руки, сжимающие черную дерматиновую сумку. Старую. С трещинами и ободранными ручками. Ее пальцы и сейчас шевелятся, царапают, щиплют эту несчастную сумку, на ней вымещая ненависть.
– Идемте. – Она развернулась. – Здесь неподходящее место для беседы.
Тогда, помнится, у Далматова появилось преогромное желание убраться, но он подхватил саквояж и двинулся за женщиной. Она же шла, не оборачиваясь, нисколько не сомневаясь, что он подчинится.
И заговорила лишь в машине.
– Ольга.
– Знаю.
– Знаю, что вы знаете, – ее губы дрогнули, точно она собиралась улыбнуться, – но положено представляться.
– Илья.
Она сама вела машину, резко, по-мужски. И автомобиль этот, чересчур уж огромный, неповоротливый для местных узких улочек, тоже ей не подходил.
Илья смотрел на город.
Обыкновенный.
Серые дома, марево тумана, призраки труб, из которых сочится дым. Редкие огни. Потом город закончился. Дорога стала шире, но более неровной. Зашуршал под колесами щебень.
– Ее Олег помогал засыпать… еще когда только дом купили… перестраивать начали. Нам нравилось это место. – Голос Ольги звучал глухо, отстраненно. – До города рукой подать, а с другой стороны и лес рядом, и озеро… там озеро удивительной красоты. Мы бегали купаться, даже после Ильина дня… знаете, говорят, что после Ильи купаться нельзя. А мы вот не верили в приметы… дорога к поселку, правда, дрянной была. Ямы и колдобины. Колдобины и ямы. Но Олег с мужиками договорился. Выписали пару машин щебня, там люди не бедные. Не богатые, не подумайте, но и не бедные… сами с лопатами встали, засыпали… и теперь вот… Олега нет, а дорога осталась.
Ее дом выделялся среди иных ярко-красной крышей.
Она припарковала машину на лужайке и велела:
– Выходите.
Здесь пахло дымом, но не городским, а тем, особым, который рождают осенние костры. В нем мешается запах прелой листвы, и дерева, и еще раннего дождя, что накрапывал, заставляя поднимать воротник пальто.
Илья не спешил войти в дом.
Осматривался.
Коттедж в два этажа. Окна открыты настежь, и наверняка дом выстыл, но эта женщина не почувствует холода. Она мертва. Она дышит, ходит, разговаривает. У нее теплые руки и сердце бьется в ровном ритме, да только она все равно мертва и прекрасно знает об этом.
Далматову уже приходилось встречать подобных людей.
– Мы здесь жили… приезжали весной, а уезжали поздней осенью, и потом все равно возвращались на выходные. А город нам не нравился.
Она толкнула дверь.
Не запирает. Наверное, полагает, что брать у нее нечего. Нет, в доме полно вещей, вот только для Ольги они не представляют особой ценности.
– Тапочки сами себе найдите… или не находите, если нет особого желания переобуваться. Тут убирают дважды в неделю. Я наняла девочку… знаете, мне тяжело что-то делать самой. Говорят, депрессия… а я не ощущаю тоски. Мне просто ничего не хочется.
Она прошла на кухню.
Просторное помещение.
Деревянная мебель, несколько тяжеловесная, но эта тяжеловесность уютна. Здесь пахнет кофе, и Ольга включает аппарат, наверняка она больше почти ничего не ест. Хотя кофе – тоже не еда. Она и вкуса небось не ощущает. Пьет, чтобы пить, чтобы держаться на ногах.
– Мне вас порекомендовали, как специалиста по… по… – Она все же запнулась. – Нестандартным… случаям… вы не экстрасенс?
– Нет.
– Хорошо. Они лгут. Я обращалась ко многим… и к ведьмам тоже, чтобы прокляли эту маленькую тварь. Они проклинали, деньги брали, а она все равно жива оставалась. Но наверное, надо по порядку, да?
Далматов кивнул.
Кофе он сам себе сделал. И заглянув в холодильник, вытащил кусок сыра да батон.
– Я проголодался с дороги. Отвык, знаете ли, от поездов.
– Что? Ах да… извините… у нас маленький городок. И ваша машина привлекла бы внимание… хотя, может, и нет… но как знать? Я не хочу, чтобы она догадывалась. Я вообще хочу, чтобы она умерла…
– Я за подобные заказы не берусь.
– Вы неправильно меня поняли, – покачала головой Ольга. – Я не предлагаю вам ее убить. Я всего лишь говорю о том, что была бы рада, если бы эта тварь сдохла… быть может, тогда мне и лекарства не понадобятся. Как вы думаете?
Далматов пока думал о том, что не стоило соглашаться на этот заказ. Он и от прошлого отойти не успел, но… от работы до работы, чтобы не думать ни о чем, кроме работы.
– Мы с Олегом поженились еще в мединституте. Я была на третьем курсе, он – на пятом. Ни родных, ни близких. Комната в общаге… потом он работал, я доучивалась и тоже работала. Затем работали вместе. Много работали… очень много. Но тогда мы были счастливы. Верите?
– Верю.
Ей не нужна была его вера, но просто собеседник, который выслушает ее историю. Она пила черный кофе, траурный, как ее наряд, наверняка горький, поскольку ныне она не могла себе позволить слабость или сладость. Говорила.
– Он затеял Центр создать. Помещение нашел, людей, которые… деньги… пришлось одалживать и много. Работали на износ, но… получилось. Не сразу поняли, что получилось… а дальше – легче… то есть не легче, тоже хватало проблем, иного свойства, но мы справлялись и с ними. Появились деньги… и становилось их все больше и больше… если бы я знала, что…
Она закрыла лицо ладонями.
Скорбная фигура.
– Деньги как кровь… девочки-акулы чуют… я ведь кто? Старая жена, которая подвинется, а нет – и подвинуть можно. Они все почему-то уверены, что имеют право… строили глазки, вздыхали томно… говорили так, что становилось ясно – стоит Олегу пальцем пошевелить, мигом сделают все, что он попросит. Его это забавляло.
– А вас?
– Злилась, конечно. Нет, я не думала, что Олег мне изменит, он не из тех, которые меняют жен… я думала, что не из тех… мы дом вот строили. Он смеялся, что готовит плацдарм для отступления, что… наймет директора, чтобы Центром руководил, а сам будет просто жить. Мы будем просто жить. А то ведь все некогда и некогда… и тут вдруг говорит, что встретил женщину, которую полюбил. Ему очень жаль. Жаль!
Чашка с недопитым кофе полетела в стену, раскололась от удара пополам, выплеснула черную жижу.
– Он просил прощения… говорил, что ему жаль, что он не стал бы обижать меня, но эта женщина… у нее будет ребенок. Тварь! Лживая-лживая тварь.
Ольга вскочила. Она металась по кухне, хватаясь то за одно, то за другое, не способная успокоиться.
– Потом, конечно, у нее случился выкидыш… уже когда он на развод подал… смешно, да? Врач ведь… мог бы проверить… но нет, он только и говорил о том, как ей тяжело, что он должен быть рядом, что он несет за нее ответственность… а я… я ведь сильная, сама справлюсь.
– Вы справились.
– Что? – Она обернулась и застыла, словно впервые увидела Далматова.
– Справились. Вы здесь. Живете.
– Выживаю. – Кривая усмешка, которая ее старит. – Каждый день выживаю. Зачем, спрашивается? Я не стала его удерживать. Признаться, рассчитывала, что он поймет… одумается… вернется. Каждый вечер ждала. Я бы простила… я его сразу простила. Мужчинам ведь случается ошибаться, верно?
Далматов промолчал.
– Он не вернулся… свадьбу сыграли… красивую такую… я видела фотографии… а потом она заявилась ко мне. Представляете, наглость? Поговорить о делах…
Ольга судорожно выдохнула.
– Ей не нравилось, что я работаю в Центре… лепетала, что понимает мои чувства, то, как мне тяжело… что Олег – благородный человек, но не способен понять всех тонкостей души… а я сидела и думала, что она – лживая тварь, которая притворяется цветочком. Девочка-ромашка. Она хотела выжить меня из Центра, предлагала отступные, вроде бы как компенсацию. Сказала, что на дом не претендует, как будто у нее есть право претендовать на мой дом… я ее послала. А вечером позвонил Олег. Кричал. Он никогда прежде на меня голос не повышал. Тут же… не знаю, что она ему обо мне наговорила, но вышло так, будто я ее вышвырнула из дому… ударила… велел убираться из Центра, пригрозил, что вышвырнет меня из дома, как кошку шкодливую. Так и сказал… кошка шкодливая… и еще фригидной стервой обозвал.
На белых щеках Ольги вспыхнули алые пятна.
– Признаюсь, я пришла в бешенство. И подала в суд. Раздел имущества, если так… еще до развода мы обо всем договорились. Он забирает городскую квартиру, а мне – дом… и доля в бизнесе. Но тогда я поняла, что эта тварь заставит его позабыть обо всех договоренностях. Да и… хотелось справедливости. Суд я выиграла. Она забыла, что и у меня в этом городе имеются хорошие знакомства… судья… это ведь конфиденциально, наш с вами разговор?
– Да.
– Хорошо… судья ее знала. Эта тварь приходила… выступала свидетелем… рассказывала о том, какая ужасная я была жена. Как изводила Олега своими капризами, изменяла ему налево и направо… транжирила деньги… она так красиво говорила, что я сама почти поверила. Только вот судья… очень хорошая женщина… мы были знакомы… она приходила ко мне… я гастроэнтеролог, а у нее проблемы… не важно, главное, что… я знала, что у нее сын умер. Оказалось, из-за этой твари… она потом пришла ко мне. Рассказала, что… у него тоже невеста имелась, и свадьбу планировали. А потом вдруг заявил, что он любит эту девку и так, что жизни без нее не представляет. Мать пыталась образумить… поссорились только… и он потом с жизнью покончил… Олег – третий ее муж.
Ольга вновь села, сгорбилась.
– Я потом… после суда и того… разговора… пыталась с ним… знала, что бесполезно… он был зол. На меня зол! Будто я во всем виновата… сказал, что я ему жизнь испортила, что лучше бы он никогда меня не встречал… его Варечка – ангел земной, а я – дьяволица… я пытаюсь отобрать то, что мне не принадлежит. Он забыл, что моего труда было не меньше. Из-за нее… требовал отказаться… грозил апелляцией… а потом еще и она позвонила… такая ласковая, зефирная… велела подумать о том, что бывает со слишком упрямыми бывшими женами. Я ответила, что то же бывает и со слишком наглыми девками…
Вновь вздох.
– Вам это, наверное, кажется обыкновенными бабскими дрязгами… я и сама никогда не могла бы подумать, что дойду до такого, но… я осталась в Центре. Из принципа осталась. И каждый день ходила на работу, как на войну. Там и шла война. Одни жалели меня. Другие – Олега, которому я не даю покоя… преследую… нет ничего более жалкого, чем женщина, которая цепляется за мужчину. Но я не цеплялась за него. За нашу прошлую жизнь – да. За работу свою. За дело… я ведь на него годы положила… здоровье свое, нервы… Олег не выдержал первым. Точнее, не он, а она… наверное, все-таки испугалась, что уйдет. Заставила продать свою долю…
– Кому?
– Валентин Егорович – человек непричастный, – отмахнулась Ольга. – Он и в медицине понимает мало, зато хозяйственник отличный. Мы вполне сработались.
Помолчав, она добавила:
– С ним мне делить нечего. А он… он прекрасно понимал, что я чувствую… знаете, мне кажется, что только там я и живу. Остальное – это… как сон… прихожу в Центр и просыпаюсь. А потом домой и опять… но после продажи мне даже начало казаться, что все, быть может, наладится… как-то наладится. А потом Олег умер.
Ольга вновь замолчала, на сей раз пауза длилась долго.
– Вы ведь верите в то, что убить можно издали?
– Да, – спокойно ответил Далматов.
– Вскрытие делали… и на экспертизе я настояла… я ее оплатила… на все отравляющие вещества, которые только возможно… вы ведь понимаете, что, чтобы найти что-то, надо хотя бы приблизительно знать, что ищешь…
– Не нашли ничего?
Она покачала головой:
– Инфаркт. Классический случай, точно с учебника… но я знаю, что это она… убила она… но мне не верят… разве что Надюша… Надежда Сергеевна, у которой сын… она тоже не верила, что он мог с жизнью покончить… она показывала фотографии… симпатичный светлый мальчик. И улыбался. До последнего улыбался. Скажите, человек, который в петлю полезет, будет улыбаться?
– Возможно.
– Да… возможно, я понимаю, что… он ведь был нормален. И тоже… у Надюши знакомства, связи… расследовали это дело подробно, но… самоубийство. Только она все равно не верит. А потом второй был… и Олег – третьим… такие вот совпадения. Надежда сказала, что надо шамана искать… вы ведь не шаман.
– Нет.
– И не экстрасенс. Я помню. Вы… просто…
– Занимаюсь… необычными случаями. Вроде вашего.
– Да, мне говорили… и вы полагаете, что… я думаю, их отравили. Ведь есть же яды…
– Есть, – подтвердил Далматов. – Вы себе не представляете, сколько всяких ядов есть…
– И те, которые нельзя обнаружить?
– Почему… можно, но надо знать, что ищешь… да и помимо ядов имеются способы…
– Проклятье. Мне говорили о проклятье. Но я не верю.
– В проклятье?
– Да. – Она села прямо. И руки сложила на коленях, и подбородок задрала, точно самим этим неверием бросая вызов ему, Далматову. – Это как-то… не знаю. Я рациональный человек. Не пытайтесь меня переубедить…
– Не буду.
– Хорошо. – Илье показалось, что произнесла она это с нескрываемым облегчением. И вправду боялась, что Далматов станет ее переубеждать? Будто ему заняться больше нечем. – Но… если по порядку. Где-то за месяц до… смерти мне позвонил Олег. Попросил о встрече. Я… я не сразу согласилась. Была обижена и… и не думала, что от этой встречи будет толк. Знаете, такое вот… вроде бы и перегорело уже, заживать начало, а тут опять… по старой ране да солью. Но он просил. И голос был такой вот… уставший донельзя.
Ольга вновь встала.
– Кофе будете? Я только его и могу… хоть как-то держит. Наверное, надо обратиться к специалисту, пусть выпишет таблетки… это такое искушение, словами не передать. Выпить таблетку и стать счастливым.
– Давайте я вам лучше чаю заварю. – Далматов взялся за саквояж. – Счастья не обещаю, но поспите нормально. Вы ведь давно нормально не спали?
Она не стала возражать.
– Человек, долгое время лишенный сна, теряет и способность мыслить здраво. Не говоря уже об адекватной оценке реальности. Вы как врач должны понимать это.
– Я гастроэнтеролог.
– Думаете, гастроэнтерологи устроены иначе, чем обыкновенные люди?
Не ответила. Она молча следила за его манипуляциями, и Далматов не мог отрешиться от ощущения, что эта женщина просто-напросто его не видит.
– Значит, вы все-таки согласились на встречу?
Он смешивал травы в фарфоровом заварочном чайнике.
Чабрец. И мята. Мята резкая, хорошо маскирует неприятные запахи… а ромашка перебьет горечь.
– Согласилась… я никогда не умела ему отказать. Он… пришел… знаете, я почему-то ждала, что он будет просить прощения. Или попросится… наверное, все бывшие жены втайне мечтают, что муж раскается и вернется… но он… он выглядел неплохо. Моложавый… молодящийся… некоторые молодящиеся мужчины смотрятся жалко, но не Олег. Я себя рядом с ним ощутила старой.
Чайник закипел.
И не дело это – травы кипятком заливать, да только возиться по правилам нет ни желания, ни времени. Сойдет и так, главное, добавку правильно рассчитать.
– Он сказал, что хорошо выгляжу… вежливая ложь. А потом… потом, что сходит с ума.
Заломленные руки.
И взгляд растерянный.
– Держите. – Далматов протянул чашку. Три капли прозрачного раствора, горького с неприятным запахом, но она не почувствует. – Погодите. Чай горячий.
– Да, конечно…
– Что именно он вам сказал?
– Ему… ему казалось, что в доме есть призрак… он видел его…
– Какой призрак?
Ольга покачала головой.
– Он… он слышал голос, сказал, что явно женский… и звуки… будто бы шаги, вздохи… он решил, что это галлюцинации… у него отец покончил с жизнью. Пил много, допился до горячки. И Олег очень боялся, что тоже… алкоголизм по наследству не передается, но… некоторые страхи иррациональны.
– А вы?
– Я? – Она понюхала пар и скривилась: – Что вы туда добавили?
– Какая разница, главное, что вы выспитесь.
Ольга кивнула: кажется, ей и вправду было все равно. И добавь Далматов яду, она выпьет его, не поморщившись. И быть может, даже будет счастлива, что умерла.
– Я… разозлилась? Обиделась? Не знаю… все сразу, наверное. Получилось ведь… он бросил меня ради этой твари… он оскорблял, угрожал… и на суде было много всякого, о чем и вспоминать не хочется… а теперь вот… ему нужен был кто-то, с кем он мог бы поделиться страхами.
– И он вспомнил о вас.
– Именно. Ему почему-то казалось, что я выслушаю, как раньше… придумаю что-нибудь, чтобы эти страхи развеять. Мы выпьем чаю… или кофе, поговорим, как цивилизованные люди… посмеемся. А у меня точно горло перехватило. Я только и думала, что он поговорит со мной, успокоится и пойдет к ней… ее он волновать не хотел.
Хриплый смешок, судорожный.
– И я ему сказала, что… что если что-то мерещится, то ему надо к другому врачу обратиться. К психиатру… зло сказала, а он удивился. Как это так… я ведь всегда была рядом, слушала, помогала… да, он ушел к другой женщине, но это не повод отказывать ему в такой малости… мы не разругались. Я поняла, что просто не выдержу еще одной ссоры. Встала и ушла. А он… он остался.
Она попробовала чай и пожаловалась:
– Горький.
– Это ведь не все?
Ольга покачала головой:
– За два дня до смерти Олег позвонил. Голос у него был такой… странный… он просил прощения. За все. Сказал, что был не прав, что… что он меня все еще любит, но вернуться не имеет права… он все повторял, что призрак придет за ним… а я… я ведь ждала, чтобы он сказал… про ошибку, и про то, что любит… а тут услышала и… и ничего не ответила. Надо было сказать… он ведь не дома умер.
– А где?
– В гостинице. У нас есть неплохая гостиница. Олег снял номер. Как она уехала, так и снял, не мог находиться дома… это он мне по телефону… если бы я приехала… если бы переступила через свою гордость.
– Чай пейте.
Далматов мог бы сказать, что вряд ли многое изменилось бы, разве что мертвецов было бы двое. Она послушно отхлебнула из чашки.
– Я… я вдруг поверила, что он вернется… многие ведь возвращаются… это только иллюзия, будто любовница лучше… на самом деле старая жена знает твои привычки, а ты – ее… и вообще вы, двое, сжились, притерлись друг к другу, понимаете без слов.
Она повернула чашку рисунком к себе.
– Олег привез. С конференции… Брюссель… я хотела поехать, но с ангиной свалилась. Он же привез, нашел в одном магазинчике и вот… решил, что мне будет приятно. Он всегда привозил маленькие сувениры, даже когда в соседний городок отправлялся. Говорил, что печаль расставания надо стирать радостью новой встречи. Ему помощь нужна была… по-настоящему нужна… а я… во мне вдруг гордость взыграла… почему это я должна прощать сразу? Я ведь собственную жизнь почти выстроила наново… и теперь опять. Я ответила ему, что… что он сам во всем виноват. Хотелось, чтобы перезвонил, перезванивал раз за разом, умолял… не чтобы его унизить, а… а простить нелегко… и я уже простила, но признаться в этом самой себе? Увольте…
Ольга вздохнула:
– Сколько раз я себя кляла, что не бросила все, не сорвалась к нему… не забрала из той гостиницы… дома ему стало бы легче. Да и «Скорую» вызвала бы… или… ведь я все-таки врач, знаю, что такое предынфарктное состояние. Я бы сумела… предотвратила…
– Вряд ли, – спокойно ответил Далматов, и она вздрогнула, едва не выпустила чашку из рук.
– Я бы…
– Вы бы ничего не сделали. – Он поднялся. – Если вещь хочет убить, она убьет.
– Вы это… серьезно?
– Вполне. Я понимаю, что ваше рациональное мышление не позволяет верить в…
– Чертовщину?
– Именно. В чертовщину, но мой жизненный опыт говорит мне, что некоторые вещи обладают весьма скверным характером. В лучшем случае они приносят хозяевам мелкие неприятности, в худшем… в одном симпатичном английском трактире имеется кресло, которое, если верить хозяевам, принадлежало Томасу Басби. Его повесили в начале восемнадцатого века. Но перед казнью он успел проклясть кресло.
– Все, кто присядет, умрут? – поинтересовалась Ольга с кривоватой улыбкой.
– Именно. 1967 год. Двое молодых летчиков решили доказать всем, что в проклятье не верят. В тот же день разбились.
– На самолете?
– На машине. Не справились с управлением и слетели с трассы, но это не столь важно. Тот же год. И бравый сержант скоропостижно скончался через три дня после знакомства с креслом…
– Совпадение.
Далматову нравилось, с каким упорством люди отрицали очевидное. Им всем так хотелось верить в рациональность своего мира, что это заставляло их вновь и вновь выдумывать объяснения тому, что в объяснениях не нуждается.
– Год 1973-й и строитель, сорвавшийся с лесов спустя час после посещения трактира. К этому времени кресло уже убрали из общего зала… год 1984-й, уборщица, случайно присевшая… рак мозга. Тогда же – рабочий и провалившаяся крыша… чуть позже – разносчик пиццы, которого сбил грузовик. Девушка, разорванная стаей бродячих псов…
– Прекратите!
– Как скажете… за этим креслом тянется череда смертей. Сейчас оно в музее, закреплено в полутора метрах над полом, во избежание, так сказать, прецедентов. Всегда находятся те, кто готов доказать, насколько они не верят во всякую, как вы изволили выразиться, чертовщину.
А ведь глаза ее ожили.
И теперь Ольга следила за Далматовым, подмечая каждый его жест.
– Есть зеркало, которое убивает… но в отличие от кресла, поймать его нелегко. В последний раз оно исчезло из хранилища улик французской полиции. Есть проклятые картины… и куклы… вещи, история которых задокументирована.
– И вы думаете…
– Два самоубийства и инфаркт – не то совпадение, в которое я готов поверить. – Далматов забрал чашку. – Идемте. Вам надо поспать.
– А вы…
– Наведаюсь в гостиницу… а еще не могли бы вы дать номер Надежды. Той, которая судья…
Ольга подчинилась.
Она чувствовала, что засыпает, что держится лишь чудом, и мечтала об одном, чтобы этот странный гость, который вел себя в ее доме по-хозяйски, отстал.
Пусть едет в гостиницу.
И к Надежде.
А Ольга так давно не спала…
Далматов проводил ее наверх, помог лечь и туфли стянул.
– Завтра, – пообещал он. – Мы поговорим обо всем завтра…
Ольга кивнула и закрыла глаза.
Гостиниц в Вилуничах было всего три, и если первые две ютились на окраинах и являли собой весьма печальное зрелище, то «Родион» располагался в центре города. Окна его выходили на площадь, ныне серую, запыленную. Шел дождь, и памятник Ленину мок, и сам вождь выглядел печальным, простуженным.
Портье скучала.
Листала глянцевый журнал, косилась на телевизор – на экране мелькали яркие пятна рекламы. Позевывала. И Далматову обрадовалась, впрочем, радость продлилась недолго. Узнав, о чем речь идет, портье поскучнела: все же труп в номере хоть и был новостью, но отнюдь не той, о которой следовало распространяться.
– Не велено, – буркнула она, вновь склонилась над журналом.
– А если так? – Далматов положил на стойку пятитысячную банкноту.
– Не здесь. – Она покосилась на часы. – Кафе напротив. Через час. Смену сдам и…
– И номер осмотреть…
Ключи она сняла.
– Три тысячи в кассу, оформлю на проживание.
Деньги Далматов выложил без возражений. В конце концов, заказчица возместит.
Номер был… обыкновенным гостиничным номером. Далматов закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на ускользающем ощущении… иного?
Пожалуй, что так.
Иное.
Холод. Не тот, который от окна, окно пластиковое, закупорено намертво, с такого не сквозит, но холодок есть поземкой по полу. И мурашки по спине, и желание убраться немедленно… но Далматов не собирается уходить.
Он, конечно, не особо чувствителен и даже в чем-то толстокож, но фонит здесь знатно.
Откуда?
Отовсюду.
И ниоткуда конкретно.
Значит, что бы это ни было, его убрали. Конечно, кто оставит столь ценную вещь без присмотра… и одно не понятно: как она сама не боится?
Или знает условие.
Далматов открыл глаза. Он стоял у окна. Пятый этаж всего… пяти этажей хватит. Всего-то надо, что забраться на подоконник и шагнуть вниз. Все проблемы исчезнут разом. И это ведь чудесно, не так ли?
– Не так, – ответил Далматов и сделал шаг назад.
На всякий случай.
Условие всегда существует. Девчонка определенно знает… пользуется…
Он кинул взгляд на часы, с неудовольствием отметив, что прошел почти час, а он, Далматов, и не заметил. Бывает.
Но уходить надо.
Портье ждала в кафе, сидела, ерзала, явно нервничала.
– Как вам номер? – поинтересовалась она первым делом.
– Пригласите священника. – Далматов сел. Ему было холодно, и мысли в голове вертелись дурные. О сумке. О том, что из окна шагнуть – это болезненно да и ненадежно. То ли дело яд. Пара капель в сок и вечный сон, спокойный, счастливый даже. – Иначе будут проблемы.
– Девочки убирать не хотят, – пожаловалась женщина. Без панциря формы она выглядела старше.
За сорок. Худощава. Нервозна. Из тех, которые вечно обо всем переживают, даже о том, что совершенно их не касается.
– Говорят, что им неспокойно… будто следит кто… смотрит… и шорохи… у нас мышей нет, а тут шорохи… я и сама теперь… я не верю во всякое такое…
– Позовите священника, – повторил Далматов. – Только нормального… настоящего священника, если понимаете, о чем я.
Она кивнула.
Понимает.
Эта – не из рационалистов, она готова верить и в призраков, и в мстительных душ.
– Вы… вы случайно не…
– Не священник. – Далматов хмыкнул: странно, обычно люди чувствуют, что Далматов и святость – понятия несовместимые. – Но меня пригласили разобраться.
– Жена?
– Жена. Приходила?
– Меня Настей звать, – представилась портье. – И вы бы поели, а то бледный совсем… у меня дочь-диабетик, но такая бестолковая, совсем не следит, что ест… а ведь это опасно. И как пропустит завтрак, то потом плохо… прям как вам. Поешьте. Здесь очень хорошо готовят.
Совет стоил того, чтобы им воспользоваться.
Не то чтобы Далматов был голоден, скорее должен был бы быть, но в последнее время некоторые ощущения, обыкновенные по сути своей для каждого человека, притупились. И голода он не испытывал, как почти не испытывал и жажды.
Не чувствовал холода или жары.
Вряд ли это было нормально, но Далматов вновь кривил душой, позволяя себе не обращать внимания на этакие неудобства. Да и неудобства ли?
Он заказал комплексный обед, как и Настя, которая с преувеличенным вниманием разглядывала тарелку с борщом. Тот был наваристым и пах аппетитно, но – очередная несуразность – вкуса его Далматов не ощутил.
– Я сразу поняла, что от него проблемы будут. Знаете, я двадцать лет в гостиничном бизнесе. Сначала горничной была, а теперь вот… у нас в городе работы немного, а хозяин платит хорошо. И премии, и от постояльцев порой перепадает. Гостиница-то дорогая… и люди в ней останавливаются… всякие люди останавливаются. На иного бывает взглянешь и сразу понятно – жди проблем… или напьется, скандалить будет, или девок гулящих наведет… а потом будешь чистить ковер от блевотины… есть такие, которые дозу примут… а этот вроде тихий.
– Олег? – Далматов водил по красной поверхности борща ложкой, размазывая сметану.
– Олег… паспорт дал… а я по регистрации вижу, что местный он. И живет недалеко. Зачем местному гостиница? Разве что налево пойти. Это тоже, конечно… мы теперь не обязаны спрашивать о регистрации брака, но кому скандалы нужны? Прибежит жена или теща, начнут отношения выяснять, волосы драть… полиция… я бы отказала такому. Но гостиница полупустая стоит, и хозяин о сокращении поговаривает… один человек, конечно, ничего не решит…
Она тяжко вздохнула.
– Я ему предложила люкс, он согласился… у него такой вид был, словно… не знаю, болезненный, что ли? Я еще спросила, не нужен ли врач, а он засмеялся так, ненормально так засмеялся, и ответил, что врач ему не поможет.
Борщ вдруг обрел вкус, резкий, если не сказать, неприятно резкий и Далматов с трудом удержался, чтобы не выплюнуть то, что не успел проглотить.
– Он к себе в номер ушел, заперся… знаете, а ведь он без вещей… то есть паспорт был… и еще сумочка маленькая, такая, мужская… ключи в ней… помню, он пытался бумажник достать, а тот за что-то зацепился. Он дергал, дергал, а потом сумочку эту просто перевернул над стойкой, и все вывалилось.
– Что именно? – Далматов подался вперед.
Настя нахмурилась.
– Бумажник. – Она перечисляла, загибая пальцы. – Ключи… целая связка… и еще таблетки… не помню какие… и визитница, но пустая… я удивилась, зачем визитница, если она пустая…
Бумажник?
Или визитница, которая пустая… нет, ненадежно, да и деньги – не та вещь, которую легко проклясть, слишком обезличены.
Ключи?
– Брелоки были?
– Были, – кивнула Настя. – Три целых, один от машины, такой, знаете ли, со знаком «Вольво»… второй – открывалка для пива… и еще один, забавный такой паучок…
– Паучок?
Она кивнула.
– А можно подробней?
– Просто паучок… я еще подумала, что он очень женский.
– Почему?
– Ну… с камушками, как брошка… дочь вечно журналы приносит всякие, «Космо»… «Вог»… и другие… там рекламы много и всякие ювелирные штучки… мне показывает… думает, я не понимаю, на что намекает… понимаю прекрасно, да только откуда у меня на такое деньги? Эти штучки пусть и не золото, но стоят… этот мир с ума сошел.
Рыбная котлета и пюре.
Пюре водянистое, расползается по тарелке, и Далматов получает своеобразное удовольствие, размазывая его тонким слоем. Есть совершенно не хочется, более того, сама мысль о еде вызывает тошноту.
– А паучок… он не сказать, чтобы маленький… такой вот… аккуратненький. Черный и с камушками черными, только глаза желтые…
Любопытно.
– И что было дальше?
– Ничего… я его к номеру проводила. Ключи выдала, порядок объяснила. Он слушал вполуха, а потом спросил, не знаю ли я, до которого часа церковь работает. Я сказала, что не знаю… ушла. Знаете, сейчас думаю и понимаю, мне было неприятно с ним рядом быть… вот нормальный же человек… не пьяница… и не хам, наоборот, очень вежливый… а я стояла и просто хотелось бросить все и сбежать. И сбежала… ушла к себе.
– А он?
– В номере остался, не выходил больше. И сменщица моя сказала, что видела его, спускался, чтобы поесть. Ей показалось, что он пьет, ну да это не наше дело совсем, пока в номере порядок. А горничная говорила, что порядок полный… кровать и та не расстелена. В кресле он спал, что ли?
Или вовсе не спал.
Если чувствовал близость смерти. Боялся? Наверняка. Потому и спрашивал про церковь. Успел ли побывать? Если и успел, то его это не спасло.
Паучок…
– А потом я уже на смену опять заступила… и горничная его нашла. Пришла номер убирать, а он лежит. Ох, хозяин ругался… а мы что? Я ж не доктор, чтобы определить, кого там инфаркт разобьет. У меня вон у самой брат, тридцать только исполнилось, пошел с друзьями на рыбалку, а оттуда и сообщили…
Она сгорбилась.
И сразу сделалась старше.
– Вы… вы не подумайте, я ведь… я ведь понимаю, что не должна о таком рассказывать, только… у меня дочка-подросток. Ей хочется… жить хочется, чтобы не хуже, чем у одноклассниц… вы ведь в газете своей не напишете про меня?
– Не напишу, – искренне ответил Далматов. – Я не из газеты. Детектив. Частный.
– От жены… которая вторая.
– А первую видели?
Настя скривилась.
– Финтифлюшка… заявилась вся такая… начала требовать, чтобы я ее в номер провела. Я провела… она там все на карачках ползала, искала что-то, а потом орать стала, что у нас в гостинице ворье одно работает… что она пожалуется хозяину и нас всех уволят…
– Что искала?
– Ключи, – ответила Настя и взгляд отвела. – Я не брала их… мне Галка принесла… горничная наша… они лежали под кроватью… мужик их выронил, наверное… я и оставила на хранение…
…а если бы за ключами не явились, взяла бы брелок.
Черный паучок с желтыми глазами. Вот почему она его так хорошо рассмотрела, небось уже примерилась, посчитала своим.
– Если бы она нормально объяснила, что ей нужно, я бы отдала.
В голосе Насти звучала обида.
– А она давай кричать… сама вся такая… слов не хватает. Глянцевая… нет, потом когда уже разобрались, то денег кинула… как собаке кость… и усвистала… сразу видно было, что по мужу она горюет.
Настя фыркнула:
– Потом уже и вторая заявилась… Ольга… она-то и рассказала… бедная женщина… Мужчинам не понять, каково это… живешь, годы жизни положишь и радуешься, что вот оно как получается хорошо… а потом вдруг раз и все, и нет до тебя никакого дела… мои-то подруги многие вот так… мужику что? Ускакал к какой-нибудь там… грудастенькой и молоденькой, и чувствует себя орел орлом, а женщина остается. Стареем мы рано… и потом уже не живем – доживаем… а вокруг еще твердят, что сами виноваты. Несправедливо это…
Ольгу она пожалела искренне.
И небось рассказала ей и про номер, и про ключи… про паука? Нет, если Ольга задала бы вопрос прямо, то Настя не стала бы обманывать. Но вряд ли Ольга интересовалась пропавшими ключами… да и легко объяснить, скажем, было в связке что-то и вправду важное, к примеру, ключ от сейфа…
Нельзя зацикливаться на одной версии.
– Спасибо. – Далматов оставил нетронутую котлету и размазанное по тарелке пюре. – Вы мне очень помогли…
Настя кивнула.
Она так и осталась в кафе, сидела, уставившись на скатерть. Думала о тяжелой женской судьбе…
Надежда оказалась иной.
Горе ее иссушило, состарило, сделало некрасивой, хотя и в молодости эта женщина с крупными тяжелыми чертами лица вряд ли была красавицей.
– Не понимаю, чего вы хотите? – хрипловатый прокуренный голос.
Запах табака, насквозь пропитавший и одежду, и волосы, и саму ее.
