К 4 февраля, после суток раздумий, колебаний, сепаратных совещаний, проект Татищева подписали 39 человек. Надо думать, что Василию Никитичу пришлось проявить немало настойчивости и изобретательности, чтобы многие из этих подписей появились.

Хотя тут есть одно обстоятельство, которое заставляет предположить любопытный вариант. Обстоятельство это — состав подписавших проект. Большинство из них — "сильные персоны": тут и хозяин дома сенатор Новосильцев, и генерал князь Василий Вяземский, недавний обер-комендант Москвы, и тайный советник граф Иван Головкин с братом Михаилом, сыновья канцлера, и знаменитый Макаров, и граф Платон Мусин-Пушкин, и генерал Семен Салтыков, и генерал Тараканов, и генерал Андрей Ушаков, и князь Черкасский, и другие лица в чинах. Полковник — статский советник Василий Татищев — один из младших, и подпись его объясняется единственно его авторством.

Он подписался четвертым — после Салтыкова, Михаила Головкина и Новосильцева. Сразу возникает вопрос почему Салтыков, петровский опричник, родственник новой императрицы, неколебимый сторонник самодержавия, первым подписал проект? Ответ может быть только один — считая в этот момент верховников всесильными, он из двух неизбежных зол выбирал меньшее. Проект Татищева оставлял императрице толику реальной власти. Проект Голицына отдавал власть Совету и палатам.

Среди персон, подписавших текст Василия Никитича, было немало единомышленников Салтыкова. Соратники Татищева были столь же надежны, как и соратники Голицына.

Мы неплохо знаем позиции большинства вышеозначенных персон. И весьма маловероятно, чтобы те радикалы, которые возмущенно опровергали монархические доводы Татищева, находились в этом списке. Очевидно, решено было подписывать проект лишь громкими именами — для весомости и политической значимости.

Одновременно была предпринята акция сугубо практическая — копии проекта пустили по рукам гвардейских и армейских офицеров. Началась борьба за вооруженную силу — главный политический козырь.

Через несколько дней листы вернулись к Татищеву с 249 подписями. Но еще до того — 5 февраля проект с генеральскими именами передан был князю Дмитрию Михайловичу Голицыну.

Содержание проекта, первый пункт коего декларировал упразднение Верховного совета, разумеется, никак не могло устроить Голицына. Он воспринял его как вызов. С другой стороны, он сам объявил генералитету разрешение представлять любые проекты. Из этого странного положения нужно было находить нетривиальный выход.

В тот же день — 5 февраля — ситуация обсуждалась на заседании Совета. Как и следовало ожидать, угроза самому существованию правящего органа сплотила верховников. Трудно сказать, кому именно пришла в голову та мудрая мысль, которую Совет и реализовал, но если вспомнить, что хитроумные Василий Лукич Долгорукий и Остерман отсутствовали, то можно с достаточной уверенностью говорить о приоритете князя Дмитрия Михайловича. Идея была проста и эффективна. В журнале заседаний Совета обсуждение было резюмировано следующим образом: "А которые не согласны (с проектом Татищева. — Я. Г.), тем велено изготовить и для совета призвать в Сенат еще из знатных фамилий шляхетство в рангах и без рангов".

Это выглядело демократической уступкой шляхетскому общенародию, да, собственно, и было таковой, но в конкретных обстоятельствах воспринималось как точный тактический ход.

Князь Дмитрий Михайлович увидел — и не без оснований — в представленном проекте контрудар военного и штатского генералитета, той силы, которую он планировал от законной политической власти устранить.

Присмотревшись же к татищевскому проекту, мы явственно увидим следы компромисса — сочетания интересов и представлений двух групп. Если в голицынском проекте крупная бюрократия, чиновничество самостоятельной политической роли не играют, то в проекте Татищева им в руки отдано многое — военный генералитет и высшая бюрократия, президенты и вице-президенты коллегий решающим образом влияют на формирование Сената и замещение ключевых государственных постов. Высшей бюрократии фактически принадлежит законодательная инициатива. Низшее правительство, представляющее права общенародия и занимающееся "внутренней экономией", лишь отчасти уравновешивает власть бюрократии. Самодержавие решительно ограничено, но опасность наступления генералов и крупных бюрократов отнюдь не нейтрализована.

Надо иметь в виду, что татищевский проект, известный нам, — это тот вариант, который подписывали "сильные персоны" 4 февраля. Промедление более суток, очевидно, и объясняется выработкой компромиссного текста. Татищев вырабатывал текст, под которым согласились бы подписаться его тактические союзники. Иначе все теряло смысл.

В голицынском проекте: представительные институты — палата представителей от городов — выглядят куда внушительнее, чем у Татищева. Но зато и власть высших органов — аристократического Верховного тайного совета, в который входят командующие армией и гвардией, — столь велика, что возникает сомнение в возможности контроля со стороны палат.

Оба проекта имели свои немалые резоны, но примирить их можно было только путем кропотливой работы, уравновешивания интересов и отыскивания наиболее рациональной структуры. На это нужно было время и добрая воля.

И с этой точки зрения демарш Голицына кажется парадоксальным. Он, с одной стороны, продемонстрировал добрую волю, с другой — застопорил принятие каких бы то ни было решений.

Милюков считает, что обращение князя Дмитрия Михайловича к среднему и мелкому шляхетству мимо генералитета было маневром.

Как ни склонны мы признать значительную долю политического идеализма в действиях князя Голицына, но вряд ли можно в данном случае предположить, что он хотел действительно отобрать одно за другим мнение всех "чинов" России относительно предположенной реформы. Обращаясь вслед за генералитетом к шляхетству, он, разумеется, руководился соображениями практической политики. Дело в том, что мнение Татищева наверное не могло понравиться Верховному совету, с упразднения которого Татищев предполагал начать реформу. В видах собственного самосохранения верховники должны были попробовать опереться на мнения кружков, несогласных с Татищевым. Вот почему они поспешили узаконить и оформить политические пререкания среди шляхетства.

Однако это тот случай, когда политик Милюков, с интересом и сочувствием всматривавшийся в личность и поступки князя Дмитрия Михайловича, явно готовый использовать его опыт, попытался навязать Голицыну свою модель политического поведения.

Близко знавшая Милюкова кадетская деятельница Ариадна Тыркова-Вильямс писала о нем: "Едва ли не самым большим его недостатком, мешавшим ему стать государственным деятелем, было то, что верность партийной программе заслоняла от него текущие государственные нужды, потребности сегодняшнего дня. У него не было перспективы, он не понимал значения постепенного осуществления определенной политической идеологии. В этом умеренном, сдержанном, рассудочном русском радикале сидел максимализм, так много сыгравший злых шуток с русской интеллигенцией".

Похоже, что Милюков, интерпретируя поведение Голицына, напрасно делает из него догматика, отстаивающего свою позицию любыми средствами. Князь Дмитрий Михайлович мог быть высокомерен, упрям, политически неуклюж, но "потребности сегодняшнего дня" он видел достаточно ясно. Что касается максимализма — да, это было. Но к данной ситуации отношения не имеет.

Гораздо вероятнее, что Голицын трезво оценил возможности далеко не единого Верховного совета, понял — а это было не сложно, — что связь между гвардейским офицерством и рядовым шляхетством вне гвардии гораздо прочнее, чем между тем же офицерством и фельдмаршалами. Понял, что, сознательно оттолкнув генералитет и духовенство, он должен заручиться поддержкой шляхетского "общенародия". Кроме того, появление множества разнородных реформаторов, ориентированных, однако, на ограничение самодержавия, задним числом, но подтверждало поднесенный Анне Иоанновне вариант — "ограничительная запись" есть требование большинства.

Можно было бы трактовать действия князя Дмитрия Михайловича как хитроумный маневр, если бы он был уверен, что императрица примет его собственный проект, и задача заключалась бы только в том, чтобы оттянуть решение до ее, императрицы, прибытия. Но после 2 февраля князь Дмитрий Михайлович вряд ли сомневался в том, что главная борьба начнется после прибытия Анны. Поскольку у верховников были свои соглядатаи в разных группах, то маловероятно, чтобы они оставались в неведенье относительно интриг Феофана Прокоповича, а такая своевременная болезнь Остермана не могла не вызывать у всех, кто знал вице-канцлера, серьезных подозрений.

В этой ситуации князь Дмитрий Михайлович был заинтересован только в одном — прийти к соглашению с какой-либо сильной группировкой, чей план дает основания для приемлемого компромисса, и вместе с ней отстаивать идею ограничения самодержавия.

Предлагая фактически всем желающим из шляхетства подавать в Совет свои проекты, Голицын искал союзников.

Татищев понимал необходимость как консолидации сил, так и стремительности действий не хуже князя Дмитрия Михайловича. Стоящий куда ближе к кипящему слою жизни, он еще болезненнее, чем Голицын в его эмпиреях власти, ощущал на затылке злое дыхание ревнителей самодержавия.

Немедленно после того, как первый проект был верховниками заморожен, Василий Никитич взялся за следующий. Этот второй проект известен как проект Секиотова — по первой подписи, — или как "проект большинства". Хотя совершенно ясно, что автор его тот же Татищев.

Даже историк А. Алексеев, настроенный суперкритически по отношению ко всем и всему, спокойно констатирует: "План большинства и представляет собою не что иное, как упрощенный проект кн. Черкасского. Проект Черкасского и был, как мы знаем, проектом Татищева.

Кроме того, почти все персоны, подписавшие первый проект, поставили подписи и под вторым. Подписал его и сам Татищев.

Алексеев не прав в другом — "проект большинства" не был "упрощен". Он был умело скорректирован — в нем были учтены интересы и верховников, и шляхетских радикалов. Он, таким образом, стал реалистичнее — если учесть, что реальная власть все же была еще в руках Совета, — и привлекательнее для рядового шляхетства. Не забыта в нем была и армия.

Понимая, что Верховный совет никогда не примирится с собственным уничтожением, а принудить его к тому сил, как выяснилось, не хватает, Василий Никитич предложил компромисс — Совет сохранялся, но состав его увеличивался до 21 члена. На первый взгляд это полностью соответствовало исходному татищевскому тексту, на самом же деле тут была существенная разница.

В исходном варианте ядром нового высшего правительства становился Сенат (недаром Вышнее правительство могло именоваться и Сенатом). Сенат испокон веку был соперником Совета. Как мы помним, одной из причин возникновения Совета было стремление Меншикова и его сторонников унизить Сенат, урезать его влияние. В их соперничестве был и принципиальный смысл. Если Сенат, хоть и называвшийся Правительствующим, по своему статусу самодержавную власть никак не ущемлял, то Верховный совет — по тайному умыслу князя Дмитрия Михайловича и его единомышленников — должен был стать исходной позицией для ограничения самодержавия. Фактически Верховный совет и выполнял временами функции верховной власти. Его наличие позволило Голицыну приступить к реализации своего радикального плана.

Татищев сразу понял, как можно, не меняя главной идеи, переакцентировать роковой первый пункт. Во втором варианте ядром Вышнего правительства, сохранившего свой численный состав, становился Верховный совет. Он просто увеличивался почти втрое. Это был предел компромисса, на который Татищев считал возможным идти. Сохранение Верховного совета в его прежнем числе и статусе ставило под сомнение интересы и радикального шляхетства, и осторожного генералитета, стоявших за спиной Василия Никитича.

Сенат в новом варианте оставался на втором плане и не менял своей численности — одиннадцать человек. Чтобы привлечь шляхетство, Татищев резко увеличил его участие в решении "кадровых вопросов".

Если в исходном варианте замещение высоких должностей находилось исключительно в руках генералитета, президентов и вице-президентов коллегий, то теперь возникло избирательное собрание, числом не менее ста, включавшее кроме генералитета представителей шляхетского общенародия, а о бюрократах высших рангов упоминаний не было. Таким же образом пополнялись Вышнее правительство и Сенат.

Вообще по степени представительности второй вариант оказался значительно ближе к проекту князя Голицына, хотя и гораздо аморфнее его — очевидно, сказывалась спешка. Нужно было закрепить основные принципы.

В важных государственных делах, так же и что потребно будет впредь сочинить в дополнение уставов, принадлежащих к государственному правительству, оные сочинять и утверждать Вышнему правительству и Сенату, генералитету и шляхетству общим советом.

То есть перед нами фактически вариант Земского совещания.

Разумеется, этот проект был куда менее работоспособен, чем проект Голицына, но Татищеву, чуявшему погоню, надо было привлечь шляхетскую массу и не отпугнуть генералитет, протягивая в то же время руку Верховному совету. Детальная проработка, согласование конкретных институтов, определение численности палат — все это могло затянуть дело до бесконечности. А времени не было.

В проекте был опущен как не самый актуальный пункт об организации шляхетских училищ. Зато появились два новых пункта, имевших горячий, сиюминутный политический смысл: "О порядочном произвождении офицеров и солдат по справлении в заплате жалования рассмотрение учинить, чтоб на сроки могло проходить… Которые офицеры и солдаты за раны и за старостью отставлены от службы, а собственного своего пропитания не имеют, оным надлежит учинить рассмотрение и о награждении им пропитания". Нужны были симпатии армии.

Расширен был пункт об "учинении облегчения" духовенству и купечеству — в него включили и крестьянство.

Проект составлялся явно в бешеной спешке: когда он был 7 февраля подан в Верховный совет, под ним — в трех копиях — стояло 743 подписи лиц самых разных рангов… Чтобы собрать такое число подписей, усилий понадобилось немало.

Верховный совет не отверг проекта, но и не объявил его вариантом, подходящим для совместного обсуждения. Очевидно, князю Дмитрию Михайловичу хотелось большей определенности — он ждал поддержки своей стройной представительной системе. Он знал, вполне возможно, что в шляхетской среде обсуждаются варианты, стоящие ближе к его идее постоянного парламента. Так до нас дошел набросок одного анонимного проекта, который историки условно называют "конспектом шляхетских совещаний", в котором речь идет о сейме, то есть парламенте.

До приезда Анны Иоанновны оставалось несколько дней — верховникам был точно известен график ее продвижения к столице. И князь Дмитрий Михайлович сделал еще одну попытку сблизить позиции. Было предложено продолжить составление проектов. Теперь Совет обратился прежде всего к бригадирам и статским советникам — чиновному слою между рядовым шляхетством и высшим генералитетом.

Датский посланник Вестфален записал 9 февраля, окидывая взглядом бурный период после 2 февраля: "Двери залы, где заседает Верховный совет России, были открыты всю прошлую неделю для всех тех, кто пожелал бы заявить или предложить что-нибудь за или против задуманного изменения старой формы правления. Это право дано было из военных чинов генералам, бригадирам до полковников включительно; точно так же и все члены Сената и других коллегий, все имеющие полковничий ранг, архиепископы, епископы и архимандриты были приглашены явиться… По этому поводу столько было наговорено хорошего и дурного за и против реформы, с таким ожесточением ее критиковали и защищали, что в конце концов смятение достигло чрезвычайных размеров и можно было опасаться восстания; но оба фельдмаршала не из таких людей, чтобы легко поддаться страху".

Вынужденные оперировать только теми мнениями и предложениями, которые были зафиксированы на бумаге и дошли до нас, — а некоторые не были поданы в Совет и пропали, — мы не можем представить себе в полной мере того бушевания политических и просто человеческих страстей, которое наблюдали современники. Москва, очевидно, являла собою в те дни зрелище, сравнимое разве что с кризисными моментами 1917,1918,1990 и 1991 годов.

"Еще по-прежнему столько разногласий относительно различных проектов новой формы правления: это, можно сказать, такой хаос, из которого почти нельзя выйти, не испытав столкновения, или же придется оставить все в том виде, как было в прошлое царствование", — свидетельствовал несколько позже Маньян.

Иностранные наблюдатели предрекали возможную гражданскую войну или реакцию…

Проекты или группы проектов собирали вокруг себя сторонников, готовых взяться за оружие. Все понимали, что составление проектов — дело далеко не безопасное. Речь шла не о теоретических выкладках, а о политических манифестах, чреватых в случае реализации резким перераспределением власти и, стало быть, ущемлением прав одних группировок за счет других.

Разумеется, представительный элемент в государственном устройстве в известной степени гарантировал равенство возможностей привилегированным слоям, но персонам и группам персон, привыкшим именно к изначальному неравенству возможностей, это было бы тяжко.

После 7 февраля в Совет подано было еще несколько проектов с небольшим числом подписей, — всего сохранилось 13 проектов, — но это были, в общем-то, варианты уже знакомых нам идей.

Ключевский, характеризуя все шляхетское кипение, писал:

Только проект, составленный Татищевым и поданный от Сената и генералитета, разработан в цельный историко-политический трактат… Только Татищев, как историк-публицист, тряхнул своим знакомством с русской историей и с западной политической литературой, как последователь моралистической школы Пуфендорфа и Вольфа. Он ставит дело на общие основы государственного права и доказывает, что для России по ее положению всего полезнее самодержавное правление… Татищев знал двухпалатную систему представительства на Западе, а может быть, вспомнил и состав отечественного Земского собора XVII в. Поэтому он возмущается не столько ограничением власти Анны, сколько тем, что это сделали немногие, самовольно, тайком, попирая право всего шляхетства и других чинов…

Но, давая очень общую картину событий, историк совмещает татищевскую записку "Произвольное и согласное рассуждение и мнение собравшегося шляхетства русского о правлении государственном", которую мы уже анализировали, с собственно татищевскими проектами, в которых отнюдь нет самодержавия в его прежнем виде. Более того, Ключевский впадает в противоречие, приписывая Татищеву одновременно и склонность к самодержавию, и ориентацию на двухпалатную европейскую систему управления. Но в главном он прав — из всех шляхетских разработок только проекты Татищева можно считать цельными политическими программами.

Щадя читателя, я не стану подробно описывать все тонкости различий между проектами и вообще бесчисленные перипетии этих дней. Надо только сказать, что, кроме уже известных нам предложений, во всех почти проектах присутствует требование ограничить властные возможности нескольких знатных фамилий, из которых последние годы рекрутировались члены правительств. В первую очередь речь шла, естественно, о Долгоруких и Голицыных. В любой правительствующий орган — по требованию шляхетских групп — могло быть выбрано не более двух представителей одной фамилии.

Я не упоминал об этом прежде, поскольку — на самом деле — эти опасения, эта боязнь нового засилья Долгоруких и Голицыных были чисто психологическим насле-днем недавнего прошлого. Если бы реализован был любой из предлагавшихся проектов, то везде имеющийся принцип избрания на высшие посты "общенародием" сам по себе снимал эту опасность.

В немыслимой, поражавшей наблюдателей пестроте подходов, мечтаний тактических уловок на самом деле существовали три стержневые позиции, которые только и могли реально соперничать или составить некий разумный компромисс. Это конституционный проект князя Дмитрия Михайловича, проект Татищева во втором своем варианте и уже упомянутый мной "конспект шляхетских совещаний". Четвертая — победоносная — позиция еще не была гласно обозначена и учитывалась противоборствующими на поверхности группировками подспудно.

С планом Голицына и идеями Татищева мы знакомы, а вот так называемый "конспект" требует хотя бы краткого анализа, ибо он свидетельствует о наличии — по выражению Д. А. Корсакова — "крайней шляхетской партии".

Выглядел этот "конспект" следующим образом:

1) Сенату быть в тридцати персонах, государыне президентствовать и иметь три голоса, а Верховному Тайному Совету не быть.

2) Для дел малейших отлучить с переменою погодно десять человек, а в государственных делах сообщаться всем.

3) В члены выбирать в Сенат чрез баллотирование, а чтоб было от одной фамилии не больше двух человек.

4) Войску быть под военными коллегиями, а гвардии — под Сенатом.

5) Придворные чины выбрать вновь.

6) На убылью места в Сенат в члены, и в коллегии в президенты, и в губернаторы выбирать обществом баллотированием, а Сенату к выборам не вступаться.

7) Впредь, что потребно к исправлению и к пользе государственной явится, сочинить сейму и утвердить обществом.

8) Шляхетство в военные рядовые чипы и в мастеровые чины не выбирать, а сочинить для оных особливые роты шляхетские, а для морских — гардемарины.

9) Старшинство в наследстве детей оставить, а дать на волю родителям, а ежели родителей у кого не останется, делить по частям.

Удивительным образом даже те историки, которые с высокой серьезностью относились к событиям 1730 года, — Соловьев, Ключевский, А. Алексеев, — вовсе не обратили внимания на этот текст. Корсаков, приведя документ, никак его не комментирует. Только Милюков посвятил ему один абзац: "Среди шляхетства возникло желание соединить более широкую организацию представительства, чем у Татищева, с более широкими правами представителей, чем в проекте Верховного совета. Стремления этого рода должны были возникнуть совершенно независимо от недовольства татищевским проектом верховников. Мнение этих недовольных, независимых от воздействия Совета, не дошло, однако, до нас в форме какого-либо выработанного проекта. Сохранился только обрывок, или, как его называет Корсаков, "конспект шляхетских совещаний", составители которого соглашаются с предложением Татищева — уничтожить Верховный совет — и в то же время хотят идти дальше Татищева в выработке нового порядка. Они не удовлетворяются той системой кооптации, которою пополнялся состав высших учреждений по проекту Татищева, и желают более широкой организации учредительной и законодательной власти".

Но этой беглой, хотя и совершенно справедливой, характеристики тут недостаточно. Мы имеем дело с последовательной и стройной, несмотря на краткость, программой, которая могла бы стать мостом между платформами голицынской и татищевской и тем самым предотвратить торжество самодержавия.

Мы не знаем, кто был автором "конспекта" и как велика была численность его сторонников. Но, полагаю, что Василий Никитич мог бы подписаться под этой программой, если бы он не сделал ставку на генералитет как единственную силу, способную, по его мнению, в первый период противостоять верховникам. Трезвый политик, он выбрал наиболее прочную опору — из возможных.

"Конспект" категорически ограничивает самодержавную власть императрицы. Она имеет в Сенате три голоса — посреди тридцати, то есть решающее слово ей отнюдь не обеспечено.

Она не имеет никакого отношения к командованию войсками. И армия, и гвардия подчиняются государственным институтам. Причем гвардия — главный козырь в политической колоде — становится орудием Сената.

Кроме Сената имеются два представительных учреждения — сейм, то есть парламент, и общество — вариант Земского собора, то, что в других проектах составлено из генералитета, представителей шляхетства и чиновничества.

Сейм — законодательное учреждение, предложения коего утверждаются обществом, собором.

Сенат — выборное правительство, занимающееся текущими делами разной степени важности. Причем — что чрезвычайно важно — Сенат, а стало быть, и председательствующая в нем императрица, не имеет никакого отношения к замещению ключевых государственных должностей. Равно как и собственные вакансии Сенат замещает не сам, а принимает выбранных обществом.

Этот Сенат, собственно, выполняет функции контролируемого представительными институтами Верховного совета. Но дело тут, конечно, не в названии. Составители "конспекта", очевидно, хотели упразднить Верховный совет как собрание лиц, скомпрометировавших себя узурпацией прав "общенародия". Упразднялись члены Совета, а не само учреждение. Но сделать это было куда легче, убрав из государственной структуры Совет и наделив его функциями Сенат.

Мы знаем, что главное и непримиримое неудовольствие шляхетства разных уровней вызывало семейство Долгоруких. Скорее всего, желание упразднить Совет и объясняется тем, что в нем было в этот момент четыре представителя этого семейства из шести реально действующих членов.

Князь Дмитрий Михайлович имел все шансы заседать в новом Сенате на первых ролях.

В том, что военную коллегию возглавит один из двух фельдмаршалов, сомнений не было. Третий фельдмаршал, князь Иван Юрьевич Трубецкой, военными талантами отнюдь не отличался, почти всю шведскую войну провел в плену, главным результатом чего было рождение незаконного сына, вошедшего в историю XVIII века под именем Ивана Ивановича Бецкого. Даже воспитанный де Лириа называет князя "отъявленной скотиной" и утверждает, что он был "невежда в военном искусстве и весьма мало уважаем". Действительно, ни одного воинского подвига князя Трубецкого мы не знаем, и фельдмаршалом он был совершенно случайным, и никаких шансов перепрыгнуть двух прославленных полководцев — князей Голицына и Долгорукого — у него не было. Даже после поражения князя Дмитрия Михайловича императрица вынуждена была сдержать свои мстительные порывы и сделать князя Михаила Михайловича Голицына президентом военной коллегии. И надо полагать, что в случае любого компромиссного варианта он с еще гораздо большим вероятием мог претендовать на этот пост.

И стало быть, контролировать армию.

И наконец, парламентские намерения авторов или автора "конспекта" ближе, чем в любом другом проекте, к планам князя Дмитрия Михайловича.

Татищеву же не могла не импонировать значительная роль шляхетского "общенародия".

Короче говоря, здесь была явная возможность для компромиссной программы.

Мешал хаос. 9 февраля де Лириа писал:

Теперь все заняты составлением проектов, но еще не остановились ни на одном, и эти господа магнаты так разделены между собою, что нельзя сказать что-нибудь положительное об их системе. Я могу легко обмануться, но мне кажется, что теперь не согласятся между собою те, которые думают переменить форму правления, и что мы увидим царицу столь неограниченною, какими были ее предшественники.

Опасность реставрации самодержавия становилась ясна всем. Анна Иоанновна приближалась к Москве. Агенты Совета доносили об активизации противников реформ. А верховники и их тактические противники хмуро перетягивали политический канат.

Верховный тайный совет заседал ежедневно и на каждом заседании делал какую-нибудь уступку шляхетству. Уступки эти были мелкими и касались численности и состава Совета и Сената.

Объяснялось это не только упорством князя Дмитрия Михайловича, который, понимая необходимость компромисса, боялся потерять главный смысл своего проекта. Объяснялось это далеко не в последнюю очередь отсутствием переговорной традиции, отсутствием системы движения к компромиссу. В вихре политического прожектерства, который бушевал вокруг кремлевской резиденции Совета, неясно было, с кем договариваться. Неясны были способы выявления возможных союзников, с которыми можно было найти общий язык.

Парадоксальность ситуации заключалась в том, что, выработав достаточную для реформаторской деятельности культуру размышления, русское общество не выработало культуры политического действия. Это и понятно — размышлять можно было и в седле, читать политические трактаты можно было в своем кабинете или в казарме, а вот опробовать эти идеи практически никто возможности не имел.

Опасность всеобщей неуправляемости понимали уже не только верховники, тщетно пытавшиеся ввести шляхетское прожектерство в некую систему, но и некоторые из шляхетства. Систематик Татищев должен был остро страдать от того, что видел вокруг, и яснее, чем кто бы то ни было, понимать пагубность происходящего. Надо было как-то прояснить интересы различных шляхетских групп — без этого все летело в пропасть.

Когда мы говорим "шляхетство", "дворянство", то мы употребляем сугубо условный термин. Еще Ключевский обращал внимание своих слушателей и читателей на условность этой терминологии применительно к той эпохе: "Дворянство — не цельный, однородный класс: в нем различаются "фамильные люди", родовая знать, "генералитет военный и штатский", знать чиновная и шляхетство".

Классификация совершенно верна. Шляхетством являлось, собственно, только среднее и мелкое дворянство — среднее и мелкое по чинам, по месту в государственной иерархии. Шляхтич мог быть богат, но не знатен и не чиновен.

Эта классификация подвижна в некоторых своих частях. Вчерашний человек из шляхетства мог стать генералом и перейти в соответствующую группу. Он мог выслужить гражданский чин первых четырех классов и выйти в чиновную знать. Эта принципиальная подвижность и была предпосылкой для возникновения политико-психологических групп, состоящих из представителей и генералитета, и чиновной — бюрократической — знати, и знати родовой. Если Татищев — явный человек из шляхетства, то князь Черкасский — представитель родовой знати. А входящий в их группу князь Никита Трубецкой — "фамильный человек".

Верховники — во всяком случае, пятеро из них — выделены были в особую группу прежде всего своим положением в государственной структуре, а не только "фамильностью".

Наиболее проницательным и подготовленным к политической практике людям, понимавшим, что политика — это умение сочетать многообразные интересы и направлять к определенной цели разнородные, но не взаимоисключающие стремления, а не просто бросать батальоны на соперника, ясно было, что необходимо создать систему, внутри которой возможен стал бы компромисс между "общенародием" и верховниками.

В этот критический момент, когда хаос захлестывал и Верховный совет, и шляхетские кружки, и генералитетские компании, появилась записка, называвшаяся "Способы, которыми, как видится, порядочнее, основательнее и тверже можно сочинить и утвердить известное, столь важное и полезное всему народу дело".

Милюков считает эту записку творением Татищева и убедительно свое мнение аргументирует. Представляя себе главных деятелей и идеологов конституционного движения этих недель, зная, что едва ли не все шляхетские и генеральские проекты так или иначе варьировали татищевские предложения или отталкивались от них, мы можем только согласиться с Милюковым. "Способы" явно написаны рукой Татищева и концентрируют в себе его трезвую систематизирующую мысль.

В "Способах" Татищев возвращается к тому, чем заканчивался его первый проект, — к созданию рабочего органа, который должен заниматься выработкой окончательного варианта конституционного проекта. Предлагалось срочно избрать из шляхетской среды комиссию в 20–30 человек. В первом проекте говорилось о ста человеках, но, наблюдая окружающее буйное неустройство, усугубляющееся разноречие и разномыслие, Василий Никитич, очевидно, пришел к выводу, что сотня выборных не сможет договориться между собой, и сократил их число.

Выбирать, по логике записки, должны были различные группы шляхетства и генералитета. Каждая группа вручала своим представителям письменный наказ, определяющий границы компромисса.

"Способы" предлагали и саму процедуру. Две специально для того выбранные авторитетные особы должны были председательствовать на собраниях комиссии — предоставлять слово и "унимать шум и крик, а особливо брань", то есть создавать рабочую атмосферу.

"Способы" предусматривали еще одну важнейшую меру — избрание экспертов, которые помогали бы членам комиссии решать профессиональные вопросы. Каждое направление должны были консультировать 4–6 экспертов. Для решения военных проблем экспертов выбирали военные, купечество делегировало экспертов для решения торговых дел, Синод посылал духовных лиц, когда речь шла о делах церкви. Те проблемы, которые лежали в компетенции коллегий, должны были обсуждаться представителями соответствующих коллегий — по два-три человека во главе с президентом коллегии.

Эксперты в момент работы пользовались правами членов комиссии.

Четко был расписан механизм принятия решений — каждый пункт конституции, принятый комиссией после работы с экспертами, заново рассматривался ею совместно с Сенатом, а после того как комиссия и Сенат найдут взаимоприемлемый вариант, все рассматривалось комиссией, Сенатом и Верховным советом.

Таким образом, в создании конституции принимали участие все слои, "общенародие" — через своих выборных и экспертов, Сенат и Совет. Предполагалось полное согласование на основе приемлемого для всех слоев компромисса. Такая процедура делала окончательный вариант конституции полностью законным с любой точки зрения.

Этот окончательный вариант поступал на утверждение императрицы, что было бы актом формальным, — она не могла, связанная кондициями, противиться всеобщему решению.

То, что в качестве полноправного участника обсуждений в "Способах" наличествует Верховный тайный совет, свидетельствует о готовности группы Татищева к сотрудничеству.

Реализация "Способов" могла спасти положение, предотвратить дальнейшее ожесточение, чреватое кровью, упорядочить конституционный хаос и привести Россию к новому государственному бытию.

Милюков пишет: "Таков, конечно, и должен был быть законный и логический путь к осуществлению предложенной реформы. Но было бесполезно предлагать этот путь при тех обстоятельствах, при которых совершались события 1730 года. При наличных условиях речь могла идти в сущности не о легализации и упорядочении формы обсуждения, а о скорейшем закреплении его результатов".

Дело не только в самом характере событий, но, скорее, в запаздывании точных решений. Если бы у верховников и их конституционных оппонентов был еще хоть десяток дней для дальнейшего сближения позиций, "Способы" могли стать основой их союза. Дней этих не было. Анна была уже под самой Москвой. И даже ес ли бы Верховный совет полностью принял "Способы" как руководство к действию, времени для их реализации не оставалось. Как совершенно точно пишет Милюков, подходивший к проблеме с точки зрения практической политики, князь Дмитрий Михайлович мог рассчитывать лишь на "закрепление результатов", уже достигнутых. Единственным результатом пока что были подписанные Анной кондиции.

Но и этот результат был проблематичен: если бы Анна захотела всенародно раскрыть известный ей обман, верховникам оставалось бы только применение силы против взбунтовавшейся императрицы. Применять силу против той, кого они сами возвели только что на престол и чья кандидатура была поддержана всеми группировками, было чистым безумием и самоубийством.

Ситуация, в основе коей лежала неосторожная ложь во благо, зашла в тупик именно по этой причине.

И князя Дмитрия Михайловича, и Татищева с их идеями мог спасти только немедленный союз. Но это не мог быть союз двух сильных политиков. Голицыну нужна была поддержка той многочисленной и разнородной группировки, которая ставила свои подписи на татищевских проектах. Для того чтобы привести этих людей к сознанию необходимости союза, требовались умные маневры. На них не было времени. Не говоря уж о том, что многое из этих людей уже не склонны были идти на компромисс с Голицыным. С каждым днем все более обнаруживалась слабость позиции Верховного совета.

В том патовом состоянии, в котором находились все конституционные группировки, включая Совет, необходим был арбитр. Таким арбитром могла стать только императрица. И в этом случае ничего хорошего от нее князь Дмитрий Михайлович не ждал. И потому предпринял еще один отчаянный шаг. В канун прибытия Анны — очевидно, 8–9 февраля — им была составлена новая присяга. 7 февраля князь Дмитрий Михайлович должен был вынести на обсуждение и утверждение Совета окончательный вариант своего конституционного проекта. Этого, однако, не произошло. Помешал этому поданный утром 7-го же числа второй проект Татищева с семью сотнями подписей. Голицын понял, что, не договорившись о сближении позиций с таким множеством шляхетства и генералитетских персон, утверждать и оглашать собственный проект — бесполезно. Это приведет только к тяжкому конфликту, поскольку будет воспринято как пренебрежение к мнению "общенародна".

Надо иметь в виду, что все описанное на последних страницах происходило на протяжении нескольких дней — между пятым и девятым числом. Из этого можно представить себе интенсивность действий всех лидеров.

Обширная присяга — многослойный и многоцелевой документ — была составлена Голицыным в четырех вариантах, сразу после несостоявшегося обсуждения главного проекта.

Присяга была ясным предложением компромисса — сильным движением навстречу шляхетству. В ней учтены многие идеи шляхетских проектов, поданных после 5 февраля, но оставлено самое для Голицына в тот момент важное — первенствующая роль Совета. Он не мог позволить себе упустить инициативу и контроль над происходящим. Вернее, и то и другое стремительно уходило из-под рук, и присяга была попыткой эту инициативу и контроль вернуть. Он не для того столько лет обдумывал свои грандиозные планы и не для того с середины 1710-х годов — с возмужания царевича Алексея — готовил фундамент для возведения конституционного здания, не для того пустился в ночь с 18 на 19 января в смертельно опасное предприятие, чтобы отдать реформу в чужие руки, которые неизвестно куда ее повернут…

Но, получив в ответ на свое предложение 2 февраля лавину проектов, увидев неожиданную яростную активность шляхетства, угрюмое упрямство генералитета, затаенную враждебность высшего духовенства, он осознал меру своих возможностей. И сделал широкий шаг навстречу.

Текст присяги был странным сочетанием манифеста и конституционного проекта. Он начинался с истории вопроса — рассказывалось о смерти юного императора, призвании на престол Курляндской герцогини "по общему избранию как мирского, так и духовного чина людей" (что было заведомой неправдой), о поездке к Анне депутатов и о получении от нее, "к неописуемой всем государству радости и благополучию, всемилостивейшего писания и пунктов за собственным ея величества подписанием" (что тоже было неправдой).

Князь Дмитрий Михайлович вынужден был повторять исходную ложь, хотя это повторение, это настаивание на раздражающем обмане только усугубляли напряжение между Советом и "общенародием".

Затем, после этой беллетристической части, шли сами кондиции, данные от лица Анны, а затем собственно текст присяги: "Того ради мы, Ея Императорского Величества верные подданные, как Верховный Тайный Совет, духовный Синод, Сенат и генералитет, так и всего российского народа, духовного и светского, всякого чина люди, благодаря всемогущего Бога за такие показанные его к российскому народу щедроты, обязываемся Ея Величеству быть верными подданными и хранить Ея Величества честь и здравие паче своего живота нерушимо.

И клянемся перед сотворившим нас всемогущим Богом, что по силе вышеозначенных Ея Императорского Величества постановленных и утвержденных кондиций и общую пользу и благополучие всего государства правление во всем содержать по сему".

Далее следовали еще 16 пунктов, в которых князь Дмитрий Михайлович постарался максимально совместить свой проект со шляхетскими предложениями.

Первый пункт трактует наиважнейший для Голицына вопрос о назначении, статусе и пополнении Верховного тайного совета. "Понеже Верховный Тайный Совет состоит не для какой-либо собственной того собрания власти, точию для лучшей государственной пользы и управления в помощь Их Императорских Величеств, а впредь если то собрание смерть пресечет или каким случаем отлучен будет, то на те упалые места выбирать кандидатов Верховному Тайному Совету, а обще с Сенатом и для апробации представлять Ея Императорскому Величеству из первых фамилий, из генералитета и из шляхетства людей верных и обществу народному доброжелательных, не вспоминая об иноземцах. И смотреть того, дабы в таком первом собрании одной фамилии больше двух персон умножено не было, и должны рассуждать, что не персоны управляют законом, но закон управляет персонами, и не рассуждать ни о фамилиях, ниже о каких опасностях, токмо искать и общей пользы без всякой страсти, памятуя всякому суд вышнему".

Так желал Голицын отвести исконные страхи шляхетства перед засильем в правительстве знатных фамилий, а в последние годы — Долгоруких и Голицыных. Он повторяет то, что присутствовало едва ли не в каждом поданном в Совет проекте.

Кризис заставил Голицына протянуть руку и презираемому им духовенству. Верховный совет обязуется всячески опекать церковь, следить за исполнением Закона Божия и пресекать искажение православных догматов. Церкви возвращается право самой управлять своими землями, отобранное у нее Петром.

Декларируются особенно выразительно и широко права шляхетства, в первую очередь — знатного. Из фамильных людей, генералитета и знатного шляхетства избираются сенаторы и чиновники высоких рангов. Старые и знатные шляхетские роды получают, как требовал Татищев, преимущество в служебном продвижении перед шляхетством новым.

Что было чрезвычайно важно — шляхетство по новым правилам больше не зачислялось насильно в гвардию, армию и флот. Дворянин шел в военную службу только по желанию и не рядовым солдатом или матросом. Для шляхетства учреждались кадетские роты, из коих дворянин попадал прямо в гвардию офицером или гардемарином на флот. Это полностью соответствовало требованию "Конспекта шляхетских совещаний".

Согласно кондициям, отменялись любые гонения на семьи осужденных.

В соответствии с требованиями второго татищевского проекта — "проекта большинства" — особо оговаривалась забота об армии, гвардии и флоте: гарантировались правильная выдача жалованья, честный порядок производства в чины, солдатам и матросам обещана была защита от любых обид.

Запрещалось вмешиваться кому бы то ни было в дела купечества, объявлялась свободная торговля, и запрещалась монополия.

Рекомендовалось "крестьян податьми сколько можно облегчить, а излишние расходы государственные рассмотреть".

Столица возвращалась в Москву, что мотивировалось излишними государственными расходами на Петербург и необходимостью шляхетству находиться ближе к своим деревням для исправления хозяйства.

Все это было разумно и шляхетству, конечно же, приятно. Но вся власть оставалась в руках Совета, который сам себя пополнял.

Численность Совета не оговаривалась, что давало его лидерам свободу рук при неизбежном изменении состава — предстояло свести число Голицыных и Долгоруких до декларированного уровня. Можно с уверенностью сказать, что в Совете остались бы князь Дмитрий Михайлович и фельдмаршал Долгорукий, равно как и князь Василий Лукич и фельдмаршал Долгорукий, которые и сохранили бы контроль за деятельностью высшего органа.

Готовность князя Дмитрия Михайловича, определявшего в тот момент политику Совета, двигаться навстречу шляхетству давно уже заметили историки. Строев писал: "Нельзя отрицать, что Верховный Тайный Совет был готов идти на компромиссы. Он отвечал на требования шляхетства известным актом присяги, который представлял собою попытку примирить план Голицына с требованиями шляхетства".

Присяга — документ лихорадочный. Его суровый создатель, годами продумывавший свои будущие деяния, уже не вспоминает ни о Швеции, ни об Англии. Он отчаянно пытается заткнуть зияющие дыры, из которых хлещет неприязнь, неприятие, ненависть к его великому замыслу. Он почти теряет достоинство, пытаясь замирить бушующий океан политических и просто человеческих страстей. Он опускается до оправданий, уверяя, что Совет не жаждет власти ради власти и что закон в нем впредь будет первенствовать над персонами.

Он готов на все — кроме одного: потери власти, которая была для него и в самом деле отнюдь не самоценна.

Понятно, почему князь Дмитрий Михайлович так упорно не соглашался на реорганизацию Совета, хотя это и грозило провалом всего дела. Впереди было самое главное — реформирование государственной системы по его плану: введение представительного правления. Для того чтоб осуществить свой план, князю Дмитрию Михайловичу нужна была сильная власть.

Он не верил, чтобы кто-нибудь, кроме него, мог довести до конца его замысел. С исчезновением полноты власти все теряло смысл…

Мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах текст присяги был предъявлен генералитету и шляхетству. Знаем наверняка одно — оппоненты Голицына на компромисс не пошли. Текст остался неподписанным. Последняя возможность компромисса и союза была упущена.

Верховникам приходилось надеяться только на запуганность императрицы и ее полное послушание.

Однако надежды на это было мало.

10 февраля — на следующий день после провала затеи с присягой — Анна Иоанновна остановилась в предместье Москвы.