Глава 16
Доисторическая явь

Проходя горами севернее Кочабамбы, мы потратили некоторое время на ознакомление с рудничными разработками района и окольным путем вышли к Сакамбае. К этому месту нетрудно добраться как от Кочабамбы, так и от Инкисиви. Сакамбая — поселок рудокопов, находился в трех лигах вверх по течению, на открытой местности, поблизости от него было расположено несколько ферм. Обвалившиеся стены — вот все, что осталось от бывшей иезуитской миссии. Невдалеке можно было увидеть шесть или восемь глубоких отверстий и несколько других, выглядевших так, будто их вырыли лишь затем, чтобы снова засыпать землею.

Зарытое здесь сокровище оценивается молвою в полмиллиона фунтов стерлингов — если, конечно, оно вообще существует, в чем я склонен сомневаться. Местное предание как будто свидетельствует в пользу его существования, однако после истории с сокровищем, которое я якобы зарыл на Верди, я с подозрением отношусь к рассказам о спрятанных кладах. И все же: некий местный боливиец, условия жизни которого были весьма скромными, в удивительно короткое время стал обладателем огромного состояния. Он никому не объяснял, как ему удалось разбогатеть, однако ходили слухи, что он предпринял несколько тайных походов в Сакамбаю.

На мой взгляд, если сокровище действительно здесь существует, попытки его обнаружить велись очень неумело. Всякий, кто понимает в этом деле толк, легко сможет раз и навсегда решить вопрос — есть туннель или нет. Корнуэлец утверждал, что нашел туннель, но я не обнаружил ни малейших его следов, несмотря на тщательное обследование. Вырытые ямы были похожи на шахтные стволы, которые должны были переходить в туннель, но это явно было не так.

Мне тут нечего было делать — лишнего капитала я не имел, и, хотя я был уверен в искренности корнуэльца, само место разочаровало меня. Не было «чувства», что здесь зарыто сокровище, а я склонен до некоторой степени верить подобным ощущениям.

Оказавшись на мели, корнуэлец в конце концов уехал в Рио-де-Жанейро и, насколько мне известно, поступил там на службу электрической компании «Лайт энд Пауэр». Я больше не имел с ним контакта, и, как мне кажется, он так и умер в Рио-де-Жанейро. Вероятно, были предприняты дальнейшие попытки найти сокровище, так как члены синдиката были посвящены в его тайну, и всегда находятся авантюристы, готовые принять участие в охоте за кладами, если даже она их разоряет.

От Инкисиви мы прошли через горы к Эукалипто и оттуда уехали поездом в Ла-Пас. Я уже давал в Англию телеграмму с просьбой найти замену Тодду и в скором времени ожидал прибытия Мэнли. Тем временем я занялся в столице кое-какими делами, включая предварительные переговоры относительно подготовляемого мной проекта автомобильной дороги Кочабамба — Санта-Крус.

Я подсчитал, что ежедневно, даже в сезон дождей, между этими двумя городами проходит в среднем 150 мулов с грузом, однако вьючный транспорт, не говоря уже о его медленности и малоэффективности, совершенно не приспособлен для будущих перевозок овощей, фруктов и леса из «Сада Боливии» на Альтиплано. Казалось бы, напрашивалась необходимость строить железную дорогу, однако тут были свои «но». Трасса прошла бы по очень пересеченной местности, и постройка стоила бы больших денег, однако главным препятствием являлась трудность поддержания в постоянной исправности железнодорожного пути, проходящего по узким, постоянно размываемым горными потоками ущельям. Между тем трассу автомобильной дороги можно профилировать более гибко, так, чтобы она проходила, минуя опасные участки. Тогда в случае перерыва сообщения из-за оползней и размывов потребовалось бы меньше времени для возобновления движения, и на дороге можно было бы держать меньше постоянной рабочей силы. Даже в 1913 году легко было предвидеть развитие перевозок по этому пути, хотя охотно допускаю, что здесь могут встретиться затруднения, которые даже не приходили мне в голову. Воображение рисовало мощные грузовые автомобили, доставляющие пиленый лес из глубинных областей страны, которые могли бы поставить подходящую, если не наилучшую, древесину для любых промышленных нужд. Однако у меня не было ни знаний, ни опыта относительно нагрузок на полотно и мосты, износа шин и специфики поворотов на горных дорогах. Я видел лишь возможные преимущества автодорожного транспорта и невыгоды железнодорожного. Последний уже зарекомендовал себя наиболее аффективным методом перевозок тяжелых грузов, особенно в критические для государства моменты, и в глазах общественного мнения казался несравненно более солидным, чем какие-то фантастические автомобильные концерны.

Однако я с таким энтузиазмом поддерживал идею строительства автомобильного шоссе, что представители правительства, которым я доложил свои соображения, как будто склонялись в мою пользу. Казалось вероятным, что они гарантируют возмещение затрат на строительство из государственных средств, и я не предвидел особых затруднений со сбором средств на местах. Увы, разразилась война, и мой проект был отложен на неопределенное время.

Рождество 1913 года мы мирно отпраздновали в Ла-Пасе и вернулись поездом в Кочабамбу через Оруро. Потом мы наняли мулов, пополнили запасы и отправились в Санта-Крус — тяжелое путешествие в сезон дождей, когда реки то и дело разливаются.

Мы шли по узкому ущелью, как вдруг над нами в горах разразился ливень. Я прекрасно понимал, что может за этим последовать, и стал искать путь вверх по склону ущелья. Нам посчастливилось дойти до такого места, где мулы наконец смогли начать подъем. Мы ушли со дна каньона как раз вовремя. Из ущелья донесся глухой рев, и, обернувшись, мы увидели внизу стену пенящейся воды высотой в 12 или 15 футов, сметающую все на своем пути. Запоздай мы на минуту или на две — и она захлестнула бы нас, да и то наш последний мул едва успел увернуться, от скачущих валунов и потоков коричневой пены.

На день-другой мы задержались в Тоторе, где нам представилась возможность познакомиться с местными обычаями. Здесь мы видели, как муж женщины, которая собирается родить, ложится в кровать, обвязав себе голову, и лежит так четыре дня, тяжело охая и вздыхая. За это время его жена не только производит на свет дитя с обычной для индианок легкостью, но и ухаживает за своим бедным мужем, кормит его маисом, разбавленным чаем, между тем как соседи, собравшись вокруг, выражают сочувствие несчастному отцу, которому жестокая природа послала такие муки. Этот нелепый обычай встречается не только в Тоторе, он распространен среди отсталых народов во многих странах мира.

По прибытии в Санта-Крус я заболел брюшным тифом или чем-то вроде этого и несколько дней был совсем плох. Спартанское лечение — сидеть часами обнаженным на солнцепеке — выжгло недуг из моего организма. Потом последовал неприятнейший приступ сусу — заразного конъюнктивита, весьма распространенного здесь из-за пыли и грязи. Веки у меня сильно распухли и покрылись ячменями. Мне удалось вылечить себя с помощью содержимого медицинского ящика, но только потому, что заболевание было незначительным. Слечь в постель — для меня чрезвычайное происшествие, и мне было страшно стыдно за самого себя.

В Санта-Крусе принято называть болезни espasmo, то есть удар. Ревматизм будет espasmo de aire (воздушный удар), любая лихорадка — espasmo del sol (солнечный удар). Всякая болезнь от расстройства желудка до желтой лихорадки становится espasmo того или другого! Жители города так бедны, что немногочисленные врачи с трудом зарабатывают на пропитание. Болезни обычно не лечат, предоставляя им беспрепятственно развиваться. Все это свидетельствует о том, как необходимо здесь государственное медицинское обслуживание. Во внутренних районах Боливии и Бразилии нет иного способа оказать медицинскую помощь тем, кто более всего в ней нуждается. Рано или поздно эти страны придут к необходимости создать у себя систему здравоохранения, как и все другие страны, считающие себя цивилизованными.

Жизнь в Санта-Крусе дешевле, чем где бы то ни было, и, несмотря на свою бедность, народ здесь гостеприимен и ни на что не жалуется. За плату, эквивалентную 30 шиллингам в месяц, я снял новый, прекрасно построенный дом (на этот раз без bultol). Питание, включая мясо, хлеб, молоко, фрукты и овощи, стоило всего лишь один шиллинг шесть пенсов в день на человека. Не удивительно, что иные иностранцы никак не могли расстаться с этим местом!

Земля здесь продавалась примерно по 80 фунтов за квадратную лигу, и мне пришло в голову, что здесь имеются блестящие возможности для предприимчивых иностранцев, готовых развивать неограниченные природные ресурсы, благоустраивать город и строить железнодорожные ветки для доставки товаров в центральный распределительный пункт.

Молодые женщины в Санта-Крусе большей частью очень хороши собой, но нравы оставляют желать лучшего. На улицах часто можно перехватить беззастенчиво смелые взгляды, и если по ночам вы услышите легкое постукивание в дверь или ставню и голос, осведомляющийся, не нуждается ли сеньор в чем-нибудь, не удивляйтесь — здесь это в порядке вещей! Легкость нравов особенно заметна во время трехдневного карнавала, когда отбрасывается всякая благопристойность и мужчины, и женщины предаются пьяным оргиям.

Во время карнавала произошло землетрясение — несколько подземных толчков, и дома сильно шатались, однако все обошлось испугом, и особых разрушений не было. Мы отважились ходить по улицам, рискуя тем, что нас забросают яйцами с краской или чернилами, или выльют на голову ведро с нависающего над тротуаром балкона. Это весьма потешало тех, кто пользовался правом необузданно веселиться в течение этих сумасшедших дней. Но мы были рады, когда все кончилось, и короля карнавала торжественно похоронили на кладбище.

Как только мой старый друг Мэнли прибыл из Ла-Паса, мы попрощались с нашими многочисленными друзьями в городе и верхом отправились к бразильской границе. По дороге повсюду были видны последствия сезона дождей, который в 1913 году затянулся почти до середины августа, вода в реках стояла ненормально высоко. Через Рио-Гранде пришлось переправляться на pelotas — оригинальных лодках, сплетенных из тростника и обтянутых сыромятной кожей, однако при сильном течении даже этот способ переправы был небезопасен. Затем мы прошли тридцать шесть лиг ничем не примечательным лесом, где небольшой отряд боливийских солдат блокировал диких индейцев. Вся область к югу от реки Парапети и к северу между реками Пирай и Рио-Гранде находилась в руках индейцев племени янаигуа, которые иногда нападали на путешественников. Мы прошли через лес, никого не встретив, и вышли к холму Эль-Серро, где было небольшое скотоводческое ранчо, на котором работало около пятидесяти рабочих индейцев.

Спустившись с Эль-Серро, мы попали в страну пальм. Озеро Пальмарес разливалось здесь в период дождей обширными баньядос. Мы шли по сухой дороге, лежавшей на десять футов ниже уровня последнего паводка, и достигли Эль-Серрито — другого скотоводческого ранчо. Оно занимало площадь в две квадратные лиги, здесь легко можно было содержать 500 голов крупного рогатого скота, и тем не менее имение было куплено всего за 240 фунтов стерлингов. Вот наглядный пример того, сколько стоила здесь земля в те времена!

По сухой и пыльной дороге мы прошли отсюда до Сан-Игнасио. Местность эта богата минеральным сырьем. В горах на севере есть золотые месторождения с выходом золота полторы унции на тонну руды. Первоначально рудники разрабатывались иезуитами. Сейчас весь этот район из-за оторванности от внешнего мира пришел в упадок и запустение. Даже Сан-Игнасио — столица провинции Чикитос — оказалась всего-навсего обнищавшей деревней с населением в 3000 человек, главным образом индейцев, влачивших жалкое существование.

Тем не менее карнавал в Сан-Игнасио еще продолжался — новогодние праздники никак не могли кончиться. Из многих, весьма жалких с виду домов слышалось бренчание гитар и заунывное пение, в воздухе густо висел запах качасы. Там и сям валялись пьяные, кто опираясь о стену или растянувшись на пороге, кто распластавшись на земле, словно жертвы побоища. Не было слышно ни собак, ни птиц; казалось, все погрузилось в оцепенение, предшествующее смерти.

Мы подходили к местам, в которых змей, вероятно, больше, чем где-либо в Южной Америке. Огромное число людей гибнет здесь от их укусов. Многие уверяли меня в том, что в этих краях водится змея около трех футов длиною, которая перед нападением складывается, как подзорная труба. Словно для того чтобы смягчить впечатление от сказанного — мне это казалось просто невозможным с анатомической точки зрения, — они добавляли, что змея эта не очень ядовита. Я был бы не прочь увидеть ее, но мне так никогда и не удалось.

Коренные жители провинции Чикитос отличались светлым цветом кожи и жили в пещерах — ямах в земле диаметром около двенадцати футов. Вход делался в виде длинного наклонного туннеля, яму наглухо закрывали сверху ветвями и пальмовыми листьями. Индейское племя морсего в Бразилии все еще живет таким образом.

В лесу, росшем в низине за Сан-Игнасио, мы шесть дней с трудом пробирались через баньядос по жидкой грязи; во время дождей местность здесь совершенно затопляется. Вертикально подымаясь от земли, стволы хлопчатниковых деревьев стояли подобно белым призрачным башням с корнями-подпорками; их сплетающиеся наверху ветви, отяжеленные бородами мхов и лианами-паразитами, образовывали свод, сквозь который лишь там и сям пробивался тонкий лучик света. В сумраке между огромными стволами смутно белели каучуковые деревья, тянущиеся к солнцу.

В лесах умеренного пояса стволы деревьев сравнительно хорошо освещены, имеют темную окраску и их кора отличается очень интересной структурой в виде бесчисленного множества чешуек. Здесь, в тропическом поясе Америки, стволы деревьев гладкие, бледных светлых оттенков, заметных даже во тьме. Повсюду спутанные плети ползучих растений стелются на открытых местах, охватывают деревья или любой куст, достаточно крепкий, чтобы выдержать их тяжесть, с беспощадной настойчивостью взбираются на кроны деревьев, образующих зеленые, вознесшиеся ввысь террасы джунглей, там яркий солнечный свет, там в буйстве красок пламенеют орхидеи. Сверху сетями свисают лианы, словно какой-то чудовищный паук свил паутину из живого волокна, чтобы поймать человека или зверя в свои путы, разорвать которые невозможно. С земли волнами зелени подымаются лиственные ползучие растения, прорываясь сквозь завесу пальм и бамбука.

То там, то здесь лежат удушенные гиганты леса, свалившиеся замертво, гниющие в грязи, и солнечный свет падает на прогалину, где папайя, или капустная пальма, стоит прямо и грациозно, словно прекрасная нимфа. От смерти к разложению в лесу один только шаг. Деревья проживают свою жизнь и падают, и никому нет дела, что они становятся добычей несметного множества насекомых, их домом и кормом. Вечная сырость, вездесущая плесень быстро превращают погибшие деревья в зловонную массу, разъедают их, пока они не становятся частью той грязи, которая поглощает их. Здесь не найдешь ничего похожего на сухую, мягкую, словно подушка, землю, которая встречается в лесах севера, здесь сплошная слякоть и грязь, которой нет только на приподнятых над местностью островках. Когда идешь в этом лесу по ковру опавших листьев и спутанной травы, ступня проваливается вниз с монотонным хлюпающим звуком, и мышцы ног болят от постоянных усилий, с которыми приходится вытаскивать из грязи ногу для каждого последующего шага.

Там, где лес расступается, образуя открытые пространства, уже от самой его опушки начинается плоское болото, местами усеянное небольшими островками в несколько футов высотой, поросшими зарослями бамбука и кустарником. На одном из таких островков — довольно большом — расположилась убогая эстансия Сан-Диего, населенная такими же мрачными людьми, как и вид, открывающийся из их дома с его полусгнившей тростниковой дверью. Это место кишело змеями — все островки среди болота служат им убежищем во время разливов; за три месяца в доме было убито трицать шесть змей, причем все ядовитые. В тростниковой крыше дома день и ночь можно было слышать их шорох.

Пройдя две лиги за Сан-Диего, мы вышли на уже знакомую мне тропу Сан-Матиас — Вилья-Белья. Поскольку повозки, которые мы захватили из Сан-Игнасио, не могли переправиться через вздувшуюся реку Барбадос, пришлось разбить лагерь как можно ближе к Казалваску и расстрелять кучу ружейных патронов, чтобы привлечь внимание людей на другом берегу реки. На третий день на противоположной стороне показался негр, который, как потом выяснилось, был участником бразильской пограничной комиссии 1909 года. Он вернулся в Казалваску и привел оттуда лодку, чтобы переправить нас ни тот берег.

— Если бы вы попробовали переплыть эту реку, вы недалеко бы ушли, сеньор, — сказал он, отчаливая от берега. — Крокодилы хватают здесь людей.

Когда я сказал ему, что в 1909 году переплыл эту реку, он чуть не задохнулся от изумления.

— Просто чудо, что они не схватили вас. У белого человека гораздо меньше шансов избежать их, чем у цветного, это вам каждый скажет.

— Но мне говорили, что они не нападают на человека до полудня.

— Да, сеньор, так говорят. Но ведь в реке есть не только крокодилы. Здесь есть также анаконды, и уж они-то не станут ждать часа второго завтрака, чтобы напасть на вас! Может быть, Гуапоре в смысле анаконд еще похуже, на ее берегах, особенно в некоторых местах, совсем небезопасно разбивать лагерь. Один отряд, с которым я шел, расположился лагерем на подходящем берегу, там было удобно развесить гамаки. Среди нас был человек, который любил подвешивать свой гамак в стороне от других — говорил, что спит лучше, когда никто не храпит рядом.

Как-то ночью мы услышали сдавленный крик, он оборвался, словно кто-то схватил человека за горло. Мы все повыскакивали из гамаков, схватили ружья и бросились к тому месту, где тот человек повесил свой гамак. Кто-то захватил фонарь, и при его тусклом свете мы увидели картину, которую мне никогда не забыть: огромная анаконда схватила пастью веревки гамака и несколько раз обернулась вокруг человека. Мы стали палить по змее, и через некоторое время она отпустила свою добычу и уползла в реку. Человек был мертв, сеньор, у него ни одной косточки не осталось не поломанной.

В Мату-Гросу, где полно анаконд, существует смешной предрассудок, что, если человека укусит анаконда и он спасется от нее, он будет невосприимчив к яду любой змеи. В бразильских сертанах, или глухих местностях, существует поверье, что змеи никогда не нападают на человека, который носит на себе мешочек с сулемой. Индейцы упорно придерживаются подобных поверий, и, если начнешь с ними спорить, отвечают: «Сеньор, я всю жизнь прожил в сертанах и знаю, о чем говорю».

Казалваску, население которого было перебито дикарями, снова стало обитаемым — здесь жило несколько негров, и нам посчастливилось достать лодку, на которой мы отправились в Порту-Бастос, где Антонио Альвес, мой старый друг, с которым я работал на демаркации границ, продал мне отличное каноэ для дальнейшего путешествия по реке.

Вилья-Белья как был, так и остался грязным, запущенным и полуразрушенным городом, но лишь только мы вступили на заросшую травой улицу, как меня ударила в грудь какая-то черно-белая торпеда, вылетевшая из одного дома. Это был фокстерьер, которого я здесь оставил с поломанной ногой в 1908 году; он принялся быстро-быстро лизать меня языком. Я отнюдь не был забыт.

Чтобы избежать вороватых индейцев, шныряющих ночью по улицам Вилья-Бельи, мы расположились лагерем на другой стороне реки, где нас посетили крокодил, ягуар, тапир и несколько свиней, а также множество ночных обезьян, объявивших о своем присутствии жуткими завываниями.

Верховья Гуапоре изобилуют дичью, так как ее мало кто беспокоит. Через одиннадцать дней тяжелой работы веслами мы достигли реки Мекенс, где была баррака немецких промышленников каучука. Здесь мы встретились с бароном Эрландом Норденшельдом, который вместе со своей отважной женой занимался исследованием индейских племен, живших в более или менее доступных районах по Гуапоре. Эту привлекательную молодую шведку красноречиво характеризует уже тот факт, что она охотно бродила вместе со своим мужем в лесах и днями ходила по болотам для того, чтобы добраться до какого-нибудь отдаленного индейского племени.

Милях в двенадцати к востоку были горы; барон считал, что идти туда было бы опрометчиво.

— Там наверняка обитают многочисленные дикие племена, — заметил он. — Можно с уверенностью сказать, что это опасные люди. Я кое-что слышал о них от индейцев, которых мы уже посетили. Все они говорят, что где-то в той стороне живут каннибалы.

— По их же словам, это очень высокие и волосатые люди, — вставила жена барона.

— Скоро мы это узнаем, ведь это как раз туда мы и направляемся, — засмеялся я.

— Это будет в высшей степени опрометчиво! — проворчал барон. — Честно говоря, я не рассчитываю снова увидеть вас в живых. Вы совершаете явное безрассудство.

Горбясь под тяжелыми ношами, мы покинули Мекенс и два дня пробирались по жидкой грязи широко раскинувшихся болот, пока не пришли к питавшей их реке с крайне медленным течением. Мы пошли вверх по этой реке и спустя несколько дней достигли травянистых равнин у предгорий Серрадус-Паресис. Здешние места так хороши, что я понял, почему тут в лесах встречается столько отшельников самых различных национальностей, предпочитающих жизнь в одиночестве, среди дикой природы, скудному и шаткому существованию в цивилизованном обществе. Чем жалеть этих людей за то, что они лишены удобств, без которых мы не мыслим свою жизнь, скорее нам следует завидовать тому, что у них хватило мудрости понять, сколь обманчивы все эти ценности. Может быть, именно эти отшельники познали истинный смысл жизни.

Идя по гористой местности, мы снова попали в лес; подлесок почти не мешал нашему продвижению. Огромные каучуковые деревья — некоторые из них достигали двенадцати футов в окружности — не обнаруживали следов регулярной подсечки. Правда, на некоторых деревьях были грубые зарубки, но мы видели, что они сделаны не рукою серингейро. Похоже было на то, что белые люди никогда раньше здесь не бывали, зато следы индейцев были налицо.

В здешних лесах мы нашли несколько видов замечательно вкусных плодов. Как они называются — не знаю, я никогда раньше таких не видел. У одних почти весь плод состоял из косточки, мякоти было немного, но она была так вкусна, что хотелось есть все больше и больше. Другой плод мы решили попробовать только после того, как заметили, что он очень нравится насекомым. Размером он был с гранат и тоже оказался вкусным, но с вяжущим привкусом; отведав его, мы почувствовали себя очень плохо и некоторое время испытывали головокружение. Через три недели, после того как мы вступили в лес, мы наткнулись на широкую, хорошо протоптанную тропу, пересекавшую нашу под прямым углом.

— Дикари! — сказал я. — Деревня должна быть совсем близко, этой тропой пользуются каждый день!

— Но ведь та, по которой мы идем, тоже хорошо натоптана, — возразил Костин. — Уж если на то пошло, и та, и другая может вести к деревне.

Я посмотрел на тропы и не мог решить, какая из них та, что нам надо.

— Знаете что, майор, давайте кинем монету — орел или решка, — предложил Мэнли.

Я сунул руку в карман и нащупал монету.

— Орел — идем по новой тропе, решка — по старой. Я подбросил монету, и мы наклонились над тем местом, где она упала. Выпал орел.

— Итак, идем по новой.

Мы прошли две или три мили, миновав несколько плантаций, и вдруг оказались на большой расчистке, залитой ярким солнечным светом. Очень осторожно мы выглянули из кустов — прямо перед нами, на обширной, гладко утоптанной площадке стояли две большие хижины, по форме напоминающие ульи. В центральной своей части они достигали высоты почти в сорок футов и имели сто футов в диаметре. Однако вход можно было увидеть только в одной из них, той, что была к нам ближе, возможно, футах в тридцати.

В это время из одной хижины вышел голый меднокожий ребенок с орехом в одной руке и маленьким каменным топором в другой. Он присел на корточки перед плоским камнем, положил на него орех и принялся разбивать его топором.

Глядя на эту сцену, я забыл своих спутников и все на свете. Завеса времени отодвинулась в сторону, позволив заглянуть в отдаленное прошлое, в доисторическую явь. Ведь именно так должен был выглядеть ребенок неолита, именно так он должен был вести себя в те отдаленные времена, когда человек начал свое восхождение по лестнице эволюции. Первобытный лес, прогалина, хижина — все выглядело точно так, как, должно быть, выглядело несчетные тысячелетия назад! Но вот орех раскололся, ребенок издал слабый хрюкающий звук удовлетворения и, отложив в сторону топор, сунул косточку в рот.

Я заставил себя вернуться к действительности и тихо свистнул. Мальчик поднял голову, перестал жевать и вытаращил глаза; из темных недр хижины высунулись две руки, схватили ребенка и втащили внутрь. Послышалось возбужденное невнятное бормотание, шорох разбираемых луков и стрел, сдавленные крики. Бесполезно прятаться в лесу, когда дикари уже обнаружили твое присутствие, поэтому я вышел из укрытия, быстро пересек пространство, отделявшее меня от хижины, пролез в узкое входное отверстие и присел у стены. Когда глаза у меня привыкли к темноте, я увидал, что в хижине никого нет, кроме одной старой женщины. Она стояла у центрального столба среди высоких глиняных горшков и смотрела на меня. На противоположной стороне хижины были другие входы, через которые бежали ее обитатели. Меня осенила догадка: по-видимому, мы пришли в то время, когда мужчины работали на плантациях, и теперь женщины и дети, которые только что были в хижине, бегут поднимать тревогу, оставив в хижине лишь древнюю старуху, неспособную быстро передвигаться.

Старуха что-то пробормотала про себя, потом наклонилась и возобновила работу, которую прервала, когда началась суматоха, — она варила на огне маисовое пиво. Я показал ей жестами, что голоден, и явно напуганная, она взяла тыкву и, с трудом передвигая ногами, подошла ко мне, по-прежнему что-то бормоча про себя. В тыкве оказалось что-то очень вкусное, хотя я не знал, что именно, и я отнес еду моим спутникам, которые все еще ждали в зарослях на краю расчистки.

Небо подернулось тучами, раздался гром, и полил проливной дождь.

— Пойдемте в хижину! — крикнул я. — Теперь все равно, где быть, что там, что здесь, снаружи.

Мы вошли в хижину, и, когда тыква была опорожнена, я передал ее старухе, чтобы она снова наполнила сосуд. И вот, когда мы уничтожали добавку, появились мужчины. Они проскользнули внутрь через входы, ранее нами не замеченные, и через ближайший к нам вход мы могли видеть еще более многочисленные тени людей снаружи — вероятно, они окружили хижину. Все мужчины имели с собой луки и стрелы. Человек, которого я принял за вождя, стоял около старухи, слушая ее взволнованный рассказ. Я подошел к нему и жестами попытался дать ему понять, что мы пришли с мирными намерениями, хотим только пищи и уже получили ее. Вождь стоял совершенно спокойно, и нельзя было понять, доходит ли до него то, что я хотел ему сказать. Я вернулся к входу, взял из тюка несколько небольших подарков и отдал ему. Он взял их, ничем не выразив свою благодарность, однако после этого к нам подошли женщины с тыквами, наполненными земляными орехами. Это означало, что в нас признали друзей; вождь уселся на изогнутую скамеечку и стал есть орехи вместе с нами.

Позже я выяснил, что это племя называется максуби, живет оно в двадцати четырех деревнях и насчитывает свыше двух тысяч человек. Кожа у этих индейцев не очень темная, ярко-медного оттенка, волосы слегка рыжеватые. Максуби не очень рослый народ. Мужчины носят раковины и палочки в ушах, деревянные шпильки, продеваемые через ноздри и нижнюю губу, и браслеты из зерен и дерева чонта. На лодыжки и запястья они надевают каучуковые ленты, окрашенные в красный цвет соком растения уруку. Увидя эти ленты, мы поняли, кто делал надрезы на каучуковых деревьях в окрестностях. Женщины не носили украшений, и волосы у них были короткие, тогда как у мужчин длинные — прямая противоположность нашему обычаю. На мой взгляд, люди этого племени, подобно многим другим в Бразилии, являются потомками какого-то высокоцивилизованного народа. В одной деревне максуби я видел рыжего мальчика с голубыми глазами — но он не был альбинос.

Цель нашего путешествия лежала значительно дальше на восток, и мы оставались у максуби лишь для того, чтобы немного изучить их язык и обычаи. Они оказались солнцепоклонниками; один или два человека в каждой деревне должны каждое утро приветствовать солнце, распевая при этом музыкальными голосами таинственные, полные роковых интонаций песнопения в своеобразной пятиступенной гамме, сходной с ярави горных индейцев в Перу. В глубокой тиши леса, когда первый проблеск дня заглушит не стихающий всю ночь гул насекомых, гимны максуби глубоко впечатляют своей красотой. Это музыка развитого народа, а не просто шумные ритмы, характерные для подлинных дикарей. У максуби есть имена для всех планет, а звезды называются у них вира-вира — словом, которое любопытным образом ассоциируется со словом «виракоча», означавшим солнце у инков.

Максуби отличаются учтивостью манер и безупречными нравами. У них небольшие, красивые ноги и руки и тонкие черты лица. Им знакомо гончарное искусство, они выращивают табак и курят его из небольших чашеобразных трубок в виде сигарет, сворачиваемых из маисовых листьев. Во всем максуби производят впечатление народа, когда-то стоявшего на высокой ступени развития и переживающего стадию упадка, а не дикарей, выходящих из первобытного состояния.

На еще неисследованных пространствах Южной Америки рассеяны и другие племена, подобные максуби; некоторые из них несколько более развитые и есть даже такие, что носят одежду. Это полностью опровергает выводы, к которым пришли этнографы, исследовавшие лишь области по берегам рек и не заходившие в менее доступные места. В то же время есть и настоящие дикари…

Нигде мы не видали таких земляных орехов, какие выращивают максуби. Это был их основной продукт питания. Орехи в кожуре были длиной в три-четыре дюйма, они обладали прекрасным вкусом и высокими питательными свойствами; трудно найти более подходящую пищу для дороги, что мы оценили позднее. Во время еды каждый мужчина угощается из общей чаши, наполненной этими огромными орехами, между тем как женщины едят отдельно и следят за тем, чтобы чаша мужчин пополнялась.

Примерно через десять дней мы уже могли объясняться с максуби на их языке, и они рассказали нам о племени каннибалов марикокси, живущих на севере. «Винча марикокси, чимбиби коко!» — говорили они (привожу эти слова, чтобы дать понятие об их языке), то есть: «Если пойдете к марикокси, попадете прямо в их котел!» Это предупреждение сопровождалось выразительной пантомимой.

Полученные от максуби сведения были полезны и интересны. Посетив несколько ближайших их деревень, мы попрощались с максуби и направились на северо-восток, где, по их словам, обитали марикокси. Мы вступили в совершенно нехоженый лес — очевидно, это была ничейная земля, куда избегали заходить как максуби, так и марикокси. На пятый день мы наткнулись на тропу, которая выглядела так, словно ею постоянно пользовались.

Пока мы стояли, озираясь по сторонам и решая, в каком направлении пойти, ярдах в ста от нас с юга появились двое дикарей; они быстро шли и оживленно переговаривались друг с другом. Заметив нас, они остановились как вкопанные и спешно стали прилаживать стрелы к лукам. Я закричал им на языке максуби. Деревья отбрасывали на них тени, и мы не могли как следует рассмотреть их, но мне показалось, что это были люди самого примитивного вида — высокие, волосатые, совершенно голые, с очень длинными руками и скошенными к затылку лбами над выдающимися надбровными дугами. Внезапно они повернулись и убежали в подлесок, а мы, зная, сколь бесполезно следовать за дикарями в лесу, двинулись по тропе в северном направлении.

Это произошло незадолго до заката солнца, когда мы услышали неясный, приглушенный деревьями звук — несомненно, это был звук рога. Мы остановились и внимательно прислушались. Снова мы услышали призыв рога, на который последовали ответы с разных сторон. Теперь уже трубило несколько рогов сразу, издавая неприятно резкий звук. В померкнувшем вечернем свете, под высоким шатром леса, где не ступала нога цивилизованного человека, звук этот казался сверхъестественно жутким, подобно начальным нотам какой-нибудь фантастической оперы. Мы знали, что издают его роги дикарей и что дикари эти идут по нашему следу. Действительно, вскоре мы могли расслышать крики и бессвязное бормотание, сопровождаемые резкими звуками рогов, — варварский, беспощадный, назойливый шум, резко контрастировавший с бесшумной повадкой обыкновенных дикарей. Верхушки деревьев еще были освещены, но здесь, в чаще, быстро темнело, и мы стали высматривать такое место для ночлега, где мы могли бы до какой-то степени обезопасить себя от нападения. Наконец мы избрали для этой цели заросли такуара. Здесь голые дикари не стали бы нас преследовать из-за острых, длиной в дюйм, шипов этого бамбука. Привязывая свои гамаки за ширмой естественного частокола, мы слышали, как дикари, собравшись со всех сторон, возбужденно тараторили, однако входить в заросли не решались. Затем с наступлением полной темноты они ушли, и больше мы их не слышали.

Наутро мы не видели поблизости ни одного дикаря; не встретили мы их и тогда, когда пошли по другой, хорошо нахоженной тропе, которая привела нас к расчистке, где были посадки маниоки и папайи. Яркие туканы с криком клевали плоды на пальмах, и, так как никакая опасность не угрожала, мы вдоволь полакомились фруктами и стали здесь лагерем. Под вечер, лежа в гамаках, мы устроили концерт — Костин играл на губной гармонике, Мэнли — на гребешке, а я — на флажолете. Быть может, с нашей стороны было глупо таким путем объявлять о своем присутствии, но нас никто не потревожил, и дикари не появлялись.

Утром мы пошли дальше и через четверть мили наткнулись на своего рода сторожку из пальмовых листьев, а потом — на другую. Затем совсем неожиданно мы вышли на такое место, где подлесок сходил на нет, открывая между стволами деревьев поселение из примитивных навесов, под которыми сидели на корточках дикари самого зверского вида, каких только мне приходилось видеть. Некоторые были заняты приготовлением стрел, другие просто бездельничали. Это были громадные, обезьяноподобные существа, имевшие такой вид, словно они едва поднялись над уровнем животных.

Я свистнул, и огромное существо, невероятно волосатое, вскочило на ноги под ближайшим навесом, молниеносно приладило стрелу к луку и, пританцовывая с ноги на ногу, приблизилось к нам на расстояние четырех футов. Испуская какие-то странные звуки, оно остановилось, приплясывая на месте, и вдруг весь лес вокруг нас ожил, наполнился этими же ужасающими обезьяночеловеками, ворчащими свое «юф-юф!» и пританцовывающими с ноги на ногу; одновременно они натягивали свои луки. Положение было не из приятных, и я спрашивал себя, уж не пришел ли нам конец. На языке максуби я сказал, что мы идем к ним друзьями, но они не обратили на мои слова никакого внимания. Казалось, человеческая речь была вне пределов их понимания.

Существо, стоявшее напротив меня, прекратило свой танец, с секунду стояло совершенно неподвижно, потом натянуло тетиву вровень со своим ухом, одновременно поднимая зазубренное острие шестифутовой стрелы на высоту моей груди. Не мигая, я пристально смотрел в щелеподобные глазки, полураскрытые под нависшими бровями, зная, что стрела не полетит с первого раза. И действительно, дикарь опустил лук так же нерешительно, как поднял его, и снова началось медленное пританцовывание и сопровождающее его «юф-юф!»

Во второй раз он поднял лук и натянул тетиву, и снова я знал, что выстрела не последует. Все было в точности так, как мне говорили максуби. Снова он опустил лук и снова стал приплясывать. Наконец, в третий раз, немного переждав, он стал поднимать стрелу. Я знал, что теперь он намерен выпустить ее, и вытащил маузер, висевший в кобуре у бедра.

Это была большая, неудобная штука с неподходящим для пользования в лесу калибром, но я все-таки взял маузер потому, что он мог укрепляться на торце деревянной кобуры, превращаясь в подобие карабина, и был все же легче, чем настоящая винтовка. Заряжался он патронами 38-го калибра с черным порохом, производящими страшный грохот, несмотря на свои малые размеры.

Я даже не поднял маузер, а просто нажал на спусковой крючок и выпалил в землю у самых ног обезьяночеловека. Это произвело мгновенное действие. На лице обезьяночеловека появился взгляд совершеннейшего изумления, маленькие глазки широко раскрылись. Он выронил лук и стрелы, быстро, как кошка, отпрыгнул в сторону и скрылся за деревом. В нас полетели стрелы. Мы дали несколько залпов по ветвям, рассчитывая, что шум напугает дикарей и настроит их на более дружелюбный лад. Но они не выказывали никакого желания заводить, с нами дружбу, и, не дожидаясь, пока кого-нибудь из нас ранят, мы отказались от своего намерения и отступили назад по тропе, пока селение не скрылось из виду. Нас не преследовали, но в деревне еще долгое время слышались шум и возня. Мы шли на север, и в наших ушах все стояло яростное «юф-юф!» дикарей.

Потом мы повернули на восток и несколько дней шли лесом, все время высматривая признаки индейцев, все время прислушиваясь, не раздадутся ли угрожающие звуки рога. Мы знали, что эти человекоподобные могут неслышно красться по нашим следам, и не питали иллюзий насчет того, какая судьба была бы нам уготована в случае, если бы они нас схватили. По ночам наши сны были полны видениями ужасных лиц с нависающими бровями, толстых ухмыляющихся губ, открывающих ряд черных обломанных зубов. Нервы Мэнли начали сдавать, Костин вздрагивал по любому поводу, да и мной владело постоянное нервное напряжение. Пришлось признать, что в таком состоянии мы не сможем достичь намеченной цели, и решили повернуть назад, как это ни было печально. Только что пережитое вместе с испытаниями прошлого года исчерпало наши силы. Мы нуждались в полном отдыхе, полном освобождении от необходимости быть постоянно начеку.

Эту страшную деревню мы обошли возможно дальше стороной, насколько позволяли наши расчеты ее местонахождения, и возвратились к максуби, с отменной точностью выйдя к их первому поселку. Наш приход совпал с похоронами одного воина максуби, который был загнан и подстрелен группой охотящихся марикокси, и я задавал себе вопрос, не связывают ли суеверные максуби эти два обстоятельства воедино. Хотя к нам не выказали явной враждебности, мне почудилось, что я уловил легкую холодность и несколько подозрительных взглядов, брошенных в нашу сторону.

Внутренности убитого были вынуты и положены в урну для захоронения. После этого тело разрубили на части и распределили для съедения между двадцатью четырьмя семьями, жившими в одной хижине с убитым. Это религиозная церемония, которую не следует смешивать с каннибализмом. Под конец хижину освободили от духа покойного посредством следующего тщательно разработанного ритуала.

Вождь, его помощник и знахарь сели в ряд на маленьких скамеечках перед главным входом в хижину и начали производить такие движения, словно выжимали что-то из рук и ног, подхватывали это что-то с пальцев и бросали на подстилку из пальмовых листьев площадью около трех квадратных футов, которая закрывала чашу из тыквы, частично наполненную водой с какими-то травами, плавающими сверху; время от времени все трое внимательно глядели на подстилку и воду под ней. Эту процедуру они повторяли много раз, потом впали в транс и около получаса сидели неподвижно на своих скамеечках с закатившимися глазами. Когда они пришли в себя, то первым делом принялись потирать животы. Чувствовали они себя очень скверно.

Ночь напролет все трое просидели на скамеечках, в одиночку или хором протяжно беря три ноты с интервалом в октаву, вновь и вновь повторяя слова: «Тави-такни, тави-такни, тави-такни». Семьи, живущие в хижине, причитали хором им в ответ.

Этот ритуал продолжался три дня. Вождь торжественно заверил меня, что дух мертвого находится в хижине и виден ему. Я ничего не видел. На третий день ритуал достиг апогея: пальмовую подстилку внесли в хижину и положили на такое место, куда падал свет, проходящий через входное отверстие. Люди опустились на колени и припали лицом к земле, а трое старейшин племени отбросили скамеечки и в крайнем возбуждении распростерлись на земле перед входом в хижину; я тоже стал на колени позади них, чтобы видеть пальмовую подстилку, на которую они пристально глядели.

В глубине хижины, сбоку от подстилки, находилось отгороженное перегородкой место, где лежал покойный; глаза старейшин были устремлены туда. На секунду воцарилась мертвая тишина, и в этот момент я увидел смутную тень — она появилась из-за перегородки, проплыла к центральному столбу хижины и исчезла из виду. Вы скажете — массовый гипноз? Очень хорошо, пусть так; знаю только, что я видел тень!

Напряжение, охватившее обоих вождей и знахаря, спало, они обильно вспотели и ничком распластались на земле. Я покинул их и вернулся к своим товарищам, которые не присутствовали при всей этой церемонии.

В трех деревнях, которые мы посетили после описанного происшествия, наше появление каждый раз совпадало с тапи — ритуалом успокоения духов. Были те же песнопения, но меня уже не допускали присутствовать при ритуале, так как усилились подозрения, что случаи смерти являются результатом пагубного влияния нашего присутствия. Максуби истолковывали мою работу с теодолитом в окрестностях их деревень как «разговор со звездами», и это их очень беспокоило. Нас было только трое, и, хотя максуби выказывали дружелюбие, приходилось считаться с возможностью того, что суеверный страх может обернуться гневом против нас. Пора было двигаться дальше.

Прежде чем мы отправились в путь, я выяснил, что племя марикокси насчитывает около полутора тысяч человек. К востоку живет другое племя каннибалов — арупи, а дальше к северо-востоку — еще одно — низкорослые чернокожие люди, покрытые волосами. Они жарят свои жертвы над огнем, насаживая их целиком на бамбук, как на вертел, и во время готовки отщипывают кусочки. Молва об этом племени доходила до меня еще раньше, и теперь я знаю, что все эти рассказы вполне обоснованны. Максуби явно считали себя цивилизованным народом и с величайшим презрением отзывались об окружавших их каннибалах. В тех местах на границе своей территории, где обитали враждебные племена, они имели тщательно продуманную систему постов, «сторожки», служившие, как мы видели, убежищами, из которых можно было посылать стрелы.

Нагруженные сетками с земляными орехами, каменными топорами, луками и стрелами — оружие это поистине являлось произведением искусства, — мы покинули максуби и повернули на юго-запад в направлении Боливии. Дичь встречалась редко; был один из периодов, когда по тем или другим причинам животные и птицы уходят отсюда, куда — неизвестно. Однажды нам удалось подстрелить трех обезьян, но бродивший поблизости ягуар унес двух из них, и мы продолжали двигаться дальше, довольствуясь восьмью орехами в день на каждого. Возможно, именно это спасло нас от чрезмерного упадка сил, ибо доказано, что в то время как растительная пища, если ее хватает, поддерживает человека в полной силе и энергии, то мясо в условиях полуголодного существования вызывает ощущение большого утомления.

Идти было трудно. Уже сильно изголодавшиеся, мы в конце концов набрели на лачугу сборщика каучука, стоявшую на берегу небольшой речушки. Здесь мы задержались на два дня, отъедаясь рисом и чарке.

Никогда мне не забыть первого завтрака в этой лачуге. Рядом с нами в тени крыши лежал человек, умиравший от землеедства. Это было истощенное существо со страшно распухшим животом. Тем, кому известны симптомы этой болезни, было ясно, что больной безнадежен, и наш хозяин серингейро не считал нужным проявлять сочувствие к умирающему. Несчастный, не переставая, стонал и восклицал:

— Как мне больно, сеньоры… Как мне больно!

— Через полчаса ты умрешь, — отвечал ему серингейро. — К чему подымать такой шум? Только портишь завтрак сеньорам.

— Ох! — жалобно стонал умирающий. — Как мне больно!.. Ох, как мне больно!

Внезапно какая-то женщина сдернула с несчастного противомоскитную сетку. На нос ему села оса, кожа едва заметно вздрогнула, но человек не издал ни звука — он был уже мертв. Через час умершего похоронили и, вероятно, тут же забыли о нем. «Зачем он родился? — подумалось мне. — Какой смысл был в его детстве, в беспросветно нищенской жизни и одинокой, мучительной, никем не оплаканной смерти? Не лучше ли жить зверем, чем таким вот получеловеком?» И все же — какой-то смысл во всем этом есть. Не знаю, почему на меня так подействовал этот случай, ведь я видел много людей, умиравших подобным образом! Подергивание носа умершего не выходило у меня из головы, и я вспомнил одну ламу. Ей перерезали горло, а она своим коротким хвостом отгоняла назойливую муху, словно с ней не происходило ничего неладного.

Погребение не было последним напоминанием об умершем. Серингейро утверждал, что ночью приходил призрак покойного. Повсюду во внутренних областях считается само собой разумеющимся, что после чьей-нибудь смерти дух покойного некоторое время еще бродит поблизости; люди, живущие в диких местах, близки к природе, и им известно то, что от нас скрыто.

Мы двинулись дальше вниз по реке и в конце концов встретили другого сборщика каучука, дона Кристиана Суареса, который в свое время вел немаловажные исследования в Чако, а теперь временно осел на Гуапоре. Он принял нас радушно и гостеприимно, насколько позволяли его скромные припасы, и показался мне чрезвычайно интересным и образованным человеком, совершенно не в духе тех примитивных пеонов, которые обычно занимаются подсачиванием каучуковых деревьев.

— В Чако, сеньор, я мог бы составить себе состояние, — сказал он как-то вечером, когда мы сидели вокруг огня, на котором он окуривал каучук. — Да все мой несчастный характер — не могу сидеть на одном месте. Со мной там был приятель, вот уж у него-то была башка на плечах, не то, что у меня. Я принимаю вещи такими, какие они есть. А этот парень кое-что соображал: он купил в кредит большой участок пастбищной земли под Санта-Крусом. Потом он отправился на север Чако и в район Парапети, где индейцы кинагуа и другие держат большие стада скота. С собой он взял игрушечную корову — знаете, такая штучка, когда ее заводишь, она принимается идти, как дерганная, и мотает головой. Он сказал индейцам, что это великий дух, которому известны все их мысли. Потом он вдруг брал в оборот какого-нибудь индейца, открывал в нем плохой помысел и говорил, что он умрет за оскорбление духа, который сидит в игрушечной корове. Индеец терял голову от страха, и тогда мой приятель говорил: «Если не хочешь умереть, я умилостивлю великого духа за сто голов скота — ты доставишь его в Санта-Крус!» Индеец с радостью соглашался, а мой приятель на тарабарском языке говорил с игрушечной коровой, и она кивала головой. Вскоре у него уже было ранчо и самое лучшее стадо в Санта-Крусе — и все за те деньги, что он заплатил за игрушку, ни гроша больше. Да, он умел шевелить мозгами, доложу я вам!

Подобно Суаресу, все серингейро, которых мы встречали, были любезны и гостеприимны, и только в немецкой барраке возможность нажиться на путешественниках затмила остальные соображения. Будучи там, мы взвесились и обнаружили, что со времени отъезда из Англии Мэнли потерял двадцать девять фунтов, Костин — тридцать один, а я — пятьдесят три, и все-таки мы чувствовали себя от этого ничуть не хуже.

Наше продвижение по реке Парагуа к Порвениру задержалось из-за огромного скопления плавучих растений, или камелоте. По пути мы были свидетелями схватки между крокодилом и ламантином. Казалось бы, трудно предполагать воинственность в скромной «морской корове», но она решительно забивала крокодила.

Пять дней мы провели в Порвенире, затем из Сан-Игнасио прибыла повозка, запряженная волами, и мы воспользовались ею для дальнейшего путешествия. Через три дня тяжелого передвижения по лесной тропе мы достигли первой эстансии, после которой путь стал легче. При путешествии с повозкой большая часть дневного перехода обычно делается в ранние утренние часы; на нашей повозке вообще места хватало только для багажа, а мы шли пешком рядом. Во всех эстансиях, которые попадались по пути, свирепствовала скарлатина; люди мерли, как мухи. В Сан-Игнасио, которого мы достигли в начале сентября 1914 года, была целая эпидемия. Здесь мы впервые услышали, что в Европе разразилась война. Сказал мне об этом немец; несмотря на то что мы как будто стали врагами, он одолжил мне денег, чтобы добраться до Санта-Круса — у меня к тому времени оставалось всего 4 фунта, — с единственным условием возвратить долг его представителю, когда приедем на место. В Сан-Игнасио мы смогли раздобыть всего лишь одного мула, поэтому, нагрузив его тюками с имуществом и провиантом, мы пустились в путь пешком — до Санта-Круса была 231 миля. Поскольку мы только что покрыли расстояние в 250 миль, идя рядом с повозкой, предстоящее путешествие нас не смущало; во всяком случае, наши мысли были полны войной и теми последствиями, которые она могла оказать на наши семьи и друзей в Англии.

Через две недели ходьбы по десяти часов в день мы пришли в Санта-Крус. В пути наш дневной рацион состоял из двух сухарей поутру, сардин и сахара — вечером. И этого нам вполне хватало. Немцы в городе ликовали. Напившись пива, они разорвали бюллетени, вывешенные на дверях британского вице-консульства, и парадным строем прошествовали по улицам, распевая патриотические песни. Многие из них покинули город, чтобы уехать в Европу на фронт, но, добравшись до побережья, узнали, что немецкие суда не могут забрать их с собой, так как их попросту нет. Мы тоже стремились поскорее вернуться на родину и принять посильное участие в войне, но восемь дней ушло на то, чтобы достать животных, и еще десять дней потребовалось, чтобы добраться до Кочабамбы.

В Кочабамбе мы снова встретили барона Норденшельда, он был крайне удивлен тем, что мы вернулись. Индейцы племени уари, у которых он побывал, также рассказывали ему о волосатых каннибалах, живущих где-то на северо-востоке; однако дикари не умеют правильно судить о расстояниях, их рассказы часто создают впечатление соседства там, где его на самом деле нет.

Мы миновали Ла-Пас, пересекли озеро Титикака и, прибыв на побережье, еще увидели, как злополучная эскадра адмирала Кредока отплывала навстречу своей судьбе. После ее гибели англичанам приходилось туго в портах тихоокеанского побережья, особенно в Чили, где германское влияние было наиболее сильным. Правда, потом все изменилось, когда события приняли иной оборот в связи с битвой у Фолклендских островов. Но пока что шел неблагоприятный для нас период войны. На пути домой мы застали Нью-Йорк погруженным во тьму, так как германские подводные лодки уже действовали в американских водах.

В начале января 1915 года мы были поглощены одной из великих будущих армий.