– Сядь, Богров, – повторил Рысс. – Я должен задать тебе несколько вопросов.

– Сейчас неудобно, – ответил Богров, заставив себя улыбнуться. – Рад тебя видеть, Орешек! Отчего такое странное обращение ко мне? Почему «Богров»? Зачем не брит? Давно ли здесь?

«Кулябко говорил, – вспомнил он, – что надо ставить много разных вопросов, когда беседуешь с интеллигентным человеком, чем-то на тебя прогневанным. В силу своей природы он обязан отвечать, хоть и совершенно односложно, а ты выгадываешь время на то, чтобы принять решение и определить для себя манеру последующего разговора, в случае коли его нельзя избегнуть. – Богров думал устало, быстро, но – логично: страшась смерти, мысль работает странно, по своим законам, часто противным самому характеру данного человека. – Я назначу ему встречу. Или скажу, что приду за его стол позже. Только б позже».

– Сядь, – повторил Рысс в третий раз. – Я вожу тебя второй день, Богров…

– «Водишь»? По-моему, это термин охранки. Ты взял на вооружение их терминологию?

Что произошло, Орешек?

– Палец моей правой руки лежит на собаке браунинга, Богров, – тягуче сказал Рысс. – Если ты сейчас не сядешь напротив меня и не ответишь на те вопросы, которые я обязан тебе поставить, я выстрелю. Это грозит мне – я уже посоветовался со здешними правозаступниками – пятью годами тюрьмы, поскольку я стану стрелять в человека, подозреваемого в провокации.

– Ты сошел с ума, Гриша! – прошептал Богров, медленно обваливаясь на стул, подставленый ему Щеколдиным, который подошел мягко, неслышно, по-кошачьи, из-за спины.

– Сядьте, – сказал Щеколдин. – Сядьте, товариш Богров. Эта встреча не случайна.

Ее организовал я.

– Как? Почему? В чем дело? – монотонно, не надеясь уж на ответы, с т а в и л Богров вопросы, считавшиеся Кулябко спасительными.

– Дело в том, – мягко и неторопливо ответил Щеколдин, – что Орешек обратился в нашу организацию с просьбой расследовать причины провала группы товарищей-анархистов. Он не обвинил вас прямо в провокации, но сомнения его – не только в ваших поступках, но и в поступках ряда других членов организации – обязаны быть исследованы. Вы готовы ответить на вопросы, товарищ Богров?

– Я готов ответить на все вопросы, но позвольте мне выразить недоумение, что вы не сказали мне обо всем заблаговременно. Это есть форма недоверия, и, ответив вам, я прерву с вами все отношения, Николай Яковлевич.

– Вы – можете. А я должен получить санкцию Виктора на то, чтобы прервать мои с вами отношения, товарищ Богров. Ясно? Товарищ Рысс, ставьте вопросы.

– Где ты был в тот день, когда охранка захватила все наши группы? – спросил тот.

Устраивая Рыссу-младшему побег, Кулябко знал, что два его сотрудника поплатятся арестом, судом, ссылкой в отдаленные районы Сибири, но это было не впервой ему; старший брат Орешка играл втемную с Кулябко, тоже бежал фиктивно, и тоже трое охранников были отданы в закланье во имя дела провокации, но они стоили этого, ибо Кулябко – через старшего Рысса – хотел войти в боевку эсеров.

Он не стал вербовать Орешка, он устроил иную и г р у, тонкую, косвенную, замыслив конечным ее результатом абсолютный, подконтрольный с л о м Богрова.

И Рысс и Богров были статистами в этой игре; Щеколдину была уготована роль суфлера, но и то ему дали посмотреть лишь несколько страниц из той пьесы, авторами которой были Кулябко и Спиридович; Курлов – лишь косвенно, тот м е л о ч и отводил от себя, страховался…

– Для этого я должен знать хотя бы месяц, день и место, когда это случилось, – сказал Богров.

– Ты не знаешь?

– Если бы знал, не спрашивал…

Рысс посмотрел на Щеколдина. Тот сидел безучастно, глядя прямо перед собою, лицо – как маска.

– Аресты были проведены Кулябко в ночь на седьмое, – сказал Рысс.

– Месяц? – уточнил Богров, увидав вдруг со стороны происходящее; страх исчез; неожиданно в нем возникла какая-то шальная радость: он, Дмитрий Богров, никому дотоле не известный студент из Киева, сейчас подобен героям великой литературы, и он жив, и при Николае Яковлевиче этот псих не станет стрелять, а доказательств у него никаких; надо перейти в атаку, когда приспеет время, а пока не торопиться и отвечать спокойно, с юмором, оскорбленно. – Седьмых чисел в году двенадцать, Орешек.

– Это был июль.

– Где тебя взяли?

– Я – не в счет. Меня волнует судьба товарищей, до сих пор погребенных в казематах тюрем и на каторге.

– Хорошо, я ставлю вопрос иначе: где взяли товарищей?

– В Киеве.

– Но я в июле был в Петербурге. И в июне тоже. И в августе. Тебе нужны подтверждения?

Щеколдин, не повернув головы, по-прежнему упершись взглядом в одну точку прямо перед собою, заметил:

– Подтверждения не требуются, товарищ Богров сказал правду.

– Ты встречался в Киеве с работниками охранки, Богров? – спросил Рысс.

– Да.

– С кем?

– Не знаю имени.

– Когда?

– В девятьсот шестом, когда был арестован… Меня пытались вербовать в тюрьме…

– П ы т а л и с ь?

– С тех пор прошло пять лет, Орешек, и я доказал свою верность революции посильною на нее работой. Назвать людей, которые могут подтвердить мою честность? Которых я скрывал, помогал уходить за границу, ссужал деньгами, хранил у себя их оружие и литературу…

– Называть имен не надо, – так же монотонно сказал Щеколдин. – Это правда… Но я хотел бы знать, каким образом вы были освобождены из тюрьмы – без суда, без срока…

– У них не было улик – раз; я был несовершеннолетним – два; я ни в чем не признался, как они ни бились, – три; у отца связи – четыре… И не я один освобожден, почти вся наша студенческая группа…

– Меня взяли значительно позже, – гнул свое Орешек. – Ты приезжал в Киев в ноябре?

– Кого ты там видел?

– Тебя.

– Кого еще?

– Нечитайло, Ефима, Ивана.

– Как ты узнал их адреса?

– Ефим нашел меня в Петербурге, просил приехать, помочь с организацией склада литературы. Я это сделал.

– Когда Ефим приезжал к тебе? – Орешек даже подался вперед. – Этого не может быть, он не отлучался из Киева!

– Значит, кто-то из нас двоих врет, – сказал Богров. – Или ты, или я.

– Лжет товарищ Рысс, – медленно обернувшись к Богрову, сказал Щеколдин.

– Я располагаю данными о том, что Ефим приезжал в Петербург к Богрову, более того, он жил в его комнате.

– Где Ефим? – спросил Богров.

– Исчез.

– То есть как? – не понял Щеколдин. – Убит, замучен на каторге, погиб в ссылке?

«Исчез» – это для Александра Дюма, товарищ Рысс.

– Повторяю, он исчез, – ответил Орешек, и какая-то быстрая, странная тень промелькнула на его лице.

Щеколдин и Богров заметили эту пролетевшую тень одновременно.

– Ефим – кристальной чистоты человек, – сказал между тем Богров. – Я верю ему абсолютно.

– Где Нечитайло? – спросил Щеколдин.

– Живет нелегально, – ответил Орешек.

– Он – в р а б о т е или отошел?

– В работе.

– Провалов не было в тех кружках, с которыми он связан?

– Нет.

– А где Иван? – продолжал Щеколдин.

Орешек вытянул руки перед собою (только что правую вынул из кармана, правда ведь, палец держал на с о б а к е, курке), хрустнул суставами:

– Николай Яковлевич, меня не устраивает такого рода беседа. Вы апропо берете под защиту Богрова.

– Я никого не беру под защиту. Точнее сказать – мы всегда берем под защиту правду. Вы не выдвигаете никаких обвинений против Богрова. Вам подозрительно, что он оказался последним, кого вы видели на воле. После этого вас взяли.

Давайте исследовать эту версию… Богров был у вас на явке?

– Нет, – ответил Орешек.

– Где вы увидались?

– На квартире Ганны.

– Она провалена?

– Нет.

– Вы ее подозревали?

Орешек снова хрустнул суставами:

– Я подозреваю ее. Не подозревал, но подозреваю.

– Кого вы еще подозреваете?

– Ефима.

– А еще?

– Даурина.

– Кто это?

– Хозяин явки.

– На воле?

– Нет, был арестован, выпустили через месяц…

– Значит, на воле, – уточнил Щеколдин. – Вы занимались исследованием ваших подозрений против перечисленных товарищей?

– Нет. Все они в России, а там за мною шли по пятам.

– И вы решили обрушиться на Богрова, не так ли?

– Мне непонятна ваша интонация, Николай Яковлевич, – заметил Орешек. – Я ни на кого не обрушиваюсь. Я хочу знать правду.

– Мы хотим знать ее не меньше, чем вы, товарищ Рысс. Свое подозрение против Богрова вы строите на том, что он был последним, кто вас видел перед арестом.

Весомое обвинение. Накануне провала вы виделись лишь с одним Богровым?

– Нет, – после паузы ответил Орешек.

– С кем еще?

– Человек не имеет отношения к нашему делу…

– Девушка?

– Да.

– Вы были у нее дома?

– Да.

– В доме есть дворник?

– Да.

– Адрес?

– Не назову.

– Ваше право. Что еще на Богрова?

– Пусть он ответит, знает ли он Ежикова?

– Ответьте, Богров. – Щеколдин незаметно для двоих стал уже третейским судьей, вел свою роль достойно, выверенно.

– Знаю, – сказал Богров.

– Кто он? – спросил Щеколдин.

– Мерзавец, – ответил Богров. – Он не идейный анархист, а обыкновенный убийца.

Он внутренний черносотенец. Он примазывался к движению, чтоб закрыть свои грехи, – бандиту нужен моральный авторитет анархизма. И я ему открыто сказал об этом при всех.

Щеколдин посмотрел на Рысса, спросил:

– А он – скорее всего, в камере – убеждал вас в том, что Богров выдал вас охранке. Так?

Тот молчал.

– Товарищ Рысс, вы обратились к нам за товарищеской помощью, извольте в таком случае отвечать на вопрос.

– Да, это правда, он сказал, что Богров – охранник, что его завербовали, что он получает оклад содержания…

– Сколько же я получаю? – спросил Богров, торжествуя победу. – Сколько мне платит охранка?

– Сто рублей.

– Мало платят, – Богров рассмеялся. – Мне отец дает на карманные расходы пятьдесят, а квартира, одежда, питание стоят ему еще двести… Да у Кальмановича я зарабатываю сто… Так что без денег охранки мне никак существовать невозможно, Орешек… Что же касается нашей встречи в Киеве, то просил бы записать все то, что я делал после встречи с тобою… И запомнить фамилии…

Все это время Богров лихорадочно думал, кого поставить себе в защиту из тех известных революционерам людей, которые подтвердят его алиби; волновал его вечер, с восьми до десяти, когда они ужинали на конспиративной квартире Кулябко; там-то Богров и подсказал, что Орешка надо брать у его подруги, на Горке:

оттуда, с конспиративной, полковник позвонил в охрану и назвал адрес, просил поработать с дворником, чтобы все подозрения сошлись на нем, видимо, н е д о р а б о т а л и…

– Так вот, Орешек, после встречи с тобою… Ты, кстати, помнишь, о чем шла речь?

– Я-то помню. А ты помнишь, как спросил меня, куда я иду?

– Помню. А вот ты мой совет помнишь? Рысс нахмурился, не ответил, вспоминал.

– Я повторю. Я сказал тебе: «Орешек, у тебя очень приметная внешность, дворники таких не любят, покрасился бы хоть». Помнишь? Ты вспомнишь, и когда ты вспомнишь, то попросишь, и я со своей стороны попрошу выяснить личность дворника в доме родителей Люды Хазиной, твоей любимой. Это легко выясняется, это стоит четверть водки околоточному, он скажет, связан дворник с черной сотней или же нет, он подтвердит, был ли от него сигнал в охранку, а если был, то когда именно. Словом, это можно выяснить так же, как и то, что после встречи с тобою я был у правозаступника Гаврилова, он наш товарищ, он не провален, к счастью, и я у него постоянно бываю, и вообще никто из наших с тобою общих друзей не был провален, так-то… А потом я ужинал в студенческой столовой и там был Денис, я доставал ему денег, он сейчас на кумысе, ты его знаешь, он после ссылки харкал кровью… И мы с ним пришли ко мне домой… Это было поздно (было действительно поздно, только это было назавтра, после выдачи Орешка, но кто запомнит дату, особенно человек, которого ты вытащил из могилы?!), и я написал отцу расписку, что обязуюсь вернуть ему деньги, взятые в долг… Под проценты… Да, да, родному отцу… И прямо из дому поехал с Денисом на ночной поезд и посадил его в вагон… И вернулся домой часа в три утра…

– У меня больше нет вопросов к товарищу Богрову. У вас, товарищ Рысс?

– Вы поможете мне получить информацию по дворнику? – ответил тот вопросом, не глядя на Богрова. Щеколдин поднялся, кивнул.

– Мы найдем вас. Отдохните пока что, нервы у вас совершенно измотаны…

Когда Орешек ушел – согбенный, маленький, жалкий, – Щеколдин тягуче спросил:

– А теперь, товарищ Богров, ответьте-ка мне на главный вопрос: отчего вы так испугались, увидав за столиком Рысса?

Богров пожал плечами; он, как актер, почувствовал успех, уверенность вернулась к нему; в голове взблескивали обрывки каких-то красивых слов; явственно слышалось свое имя, повторенное тысячеустной толпой, восторженно и недоумевающе.

– Непонятно? – спросил он.

– Есть два ответа, – сказал Щеколдин.

Богров покачал головою:

– Только один, Николай Яковлевич.

– Какой же? – ищуще спросил Щеколдин, готовясь приблизиться к Богрову, но тот, словно бы почувствовал это, отодвинулся.

– Стыд, Николай Яковлевич. Стыд. Я – на свободе, с отцовскими деньгами в кармане разъезжаю по свету, а этот несчастный, после каторги, после пережитого ужаса, не может ни побриться, ни даже чашку кофе себе заказать – заметили небось, минераль только пил… За что такая несправедливость среди тех, кто борется за всеобщее равенство? Почему так?! Каково мне смотреть ему в глаза мне, барину от революции?

– Оттого-то в террор и идете, Дима, понимаю вас. – Щеколдин вздохнул. – Я теперь принял ваше предложение окончательно, поздравляю вас, товарищ Богров. Но теперь вам предстоит самое главное испытание…

– Я готов на все.

Щеколдин покачал головою:

– Это неправда.

– Правда.

– Нет. Вы же не готовы на предательство?

Богров рассмеялся:

– Да уж, увольте!

Щеколдин, продолжая улыбаться, закончил:

– А ведь придется, Дима… Наша акция не будет успешной, коли вы не сможете нащупать кого-то в охранке…

– То есть?!

– Царь со Столыпиным поедут этим летом в Киев, Чернигов и Ялту. Только там возможно проведение акта. Охранников будет более двух тысяч… Сквозь их кордоны не пройти… Акт может провести лишь тот, кого охранка знает и не боится. Готовы на то, чтобы попробовать приблизиться к ним?

– Вербоваться, что ль? – брезгливо спросил Богров. – Новый Азеф, от которого затем отрекутся как Чернов с Кропоткиным, так и Столыпин с царем?

– Погодите, не злитесь… Ваш отец – звезда на киевском небосклоне… Он бывает в дворянском собрании, где собирается и жандармский корпус, и даже Кулябко, Николай Николаевич, кровавый мракобес, глава охранки… А ну, попробуйте подкрасться, не вербуясь? Наладив добрые отношения… Вербовку партия вам не разрешит, а о т н о ш е н и я – что ж, это – другое… В конце концов великий поэт Некрасов во имя святого дела с главным охранником в карты играл… Ну? Как?

Богров ничего не ответил, достал из кармана деньги, присланные Кулябко, протянул их Щеколдину:

– Благодарю вас; здесь четыре тысячи.

Деньги эти Щеколдин вернул Кулябко; тот подержал пачку в руке, улыбнулся:

– Тяжесть эко приятна, а? Оставьте себе, детишкам на конфекты.

– Благодарю, – сдержанно поклонился Щеколдин.

– Это не стоит благодарности… Это – мой долг за время, потраченное вами.

Благодарить будет ваш учитель, он ищет вас и ждет, какое-то, как он говорит, крайне важное дело…

Щеколдин знал об этом: н а к о л к а на воротилу-сахарозаводчика была богатой, афера могла принести не менее ста тысяч одномоментной прибыли.

– Значит, вы убеждены, что Богров пойдет на безумие? – задумчиво повторил Кулябко. – Решится поднять руку на святое?

– Вполне.

– А – не играет?

– Исключено. Поверьте, все-таки моя профессия приучает к точности, риск слишком велик.

– Вы расстались на том, что Николай Яковлевич прибудет к нему в поместье?

– Да.

– Именно вы или – как мы и уговаривались – любой человек с таким псевдо?

– Как уговаривались.

– Где вы будете летом? В России? Или поедете в Париж?

– Там сейчас сложно… Я буду в Киеве… До начала сезона дождей, во всяком случае…

– Я обращусь к вам за помощью, коли разрешите?

– Конечно. В порядке тренинга – крайне полезная работа.

– Благодарю вас, мой друг, от всего сердца благодарю.

…Асланов, убивший Орешка той же ночью, когда он вышел из кафе после беседы с Богровым, убрал и своего друга Щеколдина; тело почетного потомственного гражданина, «зверски зарезанного налетчиками-гастролерами», было предано земле; на панихиду приехали коллеги из Москвы и Баку; поминки гуляли красивые, закуски готовил лучший кулинар Киева Микола Ровный; было сказано много слов о покойном; представитель судебной палаты пообещал найти преступников, совершивших это злодейство, поцеловал руку щеколдинской матери; затем разбились по группам; началось обычное в таких случаях обсуждение будущего и осмысление прошлого, а Щеколдина будто бы и не было на земле вовсе…