III
Апрель 1911 года.
Заговор.

Петра Ивановича Рачковского по праву считали самой яркой звездой имперского политического сыска.

Получив блистательное домашнее образование в высокоинтеллигентной дворянской семье, Рачковский хоть и начал свой жизненный пусть с сортировщика киевского почтового отделения, но виды на будущее имел отчетливые и до того продуманные, будто ему тогда не семнадцать лет было, а добрых сорок.

Перескочив из почты прямиком в канцелярию варшавского генерал-губернатора, пробыл там недолго, но о б к а т а л с я; засим поработал в сенате, оттуда не побоялся отправиться в секретари Калишского губернского правления по крестьянским делам, а уж потом – прямиком в судебные следователи, в Архангельск.

Мобильный, ищущий, постоянно работавший над собою, Рачковский был з а м е ч е н, возвращен в северную столицу, принят в министерство юстиции, а оттуда перешел в подчинение начальника петербургской охранки полковника Судейкина.

Именно Судейкин, один из первых организаторов провокации в России, привлек его к работе с офицером Сергеем Дегаевым, а когда тот – после многомесячных метаний – угрохал своего «друга-врага», сиречь Судейкина, – сделал все, чтобы не только наказать изменника охранки, но и п р и ж а т ь жену оного, жившую в Париже.

Провел все в лучшем виде.

Был после этого назначен заведующим парижской и женевской агентурами по борьбе против «Народной воли». Рачковский долго присматривался к народовольцам, проникся к ним особого рода симпатией – так сентиментальные дети любуются цветком, прежде чем сорвать его; пытался заагентурить некоторых, как казалось ему, мягких, мечтателей, сгоравших от безденежья в сухой чахотке; убедился – безнадежно, и куда только мягкость девается, ежик, а не человек, чуть ли не на хвост (по-змеиному) становились; на депеши из Петербурга, в коих требовалось незамедлительно прислать план, утвердить смету, заполнить формуляры, представить отчетность, не отвечал; думал.

И, не запрашивая департамент, зная заранее, что оттуда немедленно затормозят, предложат еще раз обсудить, продумать возможные последствия, да как посмотрит Версаль, да что скажут в Женеве, словом, зарубят живое дело на корню, решил действовать на свой страх и риск – или пан, или пропал.

И ударил, точно вычислив больное место народовольцев: ощущение безопасности, беззаботность. Типография не охранялась, дежурных в помещении не было, поэтому Петр Иванович с тремя помощниками легко проник туда, перебил станки, сжег запас литературы, а все шрифты, забрав их в два мешка, рассыпал по женевским улицам.

Рачковский полагал, что шок будет столь сильным, о щ у щ е н и е царизма сделается столь близким, а угроза возмездия – повсеместной, что народовольцы начнут метаться, возобладают обычные российские эмигрантские дискуссии и свары, печатное дело, таким образом, с т а н е т.

Однако народовольцы восстановили типографию и вновь начали печатать свою нелегальщину.

Рачковский ударил еще раз, обговорив заранее свою акцию с местными властями:

«Неужели вы станете и впредь поддерживать анархистов? Неужели Верховенские из „Бесов“ не страшны вам? Неужели не боитесь российской бунтарской заразы?!»

Власти не сказали ни да ни нет. Того только и ждал Рачковский. Восстановленную типографию он разгромил второй раз, еще более жестоко и безжалостно, чем в первый.

В среде народовольцев начались жаркие споры: как жить дальше?

Голоса разделились: кое-кто стал говорить о необходимости дискуссии с властью:

«надо искать хоть какие-то мосты».

На этой позиции стоял и Лев Тихомиров, один из самых ярких революционеров «Народной воли».

Рачковский понял: главный удар надобно нанести именно по Тихомирову, но удар этот должен быть особым.

Более пяти лет Петр Иванович подкрадывался к Тихомирову, р а з м и н а л его, т р о г а л со всех сторон, п о д в о д и л своих людей; победил; Лев Тихомиров шарахнулся из террора в неожиданное: «Видимо, русский народ – особый, в нем главная идея – идея самодержавная, идея личного властвования верховного вождя; следовательно, вопрос упирается в уровень просвещенности самодержца».

Петр Иванович на посулы не скупился: «Да, господи, дорогой мой, неужели вы думаете, что мы не видим все наши прорехи?! Неужели мы не понимаем – в чем-то даже лучше вас, – сколь тяжек грех нашего абсолютистского аппарата перед державою?! Но ведь какой-то прогресс есть?! Не спорьте, есть! Разве были возможны такие публикации, которые появляются в современной русской печати, при Николае Первом? Разве можно было представить себе, что критика обретет функции общественные открытые?! Разве можно было допустить даже мысль, что скорбный ум России – Николай Гаврилович Чернышевский – будет возвращен из ссылки? Сколько десятилетий прошло, прежде чем безвинные друзья декабристов вернулись домой, а ведь Николай Гаврилович звал к топору! Вместе надобно работать во имя обновления России, вместе помогать нашему больному народу, испорченному многовековым рабством, выходить к барьеру свободы! Работа эта трудная, аккуратная, один неверный шаг, и обвалимся в пугачевщину, тогда ваши головы полетят первыми, слепой бунт бар не терпит, разбора в том, кто за кого, не будет!»

Тихомиров вернулся в Россию и такое п о н е с на «Народную волю», что и друзья его по партии, и враги из департамента полиции только диву давались.

Множество молодых людей, ранее тайно симпатизировавших «Народной воле», отшатнулись от партии, прочитавши разоблачения одного из ее лидеров.

Рачковский после этого стал главою всей русской зарубежной агентуры, вошел в близкие отношения с французскими министрами Делькассе и Константом, подружился с президентом Эмилем Лубе; вместе со своею женою, очаровательной француженкой Ксенией Шерле, отправился в Рим, был принят папой Львом XIII; начал из Ватикана борьбу против польских оппозиционеров, но замахнулся на Л о ж у, которая отправила в Петербург провидца Филиппа; Филипп в л е з к государю, а особенно к государыне; Александра Федоровна, не в силах изжить въевшуюся в плоть и кровь немецкую авторитарность, слепо следовала советам того, в кого поверила, особенно если человек этот знал заговоры от дурных глаз и черных сил; была высказана августейшая жалоба министру внутренних дел Плеве; тот вызвал Рачковского в Россию и уволил со службы – неблагодарность власть предержащих границ не знает, палят по своим, только дробь сыплется…

Рачковский уехал в Варшаву, поселился там по-над Вислою, редко наезжал в северную столицу, но связей с Западом не прерывал.

Спиридович имел сведения, что Рачковский тогда весьма тесно контактировал с эсерами; фактов, правда, не было, только слухи. Как уж он там контактировал и с кем – не суть важно. Другое важно: Плеве взорвали добрым эсеровским способом – динамит под карету, и вся недолга.

После гибели Плеве военный диктатор Петербурга Димитрий Федорович Трепов сразу же пригласил Рачковского в департамент полиции руководить ее святая святых – политической частью; после разгрома Декабрьского восстания в Москве именно Петр Иванович выехал в первопрестольную и самолично провел аресты участников, чудо что за операция!

Но пришел Столыпин и сразу же отправил Петра Ивановича в отставку. Тот, однако, и на этот раз всех своих хитрых д е л не прервал; держал руку на пульсе.

После первого покушения на Столыпина на Аптекарском острове Рачковским вновь заинтересовались в охранке, что-то мелькнуло о нем в сообщениях зарубежной агентуры: то ли боевики хотели на него выйти, то ли он сам искал встреч с динамитчиками; попал в сферу наружного наблюдения.

…Именно с ним-то и встретился Спиридович на конспиративной квартире; слежки в тот день за Рачковским не было, выяснил – через Курлова – чист.

Попросил поначалу наново о с в е т и т ь как дело убийцы Дегаева, так и шефа петербургской охранки Карпова, а особенно – убийство Плеве.

Петр Иванович допил кофе, чашечку перевернул, поставил на край блюдца – страсть как любил гадать, верил в это, – потер лицо ладонями и, усмехнувшись чему-то, ответил:

– Ах, стоит ли возвращаться в былое? Впрочем, вы – молодые, вам надобно знать все, чтобы не допустить повторения ужасов… Видимо, и в том и в другом случае вас интересуют о б ъ е к т ы работы, то есть злоумышленники, не правда ли?

– Меня интересует все, Петр Иванович, – солгал Спиридович, и Рачковский сразу же понял, что он лгал. – Вы же знаете, я пишу книги по революционным движениям…

– Да, да, очень талантливо, и кругозор широк, смотрите, не сносить вам головы, завистники не прощают талантливость, сия категория наказуема уголовно…

Рачковский внимательно посмотрел на Спиридовича, стараясь до конца точно понять его, потом сказал:

– Три дела, о которых вы помянули, методологически совершенно различны, Александр Иванович, это надобно сразу же оттенить. Дегаева как провокатора мы п у т а л и, подталкивали его то с одной стороны, то с другой, делая послушным нашей воле; действия агента охраны Петрова, злодейски умертвившего начальника петербургской жандармерии полковника Карпова, мне до конца не ясны, я в ту пору был в отставке, но комбинация занятная: каторжник, предложивший нам работать против бывших товарищей в обмен на фиктивный побег, с последующим отправлением за границу, был средоточием чьей-то интриги: либо генерал Герасимов играл им, напуская Петрова на своего конкурента Карпова, либо кто другой возможно даже и Курлов… Сие – не для передачи Павлу Григорьевичу, понятное дело… Петровым, его руками, с д е л а л и дело; его быстро повесили, не дали опомниться, это – внове мне, такого раньше не выходило, судейские были крепче… Ну, а что касаемо гибели Плеве, то враги, – Рачковский горько вздохнул, – так построили свою пропаганду, что этот достойнейший человек сделался в глазах просвещенного общественного мнения неким пугалом, уход которого угоден всем…

– Что же он не пресек пропаганду? Ведь не кто-нибудь, а министр внутренних дел империи…

– Коли с умом пропаганду поставить, – жестко ответил Рачковский, – ничего с ней не поделаешь, разит пострашней бомбы…