Книга: В поисках Библии: Тайны древних манускриптов
Назад: Пещеры в иудейской пустыне
Дальше: Эпилог

Загадка Шапиры

Меж истиной и ложью только нить;
Где ж тот алиф, которым бы открыть
Сумели мы к Сокровищнице путь…

Омар Хайям
«Покой ученого мира был нарушен спорами по поводу относительной ценности свитков Мертвого моря, один из которых был объявлен подделкой семьдесят лет назад». Такое сообщение передал корреспондент «Нью-Йорк Таймс» с бурно протекавшего 92-го заседания Общества библейской литературы и экзегезы. Около трехсот ученых-библеистов собрались 27 декабря 1956 г. в помещении Объединенной протестантской теологической семинарии в Нью-Йорке. Президент общества доктор Дж. Филип Хайэтт из Вандербилтского университета упомянул в своем обращении о кожаных свитках, которые М. В. Шапира предложил в 1883 г. Британскому музею, и выразил надежду, что «открытия последних лет» помогут удостоверить подлинность некогда дискредитированных иудейских документов. После Хайэтта слово взял профессор Менахем Мансур, заведующий кафедрой гебраистики и семитологии Висконсинского университета и основной поборник реабилитации Шапиры. Доктор Цейтлин, появившийся в зале только тогда, когда Мансур уже заканчивал свой обзор рукописей Шапиры, обрушился на основные положения докладчика, с жаром отрицая подлинность этих текстов, и заседание превратилось в ад кромешный. Председатель был вынужден объявить, что вопрос исчерпан, и закрыть заседание. Тем не менее бурные дебаты по поводу рукописей Шапиры были продолжены в кулуарах и с тех пор ведутся с небывалым жаром и фанатизмом на страницах всевозможных научных журналов. В дискуссии о рукописях Шапиры наглядно выявилась основная проблема, касающаяся практически всех рукописных находок.
Всякий раз, когда появляется сообщение о находке древних рукописей, возникает вопрос: подлинны ли они? Большинство великих археологических находок встречало скептическое отношение со стороны какой-то части представителей ученого мира. Сомнения могут не исчезнуть и на протяжении целых десятилетий. Бывают случаи, когда они, на удивление легковерной публике, из тлеющей искры вдруг разгораются вновь в грозное пламя. На самом ли деле эти хваленые вещицы являются свидетелями немой древности? Или это малозначительные свидетельства гораздо более поздней эпохи? Не есть ли их ложная идентификация и датировка всего-навсего плод экстравагантного воображения увлекающегося антиквара? Не были ли они подкинуты плутоватым ученым, желающим просто привлечь внимание или подкрепить фактами взлелеянную им теорию? Может быть, вызывающий всеобщие восторги экспонат просто подделка, которую неразборчивый в средствах торговец ухитрился всучить богатому музею или частному коллекционеру? А может быть, это мистификация, подстроенная какой-нибудь странной личностью, обладающей незаурядным мастерством и сомнительными моральными качествами, для того, чтобы ввести в заблуждение своих коллег и выставить эти ничтожества на посмешище?
Всякий специалист избегает риска прослыть легковерным невеждой. Поэтому признанный авторитет зачастую может хладнокровно отвергать как подделку всякий новый объект, поскольку тот не укладывается в современные рамки наших знаний. Открытия, сделанные неспециалистами, немедленно вызывают подозрения касты профессионалов. Ко всем исследованиям и утверждениям Шлимана представители германской академической археологии, включая прославленных Курциуса и Фуртвенглера, относились с нескрываемым презрением. Но в то же время ни один специалист не хочет пропустить действительно стоящую находку. Ведь она может дать ему возможность обрести бессмертие в науке. Таким вот образом исследователь древностей, терзаясь противоречивыми опасениями, с одной стороны, проглядеть подлинное открытие, с другой — быть вовлеченным в какую-нибудь аферу, может утратить критическое чутье и налететь на Сциллу, пытаясь избежать Харибды.
С другой стороны, подчас уйма достойной восхищения изобретательности и эрудиции тратится на то, чтобы объявить подлинное произведение подделкой. В 1890-х гг. двое ученых ловко продемонстрировали, что «Анналы» Тацита, которые, как считалось, сохранились в одной только средневековой рукописи, были на самом деле составлены их первооткрывателем — Поджо Браччолини. И проделали они это действительно искусно и впечатляюще. Есть вероятность, впрочем, что они были неправы.
Есть сочинения, подлинность которых так и не была окончательно доказана, например некоторые письма Платона, несколько Посланий апостола Павла или великий классический текст китайской традиции «Дао дэ цзин». В отношении их окончательное суждение, возможно, придется отложить. Но никогда нельзя заранее предвидеть момент, в который произведение искусства или литературы, долгое время до того признававшееся за подлинное творение мастера, будет справедливо или незаслуженно заклеймено как подделка. Как бы они нас ни раздражали, мы все же должны быть благодарны скептикам, не склоняющим голов перед репутациями и авторитетами. Но как все-таки отличить подлинное от фальшивого? Ученые не всегда могут позволить себе тянуть с вынесением суждения. Как только открытие стало достоянием гласности, они должны занять какую-то конкретную позицию, хотя, быть может, позднее им и придется пожалеть об этом. А истина зачастую, мороча головы ученым, остается неявной и неуловимой. С другой стороны, «в сколь благородные обличья рядится ложь», как сказал Шекспир!
По счастью, подделка рукописей, для того чтобы быть успешной, т. е. остаться необнаруженной, требует такого редкого сочетания способностей, что берутся за нее относительно немногие. Более примитивным подделкам никогда не удается вводить в заблуждение специалистов в течение длительного времени, а с прогрессом критики текста, палеографии, методов химического и физического анализа производство подделок может скоро стать вымирающим ремеслом. И все же по отношению ко многим рукописям, найденным прежде, вопрос остается открытым. Имя подделкам литературных произведений — легион. До сих пор широко практикуется обман во имя националистического самовосхваления или религиозного фанатизма. Можно сказать, что систематическое изучение рукописей вообще обязано своим зарождением возникшей в позднее Средневековье потребности установить подложность фальшивых «актов» и других «юридических» документов. Эта потребность решающим образом стимулировала становление палеографии — науки, устанавливающей возраст и происхождение письменных текстов. Огромный вклад в развитие критики текста и филологии, да и научного метода как такового, внесли своим разоблачением подложных церковных документов кардинал Николай Кузанский и папский секретарь Лоренцо Валла.
С фальшивками или с неотвязной тенью подозрений в фальсификации мы уже встречались в этой книге почти на каждом шагу. В XIX в. жили такие колоритные деятели, как Константин Симонид и караимский фанатик Авраам Фиркович. И до них, и после них было множество других. Недавние скандалы подобного рода, в том числе разоблачение ванмегереновских подделок Вермера и фальшивых статуй этрусских воинов в нью-йоркском музее Метрополитен, породили значительную настороженность по поводу фальсификации археологических находок и произведений искусства.
Хотя сейчас свитки Мертвого моря получили всеобщее признание как подлинные, было бы ошибкой полагать, что к ним относились так уже с самого начала. Те люди, которым сирийский митрополит впервые показал рукописи, все как один усомнились в их подлинности. Некоторые из них объявили рукописи не имеющими никакой ценности. Заблуждению их способствовало, к несчастью, и то, что епископ внушил им превратное представление о происхождении документов. Сам митрополит Афанасий был все время твердо убежден, что этим рукописям две тысячи лет, хотя его знание как древнееврейского языка, так и рукописей вообще оставляло желать много лучшего. Его вера была внушена не научным предположением, а скорее надеждой на то, что свитки действительно могут представлять большую ценность. И он отчаянно стремился найти подтверждение своим надеждам.
Удача пришла к митрополиту Афанасию, когда он связался с Американской востоковедной школой в Иерусалиме. По воле случая на месте оказался в то время только один молодой ученый-американец. Быть может, именно его юность и относительная неопытность сослужили службу и спасли его от мучительных колебаний по поводу того, что такая находка попросту невозможна. Как бы то ни было, доктор Джон С. Тревер припомнил историю «Папируса Нэша» и послал фотографии рукописей профессору Университета Джонса Хопкинса Уильяму Ф. Олбрайту, который, не колеблясь, рискнул участвовать в деле. Через несколько дней он авиапочтой прислал Треверу ответ: «Сердечно поздравляю Вас с величайшим рукописным открытием Нового времени. На мой взгляд, несомненно, что мы имеем дело с еще более архаичной манерой письма, чем в „Папирусе Нэша“… Совершенно невероятная находка! И, по счастью, в подлинности рукописи не может быть ни малейших сомнений».
Мнение Олбрайта предопределило исход дела. Но оно отнюдь не приостановило нападок на древность и подлинность свитков. Более других упорствовал в этом профессор Соломон Цейтлин. Он неустанно давал понять, что свитки либо подделка, либо, в лучшем случае, документы средневекового происхождения, написанные «совершенным невеждой»; и он выпускал статью за статьей, причем начиная с 1948 г. — в своем собственном журнале «Джуиш Квортерли Ревью», страницы которого гостеприимно предоставлялись и другим авторам, высказывавшим противоречащие общепринятым взгляды на происхождение, подлинность и истолкование пещерных документов. Снова и снова Цейтлин атаковал своих оппонентов, в недвусмысленных выражениях ставя под сомнение их компетентность. Без конца повторяясь, он опять возвращался к обсуждению «легенды о недавних находках в районе Мертвого моря», «воображаемой древности свитков», «пропаганды иудейских свитков и фальсификации истории» и т. д. В 1950 г. он написал длинную, на пятидесяти восьми страницах, статью под названием «Иудейские свитки: раз и навсегда». Но и после он продолжал писать в том же духе. Не удивительно, что, когда Афанасий прибыл в США с целью продать свои рукописи — говорят, что только за одну из них он запрашивал миллион долларов, — он неожиданно встретил настороженное отношение со стороны тех самых американских учреждений, которые прежде, казалось, жаждали заполучить эти документы. Вероятно, именно уже отчаявшись найти заинтересованного покупателя, в то время как разоблачения Цейтлина все больше овладевали умами, он и поместил в «Уолл-Стрит Джорнэл» объявление о продаже. Профессор Олбрайт считает, что только благодаря влиянию цейтлиновской пропаганды на рыночные цены израильское правительство смогло купить бесценные свитки всего-навсего за двести пятьдесят или триста тысяч долларов. Кстати, по мнению Цейтлина, израильтян еще крупно надули: десяти или пятнадцати тысяч долларов было якобы более чем достаточно.
Мы не собираемся осмеивать Цейтлина. Пусть его аргументацию, подкрепленную всей эрудицией признанного гебраиста, анализируют ученые. Достаточно будет сказать, что большинство палеографов, археологов, текстологов, востоковедов, специалистов по Новому и Ветхому Завету признают древность свитков. Они убедили нас в том, что свитки Мертвого моря не окажутся еще одной «фальшивкой Шапиры». Имя Шапиры, так часто упоминаемое в дискуссиях по поводу свитков Мертвого моря, по-прежнему пользуется сомнительной репутацией. Долгое время оно ассоциировалось с одной из самых дерзких подделок рукописей в XIX в., а для Цейтлина и его последователей свитки Мертвого моря были практически не более чем повторением этой нашумевшей мистификации. Однако и среди тех, кто признавал подлинность иудейских документов, лишь немногие понимали, что новые находки должны повлечь за собой и пересмотр рукописей Шапиры. В самом деле, не погрешили ли современники против Шапиры, который в 1884 г. наложил на себя руки в номере роттердамского отеля?

 

Верхняя часть Моавского камня — обнаруженной в XIX в. стелы, покрытой знаками скорописи, близкой к той, которую употребляли древние евреи до (а в отдельных случаях много позже) введения ими квадратного письма.

 

Но каковы же реальные факты?
Летом 1883 г. Лондон был взволнован сообщением об открытии двух отличающихся друг от друга древних иудейских рукописей Второзакония, выполненных древним курсивным финикийско-еврейским (палеоеврейским) письмом, ранее уже знакомым по Моавскому камню и датировавшимся обычно приблизительно IX в. до н. э. Рукописи состояли примерно из пятнадцати или шестнадцати длинных кожаных полос, первоначально, видимо, скорее сложенных наподобие того, как складывались некоторые книги Дальнего Востока и доколумбовой Мексики, нежели свернутых в свиток. Они были доставлены из Палестины М. В. Шапирой, который предложил их Британскому музею за «кругленькую сумму в миллион фунтов». Один современник Шапиры писал в своей автобиографии: «В течение недель „открытие“ этих драгоценных рукописей было темой для бесед за обеденным столом во всех слоях общества». Британская пресса ежедневно публиковала статьи, освещающие все подробности и малейший поворот событий. Репортеры осаждали Британский музей, где под стеклом были выставлены отдельные фрагменты рукописей. Вдоль выставочных витрин прошли толпы любознательных лондонцев.
Поспешивший к месту событий из Парижа выдающийся французский специалист в области библейской археологии Шарль Клермон-Ганно отметил, что к моменту его прибытия общественное возбуждение достигло апогея. Выставка получила как бы официальное благословение, когда тогдашний премьер-министр Гладстон, человек, сам в немалой степени интересующийся древностями, посетил музей и имел дружескую беседу с «автором открытия», г-ном Шапирой, а также с доктором Кристианом Гинзбургом, которому Британский музей доверил экспертизу манускриптов. Переводы текстов, выполненные Гинзбургом, публиковались, часть за частью, в «Таймс» и в «Атенеуме». Оттуда их перепечатывали даже провинциальные газеты.
Разумеется, Британский музей не поместил бы рукописей на выставку, а ведущие газеты не печатали бы из них выдержки, если бы хоть кто-то заподозрил подделку. Гинзбург откладывал окончательное решение, но старательно выполненные переводы выдавали обуревавший его энтузиазм. Лондонский корреспондент ливерпульской «Дейли Пост» писал 16 августа 1883 г.: «Д-р Гинзбург по-прежнему занят в Британском музее разбором текста новейшей антикварной находки, сделанной г-ном Шапирой; немногословие и таинственность, которой он окружает свою работу, заставляют многих поверить первоначальному утверждению, что эти кожаные полосы на несколько сот лет старше христианской эры. Эти энтузиасты ссылаются на то, что, будь кожи поддельными, такой проницательный ученый, как д-р Гинзбург, уже давно разоблачил бы обман». Между тем ходили слухи, что единственным препятствием к покупке рукописей является отсутствие у музея в данный момент достаточных средств. Назывались уже имена частных лиц, предположительно готовых внести пожертвования. Некоторые утверждали, что казначейство выделяет Британскому музею огромную сумму из «фонда на непредвиденные общественные нужды».
Моисей Вильгельм Шапира, крещеный польский еврей, женатый на немке, многие годы занимался торговлей древностями и рукописями в Иерусалиме. Он снабжал библиотеки Берлина и Лондона ценными древнееврейскими текстами, происходящими главным образом из Йемена. Он нашел и впоследствии продал Германии комментарий к Мидрашу, принадлежавший перу Май-монида, который продолжали превозносить как выдающийся вклад в науку даже и после разоблачения Шапиры. Репутация его была весьма запятнана продажей Берлинскому музею «моавских идолов» — возмутительно грубой подделки, путь которой Шарль Клермон-Ганно, в то время французский консул в Иерусалиме, сумел проследить до самого места изготовления — мастерской, принадлежавшей одному из приятелей Шапиры.
Некоторые усматривали в Шапире чуть ли не ангела, невинную жертву палестинских фальсификаторов. Другие, главным образом крепкие задним умом сочинители мемуаров, такие как Уолтер Безант или Берта Стаффорд, приписывали ему сознательное распространение самых злокозненных подделок. Как бы то ни было, провал затеи с «моавскими идолами» как будто недолго мешал ему вести дела. Он по-прежнему продавал древности и документы европейским коллекционерам. Несколько его рукописей были куплены Альфредом Сутро, мэром Сан-Франциско, и теперь хранятся в Публичной библиотеке этого города. Считалось, видимо, само собой разумеющимся, что ни один торговец древностями не застрахован от того, чтобы, сам того не зная, не выставить иной раз на продажу какую-нибудь подделку. Нанесенный «моавскими идолами» ущерб Шапира в достаточной мере компенсировал другими, бесспорно подлинными древностями. Кроме того, Палестина в ту пору грандиозных открытий Моавского камня и подземной Силоамской надписи , вообще в пору подлинного библейского ренессанса, была буквально наводнена различными подделками, разоблачить которые все сразу было просто невозможно. Клормон-Ганно, искусный изобличитель фальшивых древностей, посвятил этому вопросу замечательную книгу «Археологические подделки в Палестине» (1885), в которой, впрочем, Шапира выведен в роли злодея.
Шапира, согласно его версии, владел рукописями Второзакония несколько лет, прежде чем надумал их продать. Он утверждал, что повез их в Европу только после того, как сам убедился в их подлинности. Обстоятельства открытия были до странности схожи с находкой свитков Мертвого моря. В письме к одному немецкому другу Шапира утверждал, что в июле 1878 г. он посетил дом арабского шейха Махмуда ал-Араката. Там он разговорился с группой бедуинов, которые рассказали ему об арабах, воспользовавшихся как убежищем одной пещерой в Вади-эль-Муджиб, у восточного берега Мертвого моря, на древней земле израильского «колена Рувимова». В одной из пещер им попалось «несколько кип очень старого тряпья». Разворошив хлопковую или полотняную обертку, они обнаружили внутри «колдовские заклинания». Пещеры, согласно описанию, были на удивление сухи, и это навело Шапиру на мысль о благоприятном стечении обстоятельств, которое могло бы способствовать сохранению документов столь же действенно, «как и почва Египта». Теряясь в догадках над тем, что за «колдовские заклинания» это могли быть, Шапира, по его словам, заручился поддержкой шейха и в результате заполучил фрагменты «набальзамированной кожи», в которых он впоследствии опознал пересказ «последней речи Моисея на равнине Моава».
Во время своего пребывания в Лондоне Шапира обратился к Гинзбургу с заявлением, опубликованным 11 августа 1883 г. в «Атенеуме»; здесь он полностью признавал весомость сомнений, возникших в отношении сокровища, которое он теперь предлагал Британскому музею. Он признал, что профессор университета Галле Константин Шлотман, которому в 1878 г. он отправил копии с рукописи Второзакония, объявил манускрипт подделкой и выбранил Шапиру за то, что тот выдавал его за священный текст. Чтобы воспрепятствовать Ша-пире публично объявить о своей находке, Шлотман также поставил в известность об этом германского консула в Иерусалиме барона фон Мюнхаузена. Между прочим, именно Шлотман прежде дал благословение на покупку Германией «моавских идолов», так что мы вполне можем понять его опасение связать свое имя с новой подделкой. Шапира сообщал Гинзбургу, что, получив предостережение Шлотмана, он поместил документы в одном из иерусалимских банков. Он также сообщил об этом неблагоприятном заключении другому ученому, которому ранее послал копию текста для ознакомления.
Но в конце концов Шапира засомневался. «Впоследствии, — писал он, — я стал снова размышлять о возражениях Шлотмана и пришел к выводу, что они в известной мере основывались на ошибках, допущенных мною при чтении текста. Я чувствовал, что теперь сам скорее смогу лучше судить о них, поскольку у меня накопилось больше опыта в работе с рукописями. Накануне Пасхи нынешнего года я подверг их пересмотру и вторично разобрал текст. Профессор Шредер, консул в Бейруте, ознакомился с ними в середине мая 1883 г. и объявил их подлинными. Он хотел приобрести их. В конце июля я повез тексты в Лейпциг, чтобы снять с них фотокопии. Их смотрели тамошние профессора. Доктор Герман Гуте, собирающийся о них писать, вполне в них верит. Первоначально рукописи в качестве бальзамирующего вещества были покрыты битумом. Впоследствии они еще более потемнели в результате обработки их маслом и спиртом. Масло употреблялось арабами, с тем чтобы рукописи не становились ломкими и не страдали от сырости».
Заявление Шапиры вроде бы поражает своей откровенностью, хотя в нем можно усмотреть и тонкий расчет, имеющий целью завоевать доверие, а также предупредить возможные слухи и обвинения. К сожалению, Шапира умолчал здесь об одном существенном обстоятельстве: во время своей предыдущей поездки в Германию он передал свитки на экспертизу в Королевский музей в Берлине, и там 10 июля комиссия под председательством профессора Рихарда Лепсиуса после полуторачасового обсуждения объявила эти рукописи на козьих кожах поддельными. Шапира не хотел заранее вызвать у англичан предубеждение. Сам он верил, что свитки подлинные, в чем его еще больше убеждало положительное мнение Шредера. Он хотел, чтобы суд британских экспертов был абсолютно беспристрастным.
Когда позднее лондонская «Таймс» сделала происшедшее в Берлине достоянием гласности, Шапира заявил в свое оправдание, что берлинцы, невзирая на свое заключение, выразили готовность за незначительную цену приобрести рукописи. Может быть, они только и добивались того, чтобы по дешевке завладеть его текстами? Невозможно было представить себе, чтобы какой бы то ни было музей разбазаривал средства на заведомые фальшивки, и поэтому Шапира увидел в сделанном ему предложении безошибочный знак того, что немцы в действительности считают рукописи подлинными. Тогда он поехал дальше, в Лондон. К числу многих загадочных обстоятельств в истории Шапиры относится и тот факт, что, когда англичане возвещали о сенсационной рукописной находке, немецкие ученые мужи почему-то хранили молчание. «Если немецкие профессора разоблачили подделку, то почему, — вопрошал „Атенеум“, — они сделали предложение о покупке фрагментов? Почему, читая в германских и английских газетах сенсационные сообщения из Лондона, они не проронили ни слова? Почему не уведомили Британский музей?»
По прибытии в Лондон Шапира был встречен там, в общем, доброжелательно, хотя его причастность к афере с «моавской» керамикой и не была забыта. Впрочем, было бы ошибкой думать, что в Англии все поголовно верили в подлинность кожаных свитков Второзакония. Скептики нашлись с самого начала. По всей вероятности, первым, к кому обратился Шапира, был популярный в Викторианскую эпоху писатель Уолтер Безант, занимавший тогда пост секретаря Общества палестинских исследований. В своей насыщенной ядовитыми замечаниями автобиографии, изданной посмертно, он описал эту встречу, хотя и отнес в ней весь скандал с Шапирой на шесть лет ранее. В 1877 г. (как писал Безант) ему нанес загадочный визит «один польский еврей, обращенный в христианство, но, увы, не на стезю добродетели. Это был человек с красивой внешностью, высокий, светловолосый и голубоглазый, нисколько не похожий на рядового польского еврея; лежавший на нем отпечаток природной скромности и честности сразу располагал к нему собеседника». Человек этот как будто бы обладал «списком Второзакония, современным его созданию». Он дал возможность Безанту ознакомиться с рукописью. Тот обнаружил, что «она была написана прекрасными черными чернилами, через три тысячи лет все еще столь же свежими, как и в момент написания». Еще более удивительным было то, что, по уверениям еврея, рукопись была захоронена «в некой абсолютно сухой пещере в Моаве».
Именно эти два обстоятельства — превосходная сохранность чернил и находка в пещере — и казались самыми невероятными; они же семью десятилетиями позже смущали ученых, первыми ознакомившихся со свитками Мертвого моря в сирийском монастыре. В свете наших теперешних знаний эти обстоятельства говорят как раз в пользу Шапиры и менее всех прочих заслуживают снисходительных насмешек Безанта. Можно возразить ему, что ведь «компетентный» фальсификатор не использовал бы явно свежих чернил и не стал бы выдумывать невероятных обстоятельств находки, которые неизбежно должны были вызвать подозрение. Анализируя утверждения первооткрывателей о сделанных ими находках, мы убеждаемся, что о подлинности открытия говорят скорее маловероятные, чем банальные подробности. Еще более серьезные сомнения вызвала другая упомянутая Шапирой деталь — то, что рукописи были обернуты в полотно. Лондонская «Таймс» позднее заявляла: «Упоминание о полотне было, видимо, ошибкой, поскольку люди, верящие в долговечность кожи, вряд ли признают способность столь же долго противостоять действию времени за обыкновенным льном». Однако лейпцигский эксперт все же признал древними кусочки льняной ткани, приставшие к рукописям Второзакония. И свитки из кумранской пещеры I тоже были обернуты в полотно.
На следующий день Уолтер Безант организовал заседание коллегии ученых. Шапира согласился продемонстрировать им все имеющиеся фрагменты «Пятикнижия». Безант пишет, что Шапира «развернул свои рукописи в обстановке такого всеобщего возбуждения, какое редко наблюдается в ученой среде». Вся процедура заняла три часа. Один профессор-гебраист будто бы воскликнул: «Это одна из тех немногих вещей, которые никак не могут быть обманом и подделкой!» Безант, впрочем, пытается нас уверить, что сам он, по существу, не заблуждался ни минуты; он также вспоминает, сколь невысокого мнения были о «достопочтенном выкресте Шапире» Уильям Симпсон из «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» и капитан Клод Р. Кондер, занимавшийся картографированием Западной Палестины. После заседания Кондер уверил Безанта, что все пещеры Моава глинисты и сыры: «Во всей стране нет ни одной сухой пещеры». И позднее Кондер решительно выступал против всякой мысли о том, что рукописи на подверженной тлению коже способны были более двух тысяч лет пролежать погребенными в стране, где средний уровень осадков достигает 20 дюймов. Для него это было решающим аргументом в пользу того, что документы подделаны. Впрочем, каковы бы ни были мнения скептиков, пока они не выражали их открыто. Даже капитан Кондер проявлял осторожность. Поэтому после частной демонстрации было дано разрешение выставить рукописи в Британском музее, и на протяжении трех недель свитки грелись в лучах славы. Затем мыльный пузырь лопнул, а с ним улетучились и все надежды Шапиры на признание и награду.
О том, что рукописи подделаны, одним из первых в Англии заявил (18 августа) Адольф Нейбауэр, оксфордский гебраист, состоявший в контакте с одним из членов берлинской группы Лепсиуса. Окончательный удар нанес французский археолог Клермон-Ганно, после разоблачения «моавских идолов» ставший злым роком Шапиры. Шапира отказал французу в разрешении ознакомиться с документами, но Гинзбург все же позволил ему мельком взглянуть на некоторые из кожаных полос. Клермон-Ганно влился в поток любопытных, осаждавших застекленные витрины в Британском музее. И в то время как другие целыми днями кропотливо исследовали язык, манеру письма, словоупотребление, форму текста и прочее, ему было достаточно и нескольких беглых взглядов. Один английский коллега с восхищением воздал должное разоблачителю; несмотря на препятствия, помешавшие ему ознакомиться с текстами поближе, он, по словам этого коллеги, мог теперь с гордостью заявить: Veni, non vidi, vici («Пришел, не видел, победил!»).
Первоначальный скептицизм француза еще более возрос, когда он узнал, что Шапира выставляет рукописи на продажу. Клермон-Ганно не стал скрывать своего отношения к этому. В письме, опубликованном в «Таймс» 21 августа 1883 г., он прямо выразил свое мнение, упомянув сначала о своих прежних столкновениях с Шапирой, а также о трудностях и ограничениях, препятствовавших его работе в Британском музее. В заключение он писал: «Фрагменты являются делом рук современного фальсификатора. И мои слова — не просто выражение априорного недоверия, чувства, которое многие ученые испытали, подобно мне, при одном известии о такой удивительной находке. Нет, я могу сказать, держа документы в руках, как именно работал фальсификатор. Он взял один из больших синагогальных кожаных свитков с текстом „Пятикнижия“, написанных тем же самым квадратным письмом, возможно, две или три сотни лет назад; свитки этого рода должны быть хорошо знакомы г-ну Шапире, поскольку он торгует ими и ранее продал некоторым публичным библиотекам Англии отдельные их экземпляры, полученные из действующих синагог Иудеи и Йемена. Фальсификатор затем отрезал нижний край свитка, имеющий наиболее широкую поверхность. Таким путем он получил несколько узких полос кожи, на вид довольно древних, причем это впечатление было в дальнейшем усилено с помощью соответствующих химических средств. На этих полосах кожи он написал чернилами, используя алфавит Моавского камня и вводя в текст „разночтения“, какие только диктовала ему фантазия, отрывки из Второзакония, которые г-н Гинзбург затем разобрал и перевел с усердием и эрудицией, достойными гораздо лучшего применения».
В этих замечаниях, несомненно, слышатся злобные нотки и содержится косвенный намек на то, что Шапира на деле сам и сфабриковал рукописи. Клермон-Ганно решительно заявил, что ему ничего не стоило бы изготовить идеально сходный документ, который мог бы сойти за продолжение Второзакония г-на Шапиры, но имел бы перед последним «то скромное преимущество, что его не оценивали бы в миллион фунтов». Самоуверенность француза пришлась по душе не всем англичанам. Непосредственной реакцией публики на письмо Клермон-Ганно в «Таймс» была вспышка враждебности по отношению к нему самому, а не к Шапире; очевидно, англичане успели уже проникнуться к рукописям последнего собственнической страстью, которую они меньше всего хотели видеть попранной каким-то заносчивым иностранцем. Некоторые газеты отвергли заключение Клермон-Ганно и утверждали, что кожа рукописей Шапиры значительно толще, чем используемая обычно для синагогальных свитков. Французу вменяли в вину и то, что он был изначально предубежден против Шапиры, и его неприличное предложение изготовить еще один «моавский свиток». Авторы передовиц бичевали то, что у них называлось «галльской страстью к самовосхвалению». «Манчестер Гардиан» 6 сентября обвинила самого Ганно в том, что он «чересчур уж преждевременно выпустил свои критические когти, чтобы это могло согласоваться с британскими понятиями о честной игре».
На специалистов, однако, произвели впечатление и изящные доказательства Клермон-Ганно, и описание им вероятного процесса изготовления подделки. Гинзбург, который некоторое время до того колебался, теперь вдруг буквально на следующий день выступил с безоговорочным осуждением рукописей Шапиры и полностью согласился с внешними свидетельствами, представленными его проницательным французским коллегой. К этому он добавил, вслед за Нейбауэром и Альбертом Лоуи, внушительный перечень внутренних свидетельств самого текста. Именно на этих основаниях фрагменты и были окончательно заклеймены как поддельные.
Защитники Шапиры теперь, как и тогда, обрушиваются главным образом на Клермон-Ганно. Они утверждают, что другие критики только шли по его стопам или без конца повторяли его аргументацию. Ставя под вопрос движущие мотивы и логику француза, они надеются устранить тем самым всякие сомнения в подлинности Второзакония Шапиры. Но они выдают желаемое за действительное. Для того чтобы построить убедительную защиту по делу Шапиры, необходимо прежде разобраться с куда более существенными внутренними свидетельствами текста. Здесь, впрочем, мы вступаем в область чисто техническую, в которой нечего делать неспециалисту. Большинство ученых в 1883 г. сочли факты, представленные Гинзбургом и другими, абсолютно убедительными.
Нет необходимости подробно вдаваться здесь в спорные грамматические, лингвистические, текстологические и теологические проблемы. Стоит, однако, заметить, что преподобный Альберт Лоуи, одним из первых в Англии усомнившийся в подлинности документов Шапиры, использовал метод внутренней критики текста также и для того, чтобы дискредитировать Моавский камень, подлинность которого не вызывает никаких сомнений. Кроме того, некоторым лингвистическим противоречиям и аномалиям в древнееврейском языке документов Шапиры, которые смутили Гинзбурга, могут быть найдены аналогии в различных текстах из иудейских пещер, обнаруженных позже. Гинзбург, Нейбауэр и немецкие ученые полагали, что в ряде случаев ими выявлены слова, принадлежащие позднераввинистской эпохе, но профессор Мансур сумел либо доказать, что они ошиблись, либо установить присутствие тех же слов в таких древних документах, как Силоамская надпись. Наконец, грамматические ошибки и описки, часто встречающиеся и в некоторых фрагментах Мертвого моря, теперь нельзя уже рассматривать как убедительные доказательства подделки.
Гинзбург утверждал, что «составитель древнееврейского текста был польским, русским или немецким евреем, по крайней мере человеком, изучавшим древнееврейский где-то на севере Европы». Доказательством этого он считал определенные примеры неправильного написания слов. Но и в этом случае профессор Мансур наглядно продемонстрировал, что сходная путаница фонетических значений проявляется как обычный источник ошибок в кумранских и ветхозаветных текстах, восточное происхождение которых сомнений не вызывает. Что касается содержания сокращенного текста Второзакония с его оригинальной версией Десяти заповедей и рядом интерполяций, то его можно сравнить с таким, например, кумранским фрагментом, как «Речения Моисея», который также представляет собой компиляцию из различных частей Пятикнижия. Судя по находкам в иудейских пещерах, Второзаконие, вероятно, было в среде кумранских общинников наиболее популярным текстом Священного Писания. Следовательно, тот факт, что документы Шапиры также являются некой переделкой Второзакония, говорит скорее об их подлинности. Есть, наконец, вероятность того, что эти спорные свитки примыкали к тем псевдоэпиграфическим сочинениям, которые во множестве распространялись в течение двух последних столетий до нашей эры. Если это действительно так, то использование в них древнееврейской лексики раввинистского периода не может более смущать ученых.

 

Монеты Маккавеев (140–135 гг. до н. э.) с надписями, выполненными древним финикийско-еврейским письмом

 

В одном из своих более ранних писем в «Атенеум» Гинзбург заявлял: «Совершенно ясно, что, какова бы ни была древность кожи, письмо должно датироваться либо примерно 800 г. до н. э., либо 1880 г. н. э. Никакая датировка в промежутке невозможна». Это была довольно жесткая альтернатива, с которой соглашались не все его коллеги. Клеймя как подделку любую рукопись, не относящуюся к периоду около IX в. до н. э., она воздвигала совершенно ничем не оправданный барьер. Финикийско-еврейское курсивное письмо, как мы знаем теперь по кумранским свиткам, оставалось в употреблении и в значительно более позднюю эпоху, возможно даже в христианский период. Более объективно перечисляя возможные точки зрения, лондонская газета «Стэндэрд» 14 августа 1883 г., через десять дней после догматического заявления Гинзбурга, сообщала: «Среди тех, кто считает рукописи подлинными… одни склонны датировать их VIII в. до н. э., другие — периодом Пленения, в то время как третьи относят документы даже ко времени Маккавеев».
Все это не значит, однако, что существуют какие-нибудь конкретные палеографические аналогии между текстами Кумрана и моавского Пятикнижия. Никто пока еще не устранил всех препятствий, мешающих признать кожаные свитки Шапиры подлинными. Но они заслуживают, как того настоятельно требовал профессор Мансур, самого тщательного пересмотра. Если говорить о внутренних свидетельствах текста, то чашу весов не в пользу Шапиры склоняют, пожалуй, не те факты, которые прежде считались ключевыми, но скорее масса нехарактерных и противоречивых деталей.
Профессор Мансур, который, по его словам, провел немало бессонных ночей после того, как впервые услышал о трагедии Шапиры, благоразумно воздержался от того, чтобы открыто объявить себя сторонником подлинности шапировских документов. Вместо этого он настаивал на том, что «ни внутренние, ни внешние данные, насколько они преданы гласности, не подкрепляют идею о фальсификации». Более определенно высказался в пользу Шапиры английский гебраист Дж. Л. Тейхер, статья которого под названием «Подлинность рукописей Шапиры» появилась в литературном приложении к «Таймс» 22 марта 1957 г. Он утверждает, что «по пересмотре всех данных, давших повод провозгласить рукописи поддельными, с удивлением вдруг осознаёшь, что этот приговор совершенно необоснован и что рукописи в действительности были древними и подлинными». К сожалению, Тейхер опровергает лишь некоторые из числа слабейших доводов, выдвинутых оппонентами Шапиры, а все остальные отметает без разбору как логически непоследовательные. «Текст свитков Шапиры, — признаёт он сам, — это подлинный камень преткновения». Но стоит только усмотреть в этом тексте перелицовку Второзакония «для нужд литургии и катехизиса иудео-христианской общины», как все неясности и трудности устраняются, как ему кажется, словно по волшебству. Следует помнить, что Тейхер являлся единственным поборником идеи отождествления кумранской секты с иудео-христианами — эбионитами. Нельзя сказать, чтобы он сильно помог делу реабилитации документов Шапиры тем, что увязал их со своей заветной теорией. Насколько мне известно, никто из авторитетных ученых не поддержал его точку зрения на свитки Мертвого моря, и можно смело предсказать, что в своем донкихотском стремлении утвердить подлинность текстов Шапиры Тейхер не обретет много последователей.
Согласно О. К. Рабиновичу, никакой «тайны библейских свитков», вызванной к жизни осужденной рукописью, не существует. Вся эта тайна была раскрыта еще в августе 1883 г. В своей статье в «Джуиш Квортерли Ревью», опубликованной в 1957 г., Рабинович дает исчерпывающее резюме истории фрагментов и убедительной аргументации, предложенной Ганно и Гинзбургом, но к этому он может добавить мало нового. Только в самом конце он приходит к заключению, не менее странному, чем тейхеровское: открытие среди свитков Мертвого моря отрывка, идентичного какому-либо из фрагментов Шапиры, автоматически доказало бы, что свитки Мертвого моря также являются подделкой.
В литературе, посвященной делу Шапиры, нередко упоминается автобиографический роман «Юная дочь Иерусалима» (1914), написанный по-французски дочерью Шапиры под псевдонимом Мириам Харри. К настоящему времени принято за аксиому, что и сама дочь была убеждена в виновности отца. Например, «Пэли-стайн Эсплорейшн Квортерли» в 1957 г. писал в редакционной статье, посвященной ожившему интересу к рукописям Шапиры: «Однако доказательством, значительно укрепляющим позицию противной стороны, является тот факт, что дочь Шапиры… как будто бы ничуть не сомневалась в правоте Клермон-Ганно, уличавшего Шапиру в подделке». И в научном издании столь нелепое заявление делается без каких-либо доказательств! Тем не менее оно выдвигается как веский довод против попыток профессора Мансура добиться пересмотра дела. Всякий, прочитавший книгу г-жи Харри, может убедиться, что она боготворила своего отца — человека не от мира сего, романтика, выведенного в романе под именем Бенедиктус. И нигде, ни единым словом она не дает повода для сомнений в его честности.
Другой критик, М. X. Гошен-Готштейн, сумел вычитать очень многое из следующего отрывка в автобиографии г-жи Харри: «…она любила наблюдать за отцом, когда он тщательно переносил каждую надпись на большие белые листы, порой переписывая одно и то же слово по двадцать и даже по сто раз, пробуя располагать знаки в различных комбинациях». Но это описание относится к работе антиквара по разбору надписей на древней керамике. Шапира никогда не скрывал, что он был более или менее знаком с древним финикийским и набатейским письмом. Он серьезно увлекался древностями. Но ничто не говорит о том, что свое знание древнего финикийско-еврейского письма он использовал для изготовления фальшивых документов. Поскольку сам Шапира утверждал, что он посвятил много времени разбору текста фрагментов Второзакония, нет ничего странного и подозрительного в свидетельстве его дочери о том, что так оно и было.
Сколь подозрительным ни казалось бы ученым знакомство Шапиры с древними системами письма, все же нелепо приписывать его дочери обвинение собственного отца в фальсификации. Гошен-Готштейн, который пытался обосновать свои подозрения еще некоторыми выдержками из «Юной дочери Иерусалима», в конце концов заключает: «Возможно, что на участие в подделке его толкнуло желание показать свою образованность и одновременно улучшить материальное положение, с тем чтобы удачно выдать замуж дочь». Следует заметить, что дочерью на выданье была не Мириам Харри, в то время еще совсем ребенок, а ее старшая сестра. Все эти легковесные, искусственные доводы ничего не добавляют к прежнему обвинительному заключению. Даже Гошен-Готштейн вынужден признать, что «изготовить такую подделку было не под силу одному человеку».
Несмотря на все доводы за и против, несмотря на приобщение данных дела Шапиры к дискуссии по поводу свитков Мертвого моря, мы по-прежнему еще очень далеки от решения проблемы. И ведь рядом существует еще одна тайна. Никто не знает, где находятся рукописи в настоящее время. Полагали, что они скрыты в подвалах Британского музея, но руководство музея это отрицает. Однако они были там и подвергались повторному обследованию в 1884 г., после смерти Шапиры, а потому, хотя сотрудники Британского музея и О. К. Рабинович считают это вероятным, они никак не могли быть возвращены Шапире и сгинуть вместе с ним в Голландии. В архиве Британского музея хранится письмо вдовы Шапиры с запросом о судьбе рукописей, но остается неизвестным, каков был ответ и был ли он вообще, а также принимались ли по этому письму какие-нибудь меры.
Бывший редактор журнала «Искусство за год» А. С. Р. Картер в своих мемуарах «Вот моя повесть…» (1940) утверждает, что «после разоблачения он (Шапира) прислал жалобное письмо, полное извинений за доставленные неприятности и беспокойство, и с благодарностью принял от Британского музея несколько фунтов за свою некогда „бесценную“ рукопись, которую предполагалось сохранить в назидание потомству. С этой скромной суммой он выехал в Амстердам (sic!) и там, в какой-то убогой гостинице, покончил с собой» . Этим показанием как будто бы устанавливается тот факт, что Британский музей приобрел юридическое право на данную рукопись, но вопрос в том, стал бы музей хранить объект, заведомо признанный лишенным какой-либо ценности. С другой стороны, можно усомниться и в достоверности этого воспоминания Картера, который посвятил «Шапире, фальсификатору Библии», целую главу. Если Шапира в самом деле заключил подобную сделку, признав при этом сам, что документы были поддельными, то вряд ли он стал бы обращаться из Голландии к директору библиотеки Британского музея с последней, отчаянной мольбой созвать комиссию непредубежденных ученых для повторной экспертизы свитков.
Доведется ли нам когда-нибудь увидеть перед собой вещественные свидетельства, которые, возможно, раз и навсегда покончили бы с этой тайной? До профессора Мансура дошли сведения о том, что известный лондонский книготорговец Бернард Куоритч продал кому-то несколько фрагментов рукописей Шапиры, однако проследить их дальнейшую судьбу ему не удалось. Можно предположить, что это были другие рукописи, которые Шапира привез с собой во время своего последнего визита в Лондон. Есть еще одно направление, поиски в котором, насколько мне известно, пока не предпринимались. Г-жа Шапира упоминает в своем письме о двух фрагментах из Второзакония, которые она нашла в бумагах мужа и отослала профессору Константину Шлотману в Галле. Вероятность того, что эти фрагменты остались в Университете Галле, не может быть исключена и, пожалуй, заслуживает проверки. Есть еще один возможный источник: трансиорданское Вади-эль-Муджиб на «другом берегу Мертвого моря». Действительно ли так сыро в этих пещерах, как утверждал капитан Кондер? Не сохранились ли там какие-нибудь остатки рукописей? И если да, то не окажутся ли они по внешнему облику, манере письма, языку и содержанию сходны со свитками Шапиры?
Представляется вполне очевидным, что те обстоятельства, которые Шапира описал в связи с находкой текстов из Второзакония, не могут быть лишь плодом фантазии. Как сам важнейший факт захоронения свитков в пещерах, так и некоторые детали, например полотняные обертки, а внутри них не сразу распознанные «колдовские заклинания», представляют слишком разительные аналогии кумранским находкам, чтобы это можно было считать случайным, лишенным какого-либо прецедента или материального основания предвосхищением будущего на семь десятилетий. Даже если документы Шапиры подделка, все же кажется неизбежным вывод, что фабрикаторы знали или слышали о прежних находках рукописей в «моавских» или других «пещерах Мертвого моря».
Назад: Пещеры в иудейской пустыне
Дальше: Эпилог