Часть четвертая
Резня. Ежов, карлик-отравитель. 1937–1938

За несколько минут до полуночи Сталин отправил в Москву короткую телеграмму. Она состояла всего из одного слова. «Хорошо», – ответил он на предложение соратников отклонить апелляцию приговоренных к смертной казни преступников. Менее чем через час во двор тюрьмы Лубянки въехали несколько машин. В них сидели партийные руководители. Они должны были присутствовать на расстрелах Зиновьева и его товарищей.

Каменев держался достойно. Зиновьев же, напротив, был охвачен паникой. Главных «террористов» вывели из камер. Ежова и Ягоду сопровождал бывший парикмахер Карл Паукер. По должности на расстрелах важных преступников должен был присутствовать Андрей Вышинский, но он, говорят, очень боялся крови и обычно присылал вместо себя одного из своих главных следователей, Льва Шейнина. Анастас Микоян написал в мемуарах, что Ворошилов представлял политбюро.

Сталин никогда не присутствовал при пытках или казнях. Правда, в детстве он однажды видел, как на виселицу вздернули преступника. И конечно же, вождь был очевидцем расстрелов в Царицыне. Он уважал своих палачей. Расстрелы официально назывались «высшей мерой наказания». Большие любители сокращений, большевики называли их ВМН или просто «вышкой». Сам вождь обозначал приведение смертных приговоров в исполнение как «черную работу» и относился к ней как к выполнению приказа партии. Главным мастером по «черной работе» при Сталине считался Блохин, сварливый чекист с решительным лицом и зачесанными назад черными волосами; ему было за сорок. Он стал одним из наиболее «плодовитых» палачей двадцатого столетия. Иногда, чтобы не запачкать форму, Блохин надевал на расстрелы кожаный фартук мясника. Несмотря на то что это чудовище собственноручно расправилось с тысячами заключенных, его имя мало известно историкам. В театре при сталинском дворе Блохин всегда находился за кулисами. Но он все время был поблизости, готовый выполнить партийный приказ.

Зиновьев выкрикнул, что это фашистский заговор.

– Товарищи, я вас очень прошу, бога ради, позвоните Иосифу Виссарионовичу! – умолял он палачей. – Иосиф Виссарионович обещал сохранить нам жизнь!

Некоторые свидетели утверждают, что Зиновьев ползал перед чекистами на коленях и целовал им сапоги.

Каменев сказал:

– Мы заслужили смерть, потому что недостойно вели себя на процессе.

Он велел Зиновьеву взять себя в руки и умереть достойно. Зиновьев продолжал кричать. Лейтенанту НКВД пришлось застрелить его в расположенной поблизости камере. Обоих убили выстрелами в затылок.

Расплющенные пули извлекли из черепов, очистили от крови, сероватого мозгового вещества и вручили Ягоде. Вполне возможно, к наркому они попали еще теплыми. Неудивительно, что Вышинский предпочитал не посещать расстрелы и присылал вместо себя другого человека. Генрих Ягода написал на пулях «Зиновьев» и «Каменев». Он хранил эти страшные, но священные реликвии дома в своей знаменитой коллекции эротики и женских чулок. Тела расстрелянных кремировали.

Сталина всегда больше всего интересовало, как враги вели себя в последние мгновения жизни. Он наслаждался их унижением и уничтожением. «Человек физически может быть храбрым, но политически – трусом», – любил говорить Иосиф Виссарионович. Через несколько недель после расстрела Каменева и Зиновьева на торжественном банкете в честь основания ЧК Карл Паукер, который не только охранял Сталина, но и смешил его шутовскими выходками, изобразил в лицах расстрел Зиновьева и его мольбы о пощаде. Под громкий смех вождя и Ежова двое чекистов, изображавших охранников, втащили в комнату полненького Паукера с выбритой макушкой и в корсете. «Бога ради, позвоните Сталину!» – закричал он, как Зиновьев, потом решил прибавить кое-что от себя. Паукер, еврей по национальности, славился умением рассказывать еврейские анекдоты. При этом он говорил с еврейским акцентом, проглатывая «р» и постоянно кланяясь. Сейчас он решил объединить эти два приема. Бывший парикмахер упал на колени и, подняв руки вверх, закричал: «Услышь, о Израиль! Господь – наш Бог, и он един». Сталина представление развеселило. Он так долго хохотал, что Паукеру пришлось повторить номер. Когда вождю стало плохо от смеха, он махнул рукой и велел Паукеру замолчать.

Николай Бухарин в это время покорял вершины на Памире. Прочитав в газетах, что его имя упоминалось на процессе Зиновьева, он тут же вернулся в Москву. Раньше казалось, что ему простили старые грехи. Он стал главным редактором «Известий», вошел в партийную элиту и часто встречался со Сталиным. В 1935 году на банкете Иосиф Виссарионович даже громко произнес тост в его честь: «Давайте выпьем за Николая Ивановича Бухарина! Мы все любим Бухарчика. Кто старое помянет, тому глаз вон!» Трудно сказать, что заставляло Сталина продолжать играть в кошки-мышки с «любимым Бухарчиком», который с тревогой ждал в своей кремлевской квартире. Может, вождь хотел приберечь его для будущего показательного процесса (после самоубийства Томского). А может, старая любовь не исчезла полностью.

8 сентября ЦК вызвал Бухарина на встречу с Кагановичем. Кроме хозяина кабинета, Ежова и Вышинского, Николай Иванович с изумлением увидел своего старинного друга Григория Сокольникова. Чекисты привезли этого уважаемого старого большевика на очную ставку. Очные ставки считались одним из страшных сталинских ритуалов. На них, как при изгнании нечистой силы, добро, по мнению большевиков, обязательно должно победить зло. Одна из целей очных ставок, конечно, – запугать обвиняемого. Но не исключено, и это могло быть главной целью, таким способом старались убедить членов политбюро в вине задержанного. Лазарь Каганович играл роль беспристрастного наблюдателя. Сокольников рассказал о существовании «право-левого центра», в который входил и Бухарин. Заговорщики, естественно, хотели убить Сталина.

– Ты что, совсем с ума сошел и не несешь ответственности за свои слова? – Бухарин разрыдался.

После того как Сокольникова увели, Каганович громко сказал:

– Эта проститутка лжет от начала и до конца! Возвращайтесь в газету, Николай Иванович, и спокойно работайте.

– Но почему он лжет, Лазарь Моисеевич?

– Мы это узнаем, – не очень уверенно ответил Каганович.

Он продолжал любить Бухарина, но сказал Сталину, что его роль еще предстоит выяснить. Сталинская антенна уловила, что время Бухарчика еще не пришло. 10 сентября Андрей Вышинский объявил, что следствие против Бухарина и Рыкова прекращено за отсутствием состава преступления. Николай Бухарин вернулся на работу. Опасность, казалось, миновала. Следователи из НКВД тем временем начали готовить следующий процесс. Но кошка еще не наигралась с мышкой.

Сталин не торопился возвращаться в Москву. Он руководил параллельными кампаниями по уничтожению врагов. Вождя, впрочем, занимало тогда не только это. В Испании шла гражданская война. 15 октября на Пиренейский полуостров начали прибывать советские танки, самолеты и советники. Они поддерживали республиканское правительство. Республиканцы боролись с генералом Франко, которого, в свою очередь, поддерживали Гитлер и Муссолини. Сталин относился к испанской гражданской войне как к репетиции Второй мировой войны. Но еще больше он считал ее повторением Гражданской войны в России.

Междоусобная борьба с троцкистами дома и с фашистами за рубежом вызвала в Москве военную истерию и подбрасывала дров в топку Большого террора. Сталин стремился затянуть войну в Испании как можно сильнее, чтобы связать руки Гитлера, и при этом не обидеть западные державы. Сами республиканцы заботили его меньше всего. Более того, словно хитрый уличный мальчишка-торговец, Иосиф Виссарионович украл у испанцев несколько сотен миллионов долларов. Сначала он якобы спас золотой резерв Испании. Потом заставил расплатиться этим золотом за советское оружие, заломив очень высокие цены.

Иосиф Сталин продолжал отдыхать в Сочи. Он постоянно указывал соратникам по телефону, что делать в Испании. Ворошилову давал советы по военным делам, Кагановичу – по политическим, а Ежову – по вопросам безопасности. Когда НКВД фактически захватил власть на Пиренейском полуострове, Сталин не без удивления узнал, что ему противостоит не столько Франко, сколько ненавистные троцкисты. Он приказал уничтожать троцкистов, а вместе с ними на всякий случай и советских граждан. Советские дипломаты, журналисты и военные, находившиеся в Испании, столько же времени сражались с фашистами, сколько обвиняли друг друга в предательстве и сотрудничестве с врагом.

После краткого пребывания на новой черноморской даче, которую Лакоба построил для Сталина в Новом Афоне, в Абхазии, рядом с монастырем, возведенном по приказу Александра III, вождь вернулся в Сочи. Там к нему присоединились Жданов и Михаил Иванович Калинин. Ежов расширял списки врагов. Теперь в них входила не только старая оппозиция в полном составе, но и целые национальности. Первыми под удар сталинских репрессий попали поляки.

Ведя борьбу с оппозицией, Николай Ежов стремился занять место Ягоды. Он обвинял его в потворстве врагам, пассивности и хвастовстве. Письмо Ежова Сталину можно считать бесстыдной просьбой назначить его наркомом внутренних дел. «Без Вашего вмешательства результатов не будет», – убеждал он вождя.

Генрих Ягода тем временем тоже не сидел сложа руки. Его люди прослушивали телефонные разговоры Ежова со Сталиным. Узнав, что Ежевику вызывают в Сочи, Ягода решил опередить соперника. Однако в Сочи его ждал холодный прием. Карл Паукер отказался пропускать Ягоду на дачу вождя.

25 сентября Сталин решил заменить Ягоду Ежовым. Вождя поддержал Андрей Жданов. «Мы считаем абсолютно необходимым и настоятельным назначить товарища Ежова народным комиссаром внутренних дел. Ягода не справился с задачей разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. Сталин, Жданов».

Серго Орджоникидзе тоже приезжал в Красную Поляну обсудить назначение Ежова и свои разногласия с НКВД. Сталин понимал, что должен уговорить Серго согласиться с назначением Ежова наркомом, хотя семьи Ежевики и Орджоникидзе дружили.

Многие в стране, узнав о назначении Николая Ежова наркомом внутренних дел, облегченно вздохнули. Бухарин в числе прочих надеялся, что новый нарком закончит террор. Никто не мог предположить, что репрессии только начинаются. Лазарь Каганович хорошо знал своего протеже. Он высоко отзывался об умении Ежова блестяще проводить допросы и предложил Сталину сделать его генеральным комиссаром госбезопасности. «Товарищ Ежов хорошо справляется с делами, – сказал Железный Лазарь Серго. – Он расправляется с бандитами и контрреволюционерами-троцкистами по-большевистски». Так крошечный Ежевика стал вторым по могуществу человеком СССР.

Сталин был глубоко разочарован «серьезной болезнью» в НКВД. Он не без оснований считал наркомат внутренних дел гнездом старых большевиков. По его мнению, наркомат был наполнен сомневающимися в правоте политики партии поляками, евреями и латышами. Для контроля над этими самодовольными людьми, считавшими себя элитой, ему требовался человек со стороны. И раньше, и особенно сейчас Сталин стремился превратить НКВД в послушное орудие для исполнения своих приказов. Есть свидетельства, что в начале тридцатых годов он обсуждал назначение в НКВД Кагановича и Микояна, а незадолго до описываемых событий предлагал пост наркома Лакобе.

Нестор Лакоба отказался переезжать в Москву из солнечной Абхазии. Его край был похож на рай на земле, и он правил в нем, как средневековый князь. Конечно, Лакоба был предан Сталину, но ему больше подходила роль гостеприимного хозяина абхазских курортов, чем наркома, пытающего невинных людей в застенках Лубянки. Однако его отказ привлек внимание партийных боссов к правлению Лакобы. Все высшие должности и места в Абхазии были заняты родственниками и друзьями Нестора. Неудивительно, что эту республику нередко называли «Лакобистаном». К тому же Лакоба хотел превратить Абхазию из автономной в союзную республику. Подобные идеи были чрезвычайно опасны в многонациональном СССР.

Не было князя выше Лакобы. Сталин был недоволен таким положением друга. Еще раньше он запретил использовать во владениях Лакобы абхазские имена, а сейчас отверг его план повысить конституционный статус Абхазии.

31 октября Сталин наконец вернулся в Москву. Он поужинал в столице с Лакобой. Казалось, что все тихо и спокойно. Ничто не предвещало беды, но это было обманчивое впечатление. Когда Лакоба вернулся домой, Берия пригласил его на обед в Тифлис. Тот отказался. Тогда ему позвонила мать Берии и тоже попросила приехать. Лакоба отправился в Тифлис. 27 декабря они вместе пообедали и посетили театр. Там Нестору стало плохо. Он вернулся в гостиницу и долго стонал, сидя перед окном. «Эта змея Берия убил меня», – прохрипел Лакоба.

В 4.20 утра Лакоба скончался от сердечного приступа. Ему было всего сорок три года. Лаврентий Берия отправил гроб с телом соперника поездом в Сухуми. Врачи Лакобы были уверены, что его отравили. Берия приказал удалить все внутренние органы, а позже выкопал и уничтожил сам труп, ликвидировав доказательства убийства.

Лаврентий Павлович не ограничился одним Лакобой. Он расправился и со всей его семьей. Абхазского руководителя назвали «врагом народа». Он стал первой жертвой репрессий из близкого окружения вождя. Недаром Сталин задумчиво писал: «Яд, яд…» Он дал Берии карт-бланш и предоставил самому решать все споры на Кавказе. Еще до расправы с Лакобой Лаврентий Берия ездил в Ереван. После этого визита Армения лишилась своего первого секретаря. Агаси Ханджян или покончил жизнь самоубийством, или был убит.

Из всех уголков необъятной империи в Москву приходили сообщения о новых заговорах врагов и вредителей. Местные руководители быстро догадались, что на вредителей можно списать собственные промахи и ошибки, некомпетентность и коррупцию.

Часы неумолимо приближали начало войны с гитлеровской Германией. Однако напряжение росло не только на западе, но и на востоке. Здесь агрессивную политику проводила Япония. Тем временем советские граждане сражались в Испании.

Незадолго перед зловещей смертью Лакобы Берия арестовал Папулию Орджоникидзе, старшего брата Серго, сотрудника наркомата путей сообщения. Лаврентий Павлович хорошо знал, что его бывший покровитель, Серго, настраивал против него Сталина и предупреждал, что Берия – негодяй и мерзавец. Орджоникидзе отказывался жать руку Берии и даже построил высокий забор между их дачами.

Сталин ловко воспользовался местью грузинского сатрапа. При помощи ареста Папулии Орджоникидзе и других мер он начал давить на горячего Серго. Главный промышленник Советской России полностью поддерживал репрессивную политику режима, но возражал против арестов своих подчиненных. Главным героем следующего показательного процесса предстояло стать заместителю Серго Орджоникидзе, помощнику наркома Юрию Пятакову, опытному руководителю, который был когда-то троцкистом. Орджоникидзе и Пятаков ценили друг друга и с удовольствием работали вместе.

В июле 1936-го за связи с Троцким была арестована жена Пятакова. За несколько дней до начала процесса над Зиновьевым Ежов вызвал Пятакова. Он прочитал ему показания подсудимых, которые обвиняли его в участии в троцкистском заговоре, и сообщил, что Пятаков освобожден от должности заместителя комиссара. Юрий Пятаков предложил доказать свою невиновность оригинальным способом. Он был готов лично расстрелять всех приговоренных к смерти террористов, включая бывшую жену, и опубликовать в газетах покаянные статьи.

«Я указал ему на всю абсурдность этого предложения», – сухо докладывал Ежов Сталину.

12 сентября Юрий Пятаков был арестован. Серго, отдыхавший в это время в Кисловодске, проголосовал за его исключение из ЦК. Конечно же, Орджоникидзе чувствовал, что и над его головой сгущаются тучи. Бледный, уставший, непохожий на самого себя, Серго сильно болел. Политбюро приказало ему работать не больше трех дней в неделю. НКВД тем временем начал арестовывать его советников и специалистов, которые не были членами партии. Орджоникидзе обратился за помощью к Ежевике: «Товарищ Ежов, пожалуйста, разберитесь с этим вопросом. Я уверен, что произошла какая-то ошибка».

Серго Орджоникидзе был не одинок в своих страхах. Они с Кагановичем не только обладали неиссякаемой энергией и были хорошими друзьями, но и возглавляли гигантские промышленные комиссариаты. НКВД не обошел стороной и ведомство Железного Лазаря. Его техспецов, железнодорожников, тоже арестовывали десятками.

Сталин прислал Серго протоколы допросов Пятакова. Арестованный признавался в том, что он саботажник. Отстрел технических специалистов был любимым занятием настоящих большевиков, но в аресте брата Орджоникидзе явно чувствовалась рука самого Сталина. «Папулию не могли арестовать без согласия Сталина, – сказал Серго Микояну. – Сталин дал санкцию на арест, даже не позвонив мне. Мы с ним были такими близкими друзьями, а он неожиданно позволил им арестовать моего родного брата!» Во всех бедах Орджоникидзе обвинял Берию.

Серго обратился к Сталину. Он делал все, чтобы спасти брата, но, похоже, перегнул палку. Арест близкого родственника был проверкой на преданность. Не один Сталин осуждал соратников за буржуазный сентиментализм. Молотов тоже сурово критиковал Орджоникидзе за то, что он «руководствуется эмоциями и думает только о себе».

9 ноября у Серго Орджоникидзе случился еще один сердечный приступ. Пока он отлеживался в больнице, из Тифлисского совета был уволен его третий брат, Валико. Он провинился тем, что утверждал, будто Папулия невиновен. Серго оставил гордость и написал Лаврентию Берии. «Дорогой товарищ Серго! – радостно ответил Лаврентий Павлович. – После вашего звонка я тут же вызвал Валико. Сегодня Валико восстановлен на работе. Ваш Л. Берия». Берия перенял у Сталина любовь к игре в кошки-мышки. Так же, как вождь, он не всегда шел к цели прямым путем.

Сейчас Сталин относился к Орджоникидзе как к врагу. Накануне пятидесятилетия Серго была издана его биография. Сталин внимательно изучал ее и делал язвительные пометки к абзацам, в которых рассказывалось о героизме Орджоникидзе: «А как же Центральный комитет? Как же партия?»

Сталин и Серго Орджоникидзе вернулись в Москву отдельно друг от друга. К этому времени следователи НКВД уже засучив рукава работали с пятьюдесятью шестью сотрудниками наркомата тяжелой промышленности. Серго оставался единственным, кто мог еще хоть как-то сдерживать вождя. Наверное, поэтому правые, которым тоже приходилось тяжело, полностью его поддерживали. «Мой дорогой, добрый и горячо любимый Серго! – писал Орджоникидзе Николай Бухарин. – Держись!»

Как-то в театре, где Сталин и члены политбюро, как положено, заняли места в первом ряду, Орджоникидзе заметил бывшего премьера Рыкова с дочерью Натальей (она-то и рассказала автору об этом эпизоде). Всеми забытые Рыковы сидели в партере на двадцать каком-то ряду. Серго тут же бросил Сталина и помчался целоваться с опальным большевиком. Рыковы были тронуты до слез.

На параде 7 ноября Сталин заметил с трибуны мавзолея Николая Бухарина, который находился среди обычных зрителей. Он послал чекиста сказать: «Товарищ Сталин приглашает вас на мавзолей». Бухарин сначала испугался, что его сейчас арестуют, потом успокоился и с благодарностью принял приглашение.

Николай Иванович Бухарин, обаятельный, но склонный к истерикам интеллектуал, пользовался всеобщей любовью. По тону писем, которыми он забрасывал вождя и которые с каждым днем становились все более взволнованными и испуганными, хорошо видно, как вокруг шеи Бухарина все туже затягивалась петля. «Большой ребенок», – насмешливо заметил Сталин на одном из писем Бухарина. «Чудак-человек!» – на другом. Бухарин все не мог остановиться: он даже во сне разговаривал со Сталиным.

«Все, что связано со мной, подвергается резкой критике, – читаем мы в письме от 19 октября 1936 года. – Мне даже не предложили написать статью в честь дня рождения Серго. Может, я не заслуживаю этой чести? К кому мне обратиться, как не к любимому человеку, который не ответит зуботычиной? Я вижу ваши намерения, но пишу вам, как писал Ильичу. Я пишу по-настоящему любимому человеку, которого так же, как Ленина, часто вижу во снах. Наверное, это покажется вам странным, но это действительно так. Мне трудно жить под подозрением. Мои нервы на пределе. В одну из бессонных ночей я написал стихотворение „Великий Сталин“».

Другим старым другом Бухарина был Климент Ворошилов. Они были так близки, что Николай Иванович называл красного маршала «милая чайка» и даже писал для него речи. Ворошилов подарил Бухарину пистолет со словами о признательности и дружбе. В последнее время он старался не отвечать на письма опального друга. «За что ты меня так обижаешь?» – спрашивал в одном из посланий Бухарин.

Оказавшись в опасности, Николай Бухарин написал Климу длинное, полное просьб послание. В нем он, в частности, сообщал, что обрадовался расстрелу «псов», Зиновьева и Каменева. «Прости за такое путаное письмо, – извинялся любимец Ленина. – Тысячи мыслей мечутся в моей голове, как быстрые лошади, которых не могу сдержать. Обнимаю тебя, потому что я чист. Н. Бухарин».

Ворошилов решил, что должен порвать это подобие дружбы. Он приказал адъютанту переписать письмо Бухарина для членов политбюро. «Я вкладываю по просьбе товарища Ворошилова также его ответ Бухарину», – написал адъютант на конверте.

Ответ Ворошилова является образцом аморальности, жестокости, страха и трусости. «Товарищу Бухарину. Я возвращаю ваше письмо, в котором вы позволяете себе предпринимать злобные атаки на руководство партии. Если вы надеялись убедить меня в вашей полной невиновности, то вам удалось только убедить меня в обратном. Вы убедили меня, что я должен держаться от вас подальше. Если вы не отречетесь письменно от ваших грязных эпитетов в адрес руководства партии, я буду считать вас негодяем. К. Ворошилов, 3 сентября 1936».

Ворошилов разбил Бухарину сердце этим страшным письмом. «Мое письмо заканчивается словами: „Обнимаю тебя“, – горевал он, – а твое – „…буду считать тебя негодяем“».

Первоначально Ежов собирал материалы по делу левых Радека и Пятакова, но к декабрю ему удалось получить также показания против Бухарина и Рыкова. Декабрьский пленум напоминал суд над старыми большевиками. Сталин, как всегда, решил проверить, насколько созрели условия для их уничтожения. Конечно, Иосиф Виссарионович подавлял всех своей волей, но Большой террор не был делом рук одного человека. В выкриках партийных руководителей, требовавших крови врагов, явственно слышался энтузиазм фанатиков, иногда превращавший пленум почти в трагикомедию.

Ежов с гордостью докладывал об арестах двухсот членов «Троцкистского центра» в «Азово-Черноморской организации», трех сотен – в Грузии и четырехсот – в Ленинграде.

Сначала Николай Ежов хотел покончить с процессом против Пятакова и Радека, который должен был вот-вот начаться. Он зачитал членам политбюро то, как отзывался Пятаков о рабочих: «стадо овец».

– Свинья! – выкрикнул Берия.

В комнате послышались возгласы негодования. Потом, как следует из протоколов, кто-то воскликнул:

– Звери!

– Как низко опустился этот злобный агент фашистов! – подхватил другой голос. – Это коммунист-перерожденец и бог знает кто еще! Этих свиней нужно всех передушить!

– А что делать с Бухариным? – спросил кто-то.

– Нужно обсудить всех, – предложил Сталин.

– Бухарин – настоящий негодяй! – прорычал Лаврентий Берия.

– Какая свинья! – воскликнул другой товарищ.

Ежов сообщил, что Бухарин и Рыков входят во второй центр. Они были «террористами» и поэтому сидели вместе с этими убийцами. Бухарин должен был покаяться в грехах и выдать сообщников, но не сделал этого.

– Значит, вы считаете, что я тоже стремлюсь к власти? – спросил он Ежова. – Вы это серьезно? В этой комнате присутствует много товарищей, которые хорошо знают меня, мою душу…

– Трудно узнать чью-нибудь душу. – Берия усмехнулся.

– Против меня не было сказано ни одного слова правды. Каменев на процессе заявил, что до 1936 года встречался со мной ежегодно. Я попросил Ежова выяснить, когда и где мы с ним встречались, чтобы опровергнуть эту ложь. Мне сказали, что Каменеву не задали этот вопрос, и сейчас его уже об этом не спросишь.

Несколько партийных руководителей принялись инкриминировать Бухарину предательство, самыми яростными были Каганович, Молотов и Берия. В этот самый момент, когда Бухарин с трудом отбивался от обвинений, сыпавшихся на него с разных сторон, Железный Лазарь вспомнил о собаке Зиновьева.

– В 1934 году Зиновьев пригласил Томского к себе на дачу. Сначала они выпили чая, потом поехали на машине Томского выбирать для Зиновьева собаку. Видите, какая близкая между ними была дружба! Они так помогали друг другу, что отправились вместе выбирать собаку.

– А что за собака? – неожиданно поинтересовался Сталин. – Охотничья или сторожевая?

– Сейчас это уже невозможно установить, – пошутил Каганович, и все засмеялись.

– Так они выбрали собаку? – продолжал расспрашивать Сталин.

– Выбрали. – Железный Лазарь улыбнулся. – Они искали четырехногого друга, похожего на них.

– Собака была хорошая или плохая? – никак не мог успокоиться вождь. – Кто-нибудь знает?

В комнате вновь послышался смех.

– На очной ставке выяснить это не удалось, – пожал плечами Лазарь Каганович.

В конце концов Сталин почувствовал, что большинство старых членов партии все же не поддерживают его в деле Бухарина.

– Мы тебе доверяли, но, похоже, ошибались, – скорее печально, чем гневно подытожил он дебаты. – Мы верили тебе, продвигали по служебной лестнице и вот теперь видим, что ошиблись. Ведь так, товарищ Бухарин?

Сталин закрыл пленум, так и не поставив на голосование вопрос о том, что делать с обвинениями Ежова. Бухарин и Рыков смогли перевести дух, но они прекрасно понимали: это лишь временная передышка. События пленума стали опасным прецедентом. Они показали региональным руководителям, удельным князькам, что неприкосновенных людей нет. Уничтожить можно даже такого гиганта, как Бухарин.

При помощи Ежова Сталин также раздувал в стране истерию страха относительно будущих войн с Польшей и Германией и вполне реальных опасностей гражданской войны в Испании. Новый фаворит вождя помогал сплетать паутину, где нашлось место необъяснимым провалам в промышленности (на деле вызванным некомпетентностью советских руководителей) и сопротивлению региональных князьков, заговорам врагов и вредителей. Обстановка всеобщей истерии очень напоминала паранойю и зверства российской Гражданской войны, по которой нередко скучали старые большевики.

Сталин очень боялся, что через не такую уж надежную границу с Польшей в страну могут проникнуть шпионы. Польша была традиционным врагом России на западе. Именно Польша разбила Советскую Россию в 1920 году. Об антипольских настроениях красноречиво свидетельствует и тот факт, что на пленуме была совершена попытка обвинить в связях с этой страной даже Никиту Хрущева. Во время разговора в коридоре с Ежовым Сталин увидел Хрущева, неожиданно подошел к нему и ткнул пальцем в плечо.

– Как твоя фамилия?

– Хрущев, товарищ Сталин, – ответил перепугавшийся Хрущев.

– Нет, ты не Хрущев. – Вождь хитро улыбнулся. – Кое-кто говорит, что ты не Хрущев.

– Как вы можете верить этой лжи? – ужаснулся Никита Сергеевич. – Моя мать еще жива. Это можно легко проверить.

Сталин сослался на Ежова, но тот сказал, что никакой компрометирующей Хрущева информации у него нет. Иосиф Виссарионович сделал вид, что забыл сомнения относительно московского руководителя. Но этот разговор показывает, что он проверял даже членов ближайшего окружения.

Вождь был полон решимости подчинить своей воле строптивых руководителей регионов. Украина была особым случаем. Это вторая по значимости республика страны, зерновая житница, с хорошо развитой культурой. Украинские руководители Косиор и Чубарь продемонстрировали ненадежность во время недавнего голода, а второй секретарь Постышев вел себя как удельный князь в окружении собственной свиты.

13 января 1937 года Сталин написал телеграмму, в которой обвинял Постышева в недостатке «важнейшей партийной бдительности». Наводить порядок в Киеве отправился Лазарь Каганович. Он уже руководил этой республикой в конце двадцатых, поэтому Железного Лазаря здесь хорошо знали. Вскоре ему удалось найти «слабое место» Постышева.

Оказалось, удельный князь раздавил маленького человечка. У Поли Николаенко, говорили, не все в порядке с психикой. Она относилась к той породе людей, которым до всего есть дело. Неудивительно, что Поля критиковала Постышева и его жену, тоже занимавшую высокий пост. Постышева не нашла ничего лучше, как исключить надоедливую Николаенко из партии. Когда Каганович сообщил в Москву о Поле Николаенко, Сталин сразу понял: это как раз то, что нужно.

21 декабря 1936 года члены семьи Сталина и соратники приехали на дачу в Кунцево отметить его очередной день рождения. Песни и танцы продолжались до утра. Непрерывная борьба с внешними и внутренними врагами, раскрытие многочисленных заговоров не прошли даром даже для этого двужильного актера-драматурга. Иосифу Виссарионовичу часто досаждала хроническая ангина. Болезнь обострялась в периоды наивысшего напряжения. Сталин выписал из Мацесты профессора Валединского и назначил его семейным врачом в добавление к профессору Владимиру Виноградову. Этот известный медик имел большую практику еще до революции и сейчас жил в квартире, наполненной дорогим антиквариатом и прекрасными картинами. Больной пять дней пролежал на диване с высокой температурой. Его окружали светила советской медицины и члены политбюро. Врачи навещали Сталина два раза в день и дежурили около него по ночам. К Новому году вождь поправился. Он даже присутствовал на новогоднем вечере. Это был последний праздник, на который собралась вся семья в полном составе. 1 января 1937 года Сталин встретился с профессорами, которые приехали проверить его самочувствие. Он поделился с ними воспоминаниями о своей недолгой работе метеорологом и частых рыбалках во время сибирской ссылки.

В этот напряженный момент, когда вождь готовил свою самую рискованную после коллективизации авантюру – резню ленинской партии, – ему пришлось вновь отвлечься на дуэль с Серго Орджоникидзе.

Сталин вызвал на заседание политбюро Николая Бухарина и Юрия Пятакова. Пятакову, вспыльчивому промышленнику, вскоре предстояло быть главным героем на собственном показательном процессе. Бывший заместитель наркома тяжелой промышленности сейчас представлял собой наглядный пример методов работы следователей НКВД. Он подтвердил обвинения в адрес Бухарина в терроризме. «Живой труп. Это был не Пятаков, а его тень. Скелет с выбитыми зубами», – рассказывал Бухарин жене. Пятаков разговаривал низко опустив голову и все время старался закрыть лицо руками. Серго пристально смотрел на своего бывшего заместителя и друга.

– Вы дали эти показания добровольно? – спросил он.

– Да, добровольно. – Юрий Пятаков вяло кивнул.

Конечно, заданный Орджоникидзе вопрос кажется абсурдным.

Но это было единственным проявлением старой дружбы. Сделать что-нибудь еще означало бы пойти против самого политбюро. В нем же состояли такие фанатики, как Ворошилов, которые доводили себя до приступов бешенства и ненависти по отношению к врагам. «А твой заместитель оказался первоклассной свиньей, – сообщил Орджоникидзе Клим. – Тебе бы следовало знать, что нам рассказал этот сукин сын!»

Когда Серго прочитал подписанные Пятаковым протоколы допросов, он поверил в предательство старого друга и возненавидел его. Для Орджоникидзе эти месяцы стали самым тяжелым периодом в жизни.

Сталин следил за подготовкой предстоящего показательного процесса против «Параллельного антисоветского троцкистского центра». На самом деле это была атака на комиссариат тяжелой промышленности Серго. Именно в нем работали десять из семнадцати обвиняемых. Большая роль вождя в показательных процессах хорошо известна.

Придя в себя после ангины, Сталин вызвал в Кунцево генерального прокурора. Несложно представить эту встречу. Иосиф Сталин ходил взад-вперед по комнате, попыхивая трубкой и давая ценные указания. Трусливый Андрей Вышинский, бледный от страха, строчил в блокноте, стараясь не пропустить ни слова. «Эти злодеи не имеют никакого права быть советскими гражданами… они боятся советского народа, боятся наших людей… Их тайные соглашения с Японией и Германией являются соглашениями зайца с волком, – лихорадочно записывал прокурор мудрые мысли Хозяина. – Когда Ленин был жив, они выступали против Ленина…»

Сталинские мысли о врагах в 1937 году показывают более важную причину для убийств сотен тысяч людей, чем оппозиция большевистской партии. «Может, ваши ошибки объясняются тем, что вы потеряли веру», – говорил он, обращаясь к старым большевикам. Эти слова объясняют почти религиозную ярость надвигающейся резни.

От напряжения у Сталина вновь воспалились миндалины. Ему пришлось лечь на обеденный стол в столовой, чтобы профессора могли осмотреть его горло. Профессора остались в Кунцеве на ужин. Вскоре приехали и члены политбюро. За столом произносились тосты, рекой лились вино и водка. После того как гости вышли из-за стола, врачи с изумлением смотрели, как танцуют руководители Советской России.

Сталину в тот вечер было не до танцев. Его голова была занята важными задачами, стоявшими перед ним в этом страшном году. Вождь предложил выпить за советскую медицину, но тут же многозначительно добавил: «…Враги и среди докторов есть. Вы это скоро увидите!» Вождь был готов начать Большой террор.