Летом 1934 года накал репрессий, кажется, начал спадать. В мае скончался председатель ОГПУ Менжинский. Он увлекался оккультными науками, постоянно болел и большую часть времени проводил в уединении за изучением старинных рукописей на персидском языке. Говорят, что, кроме персидского, он знал еще одиннадцать языков. Советские газеты сообщили, что вместе с ним скончался и ненавистный всем ОГПУ, который был поглощен Народным комиссариатом внутренних дел (НКВД). Эти изменения зародили у многих надежды. Советские граждане думали, что вместе с веком джаза в СССР придет свобода.

Комиссаром НКВД стал Генрих Ягода, некоторое время руководивший ОГПУ. Иллюзия оттепели быстро прошла. Первым признаком новых гонений стал визит Ягоды к Сталину с новым произведением Осипа Мандельштама.

Мандельштам писал удивительные стихи. Его произведения, с их обжигающей эмоциональной чистотой и душераздирающей честностью, которые и сейчас пробиваются сквозь затянувшие человечество тучи, похожи на лучи теплого солнца. Как нетрудно догадаться, таким ярким и талантливым людям было трудно мириться с советской серостью и посредственностью.

Ягода отомстил Осипу Мандельштаму. Нарком выучил наизусть шестнадцать строк, в которых автор осуждал Сталина, насмехался над ним и называл усатым «кремлевским горцем» с толстыми, «как черви», пальцами – поэт Демьян Бедный как-то пожаловался Мандельштаму, что Сталин оставляет жирные пятна на книгах, которые постоянно берет у него читать. Не забыл Осип Мандельштам и соратников: «тонкошеих вождей». От поэта не укрылось, что у Молотова шея забавно выступает из-под воротничка рубашки и голова слишком мала для такого тела.

Сталин был оскорблен, но он понимал ценность Мандельштама. В результате Ягода получил приказ: «Изолировать, но сохранить». Как будто речь шла о бесценной вазе.

В ночь с 16 на 17 мая Мандельштам был арестован и приговорен к трем годам ссылки. Друзья поэта бросились искать защиты у покровителей среди видных большевиков. Жена Мандельштама, Надежда, и его близкий друг, Борис Пастернак, обратились к Николаю Бухарину, работавшему в «Известиях», а Ахматова пробилась на прием к Авелю Енукидзе. Бухарин написал Сталину, что Мандельштам «первоклассный поэт… хотя и не совсем нормальный», и добавил, что Пастернак в ужасе от ареста друга. Возможно, он хотел намекнуть вождю, что поэты всегда правы и история на их стороне.

«Кто дал добро на арест Мандельштама? – неразборчиво написал Сталин. – Отвратительно!»

В июле, накануне съезда писателей СССР, Иосиф Виссарионович, прекрасно понимавший, что новости о его интересе к тому или иному делу расходятся, как круги по воде, позвонил Пастернаку. Такие беседы всегда проходили по заведенному ритуалу. Сначала избранному литератору звонил Александр Поскребышев. Он торжественно предупреждал, что с ним желает поговорить товарищ Сталин и что абонент должен немного подождать. Потом трубку брал сам вождь. Пастернак разговаривал со Сталиным из коммунальной квартиры. Первым делом он сказал, что очень плохо слышит, потому что в коридоре шумят дети.

– Дело Мандельштама пересмотрено, – сообщил Иосиф Сталин. – Все будет в порядке… Если бы я был поэтом и узнал, что у моего товарища неприятности, я бы сделал все, чтобы ему помочь.

Пастернак, как всегда, попытался узнать у Сталина, что он вкладывает в понятие дружбы, но вождь прервал его:

– Но он же гений?

– Гений, – согласился Борис Пастернак. – Но не в этом дело.

– А в чем тогда? – искренне удивился Сталин.

Сталин, когда хотел, умел очаровать любого. Не устоял перед его чарами и Пастернак. Он сказал, что хотел бы прийти и поговорить.

– О чем? – осторожно осведомился Иосиф Виссарионович.

– О жизни и смерти, – ответил поэт.

Этот ответ озадачил Сталина, и он положил трубку.

Затем состоялся более важный разговор. Пастернак позвонил в секретариат и попросил Поскребышева вновь соединить его со Сталиным. Поскребышев отказался. Тогда поэт спросил, может ли он повторить, что ему только что сказал вождь. Секретарь Сталина ответил положительно.

Сталин гордился тем, что понимает гениальность и может отличить ее от посредственности. «Он, несомненно, является талантом, – написал вождь об одном писателе. – Он очень капризен, но таков характер у большинства одаренных людей. Пусть пишет что хочет и когда хочет!»

Неожиданное желание Бориса Пастернака поговорить по душам с правителем советской империи, скорее всего, спасло ему жизнь. Когда поступило предложение арестовать поэта, Сталин, как говорят, только махнул рукой: «Оставьте этого небожителя в покое».

Иосиф Виссарионович Сталин часто вмешивался в дела писателей и поэтов, но в этом внимании к литераторам не было ничего нового. Он был для всех советских писателей тем же, чем Николай I для Пушкина. Сталин всегда старался вести себя так, как будто он случайный наблюдатель. «Вам помогут товарищи, которые разбираются в искусстве, – любил говорить вождь. – Я же дилетант». Сталин кривил душой. Он был настоящим знатоком и ценителем литературы. Из его архивов видно, как много и часто вождь критиковал писателей, которые обращались к нему с просьбой высказать мнение об их книгах.

Любимцем вождя долгое время был «пролетарский поэт» Демьян Бедный. У этого похожего на шекспировского Фальстафа рифмоплета были добрые глаза и огромная голова. Многим она напоминала медный котел. Творения поэта регулярно печатались в «Правде». О степени близости Бедного к Сталину говорит хотя бы то факт, что поэт нередко отдыхал с вождем на юге и травил ему неприличные анекдоты, запас которых, казалось, никогда не иссякал. Демьян Бедный, как и советские руководители, жил в Кремле. Несомненно, он входил в литературное «политбюро» Советского Союза. Но со временем «пролетарский поэт» начал раздражать Иосифа Виссарионовича. С годами у него стал портиться характер. Он постоянно был чем-то недоволен и регулярно досаждал вождю жалобами, своими стихами и длинными шутовскими письмами. Не нравились Сталину и регулярные запои Бедного, которые тот устраивал в Кремле. Однако самое неприятное – он упрямо отказывался принимать критику Сталина. В конце концов вечно пьяный поэт надоел вождю, и его выгнали из Кремля.

«В Кремле больше не должно быть скандалов», – написал вождь в сентябре 1932 года. Бедный обиделся, но Сталин его утешил: «Не бойтесь. Быть изгнанным из Кремля еще не означает быть исключенным из партии. Тысячи уважаемых товарищей живут за пределами Кремля и неплохо себя чувствуют. В том числе и Горький!»

Одним из друзей Максима Горького был Владимир Киршон. Так же, как Горький, он получал деньги от ГПУ. Киршон был одним из тех советских литераторов, которые отправляли на рецензию Сталину все свои книги. Когда Киршон был в милости, то, естественно, всегда был прав и писал гениальные произведения.

«Напечатать немедленно», – распорядился Сталин, прочитав очередную статью Киршона и вернув ее редактору «Правды».

Как-то Киршон прислал в Кремль свою новую пьесу. Через шесть дней Сталин ответил: «Товарищ Киршон, ваша пьеса неплоха. Ее следует немедленно поставить в каком-нибудь театре».

Киршон, бездарь и один из тех графоманов, которые яростно и упорно травили Булгакова, был вознагражден за политическую преданность. После появления социалистического реализма он обратился к Сталину и Кагановичу с письмами, в которых патетически задавался вопросом, не потерял ли Киршон доверие. «Почему вы спрашиваете о доверии? – поинтересовался вождь. – Поверьте, Центральный комитет полностью удовлетворен вашими произведениями и всецело вам доверяет».

Литераторы нередко обращались к Сталину как к третейскому судье и просили рассудить споры. Когда писатель вождю не нравился, он обычно не церемонился. «Клим, мое впечатление об авторе: первоклассное трепло, но считает себя мессией. Да! Да! Сталин», – написал вождь Ворошилову об одной статье.

Сталин, Молотов и необразованный сапожник Каганович решали важные литературные вопросы. Молотов, к примеру, как-то набросился на Демьяна Бедного с абсурдной критикой и личными угрозами. Ходили слухи, что поэт якобы посмел пожаловаться Сталину на премьера, который на полном серьезе читал ему лекции о литературе. Председатель Совнаркома упрекал поэта в том, что тот якобы распускает сплетни о разногласиях среди партийных руководителей. Молотов даже учил Бедного, как писать стихи: «Очень пессимистично. Нужно дать окно, через которое будет светить солнце (героизм социализма)».

Сталин не скрывал от Горького и других писателей, что он с Кагановичем правит статьи. Наверняка подобные признания приводили бедных литераторов в ужас. В театрах Сталин давал оценки новым спектаклям и пьесам при помощи языка жестов. Молотов и Каганович ловко их расшифровывали и пунктуально им следовали. В ложе для членов политбюро и комнатке за ней, где вожди проводили антракты, Сталин комментировал не только игру актеров, но и убранство фойе. Каждое его слово, каждое высказывание становилось объектом пересудов. Рождались легенды, принимались важные решения, которые влияли на карьеру актеров.

Как-то раз Иосиф Виссарионович пришел на спектакль о Петре Великом по пьесе Алексея Толстого, еще одного недавно вернувшегося эмигранта. Толстой и Горький были самыми богатыми писателями в Советском Союзе. Граф Толстой, незаконнорожденный дворянин-ренегат, вернулся в Россию в 1923 году и был назван «красным графом». Он отлично освоил искусство литературной изворотливости и хорошо изучил требования Сталина: «В нашей профессии нужно быть акробатом!» Пьеса Толстого «На дыбе» подверглась суровой критике большевистских писателей. Сталин ушел из театра, не досидев до конца спектакля. Насмерть перепуганный режиссер проводил его к машине. Решив, что ранний уход вождя означает недовольство пьесой, все наперебой начали ее ругать. Это продолжалось до тех пор, пока не вернулся сияющий режиссер.

– Товарищ Сталин сообщил мне свою оценку, – сказал он и передал слова вождя: – «Отличный спектакль. Жаль только, что Петр прописан недостаточно героической фигурой».

Конечно, критика тут же стихла.

Сталин пригласил к себе Толстого и рассказал ему о «правильном историческом подходе» к следующему грандиозному проекту. Так родился роман «Петр Первый».

Ситуация в точности повторилась с Кагановичем. Железный Лазарь не досидел до конца нового спектакля театрального режиссера-авангардиста Мейерхольда. Испуганный Мейерхольд тоже пошел за партийным руководителем к машине. Он был очень расстроен тем, что спектакль не понравился. Тем не менее Каганович защитил актера Соломона Михоэлса, еврея по национальности. Как у знатных вельмож XVIII века, у каждого большевистского руководителя были свой театр, свои поэты, писатели и певцы, которым они покровительствовали и которых защищали. Они принимали любимчиков у себя на дачах и ездили к ним домой. Но когда тот или иной литератор попадал в опалу партии, вожди тут же забывали о своих протеже.

30 июля 1934 года, через месяц после гитлеровской «Ночи длинных ножей», Сталин направился на дачу в Сочи. Там он встретился со своим старинным фаворитом Сергеем Кировым, который не хотел ехать в Сочи, и с новым – Андреем Ждановым, который считал такое приглашение большой честью. Отдыхали они вчетвером. Жданов привез сына Юрия, будущего зятя Сталина, юношу, которого вождь считал идеалом нового советского человека. Они собрались в даче на Красной Поляне.

Уже больному и постоянно чувствовавшему усталость Кирову нравилась жизнь на свежем воздухе. Он любил охоту и отчасти, возможно, поэтому дружил с Серго Орджоникидзе. Ничего похожего на времяпрепровождение с Серго в отдыхе со Сталиным не было. Это тяжелая и утомительная работа. Неудивительно, что отдых с вождем считался чем-то сродни пытки. Уже через несколько дней гости всеми правдами и неправдами старались уехать. Киров тоже хотел сбежать, но Сталин настоял, чтобы он остался. «У меня неважное настроение… – писал Киров жене. – Покоя нет ни минуты. Ну и к черту этот покой!» Такое отношение Сталину не понравилось бы. Если бы ему показали такие письма Кирова, вождь лишний раз убедился бы, что был прав, заподозрив друга в неискренности.

За столом на веранде сидели три руководителя большевистской партии и юноша. В Сочи стояла чудесная погода, прислуга приносила закуски и напитки. «Мы много гуляли вчетвером, – рассказывал Юрий Жданов. – Иногда поднимались в кабинет в доме, иногда спускались в сад и шли в летний домик». Атмосфера навевала легкое настроение. В перерывах между работой над книгой Киров брал Юрия и они отправлялись собирать чернику, которую приносили Сталину и Жданову-старшему. По вечерам гости разъезжались. Киров и Ждановы ночевали на разных дачах. Сталин, когда ему было скучно одному, ехал к кому-нибудь из них. «В таких поездках нас никогда никто не сопровождал: ни охрана, ни машины с сотрудниками НКВД, – отмечал Юрий Жданов. – Я сидел впереди с водителем, а Сталин с отцом – на заднем сиденье».

Как-то они выехали на дачу Ждановых, когда уже спустились сумерки, и увидели у дороги двух девушек.

– Остановите! – велел Сталин водителю.

Он открыл дверцу и усадил девушек на средние места семиместного «паккарда». Девушки узнали вождя.

– Это Сталин! – услышал их испуганный шепот Юрий.

Они довезли попутчиц до города и там высадили.

Такая простая и легкая атмосфера царила в те летние дни 1934 года. Но скоро все изменится, простота и легкость исчезнут. Какой бы неформальной ни была обстановка во время отпуска Сталина, Жданов являлся одним из немногих партийных руководителей, которые могли привезти на дачу к вождю своего сына. Даже несмотря на то, что мальчик знал его с пяти лет. «Только к Жданову Сталин относится с такой же теплотой, как к Кирову», – объяснял Молотов.

Андрей Жданов производил двоякое впечатление. С одной стороны, он был широкоплечим кареглазым красавцем, с другой – с юности отличался слабым здоровьем и сильно болел астмой. У Жданова всегда было хорошее настроение. С его лица не сходила улыбка, он всегда готов пошутить. Так же, как Киров, он являлся отличным другом, любил петь и неплохо играл на пианино.

Родился Андрей Александрович Жданов в 1896 году в расположенном на берегу Черного моря городе Мариуполе. Как Ленин и Молотов, он вышел из семьи потомственных дворян. Его родители были интеллектуалами, так хорошо описанными в свое время Антоном Чеховым. С Лениным Жданова роднила еще одна деталь. Так же, как Ульянов-старший, отец Андрея Жданова был инспектором народных училищ (он закончил Московскую духовную академию и защитил диссертацию «Сократ как педагог»). Мать Жданова – дочь ректора Духовной академии; она закончила Московскую консерваторию. Жданов был единственным руководителем партии и государства, который получил настоящее образование. Кроме того, его мать, отличная пианистка, привила ему любовь к музыке.

Жданов, так же как Сталин, учился в церковно-приходской школе. В юности он мечтал стать агрономом, но в двадцать лет поступил в школу прапорщиков в Тифлисе. Во время учебы Андрей Жданов познакомился с грузинской культурой и песнями. Все три сестры Жданова стали большевичками. Две из них так и не вышли замуж. Они стали революционными старыми девами, жили у брата и всячески им помыкали. Кстати, Сталин сестрам Жданова не нравился.

Сам Жданов вступил в партию в 1915 году. Так же, как немало других большевиков, он был комиссаром и прославился в годы Гражданской войны. В 1922 году он руководил Тверью, затем – Нижним Новгородом. С берегов Волги Жданова перевели в столицу творить великие дела.

Прямой и бескомпромиссный, когда речь шла о делах партии, Андрей Жданов, как следует из его архива, отличался удивительной аккуратностью, часто переходившей в мелочность. Он никогда не брался за дело, предварительно не изучив вопрос самым основательным образом. Диплома он не имел, хотя и учился на сельскохозяйственном факультете. Жданов тоже был трудоголиком, помешанным на самообразовании. Он жадно изучал музыку, историю и литературу. Сталин видел в Жданове, по словам Артема, «соратника-интеллектуала». Он уважал его за знания и регулярно звонил с разными вопросами.

Они часто читали друг другу вслух Чехова и Салтыкова-Щедрина. Другие соратники вождя, ревновавшие Сталина к Жданову, посмеивались над его претенциозностью. Острый на язык Берия прозвал Андрея Жданова Пианистом.

У Жданова и Сталина оказалось немало общего, в том числе чувство юмора. Их отличало только одно – Жданов был ограниченным человеком. Это не мешало ему оставаться преданным вождю. В отличие от старых приятелей Сталина он никогда не называл его Кобой. «Мы с товарищем Сталиным решили…» – с этой фразы Андрей Жданов всегда начинал заседания и совещания.

В Сочи, на веранде дачи и в летнем домике, Сталин со Ждановым обсуждали историю, эпоху за эпохой. Стол был завален учебниками истории – как новыми, так и изданными при царе. Жданов не выпускал из рук карандаш. Он постоянно делал пометки. Сталин, мнивший себя еще и главным педагогом страны, не упустил случая блеснуть познаниями. Они поставили перед собой важную задачу – создать новую историю, которая должна была доказывать правильность сталинизма.

Вождь с удовольствием читал книги по истории. Возможно, эту страсть ему привил преподаватель из Тифлисской семинарии, о котором у Сталина остались самые приятные воспоминания. В сентябре 1931 года он написал Берии: «Николай Дмитриевич Махатадзе, 73 года, находится в Метехской тюрьме… Я знаю его по семинарии и не думаю, что он может представлять опасность для советской власти. Прошу вас освободить старика и сообщить мне результат». В том же 1931 году вождь решительно вмешался в дела научного мира, чтобы создать исторические предпосылки социалистического реализма. С тех пор история стала не тем, что говорили архивные документы, а тем, что решала партия. Часто (во время таких же отпусков, как этот) Сталин по нескольку раз перечитывал все свои исторические книги. Причем читал с карандашом в руках, делая бесчисленные пометки на полях. Особое внимание он уделял Наполеоновским войнам, Древней Греции, дипломатическим отношениям между Россией, Германией и Великобританией в XIX веке. Не меньший интерес у него вызывали все персидские шахи и русские цари. Прирожденный исследователь, Сталин всегда старался отыскать связь истории с современностью.

В то время, как Андрей Жданов чувствовал себя во время сочинских дискуссий как рыба в воде, Сергей Киров явно скучал. Со слов Юрия Жданова мы знаем, что он неоднократно пытался уйти.

– Иосиф Виссарионович, ну какой из меня историк! – восклицал он.

– Ничего, – неизменно отвечал ему Сталин. – Садись и слушай.

Сергей Миронович в то лето сильно обгорел на солнце и не мог играть в любимые городки. «Как это ни странно, но большую часть дня мы заняты, – писал он другу в Ленинград. – Не таким я представляю себе настоящий отдых. Да ладно, к черту этот отдых! Как только подвернется возможность, уеду».

У Юрия Жданова о том отпуске сохранились противоположные воспоминания. Особенно ему запомнились теплые, дружеские отношения между Сталиным и Кировым. Они по-прежнему подшучивали друг над другом. В выражениях не стеснялись. Андрей Жданов неодобрительно замолкал и по-ханжески поджимал губы.

Тем летом Сергея Мироновича Кирова наверняка больше беспокоили не скучный отпуск со Сталиным и Ждановыми, а другие события, которые могли иметь для него далеко идущие последствия. Не так давно, когда его не было в Ленинграде, Москва попыталась убрать Медведя, начальника ленинградского НКВД, которому Киров всецело доверял и который был его близким другом, и заменить Евдокимовым. Единственным достоинством этого авантюриста и бывшего уголовника было умение пить, что он неоднократно доказывал во время летнего отдыха Сталина. Вождь явно пытался ослабить базу Кирова, выбить из-под него опору. Возможно, Сталин хотел взять под контроль безопасность Кирова. Тогда Сергей Миронович Киров наотрез отказался от Евдокимова. Москва настаивать не стала.

Наконец Сергей Миронович вернулся в Ленинград. Жданова Сталин отправил в Москву руководить работой первого съезда Союза писателей СССР. Свое первое испытание он прошел на отлично. Ему удалось, правда не без помощи Кагановича, справиться как с капризами и требованиями Горького, так и с истериками Бухарина. Жданов писал вождю длинные послания. Порой они доходили до двадцати страниц. Между соратниками Сталина будто проходило негласное соревнование, чье письмо окажется длиннее. Андрей Александрович тут явно был победителем. Сам объем этих посланий говорил о близких отношениях между ним и Сталиным. Жданов хвалился выполненной работой, как прилежный ученик хвастается перед учителем. «У меня сложилось неплохое впечатление обо всех писателях, как наших, так и заграничных, – рапортовал он. – Многочисленные скептики, предсказывавшие нам провал, теперь вынуждены признать свою ошибку. Съезд имел колоссальный успех. Все участники поняли и приняли политику партии….Съезд дорого стоил в смысле нервов, но думаю, что работу я выполнил хорошо».

К моменту окончания съезда остальные партийные руководители тоже разъехались отдыхать. «Молотов, Каганович, Чубарь и Микоян уехали сегодня, – сообщал Жданов. – Куйбышев, Андреев и я остались». Жданов, который тогда еще не входил даже в политбюро и был новым человеком в секретариате ЦК, оказался во главе огромной страны. Он подписывал очень важные документы. Это было еще одним доказательством того, что политбюро быстро теряло свое значение. Главным источником власти становилась близость к вождю. Советская Россия наслаждалась последними месяцами олигархии и стремительно приближалась к диктатуре.

Жданов, одна из наиболее физически слабых рабочих лошадок Сталина, быстро выдохся: «Прошу разрешить мне один месяц отдыха в Сочи. Я очень устал». Конечно, всю усталость как рукой снимало, когда речь заходила о любимой истории: «Во время отдыха хотелось бы прочитать учебники истории… Я уже просмотрел учебник для второго уровня. Впечатление осталось не очень хорошее. Большой привет, дорогой товарищ Сталин!»

Каким было настроение Сталина в час затишья перед бурей? Наверняка его раздражали промахи НКВД и нытье партийных начальников. 11 сентября Сталин пожаловался Жданову и Куйбышеву на советскую тайную полицию, которая, по его мнению, неправильно применяет методы убеждения к арестованным. «Выявите все ошибки дедуктивных методов работников ГПУ, – требовал вождь. – Освободите невиновных людей, если они на самом деле невиновны. Очистите ОГПУ от сотрудников с „особыми“ дедуктивными методами и накажите всех виновных, независимо от занимаемой должности».

Прошло несколько дней. Одни матрос бежал в Польшу. Сталин тут же приказал Жданову и Ягоде наказать родных и близких предателя. «Немедленно сообщите мне, что: 1) члены семьи этого матроса арестованы; 2) если нет, то кто из сотрудников органов виноват в ошибке и был ли виновный наказан за предательство Родины?»

Росло напряжение и в отношениях с Кировым.

1 сентября Сталин отправил членов политбюро по регионам. Им предстояло на местах проверить, как обстоят дела с урожаем. Кирову достался Казахстан. Во время поездки в Среднюю Азию с ним произошел странный инцидент. Он мог быть и случайностью, и попыткой покушения, замаскированного под несчастный случай. История очень темная, но после возвращения в Ленинград к охране добавили четырех чекистов. Теперь Кирова охраняли девять человек, которые работали в разных местах посменно. Таким образом, он стал одним из наиболее охраняемых вождей в Советском Союзе, и Кирову это не нравилось. Он догадывался, что охрана усилена в первую очередь для того, чтобы разлучить его с ленинградскими чекистами, которым Киров доверял.

После поездки по регионам Серго Орджоникидзе и Клим Ворошилов тоже отправились отдыхать. Они приехали в Сочи к Сталину. Андрей Жданов в это время инспектировал Сталинград. С берегов Волги он написал еще одно громадное послание на тринадцати страницах. «Кое-кого из местных рабочих следует отдать под суд», – бравируя жесткостью, сообщал Жданов.

31 октября Сталин вернулся в Москву. Сразу после возвращения он снова захотел увидеться с Кировым. Руководитель колыбели революции выступал против предложения вождя об отмене карточек на хлеб, благодаря которым ему и удавалось кормить огромный город. Кирова в этом вопросе поддержал Куйбышев.

3 ноября Мария Сванидзе записала в дневник, что Сталин приехал к ним домой с Кагановичем и ужасно располневшим Ждановым. Вождь позвонил недовольному Кирову и пригласил его в Москву «защищать интересы Ленинграда». Затем передал трубку Кагановичу. Железный Лазарь и уговорил Кирова приехать в столицу. Мария считала, что Сталин ничего не хотел обсуждать с Кировым. На самом деле, думала она, он хотел сходить с ним в парную и, как всегда, «подурачиться».

Через несколько дней Киров отправился со Сталиным и Василием в Зубалово. Светлана устроила для них кукольное представление. После спектакля взрослые перешли в бильярдную. Хрущев был свидетелем обмена резкими словами между Сталиным и Кировым. Хрущева шокировало то, как неуважительно вел себя вождь по отношению к другому члену партии. От Сванидзе не укрылось, что Сталин пребывал в тот вечер в плохом настроении. Киров вернулся в Ленинград с плохими предчувствиями. Он очень хотел обсудить неприятности с Орджоникидзе.

7 ноября состоялось новое проявление оттепели. На дипломатическом приеме в Андреевском зале, который проводили Сталин, Калинин и Ворошилов, вместо привычного военного оркестра, ко всеобщему изумлению, играл джазовый ансамбль Антонина Циглера. Дикий свинг казался совсем не к месту на дипломатическом приеме. Никто не мог понять, что делать: танцевать или стоять и слушать. Колебания рассеял Климент Ефремович Ворошилов, который брал танцевальные уроки в джазовом кабаре. Бывший кавалерист начал очень серьезно плясать фокстрот со своей женой, Екатериной Давидовной.

25 ноября Сергей Киров приехал в Москву на пленум ЦК. Он очень надеялся посоветоваться с Орджоникидзе, но Серго на пленуме отсутствовал. В начале ноября он с Берией был в Баку. Неожиданно Орджоникидзе стало плохо после ужина. Лаврентий Берия отвез Серго на поезде обратно в Тифлис. После парада 7 ноября Орджоникидзе опять стало плохо. У него открылось внутреннее кровотечение, потом случился сильный сердечный приступ. По постановлению политбюро в Тифлис из Москвы приехали три доктора, но они не смогли поставить диагноз и не раскрыли причину таинственного недомогания. Несмотря на плохое самочувствие, Серго хотел вернуться в Москву, чтобы участвовать в работе пленума. Но Сталин твердо велел ему выполнять все указания врачей и не приезжать в столицу до 26 ноября. «Ты должен относиться к своей болезни серьезно. Привет. Сталин».

Когда поблизости находился Лаврентий Павлович Берия, крайне глупо относиться несерьезно к любому недомоганию, пусть и к самому легкому. Возможно, Сталин хотел помешать встрече старых друзей, Кирова и Орджоникидзе, на пленуме. Берия, не так давно предлагавший вождю услуги своего топора, конечно, не мог не заметить, что тот все больше разочаровывается в Серго.

Лаврентий Берия отлично разбирался в ядах. В НКВД к тому времени уже активно действовал сверхзасекреченный отряд врачей-отравителей под руководством доктора Григория Майрановского. Но Лаврентий Павлович в таких делах явно не нуждался в чужой помощи. Именно он ввел при дворе Сталина методы, при помощи которых любили избавляться от врагов Борджии. Впрочем, Сталин и сам неоднократно размышлял об ядах, читая исторические книги о персидских шахах XVIII века. Убийства при помощи отравления пользовались тогда при персидском дворе особой популярностью. Во время одного из заседаний политбюро вождь, явно думая о чем-то своем, написал в блокноте: «Яд, яд, Надир-шах».

Пленум закончился, 28 ноября Киров возвращался в Ленинград на «Красной стреле». Сталин проводил его на вокзал, зашел в вагон и обнял на прощание. Уже на следующий день Сергей Миронович вышел на работу. 1 декабря он какое-то время работал дома над речью, потом надел рабочую фуражку, плащ и отправился пешком на работу. В огромное неоклассическое здание Смольного, где сейчас располагался Ленинградский обком, а до революции учились благородные девицы, Киров вошел через главный вход. В 16.30 в сопровождении телохранителя Борисова он начал подниматься по широкой лестнице к расположенному на третьем этаже кабинету. Борисов отстал. Возможно, он просто не мог угнаться за шефом, но не исключено, что его зачем-то задержали московские чекисты, которые непонятно откуда появились у входа.

Поднявшись на третий этаж, Киров повернул направо и быстро пошел по коридору. Он не обратил внимания на темноволосового молодого мужчину, Леонида Николаева. Тот сначала прижался к стене, чтобы пропустить Кирова, а потом двинулся за ним. На ходу он достал наган, догнал Кирова и с расстояния не больше метра выстрелил ему в затылок. Сергей Миронович упал. Пуля пробила голову и фуражку. Потом Николаев прицелился в себя и спустил курок. Совершить самоубийство ему помешал работавший поблизости электрик. Он сбил убийцу с ног. Вторая пуля угодила в потолок. В это время прибежал Борисов. Он хрипло дышал и сжимал в руке револьвер. Сергей Киров лежал лицом вниз. Его голова была повернута направо, козырек фуражки касался пола. Киров продолжал держать в руке портфель. Он до самого конца остался большевистским трудоголиком.

Затем началась неразбериха. Смольный заполнила милиция. Свидетели описывали убийство по-разному. Они не могли сойтись даже об относительно местоположения оружия. Одни утверждали, что наган лежал на полу, другие видели его в руке убийцы.

В воздухе во время страшных событий часто повисает какой-то особый запах. Убийство Кирова не было исключением. Убитый лежал рядом с потерявшим сознание Николаевым. Росляков, друг Кирова, опустился около него на колено, приподнял голову и прошептал: «Киров… Мироныч…» Кирова понесли в конференц-зал. Росляков аккуратно поддерживал болтающуюся голову друга. Из раны сочилась кровь. Она оставляла след на полу коридора, словно священный символ героизма настоящего большевика. Кто-то ослабил Кирову ремень и расстегнул воротник. В Смольный приехал шеф ленинградского НКВД Медведь, но в дверях его остановили московские чекисты.

Затем на место преступления приехали три доктора, в том числе и Джанелидзе. Они осмотрели Кирова, признали его мертвым, но, несмотря на это, почти до 17.45 продолжали делать ему искусственное дыхание. Врачи в тоталитарных государствах дрожат от страха, когда умирают высокопоставленные пациенты. И у них имеются веские основания.

После того как доктора наконец осознали тщетность всех попыток оживить Кирова и уехали, присутствующие поняли, что кто-то должен сообщить Сталину.