Императорский "Комитет общественного спасения"
Попытки реформировать Россию в европейском духе в нашей истории не редки. Редки удачи на этом поприще.
По-своему очень старалась Екатерина Великая, привлекая себе в помощь даже Вольтера и Дидро. Не вышло.
Очень старался и Павел. У него был свой ориентир — рыцарская справедливость. Не помогло и это. Да и русские дворяне к идее подобной справедливости оказались почему-то совершенно невосприимчивы. Они решили, что их личные привилегии намного важнее рыцарского духа.
Вместе с тем у Екатерины и Павла было одно несомненное достоинство: они хотя бы пытались изменить Россию. А на это отваживается далеко не каждый преемник.
Чтобы стать в нашей стране реформатором, видеть проблему мало, надо еще осмелиться взяться за ее решение. Риск провала велик, надежда на успех мала. Все главные российские вопросы уже закостенели от древности.
К выводу о том, что государство нуждается в коренной реформе, пришел и Александр Павлович — внук Екатерины и сын Павла. Причем пришел задолго до того, как вступил на престол. Только вот беда: сама эта мысль привела его в полное замешательство. Всю свою жизнь он так и не мог решить: бежать от проблем либо, наоборот, вступить с ними в бой.
Александр I совместил в себе многие несовместимые качества, присущие двум его родственникам-антиподам: Екатерине II и Павлу I. По окончании царствования Александра Павловича — а оно продолжалось ровно четверть века, с 1801 по 1825 год, — историки, споря между собой, называли императора то "отвлеченным либералом", то "политическим альтруистом", то "религиозным консерватором". При этом все были правы. Натура царя оказалась на удивление многогранной.
Расщепления личности при этом не происходило. Причин тому несколько. Одни из них следует искать в генетике императора, другие кроются в его воспитании и в эпохе, в которую он жил.
Уже в юности Александр демонстрировал удивительное умение приспосабливаться к любой среде обитания. Утром он бывал у отца в Гатчине, старательно подражая во всем великому князю, а вечером, скинув прусский мундир и припудрив нос, появлялся в Эрмитаже, поражая екатерининский двор своими изысканными манерами и блистательной внешностью. В этом смысле он оказался достойным внуком своей бабушки. Вспомним слова Екатерины о том, что она легко уживется как в Спарте, так и в Афинах. Так вот Гатчина была для Александра той же Спартой, а Эрмитаж — Афинами.
С другой стороны, в "религиозном консерватизме" Александра, особенно проявившемся на закате жизни, легко увидеть наследие уже не бабки, а отца, мистицизм Павла I. Просто сын пошел здесь не извилистой и сложной тропой экуменизма, а традиционной хорошо протоптанной православной дорогой.
Наконец, менялся сам мир, а вместе с ним менялся и Александр. Прологом его правления явился последний в истории царской России классический византийский дворцовый переворот, когда далеко не лучшая часть дворянства, защищая в основном свои эгоистические интересы, устранила неугодного ей монарха. А эпилогом стало восстание декабристов, принципиально иных по своим взглядам и морали дворян, самых просвещенных людей России. Рискуя своим благополучием и жизнью, они попытались повернуть страну от абсолютизма к республике или, как минимум, к конституционной монархии, целенаправленно уходя от Византии на Запад. Это новое дворянство сформировалось в годы правления Александра I, а значит, и на него самого — первого российского дворянина — справедливо посмотреть под этим же углом.
В отличие от его бабки Екатерины, хладнокровной заговорщицы, Александра в заговор против отца втянули почти насильно. Наследника престола долго убеждали в порочности политики Павла I и напоминали ему о долге перед Россией. Причем психологическая обработка начала давать результаты далеко не сразу. Еще 10 мая 1796 года в письме к Виктору Кочубею Александр писал:
Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприглядного поприща (я не могу еще положительно назначить время сего отречения) поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая свое счастье в обществе друзей и в изучении природы.
Но уже через год мысли будущего преемника приобретают иной оборот. Двадцать седьмого сентября 1797 года в письме к одному из своих учителей Лагарпу, говоря о своих прежних планах, он замечает:
В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкой в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль.
Об Александре обычно говорят, что он "знал и не хотел знать о заговоре". В качестве исторического анекдота передают слова, сказанные одним из заговорщиков в трагическую ночь переворота новому императору, ошеломленному известием о смерти отца: "Будет ребячиться! Идите царствовать…" Это больше напоминает не приглашение, а приказ.
Вступив на престол, Александр I на радость дворянскому Петербургу объявил, что верен заветам своей бабки, однако это вовсе не означало, что он будет следовать абсолютно всем заветам Екатерины II или что новый император откажется абсолютно от всего отцовского наследия.
Напомню, что Александр был воспитан не только Эрмитажем, но и Гатчиной. Наблюдая за маневрами, он любил восклицать, когда что-то ему по-настоящему нравилось: "Вот это по-нашему, по-гатчински!" Он, как и отец, не без брезгливости относился ко многому, что творилось в последние годы правления Екатерины как во внутренней, так и во внешней политике. Как и отец, он возмущался фаворитизмом и коррупцией при дворе, порядками, царившими в гвардии, и вовсе не собирался наследовать екатерининскую распущенность.
Если говорить о делах иностранных, то будущий император, точно так же как и его отец, стыдился нечистоплотной сделки, в которой участвовала и екатерининская Россия, приведшей к разделу Польши. Александр присутствовал при встрече Павла I с Тадеушем Костюшко и, прощаясь, так расчувствовался, что несколько раз бросался в объятия поляка, чтобы его расцеловать.
Как и всегда бывает при восшествии на престол нового властителя, подданные и иностранцы пытались уловить и предсказать глубинные потрясения, что ожидают Россию, на основе самых первых решений и демонстративных жестов государя, видя в них некий ориентир или знак. Поначалу господствовала радостная эйфория. Один из немногих скептиков, а таких всегда можно отыскать посреди любой ликующей толпы, писал:
Как говорит Макиавелли, маленькие обиды всегда чувствительнее, чем большие. Запрещение носить круглые шляпы и панталоны возбудило ненависть к Павлу… Разрешение наряжаться шутами, обмен рукопожатиями, болтовня без удержу заставили полюбить Александра.
С этой оценкой, пожалуй, можно согласиться. Новости распространялись быстро, но при этом, как часто бывает, общественное мнение смешивало в одну кучу все: дозволение носить круглые шляпы и решение Александра вернуть дворянам их привилегии в глазах обывателя в первый момент выглядели одинаково важными.
Все обратили внимание на то, что регулярные военные смотры, введенные Павлом, несмотря на смену власти, продолжились. Этому обстоятельству огорчились, но утешились тем, что на смену подчеркнутой строгости пришла подчеркнутая мягкость. Ненавистную прусскую форму не отменили, но несколько модифицировали: мундир укоротили снизу, а воротник увеличили. Это не сделало форму удобнее, но психологически жить стало легче.
Некоторое время спустя, когда эйфория пошла на убыль, начало выясняться, что не все довольны новыми порядками, а любовь к Александру далеко не так прочна, как казалось поначалу. Саксонский посланник Карл Розенцвейг в это время докладывает:
Русские находят в императоре недостатки, которые омрачают несколько его личность. Его считают недоверчивым и скупым.
Замечание любопытное. Во-первых, как доказала вся русская, да и мировая история, "доверчивые" императоры на престоле, как правило" не задерживаются. Александр, у которого убили деда и отца, доверчивым мог быть разве что по глупости.
Что же касается "скупости", то этот момент лучше всего объясняет, пожалуй, фрагмент из воспоминаний поляка Адама Чарторыйского:
Молодой император не нравился им, он был слишком прост в обращении, не любил пышности, слишком пренебрегал этикетом. Русские сожалели о блестящем дворе Екатерины и о тогдашней свободе злоупотреблений, об этом открытом поле страстей и интриг, на котором приходилось так сильно бороться, но вместе с тем можно было добиться и таких огромнейших успехов. Они сожалели о временах фаворитов, когда можно было достичь колоссальных богатств и положений, каких, например, достигли Орлов и Потемкин. Бездельники и куртизаны не знали, в какие передние толкнуться, и тщетно искали идола, перед которым могли бы курить фимиам… Их низость оставалась без употребления.
Таким образом, "недоверчивость и скупость", отмеченные саксонским посланником, с большим основанием следует вписать в графу "достоинства" молодого государя, чем "недостатки".
Первым побуждением нового императора было сосредоточиться исключительно на внутренних делах, а во внешней политике строго следовать лишь национальным интересам. В октябре 1801 года Александр пишет:
Я буду стараться следовать преимущественно национальной системе, то есть системе, основанной на пользе государства, а не на пристрастии к той или другой державе, как это часто случалось. Если я это найду выгодным для России, я буду хорош с Францией, точно так же как та же самая выгода России побуждает меня теперь поддерживать дружбу с Великобританией.
В этом государя полностью поддерживал его личный друг Кочубей, которому было поручено вести иностранные дела. Он, как и сам император, считал, что Россия в военном плане достаточно сильна, ей никто реально не угрожает извне, а поэтому, заняв в Европе равноудаленную от всех позицию, самое время заняться запутанными внутренними делами.
Обширные планы либеральных реформ, конечным итогом которых должна была стать конституция, новый император предпочел разрабатывать тайно в узком кругу своих молодых друзей и единомышленников. Сам этот негласный орган Александр не без юмора называл "комитетом общественного спасения", намекая на французскую революцию и якобинцев. Чтобы полностью оценить императорский юмор, следует сказать, что в "комитет" входили: знаток Великобритании Кочубей, романтический участник революционных событий во Франции Строганов, страстный сторонник скорейшего освобождения Польши Чарторыйский и, наконец, их общий знакомый Николай Новосильцев, считавшийся среди молодых либералов специалистом в области зарубежной политической экономики и законодательства. Руководил "подпольщиками" сам император — воспитанник известного в Европе революционера: швейцарец Лагарп, учивший когда-то наследника русского престола, возглавил позже директорию так называемой Гельветической республики.
Некоторые исследователи с иронией говорят о конспиративной деятельности императора (встречи со своими друзьями-либералами Александр проводил в собственном дворце, но тайно), объясняя все это чуть ли не инфантилизмом юных членов "комитета общественного спасения". Этим Александр действительно отличался от своей бабки Екатерины II: она свои реформаторские идеи обсуждала широко и громко. Однако Екатерина никогда не посягала на основу основ — самодержавие, а ее внук посягал. Напомню о юношеской мечте Александра: дать России соответствующее конституционное устройство, предусматривающее в той или иной форме народное представительство, а после этого уйти на покой.
К этой так и не осуществленной мечте (на решительный шаг император не отважился) Александр возвращался неоднократно, как минимум трижды: сразу же после вступления на престол, когда работал с друзьями в "комитете общественного спасения"; в зрелости, когда столь же конспиративно разрабатывал проект реформ вместе с Михаилом Сперанским; и уже в последние годы своего правления. В государственных российских архивах обнаружены документы, датированные 1821 годом, где содержится полный текст новой конституции России, существенно ограничивающей самодержавие, и даже текст манифеста о введении основного закона страны в действие. Любопытно, что и этот проект готовился втайне, на этот раз даже не в Петербурге, а в Варшаве.
Поводов не афишировать работу над радикальными для России реформами хватало. Из записки Адама Чарторыйского прекрасно видно, чего на самом деле хотели многие люди, приведшие Александра к власти: реставрации екатерининской эпохи, а вовсе не либеральной конституции. Даже само слово "либерализм", как, впрочем, и многие другие политические термины, уже прочно вошедшие в лексикон всех основных европейских языков, тогда еще отсутствовало в русском.
Никакого инфантилизма в нежелании либералов из "комитета общественного спасения" преждевременно открывать свои планы консерваторам не было: вспомним об удавке. Инфантилизм просматривается в ином. Нетрудно заметить, что настоящих знатоков российской действительности среди членов комитета, вышедших из среды великосветской молодежи, не было вовсе" Их либерализм следует признать "отвлеченным" или, точнее сказать, "оранжерейным", а потому он и смог подарить стране всего лишь несколько саженцев, пригодных для местного климата и почвы.
Из всех нововведений того периода стоит выделить два документа. Во-первых, это Указ от 12 декабря 1801 года, позволивший лицам всех свободных состояний приобретать вне городов в собственность недвижимость без крестьян. Это распоряжение разрушило многовековую землевладельческую монополию дворянства. Во-вторых, Указ от 20 февраля 1803 года, позволявший помещикам вступать в соглашение со своими крестьянами, освобождая их вместе с землей либо целыми селениями, либо отдельными семьями. При этом отпущенные крестьяне, не записываясь в другие состояния, образовывали особый класс "свободных хлебопашцев". Молодые либералы сделали очень робкий, но реальный шаг к отмене крепостного права.
Деятельность "подпольщиков" постепенно заглохла. У всех членов комитета, включая самого императора, накопилась усталость от непривычной для них работы, а первоначальный энтузиазм, столкнувшись с многочисленными проблемами, заметно угас. Все более очевидной становилась бесперспективность попытки решить столь грандиозные национальные проблемы в узком кругу. Требовалась интеллектуальная подпитка, но" оглянувшись вокруг, "комитетчики" в тот момент не увидели рядом никого, кто мог бы прийти им на помощь. Наконец, отвлекли и международные проблемы — наполеоновская Франция в частности.
Этот эпизод из нашего прошлого любопытен двумя выводами. Во-первых, даже популярный "национальный лидер" очень долго в русской истории не мог позволить себе роскошь говорить вслух о коренных реформах, которые необходимы стране.
И вторая, кажется, вечная проблема первого лица в России: свита при короле велика, а людей толковых, да еще тех, на кого можно действительно положиться, меньше, чем пальцев на одной руке.
Диагноз реформ Александра I, поставленный Ключевским, плачевен:
Лучшие из них те, которые остались бесплодными, другие имели худший результат, то есть ухудшили положение дел.
Действительно "ухудшили". Восстание декабристов (в немалой степени это реакция на несостоятельность Александра I) вылилось в бессмысленное стояние на Сенатской площади, зато чрезмерно перевозбудило Герцена, Чернышевского, Лаврова и Ульянова (Ленина).
А приход к власти брата неудачливого реформатора — "железного самодержца" Николая I — привел к изоляции страны от Европы и к созданию в России полицейского государства.
