Гемофилия – недуг столь же древний, как человеческое общество. С древности до нашего времени дошли легенды об этой зловещей болезни, называвшейся проклятием поколений. В Древнем Египте женщинам, первенец которых истекал кровью от незначительного пореза, впредь запрещалось рожать. Талмуд запрещал обрезание в еврейской семье, где два подряд ребенка мужского пола умирали от кровотечения.

Вследствие того что в продолжение последних ста лет гемофилией страдали представители царствующих домов Великобритании, России и Испании, она получила название «королевской болезни». Ее также называют «болезнью Габсбургов», но это неверное определение, поскольку ни один из представителей этой династии не страдал подобным недугом. Гемофилия и поныне остается одной из самых таинственных и коварных хронических болезней генетического характера. И до сего времени ни причина, ни способ лечения ее нам неизвестны.

С точки зрения медицины это сцепленное с полом наследственное нарушение свертываемости крови, передающееся по женской линии в соответствии с законом Менделя. Таким образом, хотя именно женщины передают дефектный ген, сами они почти никогда не страдают от этой болезни. Недуг обычно поражает только мужчин. Но не обязательно всех мужских представителей какой-то одной семьи. И в генетических, и в клинических категориях это недуг капризный. Члены семьи, представители которой в прошлом страдали гемофилией, при рождении сына никогда не знают, будет ли он поражен болезнью. Если появляется девочка, никому не известно наверняка, является ли она переносчиком гемофилии, до тех пор, пока она не вырастет и у нее не появятся собственные дети. Тайна заключена в структуре хромосом.

Хотя современной науке так и не удалось добиться заметных успехов в определении причин или разработать методы лечения гемофилии, ученые собрали огромное количество статистических сведений о ней. Гемофилия, как оказалось, не знает ни географических, ни расовых границ, возникая на всех континентах, среди самых разных народов. На каждые десять тысяч мужчин в среднем приходится один больной гемофилией. В США имеется сто тысяч гемофиликов. Теоретически недуг этот должен был бы поражать лишь те семьи, где прежде были известны случаи заболевания. Однако у сорока процентов всех больных гемофилией в Соединенных Штатах в прошлой истории их семей не было зарегистрировано случаев заболевания. Нередко объясняют это тем, что дефектный ген может затаиться и дать знать о себе лишь спустя семь-восемь поколений. Но, вероятнее всего, гены подвергаются спонтанным изменениям или мутациям. Чем обусловлены эти мутации, не знает никто. По мнению некоторых исследователей, они вызываются новыми и быстро меняющимися внешними факторами. Таковыми могут быть лекарства и радиация. Во всяком случае, количество болезнетворных факторов явно увеличивается.

Самый известный случай спонтанной мутации мы наблюдаем на примере клана королевы Виктории. Крохотная волевая женщина, которая в течение шестидесяти четырех лет правила Англией и приходилась бабушкой большинству представителей царствующих домов Европы, была передатчиком гемофилии, о чем она узнала лишь после замужества. Самый младший из ее четырех сыновей, принц Леопольд, герцог Олбани, страдал гемофилией. Переносчиками гемофилии были две из пяти ее дочерей – принцесса Алиса и принцесса Беатриса. Когда дочери Алисы и Беатрисы – внучки королевы Виктории – вышли замуж за представителей царствующих фамилий России и Испании, их сыновья, наследники обоих этих престолов, оказались поражены роковым недугом.

Узнав, что ее собственный сын страдает гемофилией, королева была удивлена. Не поверив этому сообщению, Виктория заявила, что в ее семье подобной болезни никогда не бывало. Действительно, до той поры гемофилия не проявляла себя. Налицо была спонтанная мутация генетического материала самой королевы или же Х-хромосомы, переданной ей при зачатии отцом Виктории, герцогом Кентским. Как бы то ни было, вскоре после рождения в 1853 году принца Леопольда появились безошибочные симптомы заболевания в виде шишек и кровоточащих ссадин. Когда принцу исполнилось десять лет, во время бракосочетания одного из членов королевской семьи ему поручили присматривать за четырехгодовалым племянником Вильгельмом, будущим германским кайзером, таким же упрямцем, как и он сам. Когда Леопольд принялся отчитывать непослушного мальчишку, тот ударил юного дядю по ноге.

Леопольд не получил никаких внешних повреждений, но королева Виктория рассердилась. Принц Леопольд вырос высоким, умным, влюбчивым и своенравным юношей. В продолжение всего детства и отрочества из-за его своеволия у принца то и дело возникали внутренние кровоизлияния. Дело кончилось хронической хромотой. В 1868 году в «Британском медицинском журнале» появилось сообщение об одном из такого рода несчастных случаев: «Его Королевское Высочество… который прежде был полон сил и здоровья, последнюю неделю страдает от серьезного кровоизлияния. Вследствие большой потери крови он доведен до крайней степени истощения». В 1875 году, когда Леопольду было двадцать два года, в том же журнале указывалось: «Поскольку принц издавна склонен к сильным кровотечениям, он требует постоянного медицинского наблюдения и заботливого ухода… Он находится в руках лиц, которые следят за ним с самых пеленок, превосходно осведомлены относительно особенностей его организма и обладают надлежащими познаниями в области медицины».

Реакция матери была типичной для родителей больных гемофилией детей. Королева, чрезвычайно привязанная к сыну, волновалась за него, нянчилась с ним, чересчур его опекала, твердя, что нужно быть осторожным. Зачастую между ними происходили конфликты. Она наградила принца орденом Подвязки, когда ему исполнилось всего пятнадцать лет – в гораздо более раннем возрасте, чем его братьев, «поскольку он умен не по годам и поскольку я желаю поощрить его и утешить, чтобы компенсировать многочисленные его лишения и разочарования». Когда Леопольду было двадцать шесть лет, королева уведомила своего премьер-министра Бенджамина Дизраэли о том, что принц не сможет представлять ее на открытии Австралийской выставки, как просил премьер. Говоря о себе в третьем лице, королева писала: «Она не может отправить своего сына, у которого столь хрупкое здоровье и который раза четыре или пять одной ногой стоял в могиле [курсив королевы] и который каждые несколько месяцев оказывается прикованным к постели, в столь далекий путь. Иначе он окажется в чуждых ему климатических условиях, подвергаясь опасностям, каковых он, быть может, не сумеет избежать. Но даже в том случае, если он не пострадает, ужасная тревога за него, какую будет испытывать королева, лишит ее сил, необходимых для выполнения ею своих обязанностей как монарха и может подорвать ее здоровье».

Постоянно сталкиваясь со стараниями родительницы оградить сына от всяческих опасностей, Леопольд стремился найти себе какие-то иные занятия. Его старший брат, Берти, принц Уэльский, рекомендовал королеве назначить Леопольда командиром Балморалских волонтеров – военной части, расквартированной неподалеку от королевского замка в Шотландии. Опасаясь, что младший сын повредит больное колено, королева отклонила предложение, после чего Леопольд вообще перестал ездить в Балморал. После того как королева Виктория попыталась запретить сыну покидать Букингемский дворец, где он жил на втором этаже, Леопольд сбежал в Париж и пробыл там две недели. В возрасте двадцати девяти лет, к изумлению родительницы, принц нашел себе немецкую принцессу, Елену Вальдекскую, которая не побоялась недуга и готова была к браку с Леопольдом. Они жили счастливо два года, и молодая жена родила ему дочь. Когда Елена забеременела во второй раз, Леопольд упал, несильно ударившись при этом головой, и в возрасте тридцати одного года скончался от кровоизлияния в мозг. Погоревав о сыне и осиротевшей его семье, королева записала в своем дневнике: «Дорогой мой Леопольд… Мы ничего не могли с ним поделать… Он постоянно стремился к тому, чем не мог обладать… и стремление это в нем не ослабевало, а лишь усиливалось».

Принц Леопольд, первый в семействе английской королевы гемофилик, приходился дядей русской императрице Александре Федоровне. Выходит, все пять его сестер были потенциальными передатчиками болезни, однако лишь Алиса и Беатриса передали ген-мутант своему потомству. Из восьми детей принцессы Алисы две девочки – Аликс и Ирена – были передатчиками гемофилии. Фритти, один из сыновей Алисы, брат Аликс, страдал гемофилией. Когда ребенку было два года, у него трое суток шла кровь из порезанного ушка. Год спустя Фритти с братом Эрнстом вбежали утром в спальню матери, когда та еще спала. Высокие, от самого пола, окна были распахнуты настежь. Фритти споткнулся и с шестиметровой высоты упал на каменную террасу. Кости остались целы. Сначала все решили, что ребенок лишь испугался, отделался ушибами. Однако произошло кровоизлияние в мозг, и к ночи Фритти не стало.

Когда умер брат, Аликс было всего годик, а когда скончался Леопольд – двенадцать. Ни первая, ни вторая смерть не подействовали на нее заметно. Впервые она поняла, что такое гемофилия, когда заметила ее симптомы у двух своих племянников, двух из четырех сыновей старшей сестры Ирены и принца Генриха Прусского. Один из них, четырехлетний принц Генрих-младший, умер, по-видимому, от потери крови в 1904 году, незадолго до рождения цесаревича. Болезнь маленького принца во время его жизни тщательно скрывали, очевидно затем, чтобы утаить тот факт, что один из членов германской императорской семьи страдает этим недугом. Старший брат Аликс, принц Вальдемар, дожил до пятидесяти шести лет и скончался в 1945 году.

Проявление гемофилии у дяди, брата и племянников должно было навести императрицу на мысль, что она сама может оказаться носителем дефектного гена. Генетический закон был давно уже известен. Он был открыт доктором Джоном Конрадом Отто из Филадельфийского университета и подтвержден доктором Христианом Нассе, профессором Боннского университета. В 1865 году австрийский монах и ботаник Грегор Иоганн Мендель на основании двадцатипятилетнего опыта скрещивания гороха вывел свой закон наследственности. В 1876 году французский доктор Грандидье заявил, что «никому из членов семейств, среди которых обнаружены больные гемофилией, не рекомендуется вступать в брак». А в 1905 году, год спустя после рождения Алексея Николаевича, житель Нью-Йорка доктор М. Литтен, хорошо изучивший этот недуг, подчеркивал необходимость присмотра за страдающими гемофилией мальчиками во время их игр и требовал запретить телесные наказания по отношению к ним. «Страдающие этим недугом лица, которые располагают средствами, – указывал он, – должны заниматься учеными профессиями; если это студенты, им нельзя участвовать в дуэлях».

Тогда почему же так поразило императрицу открытие, что сын ее болен гемофилией?

По мнению британского генетика Дж. Б. С. Холдейна, одна из причин могла состоять в том, что, хотя закон наследственности был знаком ученым, подобные сведения не проникали в замкнутый мир королевских семейств. «Возможно, – писал Холдейн, – Николай Александрович знал, что у его невесты были страдающие гемофилией братья, хотя ни в дневниках, ни в письмах царя об этом не упоминается, однако, благодаря односторонности полученного им образования, он не придавал данному обстоятельству никакого значения. Возможно также, что его близкие или их доверенные лица консультировались с врачами. Мы не знаем и наверняка никогда не узнаем… рекомендовал ли лейб-медик не вступать в брак с этой невестой. Если какое-то медицинское светило, далекое от придворных кругов, и захотело бы предупредить Николая Александровича об опасностях, которыми чреват намечавшийся брак, вряд ли оно посмело бы уведомить будущего императора лично или же через печать. Монархов тщательно оберегают от неприятных реалий жизни… Гемофилия цесаревича явилась иллюстрацией той бездны, которая пролегает между троном и действительностью».

По словам Холдейна, нет оснований предполагать, что государь или императрица когда-либо изучали законы генетики с целью выяснить, насколько вероятно появление у них страдающего гемофилией сына. Почти наверняка оба положились на волю Божью. Таким же, по-видимому, было и отношение королевы Виктории, которая вряд ли понимала, каким образом действует закон наследственности при распространении болезни, которая по ее вине передалась стольким ее родственникам. Когда один из внуков королевы умер в детстве, она лишь записала: «Похоже, семью нашу преследует этот ужасный недуг – наихудший из всех мне известных».

Если до замужества Александру Федоровну окружали больные гемофилией родственники, то же самое можно сказать и о большинстве других европейских принцесс. Потомство королевы Виктории было настолько многочисленным – у нее было девять детей и тридцать четыре внука и внучки, – что дефектный ген распространился повсюду. Когда заходила речь о браке и рождении детей, представители королевской семьи относились к гемофилии так, словно это столь же неизбежное зло, как дифтерит, воспаление легких, оспа и скарлатина. Даже наследники престола не чурались женщин, в которых они видели своих будущих супруг, по той лишь причине, что в роду у них были больные гемофилией. К примеру, еще до того, как Николай Александрович добился благосклонности Аликс, ее взаимностью пытался заручиться английский принц Альберт-Виктор. Если бы тот не умер, именно он стал бы королем, а не его младший брат, будущий Георг V. А если бы Альберт-Виктор сочетался браком с Аликс, то гемофилия проникла бы и в эту ветвь английской королевской семьи. Кайзер Вильгельм II был со всех сторон окружен этим недугом. Сам он, как и шестеро его сыновей, убереглись от болезни, но жертвами ее пали его дяди и два племянника. Вильгельм II в свое время был влюблен в Эллу, старшую сестру Аликс. Выйди Элла замуж не за великого князя Сергея Александровича (брак их оказался бездетным), а за Вильгельма, то и у германского императора, возможно, появился бы больной гемофилией наследник.

В те времена в семьях, в том числе и в семьях монархов, было много детей, и пока они росли, случалось, что один или два из них умирали. Смерть ребенка всегда была бедой, но жизнь все равно продолжалась. Однако с Александрой Федоровной дело обстояло иначе. Малейшая угроза жизни младшего чада воспринималась государыней как трагедия – причем не только для нее лично, но также и для династии и всей великой державы. Почему же она так волновалась за сына?

Важно понять, что означало для императрицы рождение Алексея Николаевича. Самым большим ее желанием было дать самодержавной России наследника престола. За десять лет замужества она подарила супругу четырех дочерей – здоровых, очаровательных, любимых. Но мальчика все не было. При Петре I и Екатерине II престол мог наследоваться как по женской, так и по мужской линии. Однако сын Екатерины II, Павел I, ненавидевший родительницу, изменил законодательство о престолонаследии таким образом, чтобы трон переходил лишь к наследнику мужского пола. Следовательно, если бы у царствующей императрицы не появился сын, то престол унаследовал бы вначале младший брат императора, Михаил Александрович, а затем – семейство его дяди, великого князя Владимира Александровича. Всякий раз, как государыня оказывалась в интересном положении, она истово молила Господа даровать ей сына. Но Бог, казалось, не слышал ее молитв. Когда родилась четвертая дочь, Анастасия Николаевна, царь вышел из дворца в парк, чтобы скрыть свое разочарование. Поэтому рождение сына стало для матери не просто появлением еще одного ребенка. Нет, это был апофеоз семейного счастья. Результат долгих часов, проведенных в молитве. Символ Божьего благословения, ниспосланного ей самой, ее супругу и русскому народу.

Все, кто видел императрицу в первые месяцы после рождения наследника, были свидетелями выражения счастья на ее лице. «На руках государыни был наследник, – писала А. А. Вырубова. – Я была поражена его красотой… вся головка в золотых кудрях, огромные синие глаза, белое кружевное платьице». Пьер Жильяр, впервые увидев цесаревича, писал: «В ней [императрице] светилась нескрываемая радость матери, которая увидела наконец исполнившимся свое самое дорогое желание; она гордилась и радовалась красоте своего ребенка. В то время, действительно, царевич был одним из самых прелестных детей, какого можно было себе представить, с его прекрасными светлыми кудрями и большими серо-голубыми глазами, оттененными длинными загнутыми ресницами. Он имел свежий, розовый вид совершенно здорового ребенка, и когда он улыбался, на его полных щеках вырисовывались две маленькие ямочки».

Государыня так долго ожидала и так горячо молила Бога даровать ей сына, что известие о болезни наследника поразило ее, словно гром среди ясного неба. С той поры для императрицы началась беспросветная жизнь, уготованная всем матерям, чьи дети поражены этим недугом. Видеть, какие муки испытывает любимый ребенок, не в силах ничем помочь ему, – что может быть страшнее для женщины! Как всякий другой ребенок, Алексей Николаевич искал защиты у родительницы. Когда происходило кровоизлияние в сустав и адская боль заставляла его забыть обо всем на свете, ребенок находил в себе силы прошептать: «Мамочка, помоги, мамочка, помоги!» Каждый крик мальчика ножом вонзался в материнское сердце.

Еще более тяжким для государыни испытанием, чем кровотечения, была неопределенность, повисшая над ее головой, словно дамоклов меч. Если ребенок поражен какой-то иной хронической болезнью, он может страдать, а мать мучиться, но со временем оба как-то приспосабливаются к действительности. Когда же речь идет о гемофилии, положение безвыходно. Еще минуту назад ребенок беззаботно играл, а через мгновение он может упасть и получить травму, которая поставит его на край могилы. Это может быть травма головы, носа, полости рта, почек, суставов, мышц.

Естественной реакцией государыни, как и королевы Виктории, была излишняя опека ребенка. В испанской королевской семье больных гемофилией детей перед прогулкой в парке облачали в подбитые ватой костюмы, а к деревьям привязывали подушки. Александра Федоровна нашла иной выход: она приставила к сыну двух матросов, которые ни на минуту не спускали с него глаз. Однако, как указал ей Жильяр, такая опека подтачивала бы в ребенке уверенность в собственных силах, превратила бы его в лишенную самостоятельности и воли личность. И тогда государыня проявила мудрость и отвагу. Она удалила обоих матросов, предоставив сыну самому совершать промахи, принимать собственные решения и – если уж на то пошло – падать и получать ушибы. Однако, решив пойти на риск, императрица взвалила на себе еще одно бремя – бремя вины, если случится беда.

Нагрузка оказалась невыносимой для бедной матери. Она не знала ни минуты покоя. Лишь когда ребенок спал, можно было вздохнуть свободно. После длительного напряжения императрица чувствовала себя обессилевшей. Она испытывала ту же усталость, какую испытывают бойцы на фронте, только тех с передовой отводят на отдых в тыл. Но для матери больного гемофилией ребенка передышки не бывает. Битва идет постоянно, и поле битвы – повсюду.

Для женщины гемофилия означает одиночество. Вначале, при появлении на свет больного младенца, мать начинает отчаянно бороться. Ведь есть же какой-то специалист, который скажет, что допущена ошибка в определении недуга, что спасение рядом, рукой подать. Она обращается к одному врачу за другим. И один за другим они печально качают головой. Особое ощущение защищенности, какую испытываешь в присутствии доктора, исчезает. Мать сознает, что она одна.

Смирившись с этим, мать начинает думать, что так оно и лучше. Посторонние, занятые своими мелочными заботами, кажутся ей людьми холодными и бесчувственными. Поскольку окружающие не могут помочь и понять, бедная женщина замыкается в себе. Прибежищем ее становится семья. Здесь ей незачем скрывать свои тревоги, нет нужды отвечать на вопросы и притворяться. Подлинным миром для матери становится ее собственный внутренний мир. Так произошло и с государыней, уединившейся в Царском Селе. Пытаясь преодолеть тоску и разочарование, которые нередко охватывали ее, она решила найти поддержку и утешение в религии. Русская Православная Церковь взывает к чувствам христианина, огромное значение придается здесь целительной силе искренней веры и горячей молитвы. Поняв, что доктора не в силах помочь ее сыну, императрица решила вымолить у Бога чудо, надеяться на которое не позволяли ей доктора. «Господь справедлив», – заявляла она, вновь и вновь страстно моля Его сжалиться.

Долгие часы проводила государыня в молельне рядом со своим будуаром или же в дворцовой церкви, в полутемном помещении, убранном шитыми тканями. Но больше всего она любила молельню в пещерном храме Феодоровского государева собора, построенного рядом с Александровским парком, прихожанами которого были в основном дворцовые служащие и собственный конвой императора. Здесь, оставаясь в одиночестве, она опускалась на каменные плиты и при свете лампад молила Бога о здравии сына.

Когда Алексей был здоров, в душе у матери вспыхивала надежда. «Господь услышал меня», – восклицала она. Годы шли. Один приступ гемофилии следовал за другим, но Александра Федоровна отказывалась верить, что Бог оставил ее. Она просто решила, что недостойна чуда. Бедную женщину терзало чувство вины: ведь это она передала болезнь сыну. Очевидно, внушала себе императрица, поскольку она послужила орудием пыток, которым подвергается ее сын, ей не стать орудием спасения ребенка. Раз Бог отверг ее молитвы, нужно найти того, кто ближе к Богу, кто станет ее ходатаем перед Господом. Когда в Петербурге появился Григорий Распутин, сибирский крестьянин, которому молва приписывала славу чудотворца, государыня решила, что Всевышний дал ей ответ.

Для большинства оказавшихся в тисках страха и неведения молодых матерей, дети которых больны гемофилией, надежды на облегчение участи мало и на помощь не всегда следует рассчитывать. Самая большая поддержка, на какую может рассчитывать оказавшаяся в столь трагическом положении женщина, это любовь и сочувствие супруга. И тут государь оказался на высоте. Не было мужа, который относился бы к жене с большей предупредительностью и состраданием или уделял бы больше времени и внимания больному ребенку, чем Николай II. Независимо от того, какими качествами обладал последний царь как монарх, его поведение как супруга и отца будет служить примером для многих поколений.

Вторым источником сил, какие может черпать мать больного гемофилией ребенка, может стать сочувствие друзей. Тут у государыни дело обстояло не совсем благополучно. С людьми она сходилась трудно. Друзья ее детства остались в Германии, а когда она приехала в Россию двадцатидвухлетней девушкой, то оказалась в изоляции. И до рождения наследника императрица не жаловала высший свет с его чересчур веселыми балами и никчемной жизнью двора. Ну а после появления на свет сына она была поглощена собственными заботами; и жизнь, свойственная женщине, занимавшей ее положение, показалась бы ей еще более праздной и суетной. Императрицу не интересовало общество модных дам с их пустопорожней светской болтовней. Ей хотелось обрести простое верное сердце. Сердце друга, с которым, вопреки всем преградам, можно поделиться своими страхами, мечтами и чаяниями.

Как-то раз в письме к княгине Марии Барятинской, одной из немногих подруг, появившихся у Александры Федоровны после приезда в Россию, она призналась в том, что она надеется найти в своих друзьях: «Чтобы стать самой собою, мне нужен преданный друг. Я не создана для того, чтобы блистать в обществе. У меня нет таланта вести пустые разговоры или острить. В человеке мне нравится его внутренняя сущность. Именно это привлекает меня в людях. Ты же знаешь, я из тех, кто любит проповедовать. Я хочу помогать ближним бороться и нести свой крест».

Это стремление помочь ближним в борьбе за жизнь, помочь им нести свой крест объяснялось в известной мере собственными неудачами государыни. Никто так не разочаровывает и не подрывает веру в себя, как невозможность, несмотря на все старания, что-либо изменить. Матери детей, страдающих гемофилией, очень часто испытывают непреоборимое желание помогать тем, кому они в состоянии помочь. В отличие от гемофилии, в мире есть много недугов, с которыми можно бороться. Помогая другим, императрица пыталась сохранить собственную веру и душевное здоровье.

Одной из тех, кому Александра Федоровна оказывала поддержку, была грузинская княжна Соня Орбелиани. Приехавшая в 1898 году в Петербург в возрасте двадцати трех лет, невысокого роста, белокурая жизнерадостная девушка была отличной спортсменкой и превосходной музыкантшей. Императрица любила Соню за ее ум и веселый нрав, но после того, как в результате несчастного случая во время поездки императорской семьи в Дармштадт Соня упала и стала калекой, государыня стала принимать в ней особое участие. Оставив все дела, не обращая внимания на упреки дармштадтских родных и свиты, императрица ухаживала за больной фрейлиной. Соня получила травму позвоночника, болезнь оказалась неизлечимой. Но в продолжение целых девяти лет, которые еще прожила молодая женщина, царица делала все, чтобы скрасить жизнь калеки.

«Государыня оказывала ей огромную моральную поддержку, – писала ее фрейлина баронесса Буксгевден, на глазах которой все это происходило. – Именно она сумела внушить обреченной женщине, знавшей, что ее ждет, это удивительное чувство христианского смирения. Благодаря чему она не только терпеливо переносила страдания, но и продолжала оставаться такой же жизнерадостной и жизнелюбивой. Не заботясь о собственном здоровье, за девять лет государыня ни разу не поднялась к своим детям, не заглянув в Сонины комнаты, находившиеся рядом с половиной, которую занимали великие княжны. Когда болезнь Сони обострялась, государыня посещала ее несколько раз в день, а то и ночью. И родная мать не могла быть более заботливой и любящей. Для Сони заказывались специальные коляски и особые приспособления с тем, чтобы она могла жить такой же полнокровной жизнью, как и все… Соня сопровождала государыню повсюду».

Скончалась Соня Орбелиани в 1915 году в царскосельском лазарете, в котором императрица вместе с двумя старшими дочерьми проработала хирургической сестрой всю войну, ухаживая за ранеными, прибывавшими с фронта. На панихиду царица пришла в одежде сестры милосердия, не переодевшись в черное траурное платье. «Так я словно ближе к ней, чувствую себя в большей степени человеком и в меньшей – императрицей», – объяснила она. Государыня допоздна сидела у гроба, глядя на умиротворенное лицо Сони, и гладила ее золотистые волосы. Когда императрицу позвали домой, она сказала: «Оставьте меня. Хочу побыть с Соней еще немного».

Соня Орбелиани походила на тот идеал задушевного друга, каким он рисовался государыне. Но даже Соне не удалось исчерпать огромных сокровищ души царицы. Помимо ее близких, единственным человеком, которому она всецело открылась, была грузная, круглолицая молодая женщина, Анна Вырубова.

Анна Александровна Вырубова, урожденная Танеева, была на двенадцать лет моложе государыни. Отец ее, обер-гофмейстер Александр Танеев, был композитором и главноуправляющим канцелярией Его Величества. В доме у Танеевых бывали государственные министры, художники, музыканты и светские дамы. Сама Анна посещала привилегированные танцевальные классы, где ее партнером бывал князь Феликс Юсупов, принадлежавший к самой богатой в России дворянской семье.

В 1901 году Анна Танеева, которой тогда было 17 лет, заболела, и императрица навестила ее в больнице. То было одно из обычных для государыни посещений, но романтичная девушка была поражена заботливостью Александры Федоровны. С тех пор Анна стала пламенной приверженицей двадцатидевятилетней царицы. После того как девушка выздоровела, ее пригласили во дворец. Выяснилось, что она хорошо поет и играет на фортепиано. Вырубова позднее писала: «Государыня и я брали уроки пения у профессора консерватории И. А. Ирецкой. У императрицы было чудное контральто, у меня высокое сопрано, и мы постоянно вместе пели дуэты. Ирецкая говорила о голосе императрицы, что она могла бы им зарабатывать хлеб».

Неудачное замужество Анны Александровны лишь укрепило привязанность двух женщин. Хотя Анна Танеева выглядела чересчур полной и рыхлой, у нее были ясные голубые глаза, красивые губы и доверчивый, милый нрав. «Полная и розовая, вся в пушистых мехах, она как будто преувеличенно ласково смотрела на нас, детей, и не очень нам понравилась», – писала Татьяна Мельник-Боткина. В 1907 году за Анной начал ухаживать лейтенант Вырубов, участник Цусимского сражения. Анне он не нравился, но императрица уговорила ее принять предложение. Анна согласилась. Николай II и Александра Федоровна присутствовали на их свадьбе. Но спустя несколько месяцев брак расстроился. Вырубова вспоминала: «Брак с самого начала оказался неудачным… Мой бедный муж страдал наследственной болезнью. Нервная система мужа была сильно потрясена после Японской войны и гибели флота у Цусимы».

Александра Федоровна сочла себя повинной в семейной трагедии Вырубовой и б́ольшую часть свободного времени стала проводить в обществе новой подруги – этой романтической и одинокой натуры. Летом Анну пригласили отправиться вместе с царской семьей в двухнедельное плавание в финских шхерах на борту императорской яхты «Штандарт». Женщины сидели днем на палубе, а вечером, спустившись в салон, при свете лампы, рассказывали друг другу, что у них накопилось на душе. Александра Федоровна вспоминала о детстве, о том, какие у нее были радужные ожидания, как она почувствовала, что ее в России не любят, делилась тревогами за судьбу сына. Разговоры эти, по словам Вырубовой, сблизили обеих, завязалась преданная дружба, какая возникает только между женщинами. Узы ее стали настолько прочны, что они могли сидеть молча часами, без слов понимая друг друга. Тревоги унялись, раны были залечены, доверие восстановлено. Офицеры яхты говорили Вырубовой, что она «проломила стену, столько лет окружавшую государыню». Сама же она писала позже: «Государь сказал мне, прощаясь в конце плавания: „Теперь вы абонированы ездить с нами“. Но дороже всего были мне слова государыни: „Благодарю Бога, что Он послал мне друга“».

И с той поры А. Вырубова всю свою жизнь связала с государыней. Если по той или иной причине императрица не могла принять ее день или два, Вырубова начинала дуться. И тогда императрица принималась над нею подтрунивать, называя ее «наш большой ребенок», «наша маленькая дочурка». Чтобы очутиться ближе ко дворцу, Анна переехала в небольшой дом в каких-то двухстах метрах от царской резиденции. Это было летнее строение, без фундамента, и зимой из щелей страшно дуло. А. Вырубова вспоминала: «Когда Их Величества приезжали вечером к чаю, государыня привозила в кармане фрукты и конфекты, государь – шерри-бренди. Мы тогда сидели с ногами на стульях, чтобы не мерзли ноги. Их Величеств забавляла простая обстановка. Сидя у камина, пили с сушками чай, который приносил мне мой верный слуга… Помню, как государь, смеясь, сказал потом, что после чая у меня в домике он согрелся только у себя в ванной».

Если Вырубова не принимала августейших посетителей у себя в домике, то сама отправлялась во дворец. Придя туда после обеда, вместе с членами императорской семьи она решала крестословицы, принимала участие в играх и громкой читке. В разговоре она редко касалась политики или выдвигала какую-то оригинальную точку зрения, предпочитая разделять взгляды, выражаемые царем или императрицей. Если супруги расходились во мнениях, она, стремясь никого не обидеть, все-таки вставала на сторону государыни.

В отличие от большинства царских фавориток, ничего, кроме внимания и любви, Вырубова не искала. Она была лишена честолюбия. Никогда не появлялась на придворных церемониях, не требовала наград, званий или денег для себя или своих близких. Иногда государыня дарила ей платье или несколько сотен рублей, но, как правило, Анна возвращала подарки назад. Во время Первой мировой войны сто тысяч рублей, выплаченных ей железной дорогой в качестве компенсации за увечье, Вырубова истратила на устройство одного из лазаретов в Царском Селе.

В придворном обществе, где зависть, интриги, личные амбиции проявлялись так заметно, Анна Вырубова раздражала многих. Одни насмехались над ее непривлекательной внешностью и простодушием, другие полагали, что российская императрица достойна более подходящей наперсницы. Великие княгини, которых никогда не приглашали в царский дворец, возмущались тем, что смахивающая на простолюдинку Вырубова целые вечера проводит в кругу императорской семьи. Французский посол в России Морис Палеолог был просто шокирован обыденной внешностью фрейлины. Он писал: «Какая странная особа!.. У нее нет никакого официального звания… Физически она неповоротлива, с круглой головой, с мясистыми губами, с глазами светлыми и лишенными выражения, полная, с ярким цветом лица… Она одевается с совершенно провинциальной простотой».

Но те самые качества, за которые придворные презирали Вырубову, привлекали к ней императрицу. Если остальные думали лишь о себе самих, то Анна была бескорыстна, что выгодно отличало ее в глазах императрицы. Государыня и слышать не хотела тех, кто критиковал ее юную подопечную. Когда Вырубова видела в ком-то нерасположение к себе и сообщала об этом царице, та лишь удваивала внимание к своей подруге. Императрица отказалась дать Анне официальную должность, что позволило бы ей полнее включиться в придворную жизнь. Вырубова вспоминала: «Герцог Гессенский говорил государыне, чтобы мне дали официальное место при дворе: тогда-де разговоры умолкнут и мне будет легче. Но государыня отказала, говоря: „Неужели императрица всероссийская не имеет права иметь друга!“».

Позднее, во время войны, когда царица стала играть важную роль в политической жизни государства, дружба Александры Федоровны и Анны Вырубовой приобрела политическую окраску. Поскольку на Вырубову смотрели как на наперсницу императрицы, каждый ее жест, каждое слово привлекали к себе всеобщее внимание и становились предметом пересудов. Справедливо или нет, но взгляды, деятельность, вкусы и ошибки Вырубовой в глазах общества ассоциировались с личностью императрицы. Обстоятельство это имело особое значение в связи с безоглядной преданностью Вырубовой сибирскому чудотворцу Григорию Распутину, чье влияние на царя и императрицу, а следовательно, и на жизнь России превзошло со временем все границы. Анна встретила Распутина, когда тот только что появился в Петербурге. Он предсказал, что брак ее будет неудачным, и Вырубова решила, что перед нею человек, угодный Богу. В уверенности, что Распутин сможет облегчить тяжкое бремя, лежащее на плечах государыни, Анна Вырубова стала самой преданной его сторонницей. Именно Вырубова устраивала встречи царицы со старцем. Носила записки и ежедневно телефонировала Распутину. Была его верным глашатаем и внушала царице его взгляды. Сама же Анна никаких собственных мнений не выражала и никаких действий не предпринимала. Все, кто сталкивался с нею лично, – министры, послы, даже секретарь Распутина – в один голос заявляли, что она была передаточным каналом, идеальной граммофонной пластинкой, что сама она ничего не понимала в делах.

Тем не менее в бурные дни, кульминационным пунктом которых явилось падение монархии, простушку Вырубову обвинили в том, что она оказывала важное политическое влияние на государя и императрицу. Ходили слухи один чудовищнее другого, будто во дворце происходят отвратительные оргии. Ее обвинили в том, что она подговаривала Распутина воздействовать на царя с помощью гипноза или наркотических средств. Утверждали, что и государь, и старец были ее любовниками, причем предпочтение отдавалось последнему.

Как ни смешно, но и аристократы, и революционеры повторяли одни и те же байки с одинаковым удовольствием и одинаково повизгивая от возмущения. После отречения царя Анна Вырубова, над головой которой сгустились тучи, была арестована министром юстиции Временного правительства Александром Керенским. Позднее, когда ее решили судить за «политическую деятельность», Вырубова стала оправдываться и прибегла к единственному доступному ей способу защиты. Она потребовала проведения медицинской экспертизы. Такая экспертиза была проведена в мае 1917 года, и, к удивлению всего населения страны, Анна Вырубова, покрывшая себя недоброй славой наперсницы императрицы, оказалась девственницей.

Эмоциональные нагрузки, которые из года в год приходилось выдерживать государыне, стали все заметнее сказываться на ее здоровье. Еще девочкой она страдала от острых невралгических болей в спине и ногах. В течение первых шести лет замужества у нее было четверо тяжелых родов. Борьба с недугом сына истощила ее эмоционально и физически. Во время болезни ребенка государыня, не щадя себя, днем и ночью сидела у его изголовья. Но когда опасность оставалась позади, императрица, обессилев, оказывалась на несколько недель прикованной к постели и могла передвигаться лишь в кресле-коляске. В 1908 году, когда сыну было четыре года, у государыни появились симптомы заболевания, которое она охарактеризовала как «расширение сердца». У Александры Федоровны появилась одышка, она стала быстро уставать. «Она действительно стала больной женщиной, – вспоминала великая княгиня Ольга Александровна, сестра императора. – Дышала она быстро и, по-видимому, с болезненным усилием. Я часто замечала, что у нее синеют губы. Постоянная тревога о здоровье цесаревича окончательно подорвала ее здоровье». Доктор Боткин, который ежедневно приходил к императрице в девять утра и пять часов пополудни, чтобы прослушать ее сердце, спустя много лет, уже в сибирской ссылке, объяснил одному офицеру, что государыня унаследовала фамильную болезнь кровеносных сосудов, которая зачастую приводила к «прогрессирующей истерии». Выражаясь современным медицинским языком, у императрицы наблюдались симптомы психосоматического свойства, обусловленные тревогой за здоровье сына.

Государыня и сама жаловалась на собственное здоровье. В 1911 году она писала прежней своей наставнице мисс Джексон: «Почти все время болею… Дети растут быстро… Я отправляю их вместе с их отцом на смотры воинских частей. Однажды они присутствовали на завтраке среди военных… поскольку я не могла поехать с ними; они должны привыкнуть заменять меня, так как я редко где бываю теперь. А если куда и выезжаю, то после этого долго болею – у меня слабость сердечной мышцы».

Сестре своей, принцессе Виктории Баттенбергской, императрица сообщала: «Не думай, что слабое мое здоровье волнует лично меня. Меня тревожит то, что из-за меня беспокоятся мои близкие и что я не могу выполнять свои обязанности. Но раз уж Господь послал мне мой крест, нужно нести его… Я столько испытала, что готова отказаться от какого бы то ни было развлечения – они так мало значат для меня, семейная же моя жизнь настолько идеальна, что она окупает все, чего я лишена. Маленький [Алексей] становится хорошим товарищем и всюду сопровождает отца. Они каждый день занимаются греблей. Все пятеро завтракают вместе со мной, даже если я недомогаю».

То, что супруга не могла участвовать в жизни общества, огорчало государя. «Аликс остается пока на яхте, чтобы не уставать ходить постоянно по трапам, – сообщал император в письме к матери от 8 июня 1910 года. – Боткин убедил ее в необходимости полечиться раннею весною в Nauheim [курорт в Германии]… А ей необходимо поправиться и для себя, и для детей, и для меня. Нравственно я совсем измучен, беспокоясь о ее здоровье!»

Мария Федоровна сочувственно относилась к невестке. «Грустно и больно видеть ее [императрицу] постоянно недомогающей и не в состоянии ни в чем принимать участие. У тебя и без того хватает забот, чтобы, ко всему, видеть, как страдает человек, которого ты любишь больше всех на свете… Самое лучшее для вас – это отправиться в путешествие… Ей это будет чрезвычайно полезно».

Послушавшись совета доктора Боткина и родительницы, государь отвез жену на воды в Наухайм. Он и сам получал удовольствие от таких поездок. Надев темный костюм и котелок, он гулял, никем не узнанный, по улицам немецкого городка. Тем временем императрица принимала теплые ванны, пила минеральную воду и делала покупки в местных магазинах, сопровождаемая горничной, толкавшей коляску, в которой сидела больная. Спустя несколько недель, Александра Федоровна вернулась домой, в Россию. Она отдохнула, но не вылечилась. Ни для матери ребенка, больного гемофилией, ни для него самого лекарство еще не изобретено.

Русские – народ добрый, они любят детей и понимают, что такое страдание. Почему же они не распахнули свои сердца измученной матери и ее пораженному тяжким недугом ребенку?

Как ни удивительно, но народ России не знал о трагедии. Большинству москвичей, киевлян или, скажем, петербуржцев было неведомо, что у цесаревича гемофилия; те же, кто об этом догадывался, не представляли себе, что это за болезнь. Даже в 1916 году Джордж Г. Мари, американский посол, сообщал: «Ходят всякие слухи насчет него [наследника], но из наиболее надежных источников стало известно, что у него какое-то нарушение кровообращения. Похоже, кровеносные сосуды находятся слишком близко от кожного покрова». Даже лица, близко знавшие царскую семью, такие как Пьер Жильяр, многие годы не догадывались об истинном характере недомогания. Когда цесаревич отсутствовал на какой-то важной церемонии, сообщалось, что он простудился или растянул лодыжку. Никто этим объяснениям не верил, и оттого ребенок сделался предметом самых нелепых домыслов. Говорили, будто из-за контузии в результате брошенной анархистами бомбы он стал умственно отсталым и страдал эпилепсией. Как бы то ни было, таинственность, окружавшая болезнь цесаревича, лишь ухудшала дело, так что о сочувствии и сострадании не могло быть и речи. Именно так вели себя государь и императрица после Ходынки, словно не произошло ничего особенного. Беда состояла в том, что все предполагали, что за фасадом приличий происходит нечто ужасное.

«Их Величества скрывали болезнь Алексея Николаевича от всех, кроме самых близких родственников и друзей», – вспоминала А. Вырубова. Так уж повелось, что о здоровье членов императорской семьи никогда не упоминалось. Что же касается цесаревича, то имя его окружалось особой таинственностью. Родители ребенка настоятельно просили врачей и горничных не разглашать этот страшный секрет. Алексей Николаевич, рассуждали родители, – наследник престола крупнейшей в мире державы и самой абсолютной монархии. Что же станет с ребенком, династией и государством, если русский народ узнает, что их будущий царь – калека, который в любую минуту может умереть? Не ведая ответа и страшась узнать его, государь и императрица предпочли молчать.

Если бы народу стало известно о недуге цесаревича, на долю и царя, и монархии выпали бы новые испытания. Однако стена таинственности представляла собой еще большую опасность. Царская семья становилась мишенью для самых гнусных измышлений. Имя императрицы начали склонять, на царя и престол пало пятно. Поскольку широкие массы народа не догадывались о страданиях цесаревича, они не могли понять и той власти, какую обрел над государыней Распутин. Об императрице у русских было ложное представление. Не ведая о мучениях матери, ее замкнутость несправедливо объясняли нелюбовью к России и ее народу. Годы тревог оставили след на челе государыни; когда она с кем-то разговаривала, с лица ее не сходило выражение озабоченности и печали. Чем больше императрица молилась, тем строже становилась жизнь двора, тем реже царица появлялась на людях.

Вырубова писала: «Она страдала и была больна, а о ней говорили, что она холодная, гордая и неприветливая: таковой она оставалась в глазах придворного и петербургского света даже тогда, когда все узнали о ее горе». И прежде не очень-то жалуемая, императрица становилась все менее популярной. А с началом войны и пробуждением шовинистических чувств все, что ставилось ей в укор, – немецкое происхождение, холодность, преданность Распутину – слилось в сознании обывателей в одно неистребимое чувство ненависти.

Крах императорской России явился гигантской драмой, в которой сыграли свою роль тысячи отдельных судеб. Однако, даже принимая во внимание слепую силу исторических процессов и способствовавшие этому краху действия министров, крестьян и революционеров, мы должны понять характеры и причины поступков главных персонажей. Что касается Александры Федоровны, то никто не удосужился взглянуть на нее попристальнее. А ведь с момента рождения сына главной заботой в жизни императрицы была борьба с гемофилией.