Часть вторая

Обитатели дворца в Царском Селе тщательно скрывали недуг наследника. «Царское Село было особым миром, – писал Глеб Боткин, сын лейб-медика, – волшебной страной, куда могли проникнуть лишь избранные. Оно стало воплощенной легендой. Для преданных монархистов это был земной рай, обиталище полубогов. Для революционеров – гнездо „кровожадных тиранов“, замышляющих свои „жуткие заговоры против ни в чем не повинного народа“».

Царское Село представляло собой символ российского самодержавия. В двадцати с небольшим верстах к югу от столицы стараниями русских царей и императриц в течение нескольких веков создавался этот обособленный мирок – ненастоящий, сказочный, напоминающий искусно изготовленную механическую игрушку. Вдоль высокой металлической ограды, окружающей императорский парк, днем и ночью разъезжали бородатые лейб-казаки в красных черкесках, черных папахах, высоких сапогах, с шашками на боку. На фоне бархатной зелени лужаек парка площадью восемьсот акров выделялись памятники архитектуры, обелиски и триумфальные арки. Рукотворное озеро, по которому можно было плавать на небольших парусных судах, осушалось и снова наполнялось водой, словно ванна. В одном конце парка возвышалась выкрашенная в розовый цвет турецкая баня; неподалеку искусственный холм увенчивала сверкающая позолотой алая китайская беседка. Среди куп вековых деревьев, толстые ветви которых были стянуты стальными канатами и железными полосами, пролегали извилистые аллеи. По саду, усеянному экзотическими растениями, шла дорожка, по которой катались на пони. Тут и там темнели разросшиеся кусты сирени, посаженные царственными хозяйками. Со временем кусты превратились в густые заросли. После теплых весенних ливней воздух наполнялся их благовонным ароматом.

Своим возникновением Царское Село обязано Екатерине I, чувственной супруге Петра I, которой захотелось иметь загородный дворец, куда можно было бы удалиться от каменных громад города, воздвигаемого мужем на болотистых берегах Невы. Дочь Петра I, Елизавета, унаследовала размах родителя. Затратив на строительство Зимнего дворца десять миллионов рублей, она обратила свои взоры к Царскому Селу. Не желая впредь трястись в карете, императрица приказала прокопать канал. Елизавета Петровна так и не успела довести дело до конца, но выкопанные участки канала пригодились царскоселам, превратившим их в купальни.

Оба царскосельских дворца, расположенных на расстоянии полукилометра друг от друга, были построены во время царствования Елизаветы Петровны и Екатерины II. В 1752 году Елизавета Петровна повелела знаменитому архитектору Растрелли воздвигнуть в Царском Селе такой дворец, который затмил бы своим блеском Версальский. Растрелли построил величественное, в стиле барокко здание, выкрашенное в белый и голубой цвета, в котором насчитывалось свыше двухсот комнат, ныне известное нам как Екатерининский дворец. Дворец этот так понравился императрице, что она возвела архитектора в графское достоинство. Искренне восхищаясь сооружением и льстя императрице, французский посол заметил, что такому шедевру недостает лишь стеклянного футляра. В 1792 году императрица Екатерина II поручила другому итальянскому архитектору, Кваренги, построить для ее любимого внука, будущего императора Александра I, еще один дворец, поменьше. В отличие от вычурного Екатерининского дворца спроектированный Кваренги Александровский дворец был скромен. Именно сюда и привез весной 1895 года свою молодую жену Николай II. Здесь они прожили двадцать два года.

Когда речь идет о дворце, то понятие «скромный» становится относительным. В Александровском дворце насчитывалось свыше ста комнат. Из огромных окон царь и императрица видели террасы, павильоны, статуи, сады и нарядные кареты, запряженные великолепными лошадьми. Просторные залы со сверкающим паркетным полом чередовались с кабинетами и покоями, отделанными мрамором, красным деревом, сверкающими позолотой и хрусталем, задрапированными бархатом и шелком. Под свисающими с потолка огромными люстрами расстилались роскошные ковры, покрывавшие натертые до блеска полы. Окна, через которые заглядывали хмурые сумерки, в зимнее время закрывали голубовато-серебристые гардины. Прохладные залы обогревались огромными изразцовыми печами, и запах древесной смолы смешивался с ароматом благовоний. В любое время года Александра Федоровна украшала дворец цветами. С наступлением холодов цветы доставлялись в Царское Село поездом из Крыма. Каждой комнате свойствен был свой букет запахов. В высоких китайских вазах стояли лилии, источавшие тонкий аромат; в серебряных чашах – нежные фиалки и ландыши, в драгоценных лаковых горшочках – душистые гиацинты.

Чтобы беречь этот рай земной, содержать в порядке газоны и срезать цветы, чистить лошадей, полировать автомобили, натирать полы, стелить постели, протирать хрусталь, прислуживать на банкетах, купать и одевать царских детей, нужны были сотни рук. Помимо собственного Его Величества конвоя из казаков царскую семью охранял сводно-гвардейский полк. Его составляли пять тысяч солдат, тщательно отобранных из всех полков лейб-гвардии. Они обеспечивали охрану ворот и патрулирование в парке. В вестибюлях, коридорах, на лестницах, в кухнях и даже погребах дворца постоянно находились на посту три десятка часовых. Помимо них во дворце дежурили переодетые в штатское полицейские, которые наблюдали за прислугой, торговцами, рабочими и заносили в особую тетрадь имена всех, кто приходил во дворец и покидал его. В пасмурную погоду, выглянув из окна, царь видел рослого солдата в шинели, фуражке и сапогах, шагавшего взад и вперед. Неподалеку обычно скучал полицейский агент в калошах и с зонтиком в руках.

По сверкающему паркету залов, проходя через задрапированные шелком покои, двигались камер-лакеи в великолепных ливреях. В своих лакированных башмаках неслышно ступали конюхи в алых плащах, украшенных императорскими орлами, и шляпах с алыми, желтыми и черными страусовыми перьями. «Вверх по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, взбежали камер-лакеи в своих белоснежных чулках, – вспоминал один посетитель, попавший в царский дворец. – Мы проходили через гостиные, вестибюли, банкетные залы, ступая то по ковру, то по натертому до блеска паркету, то снова по ковру… У каждой двери стояло по два ливрейных лакея в самых разнообразных костюмах, в зависимости от того, возле какой комнаты они находились. Одни были в обычных черных фраках, другие в польских костюмах, третьи в красных башмаках, белых чулках и гетрах. Около дверей одной из комнат стояли два живописных лакея… в алых чалмах, скрепленных блестящими пряжками».

Со времен Екатерины II в жизни дворца ничего не изменилось ни во внешней ее стороне, ни в ритме. Установленный еще в прошлом веке, придворный этикет оставался незыблемым, как гранитная глыба. После встреч с царем или императрицей, уходя, придворные пятились. Никто не смел перечить члену императорской семьи. К представителям царской фамилии нельзя было обращаться первым. Находясь в присутствии государя или государыни, друзья не здоровались, словно бы не замечая друг друга, если этого первой не делала августейшая особа.

Нередко казалось, что придворный протокол существует сам по себе, по инерции, безо всякого вмешательства людей. Однажды лейб-медик Е. Боткин был удивлен, получив Анненскую ленту. Согласно протоколу он испросил у царя аудиенции, чтобы выразить тому свою признательность. Встречаясь ежедневно с Боткиным во дворце, государь поразился просьбе. «Что-нибудь случилось, если вы желаете встретиться со мной официально?» – спросил он. «Нет, Ваше Величество, – ответил врач. – Я лишь хотел выразить вам свою благодарность за награду», – указал он на звезду, приколотую к груди. «Поздравляю, – улыбнулся царь. – А я и не знал, что наградил вас».

С личностью императора была связана жизнь всего царскосельского общества. Царское Село представляло собой нарядный провинциальный городок, обитателей которого интересовало лишь одно: жизнь двора и придворные сплетни. Все, что происходило в аристократических особняках, выстроившихся вдоль широкого, обсаженного деревьями бульвара, который вел от вокзала к императорскому парку, было связано с тем, что происходило в царской семье. Стоило царю или государыне кому-то кивнуть, улыбнуться или сказать слово – и разговоров хватало на целую неделю. А какие разгорались страсти, когда дело касалось должностей, наград, приглашений на чашку чая! Визиты во дворец ценились на вес золота. Что могло быть приятней, чем услышать баритон дворцового скорохода: «Вам телефонируют из покоев Ее Императорского Величества!»

Дирижером придворной жизни, церемониймейстером всех событий, происходивших при дворе, раздававшим ордена и ленты, арбитром всех споров был престарелый граф Владимир Борисович Фредерикс, потомок шведского дворянского рода. В 1897 году, в возрасте шестидесяти лет, Фредерикс стал министром императорского двора. Должность эту он занимал вплоть до событий 1917 года, когда она была упразднена. Николай Александрович и Александра Федоровна души не чаяли в «our old man», как они называли Фредерикса. Тот, в свою очередь, относился к государю и императрице как к родным детям и в узком кругу называл их «mes enfants».

«Граф Фредерикс, – писал Морис Палеолог, французский посол, – вполне олицетворяет жизнь двора. Из всех подданных царя на него сыплется больше всего почестей и титулов. Он – министр императорского двора и уделов, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного совета, канцлер императорских орденов, главноуправляющий кабинетом Его Величества. Все его долгое существование протекло во дворцах и придворных церемониях, в шествиях и в парадах, под шитьем и галунами… Он посвящен во все тайны императорской фамилии. Он раздает от имени императора все милости и все дары, все выговоры и все кары. Великие князья и великие княгини осыпают его знаками внимания, так как это он управляет их делами, он заглушает их скандалы, он платит их долги. Несмотря на всю трудность его обязанностей, нельзя указать ни одного его врага, столько у него вежливости и такта. К тому же он был одним из самых красивых людей своего поколения, одним из самых изящных кавалеров, и его успехи у женщин неисчислимы. Он сохранил свою стройную фигуру, свои очаровательные манеры… Он совершенный образец своего звания, высший блюститель обрядов и чинопочитания, приличий и традиций, учтивости и светскости».

Но возраст давал себя знать. Фредерикс выдыхался, силы оставляли его. Засыпал во время заседаний. Стал забывчив. Во время войны во дворец прибыл князь Барятинский, чтобы вручить государю орден Святого Георгия. «Фредерикс направился к царю объявить о приходе князя, – вспоминал Г. Боткин, – но, пока брел из комнаты в комнату, забыл, зачем идет, и ушел прочь. Государь ждал князя в одной комнате, князь государя – в соседней. Оба были удивлены и раздосадованы такой медлительностью». В другом случае Фредерикс подошел к государю и, приняв его за своего зятя, Воейкова, спросил: «А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке?» Когда император недоуменно посмотрел на министра, тот объяснил, что принял его за кого-то другого.

Вторым любимцем Николая II среди придворных был князь В. М. Орлов, начальник военно-походной канцелярии Его Величества. Высокообразованный, с саркастическим складом ума, потомок одного из фаворитов Екатерины II, князь был всем известен как «толстяк Орлов». Он был настолько тучен, что, садясь, не видел собственных коленей. В прежние времена он был конногвардеец, но в пожилом возрасте не мог уже забраться на лошадь. Во время парадов, когда государь и его свита ехали верхом, Орлов шел рядом с ними пешком.

Естественно, эти придворные были ярыми монархистами «plus royaliste que le roi». Россия, какой ее хотелось бы видеть таким людям, как Орлов, была страной робких, глубоко набожных мужиков, всей душой преданных царю. Врагами же России были те, кто подрывал самодержавие, – политиканы и революционеры. Такие речи нашептывались императору, несмотря на военные поражения, восстания, взлеты и падения министров и членов Думы. По словам Г. Боткина, волшебный, сонный мир Царского Села, убаюканный песнями усатых сирен, которые напевали «Боже, Царя храни», добросовестно посещали церковь, время от времени со скромным видом спрашивая, когда наградят их очередным орденом, представят к следующему чину или увеличат жалованье, в конце концов оказался на краю бездны».

«Дворец был построен покоем, – писала Т. Боткина, дочь лейб-медика, разделившего судьбу царской семьи. – Фасадом своим, центром которого являлось полукруглое окно кабинета Его Величества, он выходил на газонную часть парка. Флигеля выходили на большой двор, с чугунными воротами на улицу. В левом флигеле и нижнем этаже центра находились парадные комнаты; в правом флигеле помещалась часть свиты и коронованные гости; в верхнем этаже центра была спальня Их Величеств и комнаты Их Высочеств… Жили они очень тесно. Алексей Николаевич имел две комнаты: спальную и классную. Великие княжны имели две спальные, в которых они жили по двое». Возник особый мир, где царская семья вела уединенную, мирную жизнь.

После бракосочетания Александра Федоровна велела заново отделать комнаты в их флигеле. Для портьер, ковров, обивки мебели, подушек использовались яркие ткани, выписанные из Англии. Любимым цветом императрицы был mauve – сиреневый. Из комнат на втором этаже, предназначенных для детей, была вынесена громоздкая мебель. Ее заменили простые кровати и комоды светлого дерева. Комнаты были задрапированы английским кретоном ярких, веселых тонов. Благодаря стараниям царицы правое крыло дворца стало походить на уютную английскую виллу.

Границу, отделявшую этот интимный мир от остальных дворцовых помещений, охраняли четыре кричаще одетых экзотических телохранителя. У дверей рабочего кабинета царя или будуара, где отдыхала императрица, стояли огромного роста негры в алых шароварах, шитых золотом куртках, туфлях с остроконечными, загнутыми вверх носками. Подруга Александры Федоровны, Анна Вырубова, вспоминала: «За ее стулом стоял арап Джимми в белой чалме и шитом платье. Арап этот был одним из абиссинцев, которые дежурили у покоев Их Величеств… Абиссинцы эти были остатком придворного штата двора времен Екатерины Великой». В действительности же это был американский негр по имени Джим Геркулес. Некогда нанятый Александром III, Джим продолжал свою службу, движимый лишь личной преданностью царской семье. В отпуск Джим ездил в Америку, откуда привозил детям гостинцы – банки повидла из гуайавы.

За тяжелыми дверями, охраняемыми этим фантастическим квартетом, жила своей размеренной жизнью императорская семья. Зимой Царское Село покрывала снежная пелена, солнце вставало лишь в девять часов. Император же к семи был уже на ногах. Одевшись при свете лампы, он завтракал вместе с дочерьми и отправлялся в кабинет работать. Александра Федоровна редко выходила из своего будуара раньше полудня. Утром, полулежа в кровати или на кушетке, она читала или сочиняла длинные сентиментальные письма подругам. В отличие от Николая Александровича, императрица писала свои послания на нескольких страницах, из всех знаков препинания используя лишь многоточия, тире и восклицательные знаки. У ног ее лежал небольшой мохнатый шотландский терьер Эйра. Многие находили, что у собаки подлый нрав: нередко, выскочив из-под стола, Эйра хватала посетителя за пятки. Царица же души в ней не чаяла и носила ее с собой повсюду, даже в столовую.

Не в пример многим царственным супругам, государь и императрица спали вместе; спальня была просторной, с большими окнами, выходившими в парк. Большая двуспальная кровать светлого дерева стояла в простенке между двумя окнами. На полу был мохнатый ковер сиреневого цвета, на нем – стулья и кушетки, обитые цветастой тканью. Справа от кровати – дверь в небольшую молельню государыни. В помещении этом, освещенном тусклым пламенем лампад, висела икона, на столике лежала Библия. Другая дверь вела в ванную комнату императрицы, где в нише хранились разные старинные предметы. Воспитанная в викторианском духе, Александра Федоровна требовала, чтобы ванна и туалет днем драпировались.

Самым знаменитым помещением во дворце – а одно время и во всей России – была Сиреневая гостиная. И портьеры, и ковер, и подушки – все было сиреневого цвета. Даже мебель была сиреневая с белым. «Комната эта была полна цветов, кустов цветущей сирени или розанов, и в вазочках стояли цветы», – вспоминала Вырубова. На столах и полках лежали книги, газеты, фарфоровые и эмалевые безделушки. Предметы, собранные в этой комнате, напоминали императрице родных, настраивали на религиозный лад. Стены были увешаны иконами. Над кушеткой висела огромная, освещенная по вечерам электрической лампой картина «Сон Пресвятой Богородицы». На другой стене – портрет принцессы Алисы, матери государыни. На почетном месте на столике находилась большая фотография королевы Виктории. Единственным портретом в будуаре, изображавшим не святого и не родственника царицы, был портрет королевы Марии-Антуанетты.

В этой уютной комнате, среди дорогих ее сердцу предметов, Александра Федоровна отдыхала душой. Здесь по утрам она беседовала с дочерьми, помогала им выбрать себе платье и решить, чем сегодня заняться. Сюда спешил к супруге царь, чтобы выпить чашку чая, прочесть газеты, поговорить о детях и государственных делах. Разговаривали они по-английски, хотя с детьми Николай II говорил по-русски. Для Александры Федоровны муж был Ники. А. А. Вырубова вспоминала: «Высокая, с золотистыми густыми волосами, доходившими до колен, она, как девочка, постоянно краснела от застенчивости; глаза ее, огромные и глубокие, оживлялись при разговоре и смеялись. Дома ей дали прозвище Sunny (Солнышко) – имя, которым всегда называл ее государь». Иногда в комнатах царского флигеля слышался мелодичный звук, похожий на птичью трель. Этим сигналом Николай звал к себе жену. В первые годы их брака, заслышав этот зов, Александра Федоровна покрывалась румянцем и, бросив все дела, спешила к своему супругу. Когда подросли дети, таким же манером царь подзывал к себе и их; этот похожий на птичий свист звук нередко раздавался в Александровском парке.

Рядом с Сиреневой гостиной располагался гардероб, где в шкафах висели платья царицы, на полках лежали шляпы и украшения. У императрицы было шесть девушек-камеристок, в обязанности которых входило одевать и раздевать царицу. Правда, она их не слишком утруждала. Однако никто не видел Александру Федоровну раздетой или принимающей ванну. Мылась императрица без посторонней помощи, а когда требовалось привести в порядок волосы, появлялась она в кимоно. Расчесывала и укладывала золотисто-медные волосы матери чаще всего великая княжна Татьяна Николаевна. Когда туалет царицы был почти закончен, она посылала за камеристками, которые застегивали ей пуговицы и надевали украшения. «Сегодня только рубины, – говорила императрица, или же: – К этому платью жемчуг и сапфиры». Всем другим драгоценностям царица предпочитала жемчужные ожерелья и обычно надевала несколько ниток жемчуга, свисавших до пояса.

Днем Александра Федоровна носила свободного покроя платья, отделанные у ворота и талии кружевами. Распространенные в эпоху короля Эдуарда VII узкие юбки находила очень неудобными. «Неужели вам действительно нравится эта юбка?» – спросила императрица свою фрейлину Юлию (Лили) Ден, муж которой служил офицером на царской яхте «Штандарт». «Видите ли, Ваше Величество, c’est la mode», – ответила дама. «Такая юбка ни на что не пригодна, – возразила государыня. – А ну, Лили, докажите мне, что она удобна. Бегите, Лили, бегите, посмотрю, как это у вас получится».

Платья для императрицы шила законодательница дамских мод в Петербурге, некая мадам Бриссак. Эта портниха сколотила целое состояние и приобрела в столице особняк. Все ее клиентки, в том числе сама царица, жаловались на цены, которые та заламывала. Мадам Бриссак доверительно сообщала государыне: «Прошу вас, не говорите этого никому, Ваше Величество, но я всегда делаю вам скидку». Впоследствии Александра Федоровна узнала, что, когда ее золовка, великая княгиня Ольга Александровна, пожаловалась на дороговизну, француженка шепнула ей на ухо: «Прошу вас, не говорите этого никому в Царском Селе, Ваше Императорское Высочество, но я всегда делаю вам скидку».

По вечерам императрица облачалась в белые или кремовые шелковые платья с серебряным шитьем и вышивкой гладью, украшала волосы бриллиантами и надевала жемчужное ожерелье. Шелкового белья она не любила, предпочитая белье и украшенные вышивкой ночные сорочки из тонкого полотна. Туфли выбирала на низком каблуке, с острым носком, обычно из золотистой или белой замши. Выходя из дому, всегда брала с собой зонт от солнца, даже если надевала шляпу с широкими полями.

Вспоминая день, когда ее представили императрице в Царском Селе, – это случилось в 1907 году, – Лили Ден так описывает врезавшуюся ей в память встречу: «Среди густой зелени показалась высокая, стройная женщина… Государыня была в белом, в шляпке, драпированной белой вуалеткой. Нежное белое лицо… рыжевато-золотистые волосы, синие глаза, гибкая фигура. Помню, что жемчуга в ожерелье были великолепны. Всякий раз, как императрица поворачивала голову, в бриллиантах ее серег вспыхивали огни… Я обратила внимание на то, что по-русски она говорит с заметным английским акцентом».

Зима для царских детей была порой нескончаемых уроков, которые начинались в девять утра. Учителя преподавали им арифметику, географию, историю, русский, французский и английский языки. Перед началом занятий их осматривал лейб-медик доктор Евгений Сергеевич Боткин, проверяя, не воспалено ли у них горло и нет ли сыпи. Помимо Боткина, за здоровьем детей следил приезжавший из Петербурга доктор Острогорский. Позднее появился молодой доктор Деревенко, специально приставленный к больному гемофилией цесаревичу. Но больше всех дети любили доктора Боткина. Это был высокий, видный господин в темно-синем сюртуке с золотой цепочкой от часов на животе. От него всегда пахло крепкими парижскими духами. Когда юные великие княжны были свободны, они любили ходить из комнаты в комнату, отыскивая доктора по запаху.

В одиннадцать утра царь и его дети оставляли занятия и отправлялись на часовую прогулку. Иногда, захватив ружье, царь стрелял в парке в ворон. У него было одиннадцать великолепных английских колли, которых он любил брать с собой на прогулку, и те прыгали и резвились вокруг хозяина. Зимой вместе с детьми и их учителями Николай Александрович сооружал ледяные горы из больших снежных комьев, облитых водой, с которых можно было спускаться на санках.

Обед представлял собой целое событие. Императрица за трапезой обычно не появлялась, и царь усаживался за стол с дочерьми и свитой. По русскому обычаю перед трапезой священник читал молитву и благословлял пищу. Обычно это делал отец Васильев, законоучитель царских детей. Священник был крестьянского происхождения и не имел высшего теологического образования. Не обладая обширными теоретическими познаниями, отец Васильев был искренне и глубоко религиозен. Слыша, как своим надтреснутым голосом громогласно произносит слова молитвы священник, императрица думала, что он является воплощением православного русского народа. Как духовник, отец Васильев умел утешить. В каком бы грехе ему ни каялись, он улыбался доброй улыбкой и говорил: «Не терзайся. Диавол не творит ничего подобного. Не курит, не пьет, не гуляет, а все же он диавол». Среди придворных, сидевших в шитых золотом мундирах, отец Васильев заметно выделялся. В длинной черной рясе с широкими рукавами, с черной бородой до пояса и большим серебряным наперсным крестом, он походил на большого ворона.

Иногда в столовой появлялся еще один любопытный персонаж. То был француз Кюба, дворцовый шеф-повар. В Царском Селе его тонкое искусство некому было оценить. Излюбленным лакомством царя был поросенок с хреном, орошаемый рюмкой портвейна. Икра однажды вызвала у государя сильную изжогу, и с тех пор он избегал этого изысканного лакомства. Как правило, он предпочитал простую крестьянскую пищу – щи, борщ, кашу, вареную рыбу и фрукты. Александра Федоровна аппетитом не отличалась и ела как цыпленок, и все же Кюба, величайший кулинар своего времени, надеялся, что среди царских гостей когда-нибудь окажется подлинный ценитель французской кухни. Иногда, приготовив особенно изысканное блюдо, повар в своем ослепительно белом фартуке и колпаке останавливался в дверях столовой в ожидании похвалы от хозяина и гостей.

Пополудни, когда дети еще занимались, императрица часто отправлялась покататься. Распоряжение «приготовить к двум часам карету Ее Величества» служило сигналом, после которого в конюшне начиналась бурная деятельность. Выкатывалась открытая английская коляска, сверкающая лаком, запрягались лошади, на запятках «кареты государя и императрицы стояли гайдуки в высоких шапках и синих кафтанах; за великими княжнами и наследником скакали конвойцы. Появлялся толстый кучер в медалях, которого несколько конюхов начинали подсаживать, запахивать на нем кафтан и подавать вожжи. Усевшись, кучер неизменно крестился, конвойный офицер вставал на подножку, и пара медленно ехала с нашего двора под арку, а оттуда в ворота Александровского парка», – вспоминает Т. Боткина.

После приказа подать коляску начинали суетиться не только конюхи, но и полицейские. «Если государыня заказывала экипаж к известному часу, камердинер передавал это по телефону на конюшню, о чем сейчас же докладывалось дворцовому коменданту, который отдавал приказание быть начеку всей полиции… Стоило государыне остановиться где или поговорить со знакомыми, чтобы этих несчастных сразу обступала… полиция, спрашивая фамилию и повод их разговора с государыней», – писала в мемуарах А. Вырубова.

Государь редко сопровождал супругу во время таких прогулок. Он предпочитал вылазки верхом в обществе графа Фредерикса или же генерала Александра Орлова, командовавшего Уланским Ее Императорского Величества полком. Направлялись они обычно в сторону Красного Села, мимо окрестных деревень. Нередко во время поездок император останавливался поговорить с крестьянами. Расспрашивал их о жизни, деревенских проблемах, видах на урожай. Рассчитывая встретить государя, приходили и крестьяне из других местностей, чтобы передать ему прошение или обратиться с какой-то проблемой. Почти всегда просьбы эти удовлетворялись.

Чай подавали ровно в пять часов. Процедура была всегда одинаковой. Из года в год на покрытые белыми скатертями столы ставились все те же стаканы в серебряных подстаканниках, те же тарелки с горячими булками, то же английское печенье. Ни пирожных, ни иных лакомств не было. Своей фрейлине и подруге Анне Александровне Вырубовой государыня жаловалась: «У всех бывает вкуснее чай, чем у нас, и более разнообразия». «При высочайшем дворе если что заводилось, то так и оставалось с Екатерины Великой до нашего времени, – писала Вырубова. – Залы с натертым паркетом и золотой мебелью душились теми же духами, лакеи и скороходы, одетые в шитые золотом кафтаны и головные уборы с перьями, переносили воображение в прежние века, как и арапы в белых чалмах и красных рейтузах. Садясь за чайный стол, государь брал кусочек калача с маслом и медленно выпивал стакан чая с молоком… Затем, закурив папиросу, читал агентские телеграммы и газеты, а императрица работала. Пока дети были маленькие, они в белых платьицах и цветных кушаках играли на ковре с игрушками, которые сохранялись в высокой корзине в кабинете государыни; позже они приходили с работами. Императрица не позволяла им сидеть сложа руки…»

После чая император возвращался к себе в кабинет. До восьми вечера он принимал посетителей. Те, у кого было какое-то дело, приезжали поездом из Петербурга, когда над Царским Селом опускались сумерки. В ожидании, пока царь освободится, гости могли посидеть в приемной, листая книги и журналы.

М. Палеолог так описывал встречу с царем: «Аудиенция носит совершенно частный характер, но тем не менее я должен быть в полной парадной форме, как это подобает, когда являешься к царю, самодержцу всея Руси. Меня сопровождает церемониймейстер Евреинов, также весь расшитый золотом. Мою свиту составляют только Евреинов, камер-фурьер в обыкновенной форме и скороход в живописном костюме времен императрицы Елизаветы, в шапочке, украшенной красными, черными и желтыми перьями. Меня ведут через парадные гостиные, через личную гостиную императрицы, дальше – по длинному коридору, на который выходят личные покои государя и императрицы. В нем я встречаюсь с лакеем в очень простой ливрее, несущим чайный поднос. Далее открывается маленькая внутренняя лестница, ведущая в комнаты августейших детей; по ней убегает в верхний этаж камеристка. В конце коридора находится последняя гостиная, комната дежурного флигель-адъютанта… Я ожидаю здесь около минуты. Арап в пестрой одежде, несущий дежурство у дверей кабинета Его Величества, почти тотчас открывает дверь.

Император встречает меня со свойственной ему приветливостью, радушно и немного застенчиво. Комната, где происходит прием, очень небольших размеров, в одно окно. Меблировка покойная и скромная, кресла темной кожи, диван, покрытый персидским ковром, письменный стол с ящичками, выровненными с тщательной аккуратностью, другой стол, заваленный картами, книжный шкаф, на котором портреты, бюсты, семейные памятки».

С 6 до 8 часов государь принимал министров. Он обычно встречал посетителей в неофициальной обстановке. Встав из-за письменного стола, жестом приглашал гостя занять кресло, спрашивал, не желает ли тот курить, и сам закуривал папиросу. Слушал очень внимательно и, хотя схватывал суть дела раньше, чем успевал изложить его посетитель, никогда того не перебивал.

Ровно в восемь официальный прием заканчивался, и император шел обедать с семьей. Чтобы показать, что аудиенция окончена, царь вставал и подходил к окну. Посетителей заранее предупреждали, чтобы у них не оставалось на этот счет сомнений, как бы ни был с ними любезен государь. «Боюсь, я утомил вас», – вежливо произносил царь, заканчивая беседу.

«Гости были редко. В 9 часов в открытом платье и бриллиантах, которые государыня всегда надевала к обеду, она поднималась наверх помолиться с наследником. Государь занимался до 11 часов».

Часто император приходил после ужина в гостиную и читал вслух, в то время как жена и дочери занимались рукоделием. «Одно из самых светлых воспоминаний, – признавалась впоследствии Вырубова, – это уютные вечера, когда государь бывал менее занят и приходил читать вслух Толстого, Тургенева, Чехова и т. д. Любимым его автором был Гоголь. Государь читал необычайно хорошо, внятно, не торопясь, и это очень любил». Иногда, желая угодить дамам, читал им какой-нибудь английский роман. Николай Александрович одинаково хорошо читал по-русски, по-английски и по-французски, неплохо знал немецкий и датский. Книгами царя снабжал его личный библиотекарь, в обязанности которого входило приобретать каждый месяц десятка два лучших книжных новинок, появившихся в мире. Книги Николай Александрович складывал в известном порядке и не любил, если этот порядок нарушался.

Иногда вместо чтения семейство разглядывало фотографии. Вырубова вспоминала: «Их Величество лично клеили свои альбомы, употребляя особый белый клей, выписанный из Англии. Государь любил, чтобы в альбоме не было бы ни одного пятнышка клея, и, помогая ему, надо было быть очень осторожным. Государыня и великие княжны имели свои фотографические аппараты. Фотограф Ган везде сопутствовал Их Величествам, проявляя и печатая их снимки. У императрицы были большие зеленые альбомы с собственной золотой монограммой в углу; лежали они все в кабинете».

Дни, проходившие в приятном однообразии, заканчивались вечерним чаепитием в одиннадцать часов. Иногда к чаю приходил в двенадцать часов ночи император. «После чая государь уходил писать свой дневник», – отмечала Вырубова. Затем забирался в белый кафельный бассейн, в котором можно было плавать. Добравшись до постели, обычно тотчас засыпал, если не мешала супруга, продолжавшая читать, хрустя при этом печеньем.