«Поразительна все-таки какая-то стихийная сила России, — записывал в дневнике профессор Леонид Тимофеев, — которая, несмотря на весь идиотизм, пронизывающий нашу систему сверху донизу, позволяет ей уже пять месяцев бороться буквально со всей Европой. Говорят, что 7-го в Москве будет парад! Рискованно, но умно. Политический эффект от этого будет равен военному успеху и сильно ударит по престижу Германии…»

Выслушав очередной доклад командующего Московским военным округом генерал-полковника Павла Артемьева, Сталин поинтересовался:

— Вы готовитесь к параду войск Московского гарнизона в ознаменование 24-й годовщины Октябрьской революции?

Вопрос застиг Артемьева врасплох.

— Товарищ Сталин, мы все отдали на фронт. Вряд ли наберем нужное для парада количество войск. Танков у меня ни одного нет. Артиллерия — вся на огневых позициях…

Но распоряжения вождя не обсуждаются.

Вернувшись в штаб, Артемьев собрал членов военного совета. Решили вывести на парад курсантов Окружного военно-политического училища, Краснознаменного артиллерийского училища, один полк 2-й Московской стрелковой дивизии, один полк 332-й дивизии имени Фрунзе, части дивизии имени Дзержинского, Московский флотский экипаж, Особый батальон военного совета округа и Московской зоны обороны, сводный зенитный полк ПВО и два танковых батальона резерва Ставки, которые должны были 7 ноября прибыть из Мурманска или Архангельска.

Сохраняя тайну, командирам и комиссарам частей и училищ говорили, что есть намерение провести смотр частей, отправляющихся на фронт, показать их москвичам, поэтому надо заняться строевой подготовкой. За несколько дней до парада штаб тыла Красной армии получил указание выдать Московскому военному округу зимнее обмундирование — валенки, полушубки, ушанки и стальные каски. О том, что им предстоит участвовать в параде, командирам частей сообщили только накануне, 6 ноября, в одиннадцать вечера.

Генерал-лейтенант Николай Спиридонов, комендант Кремля, получил приказ подготовить Красную площадь к параду. Сталин распорядился в ночь на 7 ноября снять маскировочные чехлы со звезд на Кремлевских башнях и открыть Мавзолей. Он был укрыт ящиками с песком и суровым полотном, на котором был нарисован дом — окна, двери. Сталин распорядился подогнать к Красной площади кареты скорой помощи — на случай налета вражеской авиации. Но предупредил:

— Парад войск не будем приостанавливать ни при каких обстоятельствах.

Накануне парада, 6 ноября, рядовой стрелкового полка войск противовоздушной обороны Москвы Дмитриев устроил засаду на Красной площади возле памятника Минину и Пожарскому. Он несколько раз выстрелил по правительственным машинам, которые выезжали из Кремля. Никто не пострадал.

Дмитриева задержали. Он утверждал на допросе, что хотел отомстить руководителям страны, которые говорили, что Красная армия — самая сильная в мире, что наша армия непобедима, а в реальности позволили немецким войскам дойти до самой Москвы… Дмитриева расстреляли.

Больше никто не пытался помешать проведению военного парада в Москве.

Накануне, 6 ноября, на станции метро «Маяковская» провели торжественное заседание Московского Совета, посвященное Октябрьской революции. С самого утра поезда Горьковско-Замоскворецкой линии не останавливались на «Маяковской».

Вход охраняла группа автоматчиков. Пропускали по пригласительным билетам. В среднем зале ярко освещенной станции расставили мебель. Обитую кумачом трибуну доставили из Большого театра. Стулья принесли из находившихся по соседству Концертного зала имени Чайковского, кинотеатра «Аквариум», Театра сатиры и Театра кукол Сергея Образцова. Через весь зал от эскалаторов до трибуны проложили красную ковровую дорожку. С одной стороны состав из шести вагонов использовали как гардероб, чтобы участники заседания могли раздеться. С другой, в составе из восьми вагонов, накрыли столы и организовали буфет — булочки, бутерброды и мандарины. В одном из вагонов разместились артисты, участники праздничного концерта.

Руководителей партии и правительства доставили на специальном составе. В 19.30 началось торжественное заседание. Его открыл председатель Мосгорисполкома Пронин. Выступил Сталин. После заседания в комнате президиума командующий Московским военным округом Артемьев доложил, что парад на следующий день начнется в восемь утра. Поздно ночью раздали билеты для прохода на Красную площадь.

В ночь на 7 ноября шел сильный снег, и это обезопасило столицу от немецкой авиации. Тем не менее на подмосковных аэродромах в готовности номер один находились пятьсот пятьдесят самолетов, вспоминал генерал-полковник Даниил Журавлев, командующий Московским фронтом ПВО. Расчеты зенитного полка, который тоже прошел через Красную площадь, имели в нарушение обычного порядка комплект боеприпасов и были готовы остановиться и открыть огонь, если бы появились немецкие самолеты.

Микрофоны на площади включили заранее, и стоявшие внизу услышали, как вошедший на трибуну Сталин пожаловался:

— А здорово поддувает.

Принимал парад маршал Семен Михайлович Буденный, командовал парадом генерал-лейтенант Артемьев.

Сначала прошли курсанты оставшихся в Москве военных училищ, части нескольких дивизий, моряки Московского флотского экипажа, появилась конница, тачанки, танки.

«Всю ночь был шум — это шли танки на парад к утру, — записала в дневнике Мария Андреевна Буковская. — Конечно, этот «знаковый» парад в восемь часов утра, под прикрытием войск ПВО ничем не напоминал грандиозные имперские действия тридцатых годов.

Утро морозное. Поземка вьется по брусчатке, колючий снег падает на спины озябших солдат. Их слишком мало для громадного пространства Красной площади. Скромный военный оркестр играет торжественный марш, эхом отзывается «ура!».

Играл сводный оркестр штаба округа, дирижировал военный интендант 1-го ранга (было тогда такое военное звание) Василий Иванович Агапкин.

Автор двенадцати строевых и девяти встречных маршей (самый знаменитый — «Прощание славянки»), Агапкин еще до революции был военным музыкантом. Много лет он был капельмейстером Центральной (Высшей) школы ОГПУ—НКВД, потом руководил оркестром Отдельной мотострелковой дивизии особого назначения.

Только 2 ноября он узнал, что ему предстоит. Репетировал наскоро собранный оркестр в Хамовниках. Мороз усилился. Мелкие инструменты отогревали под шинелями, крупные прикрывали от ветра. И пальцы мерзли… Но сыграли!

В фильме, посвященном параду, диктор говорил: «Сразу после марша мимо Мавзолея, на котором находились члены правительства, полки, засыпанные мокрым снегом, направлялись прямо на передовую и вступали в бой».

Это придумали идеологические чиновники. Части московского гарнизона должны были остаться в столице. Да и не могли бы они принять бой, поскольку их выводили на Красную площадь фактически без оружия и боеприпасов. Сталин безумно боялся покушения, и особисты следили за тем, чтобы участвующие в параде стрелять не могли.

— Пусть вдохновляет вас в этой войне, — говорил на параде Сталин, — мужественный образ наших великих предшественников — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова.

Записать речь на пленку не удалось, потому что работники кинохроник на парад опоздали. Пришлось воздвигнуть деревянную трибуну в Свердловском зале первого корпуса Кремля. Сталин сначала отказался:

— Что я вам, артист?

Но все-таки вновь прочитал свою речь — на сей раз только для кинокамеры. Эти кадры вклеили в фильм о параде на Красной площади. Но все эти мелочи не имели значения, потому что речь вождя была знаковой — своего рода смена вех: от советского патриотизма—к русскому.

Идеи пропаганды русского патриотизма витали в воздухе.

Характерно, что 13 октября полковой комиссар Брагинский из ГлавПУРа обратился в ЦК с предложением создать газету для масс — «для русского крестьянина-колхозника, для каждой домашней хозяйки», рассказывать в ней «об оскорблении немцами русского национального достоинства»: «Газета должна быть максимально советско-русской газетой. Воспитывать чувство патриотизма, понимание того, что «что русскому здорово, то немцу смерть»… Может быть, назвать ее «Русская Правда».

Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) ответило, что «осуществить издание такой газеты в настоящее время нет возможности».

 «Во время войны, — писал профессор Ефим Григорьевич Эткинд, — обнаружилось нечто неожиданное для всех, и прежде всего для партийного руководства: привлекательность сталинского социализма не настолько велика, чтобы за это кто-нибудь хотел умирать… Возвышенные речи о недалеком коммунистическом будущем уже после первых поражений 1941 года уступили место прославлению Родины, России, даже Святой Руси, в армии появились православные священники, ордена Суворова, Кутузова, Ушакова, Александра Невского.

Самый популярный в то время стихотворец Константин Симонов твердил, как заклинание, слово «русский». Стихи Симонова сослужили свою службу — они поднимали дух разгромленной армии, они возрождали потерянный было смысл жизни и главное — смысл смерти. Конечно, огромное большинство армии состояло из русских солдат и офицеров. А как было жить и умирать другим, тем, кто не мог повторить слова Симонова? Ведь он был горд тем, что «русская мать нас на свет родила». А другие, которых на свет родила не русская мать?.. 

Все началось с кризиса социалистической идеологии, которую пришлось поспешно заменить патриотизмом, до сих пор повсеместно и высокомерно отвергавшимся советскими идеологами. Подчеркнуто русский патриотизм, который был призван достойно противостоять германскому национализму…»

Таких других было немало, о чем написал известный советский переводчик и знаток Центральной Азии Семен Липкин:

«Сталин первым понял, что его держава есть прежде всего наследница русской монархии. Надо осторожно, без излишней поспешности, восстановить ее природное русское начало. Задача была не из легких: подавляя, воскрешать… Сталин понял, что нужна идея национальная, то есть русская, державная. Он был прав. Но, как всегда, не умел ухватить взглядом всей сделки в целом. Он был узок, хотя и глазаст. Хорошо понимая мощную, заразительную силу немецкого национализма, он не принял в расчет то обстоятельство, что немцы составляли подавляющее большинство населения, а наше государство — многонациональное.

Между тем интеллигенция нерусских народов гораздо сильнее, острее испытывала боль национального угнетения, чем интеллигенция русская. В свои молодые и более зрелые годы я редко встречал русских интеллигентов, даже относившихся к режиму критически, которые страдали бы оттого, что попраны русское национальное сознание, Русская православная церковь. Встречал, но — повторяю — редко.

Но те интеллигенты Средней Азии, Татарии, Северного Кавказа, которые мне доверяли, болезненно реагировали на свое национальное неравенство, на гибель мусульманской культуры… Русская интеллигенция была отторгнута от народа, от его веры, в то время как интеллигенция народов мусульманских никогда не отделяла себя от религиозных убеждений народа, от его обрядов (даже коммунисты Средней Азии до сих пор, храня обычай, обрезают мальчиков), от его не столько социальных, сколько национальных чаяний. Мне известны антиклерикальные высказывания мусульманской интеллигенции, но я никогда не слыхал антирелигиозных.

И вот мусульмане и немусульмане воспрянули, заволновались. А чем хуже русских монастырей грузинские и армянские? А чем хуже русских князей и царей Бабур, поэт и завоеватель Индии, хромец Тимур, украсивший Самарканд поразительными медресе и мечетями, его внук Улугбек, всемирно знаменитый астроном, имам Дагестана Шамиль, возглавивший справедливую войну горцев? Стали появляться произведения, посвященные выдающимся деятелям прошлого…»

Но если разрешалось возвеличивать героев русской истории, то остальным это строжайше запрещалось. Иначе говоря, что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Партийные чиновники в Москве выискивали идеологические грехи в работах историков во всех союзных и автономных республиках. Это заложило основы будущих межнациональных проблем…

Выступление Сталина на параде было внимательно выслушано партийным аппаратом. Новые акценты — упор на русскую историю — услышаны. Музыковеды поразились: по радио исполнили симфонию Чайковского «1812 год», которая была под запретом четверть века, поскольку в ней звучит немыслимое — «Славься ты, славься, наш русский царь».

Писатель Сергей Петрович Бородин, получивший Сталинскую премию второй степени за исторический роман «Дмитрий Донской», подал заявление о приеме в партию. Как положено, вступающего вызвали на бюро Краснопресненского райкома столицы, в ведении которого находился Союз писателей.

Первый секретарь райкома Сергей Абрамович Ухолов поинтересовался, какие у писателя творческие планы. Бородин рассказал, что работает над новым историческим романом. Первый секретарь недолго думая посоветовал Сергею Петровичу не лезть в далекую историю, а рассказывать о героях современности — из родного Краснопресненского района столицы. Уловив недовольство первого секретаря, члены бюро стали задавать Бородину каверзные вопросы и завалили. Бюро райкома отказалось принять писателя в партию как политически неподготовленного. Да еще и отдельно попеняли партийной организации Союза советских писателей за плохую работу с вступающими в партию.

Союз писателей обратился в горком. Дело дошло до Щербакова (подробнее см. книгу А.Н. Пономарева «Александр Щербаков. Страницы биографии»). Хозяин города объяснил партийным работникам, что с лауреатом Сталинской премии следует вести себя поуважительнее. Премию своего имени каждому из них дал сам вождь.

На бюро горкома хозяин города обрушился на недалекого секретаря райкома:

— Товарищ Сталин с трибуны Мавзолея на Красной площади, в трудный момент, когда враг стоял в тридцати километрах от Москвы, говорил о наших славных предках — Дмитрий Донской, Александр Невский, Суворов… Бородин раньше — чутьем — об этом написал прекрасную книжку. В то время, когда ЦК отметил эту книжку второй премией, а потом был разговор, что можно было бы дать первую премию, секретарь Краснопресненского райкома говорит: «Да брось Дмитрием Донским заниматься, написал бы ты лучше о Красной Пресне». Вероятно, в Союзе писателей много чего было сказано по адресу райкома…

Сергей Бородин получил партийный билет, Сергей Ухолов лишился кресла секретаря райкома партии.