ЭПИЛОГ ВТОРОЙ — ОБЩИЙ. БЕЗУМИЕ ПОЛКОВНИКА БОКА И ЗДРАВОМЫСЛИЕ РОССИЙСКИХ САМОДЕРЖЦЕВ

То, что Северное и Южное общества осенью 1825 года оказались на пороге гибели вне зависимости от будущего восстания, — это, в конце концов, дело исторического случая. Пестель мог и не принять капитана Майбороду в тайное общество, а Вадковский мог и не встретиться с унтер-офицером Шервудом. И не было бы их доносов. И тайные общества могли бы законспирироваться еще глубже при смене императора…

Неизбежно ли было восстание 14 декабря? Надо ли было восставать при таких неопределенных шансах на успех? Надо ли было вверяться случайным людям — Якубовичу и Булатову?

Это не только вопрос политический, экономический, социально-психологический, но в глубине своей — вопрос нормальной, достойной человеческой реакции на реальность.

Российская жизнь не оставляла людям дворянского авангарда иного выхода, кроме сопротивления с оружием в руках. Сопротивления безумию системы.

И вот пример, лежащий вне круга тайных обществ.

В 1818 году один из самых удивительных людей дворянского авангарда полковник Бок представил Александру "Записку", в которой с самоубийственной откровенностью и яростным мужеством сказал ему все, что он думал о самом императоре и самодержавии вообще. Полковник Бок сознательно приносил себя в жертву. Его пером водили ясное сознание нетерпимости положения и отчаяние от невозможности немедленно это положение изменить.

Его "Записка", посланная Александру, непоправима по своим последствиям, как письмо Пушкина Геккерену.

Жаль, что нет возможности привести этот обширный текст целиком. Но вот что писал, например, полковник Бок: "Благородное поведение, которое так выгодно отличает первые годы царствования его величества, заставило наших сограждан забыть, что они имели дело с деспотической формой правления. Самое жестокое разочарование последовало за этой недолговечной иллюзией. Его величество использует освобождение крестьян только в качестве повода, чтобы подавить единственный класс, который до сих пор сопротивлялся проявлениям тирании. Сами крестьяне разоряются огромными повинностями и жадностью чиновников. Деревни систематически опустошаются рекрутскими наборами, необходимыми в силу огромной численности армии. Домашний покой и преуспеяние крестьян принесены в жертву голоду и прихотям солдата и возмутительному произволу. Чтобы не обесчестить его величество перед лицом всей Европы, мы не хотим касаться того, что происходит во вновь созданных военных поселениях. Мы видим с великой скорбью, что, вместо того чтобы увеличивать благосостояние человечества, мы только дали деспотизму еще один кинжал… Дворянство вынуждено указать его величеству, что его обязанности по отношению к подданным не основаны ни на праве наследования, ибо оно уничтожено явочным порядком (дворцовые перевороты. — Я. Г.), ни на постыдной церемонии присяги, — не только потому, что религия не может иметь целью служить гарантией всякого рода преступлениям, но и потому, что существуют вынужденные обязательства, нарушать которые столь же почетно, как позорно соблюдать их… Мы требуем созвать съезд всего русского дворянства как нераздельного целого, чтобы принять меры, которые поставили бы предел правительственным злоупотреблениям и обеспечили бы 40 миллионам людей такое положение, при котором им не угрожали бы всевозможные несчастья, коль скоро одному человеку не хватает благоразумия или добродетели".

"Записка" полковника Бока была дерзкой и оскорбительной до безумия. Но не безумием был он охвачен, а бешенством умного, сильного, смелого и прозорливого человека при виде торжества глупости и подлости. Он прекрасно понимал, что делает, когда последовательно и сознательно оскорблял Александра: "Император любит предписывать то, что красиво звучит, то, благодаря чему он хочет быть хвалимым как христианин, законодатель, герой, освободитель, покровитель искусств и наук, создатель благополучия нации, наконец как великий государь. Но когда дело доходит до осуществления этих красивых слов, начинаются поиски мундиров, созываются комитеты, в которых его величество ведет себя как хитрец. Потом ведение дела поручается льстецам, сводникам и авантюристам, так как люди чести и таланта могут затмить его величество. Если министр подл и ограничен, он может быть уверен в милостях монарха, но достаточно иметь характер и талант, чтобы быть удаленным от двора навсегда. В результате — креатуры Александра только увеличивают нелепости Павла, мы же находимся в состоянии полной анархии…

Почему император так страстно любит парады? Почему тот же человек, которого мы знали во время пребывания в армии в качестве незадачливого дипломата, превращается во время мира в ярого солдата, бросающего все дела, едва он услышит барабанный бой? Потому что парад есть торжество ничтожества и всякий воин, перед которым пришлось потупить взор в день сражения, становится манекеном на параде, в то время как император кажется божеством, которое одно только думает и управляет. Мы все видели влияние этой системы при Аустерлице…

С оружием в руках мы завоевали воздух, которым дышим. Он достался нам ценой нашей крови, наших принесенных в жертву братьев, наших сожженных городов и деревень. Мы не потерпим, однако, чтобы его величество, который всем вплоть до насущного хлеба обязан щедрости нации, обращался с этой нацией в целом так, как его отец пытался обращаться с отдельными лицами".

Полковник Бок точно анализирует и формулирует положение вещей. Он замечательно понял страшный сдвиг, произошедший под покровом "демагогии и ханжества", которые, по его словам, "всегда были верными спутниками тирании". При Александре система подавления и удержания достигла того уровня, когда могла уже охватить общество в целом, и все население империи предстало перед лицом этого спрута как единый контролируемый объект. В Российской империи кончалась и личная дворянская независимость — между личностью и нацией деспотизм ставил знак равенства.

Чего добивается Бок своим отчаянным посланием? О чем он мечтает? О взрыве? Мятеже? Перевороте? Нет. "Мы не хотим вызвать революцию, напротив, мы хотим предотвратить ее".

Год назад член тайного общества Якушкин решил убить Александра как врага России.

Если бы в 1818 году полковник Бок встретился с Трубецким, они нашли бы общий язык. Бок вслух сказал то, что Трубецкой и его товарищи говорили на конспиративных встречах.

То, что полковник Бок предлагает как основу позитивной программы, через несколько лет станет фундаментальным требованием вождей восстания 14 декабря. "Дворянство требует, следовательно, созыва общего собрания выборных (Земский собор. — Я. Г.), чтобы совместно с другими классами выработать законы, так как мы их еще не имеем. Указы, изданные то тираном, то слабоумным, то любимым истопником, то актрисой, то турецким брадобреем, то курляндским конюхом, то Аракчеевым, то Розенкампфом, — не являются законами…"

Гусарский полковник фон Бок — аристократ, богатый помещик, герой всех войн, которые вела Россия с 1806 по 1814-й, награжденный многими орденами и золотым оружием за храбрость, полковник в 25 лет, удостоившийся благоволения царя и глубокого уважения Барклая де Толли, своим самоубийственным шагом предвосхитил мятеж 14 декабря. Он был старше декабристов и раньше, чем они, почувствовал невозможность жить так, как жил.

Каким должно было быть ощущение общего неблагополучия, чтобы полковник Бок решился принести себя в жертву, ясно это сознавая: "Можно распять того, кто говорит правду, но нельзя никогда восторжествовать над истиной. Всегда нужны жертвы, прежде чем победа будет достигнута. Провидение определит будущее. Моя совесть спокойна…"

Вспомним эти слова, вспоминая о Рылееве в канун восстания.

К полковнику Боку не подходила снисходительная формула: "Дурак! не в свое дело вмешался", которой наградил император Александр полковника Генерального штаба Александра Муравьева за его проект крестьянской реформы. Полковник Бок был брошен без суда в одиночную камеру Шлиссельбурга — как безумец. И там доведен до безумия. Он не мог жить иначе, но не мог и защитить себя, ибо за ним не стояло никакой вооруженной силы. За людьми 14 декабря она стояла…

"Действователей 14 декабря" после восстания многократно называли безумцами. "О жертвы мысли безрассудной!" — восклицал замечательный поэт, умный человек, но дурной политик Тютчев.

Однако дальнейшая история России — страшные конвульсии системы, сотрясаемой восстаниями, волнениями, выстрелами и бомбами, внешнеполитическими катастрофами, экономическими срывами, — дальнейшая история империи, ненавидимой слишком многими и рухнувшей под тяжестью своих роковых заблуждений, показала, что безумцами были те, кто 14 декабря стрелял картечью в наиболее трезвых и здравомыслящих людей страны.

Есть свидетельство, что Сперанский, стоявший в момент первых картечных выстрелов у окна Зимнего дворца, сказал члену тайного общества Краснокутскому, оказавшемуся рядом: "И эта штука не удалась!"

А декабрист Басаргин писал, вспоминая процедуру вынесения приговора: "В той стороне, где досталось мне стоять, сидел за столом М. М. Сперанский… Мне показалось, что он грустно взглянул на меня, опустил голову, и как будто слеза выпала из глаз его".

Битый и ломаный российским политическим бытом Сперанский понимал, какая "штука не удалась" и что это значит для России.

Более уверенно чувствовавший себя Мордвинов сразу после казни и ссылки деятелей тайных обществ подал новому императору записку, в которой, в частности, было сказано: "Угнетение же всех составляет ясную гибель всего государства".

Но российская власть, принципиально не искавшая путей органичного сотрудничества с обществом, не способна была воспринять эту мысль. И потому — обречена.