Как сложилась личная жизнь императора? Он женился на гессен-дармштадтской принцессе весною 1841 года. Ей тогда было семнадцать лет, а ему двадцать три года. Он был счастлив несколько лет. Потом нервный, чувственный и мнительный Александр Николаевич охладел к своей супруге. Она к тому же, далеко еще не будучи старухой, по требованию врачей, уклонилась от супружеских объятий. Император тяготился невольным аскетизмом. Он изменил жене. Нашлись придворные сводни, которые содействовали царскому адюльтеру. После первой измены последовала вторая, потом еще и еще. Женщины влияли магически на этого слабого и впечатлительного человека. Его донжуанские наклонности не встречали никаких препятствий. Оп уже привык к разврату и не стыдился своей жены. Императрица Мария Александровна по-прежнему глядела на него укоризненно своими овечьими глазами, но не упрекала его ни в чем. Иногда он посвящал ее в тайны своих приключений. Его отец, развратничая, старался, однако, сохранить внешнее благообразие семьи. Сын махнул рукой на всякие приличия. Соблазненных им девушек ему легко удавалось выдавать потом замуж. Придворные холопы не брезговали царскими любовницами.

Но у царя была и настоящая любовь – княжна Екатерина Михайловна Долгорукая. Он увидел ее в первый раз в августе 1857 года в Тепловке, в доме ее родителей, где он остановился, направляясь на маневры в Волынь. Ей было тогда десять лет. Князь Долгорукий вскоре после посещения царем его дома разорился и умер. Александр Николаевич взял на себя опеку над имением и воспитанием шестерых детей князя. Девочки были помещены в Смольный институт. Старшая, Катя, «с глазами газели», правилась царю. Он любовался ее кошачьими повадками. Екатерина Михайловна кончила институт семнадцати лет и поселилась у брата на Бассейной. Однажды весной Александр Николаевич встретил ее в Летнем саду и, не смущаясь присутствием любопытных, долго с ней гулял по боковой аллее, любуясь ее нежной шеей и прядями каштановых волос. Свидания повторялись. Они встречались на Елагином острове и в окрестностях Петергофа. Царь откровенно ухаживал за своей молоденькой воспитанницей. Она долго сопротивлялась. В июле 1865 года в одном из павильонов, между Петергофом и Красным Селом, восемнадцатилетняя княжна отдалась императору. Ему было тогда сорок семь лет. Ее страх, слезы, нежность и неумелые поцелуи укололи сердце опытного ловеласа. Александр Николаевич влюбился в эту княжну и при первом же свидании бормотал, обнимая ее колени, что он готов посвятить ей всю жизнь.

Осенью царь вручил своей возлюбленной ключ от его апартаментов в Зимнем дворце. Она приходила к нему на свидания по секретной лестнице, стыдясь придворных лакеев, посвященных в тайны царского алькова.

Родственники Екатерины Михайловны, боясь скандала, увезли ее в Неаполь. Но царь заболел настоящей страстью. Приехав в Париж, в 1867 году, он вызвал туда свою возлюбленную. Горькие впечатления от оскорблений парижской толпы и выстрела Березовского не помешали императору устраивать свидания с княжной, которая приходила к нему тайно в Елисейский дворец, проникая туда через калитку на углу улицы Габриэль и авеню Мариньи.

В сентябре 1872 года Екатерина Михайловна объявила царю, что она беременна. Она скрывала свою беременность тщательно, но, почувствовав приближение родов, она позвала свою наперсницу горничную, которая оставила нам свои мемуары, и вышла с ней на набережную. Это была белая апрельская ночь. Не было извозчиков. Любовница императора плелась пешком, опираясь на руку своей спутницы, изнемогая от болей. Наконец попался какой-то ночной извозчик, который подвез княжну к Зимнему дворцу. Александр Николаевич, бледный и потрясенный, сам провел ее в комнаты, которые занимал когда-то Николай Павлович. Здесь не было даже кровати. Она легла на голубой репсовый диван. Доктор и акушерка едва не опоздали к родам. На свет появился здоровый мальчик, которого мать назвала Георгием. Его поместили в одном надежном семействе.

На следующий год родилась девочка Ольга. Эта скандальная история не только мучила больную императрицу, но и вызывала негодующие толки лицемерных царедворцев. Волновались и сыновья, опасаясь, что побочные братья и сестры заявят когда-нибудь о своих правах.

Граф Петр Шувалов доложил об этих сплетнях царю, но Александр Николаевич впадал в страшный гнев при малейшем намеке на необходимость разорвать эту связь. Это для него было бы труднее, чем отказаться от престола. В 1874 году царю донесли, что Шувалов назвал где-то княжну «девчонкой». Он был назначен немедленно послом в Лондон, и его придворная карьера кончилась.

Российский самодержец, как это ни странно, не мог устроить сносно жизнь своей возлюбленной. Рожая третьего ребенка, княжна Долгорукая все еще была в таком фальшивом положении, что ей пришлось бежать ночью из дому в строгие и страшные царские апартаменты. Третий мальчик недолго жил. Александр сидел в слезах над умирающим, когда ему давали вдыхать кислород. Старый царь и его юная любовница спасались от сложной и ревнивой жизни, их окружавшей, поездками в Эмс, где они жили в вилле, носившей название, похожее на ироническое, – «Petite Illusion». Княжна гуляла под густой вуалью под руку со стариком, чье имя, конечно, было известно на курорте решительно всем.

Уезжая в Крым, в Ливадию, царь требовал, чтобы княжна тоже ехала на Южный берег. Он поселил ее в маленьком домике, в Бьюк-Сарае. Сюда он приезжал каждый вечер верхом на большой серой лошади. Горничная княжны отворяла ворота виноградника, и Александр Николаевич, оставив лошадь на попечении казака, шел по узенькой тропинке, спотыкаясь впотьмах и торопливо расспрашивая служанку своей любовницы о том, все ли благополучно и здоровы ли дети, которых на лето привозили из их петербургской тайной квартиры. Шум Салгира и серебро луны – все казалось таинственным, и государь чувствовал себя Гарун-аль-Рашидом из восточных сказок, какие в детстве читал ему вслух Василий Андреевич Жуковский.

Иногда царь ночевал в Бьюк-Сарае. Он сам насадил здесь фиалки и любовно их растил.

Только в 1878 году Александр Николаевич, к ужасу императрицы, всего семейства, министров и придворных, поселил свою возлюбленную в Зимнем дворце. Все негодовали на «дерзкую наложницу» царя, которая компрометирует двор его величества. Все обращали внимание на то, что у Александра Николаевича впали щеки, согнулась спина, стали дрожать руки и он часто задыхался. Это молодая любовница «губила» будто бы государя, который «так нужен был России».

Но самому Александру Николаевичу казалось, напротив, что княжна Долгорукая – единственное существо, которое любит его по-настоящему и поддерживает в нем нравственные силы. Все вокруг не понимает его. Понимает его только она. Она разгадала его душевную драму. Она знает, что он, император, вовсе не дорожит властью. Он признавался ей, что был бы рад передать корону сыну и уехать куда-нибудь. Одним словом, в его воображении рисовалась та самая идиллия, о которой мечтал его дядя Александр Павлович. Император изнемогал в сомнениях и нерешительности. Что делать? Осуществились огромные реформы. Но все как будто забыли, с каким тяжким и суровым порядком мирились русские люди при отце, Николае Павловиче. Тогда они молчали, эти непонятные враги. Теперь они неумолчно напоминают о себе везде и всегда. Они твердят все об одном и том же – в земских собраниях, на заседаниях городских дум, в этой разнузданной прессе, где, несмотря на все цензурные кары, газетчики создали своеобразный жаргон. Они твердят «об увенчании здания», намекая прозрачно на необходимость ограничить самодержавие. Неужели не понимают эти люди, что в России невозможен парламентаризм? Россия – мужицкая страна. Неужели эти еще неграмотные мужики способны сознательно исполнять свои гражданские обязанности? Они будут жалкой игрушкой в руках политиканов. Но этого мало. Откажись монарх от своих прерогатив – и тотчас же распадется на части великая империя. Имеет ли он право разрушить то, что созидали ревнители русской государственности тысячу лет? Нет, он, Александр Николаевич, сделал и так слишком много уступок. Не пора ли бросить якорь и в тихой гавани чинить корабль, расшатанный бурей? Но волны подымались все выше и выше, чинить корабль было мудрено. Правда, иные из помощников царя слишком грубы и неосторожны, но ведь так трудно найти порядочных людей для службы в высшей полиции и жандармерии. Вот генерал Трепов напрасно погорячился и высек в тюрьме какого-то Боголюбова, политического. Но как этому случаю обрадовались враги монархии! Зимой 1878 года некая Вера Засулич выстрелила в генерала Трепова. Весной ее судили с присяжными. Подсудимая объявила, что она мстила за оскорбленного в тюрьме товарища. Она заразила своим волнением присяжных и всех участников процесса. Адвокат болтал красно об ужасах полицейского произвола. У этих людей есть две морали – для себя и для врага. В царя можно стрелять. Это героизм. Это красиво и добродетельно. А высечь какого-то ничтожного бунтовщика – это злодейство. Публика плакала от восторга, когда эту глупенькую девчонку оправдали случайные люди, заседавшие в качестве судей. Они раскисли от умиления, когда эта особа повествовала о своей невинной пропаганде. В сущности – говорила она – и пропаганды не было. Она просто «ходила в школу для учителей, чтобы обучиться звуковому способу преподавания». И знакомые у нее были очень невинные, например Нечаев. Но жестокие жандармы посадили ее в тюрьму за все эти невинности. Все это раздражало утомленного государя. Что может быть глупее и пошлее этой демонстрации на Литейном проспекте, когда толпа одичавшей молодежи ревела в восторге по поводу оправдания Засулич. Если в порядке милосердия и снисхождения суд оправдал преступницу, то из этого никак не следует, что надо чествовать, как героиню, истерическую бабенку и возможную убийцу. Подобные мысли постоянно бродили в голове царя, когда ему приносили длинные сводки по делам Третьего отделения. Эти наивные преступники как будто понятия не имеют об истории. Им кажется, что управление государством все равно что четыре правила арифметики.

А это зверское убийство генерала Мезенцова! А. сам он, император? Разве он обеспечен от посягательств на его жизнь? 2 апреля 1879 года, в десятом часу утра, Александр Николаевич совершал свою обычную прогулку. Он шел но Миллионной, Зимней канавке и Мойке и потом повернул на площадь Гвардейского штаба. В это время через площадь переходил какой-то господин высокого роста, в чиновничьей фуражке. Он шел довольно быстро, уверенно и спокойно. От угла Гвардейского штаба он направился по панели прямо навстречу царю. Александр Николаевич, увидев этого человека, идущего на него, вдруг почувствовал, что идет его враг. Он оглянулся. Пристав, который следовал за ним, отстал шагов на двадцать пять. По ту сторону площади, у подъезда министерства финансов, стоял жандармский штабс-капитан. Александр Николаевич хотел крикнуть, чтобы бежали к нему на помощь, но стало стыдно, и крик замер на губах. Промелькнуло еще несколько секунд, и высокий человек приблизился настолько, что Александр Николаевич различал уже его серовато-голубые глаза, которые как будто искали кого-то. Не успел еще этот неизвестный человек опустить в карман руку, как Александр Николаевич все уже понял. Раздался выстрел, и Александр Николаевич, удивляясь сам своей легкости – ему было тогда шестьдесят лет, – бросился бежать в сторону Певческого моста. Он чувствовал, что враг вновь прицеливается, догоняя его. Тогда государь метнулся в сторону, потом опять в другую, и еще, и еще… А выстрелы следовали один за другим – до пяти раз. Бежать так, обманывая неопытного охотника, было страшно и весело. Выстрелы прекратились. Царь оглянулся. Кто-то, должно быть, тот самый человек в фуражке, валялся на земле. Вокруг была толпа.

Через несколько дней министр юстиции и сенаторы допрашивали покушавшегося на жизнь царя. Он оказался бывшим студентом Александром Соловьевым, тридцати лет. Царю принесли показания этого человека. Читая эту откровенную записку, Александр Николаевич пожимал плечами и усмехался недоброй усмешкой. Так вот они каковы, эти люди, считавшие себя вправе переделывать своевольно империю! Это все недоучившиеся молодые люди, не успевшие даже подумать как следует над смыслом жизни и смыслом истории. «Я окрещен в православную веру, но в действительности никакой веры не признаю, – спешит сообщить Соловьев о своем атеизме следователям. – Еще будучи в гимназии, я отказался от веры в святых… Под влиянием размышлений по поводу многих прочитанных мною книг, чисто научного содержания и, между прочим, Бокля и Дрэпера, я отрекся даже и от верований в Бога, как в существо сверхъестественное.

Я признаю себя виновным в том, – продолжает Соловьев, – что 2 апреля 1879 года стрелял в государя императора, с целью его убить. Мысль покуситься на жизнь его величества зародилась у меня под влиянием социально-революционных учений; я принадлежу к русской социально-революционной партии, которая признает крайнею несправедливостью то, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется результатами народного труда и всеми благами цивилизации, недоступными для большинства…

Ночь с пятницы на субботу провел я у одной проститутки, но где она живет, подробно указать не могу; утром в субботу ушел от нее, надев на себя чистую накрахмаленную сорочку, бывшую у меня, другую же, грязную, бросил на панель».

С жадным любопытством читал Александр Николаевич и рассказ о самом покушении: «Я не прошел еще ворот штаба, как, увидя государя в близком от меня расстоянии, схватил револьвер, впрочем, хотел было отказаться от исполнения своего намерения в этот день, но государь заметил движение моей руки, я понял это и, выхватив револьвер, выстрелил в его величество, находясь от него в 5–6 шагах; потом, преследуя его, я выстрелил в государя все заряды, почти не целясь. Народ погнался за мной, и, когда меня задержали, я раскусил орех с ядом, который положил к себе в рот, идя навстречу государю».

Весной после покушения царь уехал в Крым. Летом дела опять вызвали его в столицу, но осенью вновь потянуло на Южный берег, в виллу Бьюк-Сарай. С каждым годом, с каждым месяцем Александр Николаевич все более и более привязывался к своей возлюбленной. И чем страшнее было царствовать, тем сладостнее казался ему альков Екатерины Михайловны. А царствовать действительно было страшно. «Два человека жили в Александре II, – писал Кропоткин, – и теперь борьба между ними, усиливавшаяся с каждым годом, приняла трагический характер… Без сомнения, он сохранил привязанность к матери своих детей, хотя в то время он был уже близок с княжною Юрьевской-Долгорукой».

«Не упоминай мне про императрицу: мне это так больно», – говорил он не раз Лорис-Меликову. «Она умирала в Зимнем дворце, в полном забвенье. Хорошо известный русский врач, теперь уже умерший, говорил своим друзьям, что он, посторонний человек, был возмущен пренебрежением к императрице во время ее болезни. Придворные дамы, кроме двух статс-дам, глубоко преданных императрице, покинули ее, и весь придворный мир, зная, что того требует сам император, заискивал перед Долгорукой».

Огромность событий, наполнявших собою первые годы его царствования и отчасти вызванных им самим, потрясли душу царя. У Александра Николаевича Романова не хватило нравственных сил, чтобы закончить свое царствование так, как он его начал. Впечатлительный и страстный, самолюбивый и неуверенный в своем пути, он был оглушен выстрелами и взрывами. «Подпольная Россия была слишком нетерпелива». Так ему казалось, и это его старило гораздо больше, чем страстные ласки очаровательной княжны.

Первого декабря 1879 года в Москве, едва проследовал благополучно царский поезд, раздался очередной взрыв. Пострадал свитский поезд. Перепутанный маршрут спас случайно и на этот раз государя. Но он чувствовал, что заколдованный круг сжимался все больше и больше, что он – как в западне.

Семнадцатого февраля 1880 года, в шесть с половиной часов вечера, когда Александр Николаевич, окруженный семьей, беседовал в своих апартаментах с приехавшим в Петербург братом императрицы, принцем Александром Гессенским и с его сыном, Александром Болгарским, раздался страшный удар, дрогнула стены, потухли огни, запах, горький и душный, наполнил дворец.

Через минуту раздались вопли и стоны. Перепуганная насмерть дворцовая челядь бегала по лестницам, покинув государя, ища спасения.

Царь понял, что это очередное покушение уже в самом дворце, во внутренних апартаментах, что «крамола» гнездится тут, рядом, что все копчено… Он бросился по коридору в комнаты Екатерины Михайловны, забыв всех своих немецких родственников. Она была жива и бежала к нему навстречу.

Что же это было? Несколько пудов динамита, оказывается, было взорвано под помещением главного караула, где было убито восемь солдат и сорок пять ранено. Террористы надеялись, что взрыв разрушит царскую столовую, где как раз в шесть с половиной часов должен был обедать царь со всеми своими родственниками. К досаде революционеров, царь опоздал к обеду на полчаса. Впрочем, взрыв не одолел крепкой дворцовой стройки: опустился только пол столовой, попадала мебель и лопнули стекла. Разрушена была караульня – как раз под столовой.

Этот ужасный взрыв испугал не только царя, но и ту Россию, которая еще надеялась на мирный исход борьбы между властью и так называемым обществом. Теперь стало ясно, что мира быть не может. Это действовал таинственный Исполнительный комитет «Народной воли».

Александр Николаевич думал о том, что настоящей народной воли, кажется, никто не знает. И как, в самом деле, ее узнать? Итак, он не верит либералам, которые думают, что можно узнать эту волю, созвав парламент. Он, Александр Николаевич, знает, что все эти «парламенты» – игрушки в руках партий, а партии – игрушки в руках вожаков. Мнений подлинного народа так и не узнаешь, сколько бы ты ни слушал парламентских речей. Но Исполнительный комитет – это совсем другое. Это – сама революция. Вот это настоящий враг. Революции, в сущности, нет дела ни до мнений «народа», ни до его настоящей воли. Революция в самой себе ищет правду. Она так же неизбежна и внутренне необходима, как землетрясения, как извержения вулкана. Александру Николаевичу революция представлялась каким-то огромным демоном с человеческим лицом. И Александр Николаевич смертельно боялся этого демона.

Ему докладывали, что виновник взрыва исчез бесследно. И эта неудача жандармерии, которая прозевала страшное покушение, казалась царю не случайной. Очевидно, нужно было бороться с революцией иными средствами.

Через несколько дней после взрыва в Зимнем дворце царь созвал чрезвычайное совещание. Что-то было безнадежное и тоскливое в этом совещании. Александр Николаевич был мрачнее всех. Оп сгорбился, почернел и говорил хриплым, простуженным голосом. Скучно и тускло звучали голоса министров. Никто, конечно, но мог предложить никакой программы, ибо никто не верил в свое право на власть. И первый сомневающийся в этом был сам царь. Но все говорили с привычными бюрократическими интонациями привычный бюрократический вздор. «Надо как-то кого-то успокоить. Надо кому-то что-то внушить. Надо укрепить власть. Надо напомнить о священных прерогативах государя…» Но никто не знал, во имя чего, собственно, надо все это делать.

Среди этого скучного недоумения раздался вдруг голос генерала М. Т. Лорис-Меликова, покорителя неприступного Карса, истребителя чумы в Астрахани и в Поволжье и теперь харьковского генерал-губернатора, сумевшего как-то внушить к себе уважение губернии. Он предложил создать «Верховную распорядительную комиссию». Создание «комиссии» было дело привычное, по на этот раз генеральский самоуверенный топ этого кавказского вояки внушил царю надежду, что Михаил Тариелович все устроит. К тому же среди бюрократов он слыл либералом. А царь понимал, что теперь даже усмирять и казнить надо, сохраняя видимость правительственного либерализма.

И в самом деле, начавшаяся тогда же диктатура Михаила Тариеловича была, кажется, единственным способом поддержать падавшее правительство. Лорис-Меликов не успел провести ни одной серьезной реформы, но он старался в объяснениях своих с общественными деятелями и публицистами, которых он не чуждался, убедить всех в том, что реакция кончилась, что реформы будут и что хотя о конституции еще рано думать и отнюдь нельзя о ней писать в газетах, тем не менее представители земств и городов будут введены в высшие государственные учреждения в ближайшее время. Кажется, он сам не понимал, что такое участие депутатов в законодательной работе, как бы ничтожно и слабо это участие ни было, в корне подрывало уже самую идею самодержавия.

Александр Николаевич лучше это понимал, чем назначенный им диктатор, а диктатору нелегко было убедить царя в неизбежности и необходимости этого «увенчания здания», как тогда выражались. «Диктатура сердца» соблазнила многих либералов, утомленных политической лихорадкой. Последствием этого соблазна было то, что народовольцы оказались оторванными от широких умеренных кругов, и это выяснилось окончательно после 1 марта. Час настоящей революции еще не пробил. Это был лишь первый ее вестник и глашатай.

Летом 1880 года умерла императрица Мария Александровна. При ней в это время не было ни царя, ни детей. Но хоронили ее пышно, как полагается хоронить государынь. Месяца через полтора, когда наследника не было в Петербурге, Александр Николаевич обвенчался с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, у которой в это время было уже от него трое детей. Венчался старый царь 6 июля в три часа пополудни в царскосельском дворце. Надев голубой гусарский мундир, он сам пошел за своей невестой в ее комнаты, где она ждала его. Они шли потом длинными коридорами в маленькую залу с окнами на пустынный двор. Кроме протоиерея и певчих здесь были только министр двора и два генерал-адъютанта. Эти невольные шафера, смущенные и подавленные, держали венцы. Потом царь предложил своей новой жене покататься в коляске. Погода была прекрасная. Они поехали по Павловской дороге. Впоследствии Екатерина Михайловна уверяла, что старый государь, лаская маленького Гогу, который был тут же в коляске, сказал будто бы:

– Этот – настоящий русский… Хоть в нем, по крайней мере, течет только русская кровь…

В середине августа царь с молодой женой отправился в Крым и оставался там до ноября. Теперь княгиня Долгорукая стала называться светлейшей княгиней Юрьевской и на ее имя было положено в банк три миллиона. К изумлению царедворцев, Екатерина Михайловна поселилась теперь не в скромной вилле Бьюк-Сарай, а в Ливадийском дворце, в апартаментах императрицы.

Сюда же в Крым приехал Лорис-Меликов. Ему все еще не удалось добиться окончательного согласия царя на привлечение депутатов к государственной работе. Сплетничали, будто бы диктатор соблазнял Александра Николаевича тем, что, дав задуманную им «конституцию», он, царь, может легально сделать морганатическую свою супругу законной императрицей.

Наконец царь с новым семейством выехал из Ливадии в Севастополь, с тем, чтобы вернуться в столицу. Проезжая мимо Байдарских ворот, он велел остановиться. Накрыли стол на веранде. Теплый полдень поздней крымской осени располагал к ленивой мечтательности, и не хотелось ехать на север, где опять придется думать о том, подписывать или не подписывать «конституцию», то есть лорис-меликовский проект о созыве депутатов для участия в делах Государственного совета.

Январь и февраль 1881 года были безрадостны для царя, хотя ему было приятно видеть Екатерину Михайловну не тайно, а на правах супруги. Она теперь жила с детьми открыто в пышных приготовленных для нее апартаментах дворца. У них теперь была общая спальня. И спали они на одной постели. Спальня супругов была рядом с кабинетом государя, и он часто приходил туда после мучительных объяснений с министрами.

А между тем, когда царь старался устроить свою новую семью, не дремала подпольная Россия. Она напоминала о себе грозными прокламациями. «Внезапные припадки тоски, – рассказывает Кропоткин, – во время которых Александр II упрекал себя за то, что его царствование приняло реакционный характер, теперь стали выражаться пароксизмами слез. В иные дни он принимался плакать так, что приводил Лорис-Меликова в отчаяние. В такие дни он спрашивал министра: „Когда будет готов твой проект конституции?“ Но если два-три дня позже Медиков докладывал, что органический статут готов, царь делал вид, что решительно ничего не помнит. „Разве я тебе говорил что-нибудь об этом? – спрашивал он. – К чему? Предоставим это лучше моему преемнику. Это будет его дар России“».

На первой неделе поста царь говел и приобщался. 1 марта утром Лорис-Меликов предложил царю подписать заготовленный акт, который сам Александр Николаевич называл «указом о созыве нотаблей», намекая на судьбу Людовика XVI. «Конституция» была подписана. Надо было ехать на развод в манеже, но Лорис-Меликов настойчиво просил государя не выезжать из дворца: «Ищут террористов, они где-то близко, их скоро найдут, Желябов уже арестован… А пока государь не должен выезжать никуда».

Но Александра Николаевича как будто что-то толкало ехать непременно в Михайловский манеж. Отпустив министра, император пошел в апартаменты Екатерины Михайловны. Она сама шла к нему навстречу. И она, как министр, умоляла царя не выезжать из дворца. «Ходят ужасные слухи. Надо подождать».

Александр Николаевич с нежностью слушал ее лепет. Ее заплаканные глаза и ребяческие чуть припухшие губы пробудили в нем тот хмель, который так часто волновал его уже немолодое сердце… Потом он торопливо простился и поехал в Михайловский манеж.

Около часа пополудни он сел в карету. Вокруг скакало шесть терских казаков. Раньше он ездил всегда по Невскому и Малой Садовой, а на этот раз он приказал ехать по Екатерининскому каналу и Инженерной улице. В манеже все было в порядке, и царь ласково улыбался окружающим. Из манежа прежней дорогой он поехал в Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайловне. Здесь он завтракал. Благодушное настроение его не покидало. Он вышел из Михайловского дворца в четверть третьего.

Карета мчалась по Инженерной улице, а потом повернула направо по набережной Екатерининского канала. За окнами кареты промелькнул отряд флотского экипажа, потом взвод юнкеров Павловского училища. Слева виден был канал, справа – длинная стена вдоль сада Михайловского дворца. Мальчишка-мясник лет четырнадцати вытянулся браво и отдал честь государю. А это кто? Кто этот с небольшим свертком в руках?

Раздался страшный треск, и столб дыма и пыли покрыл весь проезд. В луже крови корчился, крича, мальчишка, секунду перед тем смеявшийся беззаботно. Валялись на земле два казака. Царь невредимый вышел из кареты, изуродованной и вывернутой взрывом.

Полковник Дворжицкий, мчавшийся в санях за царской каретой, подбежал к Александру Николаевичу, умоляя сесть в его сани и спешить во дворец. Но странное и жуткое любопытство овладело царем. Ему надо увидеть сейчас, немедленно лицо того, кто бросил бомбу. Убийцу схватили. Он стоял в трех шагах. И Александр Николаевич направился к нему. Это был молодой невзрачный человек маленького роста в осеннем пальто из толстого драпа. На голове была шапка из. выдры. Он угрюмо, исподлобья смотрел на царя.

Какой-то подпоручик, подбежав к толпе и еще не видя Александра Николаевича, спросил испуганным голосом: «Что с государем?»

– Слава Богу, – сказал царь, – я уцелел, но вот…

И он показал на кровавую лужу, где корчились люди.

– Не рано ли Бога благодарить? – пробормотал молодой человек в шапке из выдры.

Александр Николаевич направился к раненым, но не успел сделать и двух шагов. Раздался второй взрыв. Когда дым рассеялся, увидели, что царь отброшен к решетке канала, лежит истерзанный и окровавленный, а в нескольких шагах от него лежит и его убийца – тоже истерзанный, тоже в крови…

Это было 1 марта 1881 года, в два часа тридцать пять минут пополудни.