Глава шестнадцатая

Равенсбург не спал. Горожане привыкли ночью прятаться по домам, а уж накануне Дня Всех Святых – любому ребенку известно – нечисть заполняет улицы, бродят бесы и демоны, и сам Сатана прогуливается по земле. Но сегодня людей по приказу инквизиции согнали на ратушную площадь, посреди которой был возведен большой помост с шестью столбами, обложенными дровами и соломой. Его окружали ближние с факелами в руках, взад-вперед прохаживался палач. Перед крыльцом ратуши возвышалась кафедра для проповеди.

С ночного неба сыпался сухой снег, покрывал белой крупой камни мостовой, взвивался поземкой под холодным ветром. Площадь полнилась гулом возбужденных, испуганных, сердитых голосов: горожане ждали самой большой казни в истории Равенсбурга.

На крыльце появился Шпренгер в сопровождении охранника, неторопливо взошел на кафедру, оглядел толпу. Рядом встал Инститорис, вид у инквизитора был растерянный, он то и дело отирал со лба капли холодного пота. Шпренгер поднял руку, призывая к молчанию. Постепенно голоса стихли.

– Зло заполонило Равенсбург! – зазвучал над площадью его сочный баритон. – Зло пробралось в ваши дома и сердца, горожане! Зло проникло в души! Равенсбург – колыбель зла, его родина, его средоточие. Я сражаюсь мечом и огнем, с именем бога моего на устах! Я приношу ему искупительные жертвы. Сегодня ночь накануне Дня Всех Святых – время последней жертвы, после нее Равенсбург изменится, станет таким, каким он угоден моему богу.

Проповедь была странной, непохожей на те, что обычно произносились перед казнью ведьм. Слова ее тяжелыми камнями падали на души притихших людей, наполняя страхом и ожиданием неизбежного.

– Привести жертвенных агнцев! – приказал Шпренгер.

Брат Адольф спустился в подвал и вывел шестерых детей. Они брели цепью, связанные по рукам одной веревкой. Самому младшему мальчику было не более четырех лет, он шел последним, спотыкаясь на каждом шагу, и жалобно плакал.

Толпа зароптала. Равенбуржцы привыкли к казням, но такое зрелище было способно тронуть самую зачерствевшую душу. Раздались злобные выкрики, женский плач, кто-то требовал освободить детей, прозвучали даже угрозы. Шпренгер повелительно кивнул, ближние принялись теснить людей от помоста.

Плачущих детей между тем привязали к столбам, палач поднес факел к соломе. Площадь наполнилась воем, яростными воплями, люди рвались к помосту, сминая охрану из ближних.

– Жертва! – гулко выкрикнул Шпренгер, перекрывая рев толпы. – Я жертвую тебе, мой Бог!

Эти слова стали знаком для ближних: обнажив мечи, они бросились на горожан, рубили направо и налево, не разбирая – мужчина перед ними или женщина, взрослый или ребенок. Воины Христовы словно сами были одержимы демонами, против которых всегда сражались – на лицах застыли гримасы слепой ярости, глаза горели, как у диких зверей. Люди в панике кинулись бежать, образовалась давка, теперь уже обезумели все: прорывались сквозь толпу, падали, наступали на лежащих. Кто умел – кулаками расчищал себе дорогу, те, кто послабее, ползли на четвереньках по трупам, которые множились на земле. Плач, мольбы о помощи, крики боли слились в один многоголосый вопль. Ближние продолжали убивать – безжалостно, с алчностью голодных волков, дорвавшихся до беззащитного стада.

– Я жертвую тебе, жертвую, мой повелитель! – орал Шпренгер, указывая то на помост, где пламя подбиралось к ногам детей, то на безобразную бойню вокруг него. – Ты, кто восседает под древом смерти, ты, кто звонит в колокола боли, и имя им – семь смертных грехов!

Его лицо изменялось: вытягивалось, удлинялось, превращаясь в волчью морду, из-под утончившихся губ показались огромные клыки, в глазах вспыхнули желтые огни. Тело выламывалось, корежилось, приобретая иную форму, покрывалось серой шерстью, одежда трескалась по швам под напором мощных звериных мускулов. Городу явился настоящий вервольф.

Инститорис вцепился ногтями в пухлые щеки, раздирал их, не сводя жадного взгляда с творящегося на площади безумства. Лицо его пошло буграми, из-под кожи проступила сеть черных вен. Брата Адольфа корчило и скручивало – с лица широкими полосами слезала кожа, из-под нее вырастала твердая блестящая чешуя, нос расплющился, рот растянулся в безгубую пасть, на руках отросли длинные когти.

Камни мостовой стали алыми от крови, люди поскальзывались на ней, падали и больше не вставали, пригвожденные мечами. Ближние, в пропитанной красным одежде, врубались все глубже в толпу. Многие горожане, онемев от ужаса, даже не пытались бежать, с жертвенной покорностью ожидали смерти.

На площадь слетались мухи. Их становилось все больше. Черные рои кружились высоко над помостом, на котором горели несчастные дети, облепляли трупы на площади, пировали на кровавых лужах.

– Ты, кто был первым ангелом в первых небесах, которые назывались Beelzeboul! Ты, кто управляет всеми в Тартаре! Ты, в дар кому сжигают детей! Я принес тебе жертву, мой господин! Я покрыл кровавым знаком твоим этот город! – провыл Шпренгер. – Явись мне, покажи божественный лик!

Пламя костра взметнулось к небу ярким высоким столбом, пожирая останки детей вместе с помостом. Дерево прогорело и рухнуло, мостовая вокруг помоста вспучилась, взбугрилась, выстрелила вверх окровавленными камнями. В оголенной земле образовались ямы, из которых лился странный, зеленоватый свет. Они стремительно расширялись, сливались, срастались в один большой провал. Вскоре туда, взорвавшись напоследок снопом искр, ухнул помост. Воронка разрасталась, ползла во все стороны, осыпалась краями, хороня без разбора и мертвых, и живых, и жертв, и палачей. Площадь таяла, исчезала, из-под земли вырывались все новые тучи мух, густой пеленой застилали небо, заглушая жирным жужжанием крики умирающих.

Воронка добралась до крыльца ратуши и остановилась, сыто отрыгивая мушиные рои, словно обжора, раздумывающий, хватит ли ему съеденного для насыщения.

– Ты, кто свергает королей, заключая союз с тиранами! Ты, кто дает каждому человеку собственного демона, чтобы тот верил в него и был обманут! Ты, кто возбуждает избранных к желаниям грехов, ересей и беззакония! Ты, кто склоняет к разрушению! Ты, кто вдохновляет на зависть убийство и войны! Ты, кто собирается уничтожить мир! Ты, кому сотни лет поклоняются люди! Ты, имена которому Баал-Зебул и Вельзевул! Жертва принесена, Вельзевул! – выл и ревел Шпренгер, простирая руки к провалу. – Явись ко мне, повелитель мух!

В ответ на его призыв над краями ямы стало медленно подниматься нечто. Сначала казалось, это просто огромные земляные глыбы, но потом земля начала высыхать, трескаться, отваливаться, открывая взгляду серый камень. Окутанные зеленым светом, зазубренные, искореженные стены вырастали из воронки, проклевывались, делались все выше. Вскоре сквозь проломы стали видны широкие лестницы, полуразрушенные залы, на стенах которых виднелись высеченные фигуры загадочных божеств – с человеческими телами и головами животных, и монументальные каменные алтари со стоками для крови.

Люди, оставшиеся в живых – и горожане, и ближние, – замерли, наблюдая за удивительным явлением.

Наконец древний храм, словно уродливый гриб после дождя, поднялся полностью, заняв собою всю площадь, угрожающе навис над ратушей – она выглядела маленькой и хрупкой по сравнению этой громадой.

– Вельзевул, Вельзевул, Вельзевул! – ликовал Шпренгер.

Ему отвечал нестройный хор голосов – выжившие равенсбуржцы падали на колени, молитвенно складывая руки, кланяясь храму. Лица их менялись – сила, которая так долго и подспудно действовала на жителей города, наконец вырвалась на свободу. Больше на площади не было людей – бесновались уродливые ведьмы и колдуны с полузвериными мордами. Лишь немногие сохранили человеческий облик, новому божеству не поклонились единицы. На них бросались измененные существа, рвали на части, жрали дымящуюся плоть, глотали кровь, вознося славу своему богу. Насытившись, ползли на коленях к поднявшимся из земли руинам.

Посреди храма возвышалась огромная статуя – мускулистый мужчина с головой быка. В мощных руках он сжимал копье, направленное к земле. Пол вокруг него был устлан человеческими останками – теми, что рухнули вместе с помостом, и старыми, побелевшими, хрупкими от времени. Судя по размерам костей и черепов, все они принадлежали детям.

Мушиный рой обрушился с неба, опустился на статую, за ним последовал второй, третий. Насекомые облепили изваяние плотным жужжащим покрывалом, так что не стало видно камня. Мухи продолжали спускаться, окутывая истукана все новыми и новыми слоями, наполняя храм. Вскоре статуя превратилась в гудящее, непрерывно шевелящееся облако из черных тел. Оно покачивалось, меняло форму, лишь иногда силуэтом отдаленно напоминая божество.

– Он сейчас оживет, – прошептал Шпренгер. – Невинную кровь для повелителя!

Существо, в котором можно было узнать Инститориса лишь по доминиканскому одеянию, медленно опустилось на колени, ткнулось лбом в камень ступеней и застыло – то ли потеряло сознание, то ли молилось новому богу.

Вот он, настоящий оборотень. Что ж, его догадка оказалась правильной: это инквизитор убивал девушек, принося жертву своему демону. Сестру Марию убил именно он: Настя говорила, что Шпренгер приезжал в монастырь с расследованием. Скорее всего, пригрозил, что подвергнет девушку пыткам, если она ночью не выйдет за ворота. Тогда же он присмотрел и саму Настю.

И лишь последние жертвоприношения Шпренгер доверил фанатично преданному монаху. Видимо, занят был подготовкой ритуала, да еще и хотел сбить со следа Клинка с его командой. Вот почему вервольфа стало проще выследить: вместо сверхъестественного существа действовал человек. Вот почему последние девушки не были придушены, брату Готфриду нравилось, что они чувствуют боль. И вот почему смерть цыганки выпадает из схемы рисунка, отличается от остальных – это не было жертвоприношением. Скорее всего, брата Готфрида, склонного к садизму, просто привлекла красота девушки, он не сдержался, изнасиловал ее и замаскировал под «почерк» вервольфа. Так что Сенкевич отомстил за свою женщину тому, кому следовало.

И вот она, причина изменений в жителях Равенсбурга. Храм отравлял этот город, как неисправный ядерный реактор. От его «излучения» люди, имевшие хоть небольшие способности к ведовству, становились колдунами, остальные просто сходили с ума. Почему это затронуло не всех? Дан полагал, что «излучение» воздействовало на психику. Недаром ведь многие жаловались, что слышат голоса, отдающие приказы. По статистике, всего около десяти процентов людей не поддаются внушению. Самые стойкие сохранили разум, у каждого при этом своя защита: Андреас, например, слишком самовлюблен, чтобы прислушиваться к каким-то там шепотам, Энгель слишком циничен, Ганса хранила искренняя вера, а его самого, наоборот, здоровый скептицизм.

Дан продрался сквозь толпу перед ратушей, независимо кивнул двум стражникам на входе. Те, увлеченные зрелищем, рассеянно отступили, давая дорогу. Как и рассчитывал Дан, сработала привычка – еще недавно Клинку инквизиции был открыт доступ повсюду. Следом за Даном скользнул Энгель с длинным мешком за плечами. Едва они переступили через порог, стражники опомнились:

– Стой! – И ринулись за нарушителями.

Дан с Энгелем встретили их в два клинка, расправившись с охраной, оттащили трупы под лестницу.

– Удачи, – кивнул Энгель, вручая железный крючок-отмычку. – Делай все, как учил. А я наверх.

– Не промахнись, – напутствовал Дан.

Сам он пошел к комнате Инститориса. Коридоры ратуши были пусты – все слуги, стражники, ближние собрались на площади. Только под дверью отца Генриха стояли два охранника. Издали заметив Дана, они взялись за мечи:

– Стой! Сюда нельзя!

Дан не стал объясняться, сделал резкий выпад, метя в сердце одному из стражников, одновременно врезал ногой в пах второму. Первый блокировал удар, атаковал в ответ. Дан легко скользнул вбок, противник по инерции сделал шаг вперед, открыв правое плечо. Дан нанес резкий рубящий удар, стражник заорал, выронил меч, и тут же в его грудь вонзился клинок. Второй, отдышавшись, враскоряку пошел на Дана. Тот выдернул меч из груди умирающего, резко обернулся. Перекинул меч в левую руку, сделал неожиданный выпад, метясь в правый бок. Стражник, не ожидавший такого трюка, едва успел парировать удар. Клинки ушли в сторону. Сделав шаг вперед, Дан ударил противника под дых. Охранник согнулся, меч Дана рубанул его по шее.

Расправившись со стражей, Дан достал отмычку, принялся копаться в скважине замка. Уроки Энгеля не прошли даром – с третьей попытки дверь отперлась. Хотя фомка была бы удобнее, мельком подумал он, входя в комнату Инститориса. Застоявшийся воздух вонял потом и немытым телом. На столе лежали мелко исписанные пергаменты – будущая великая книга отца Генриха, рядом на лавке были разложены плетки и розги, целый набор. Дан поморщился, оглядел стены. На одной висел вышитый гобелен, изображавший Тайную вечерю – тонкая монастырская работа. Дан безжалостно отодрал его. Как и ожидалось, под гобеленом обнаружилась маленькая дверца. Снова пошла в ход отмычка. Замок оказался сложным, с каким-то секретом. Дан тихо матерился, но упорно продолжал ковырять.