В скриптории стояла тишина, нарушаемая только шуршанием перьев да звуком пемзы, которой шлифовали пергаменты. В высокие окна щедро лился дневной свет – октябрьский день выдался на редкость солнечным. Четыре монахини за столами даже не подняли голов при появлении Насти. Две из них аккуратно выводили на пергаменте ровные строчки, то и дело макая перья в чернильницы, две другие прокалывали шилом исписанные листы, сшивали их в книги.

– Садись сюда, сестра, – сестра Мина, пожилая монахиня с морщинистым серым лицом, указала на заваленный свитками стол. – К переписыванию ты еще не готова. Начнешь с очистки старых пергаментов. – Она положила перед Настей кусок пемзы и бритву. – Это делается так… – Сестра Мина принялась бережно, почти любовно водить по поверхности старого свитка. – Если чернила въелись глубоко, воспользуйся бритвой. Вот так…

Тоска какая, мать моя, думала Настя, наблюдая, как блеклые строчки исчезают под пористым камнем. Здесь же чокнуться можно!

Ее унылый вид не укрылся от цепкого взора старушки.

– Помни, сестра, – назидательно произнесла она. – Ты творишь богоугодное дело. Тебе оказана высокая честь, сестра, выполнять самую благородную работу, не только умственный, но и аскетический труд. Каждая выведенная буква искупает один твой грех…

Прекрасно! Настя саркастически хмыкнула про себя. То есть и грехов не искуплю, я-то даже и писать не буду, только кожу скрести…

– Петр Достопочтенный сказал: переписывание позволяет отшельнику взращивать плоды духа и замешивать тесто для небесного хлеба души, – вдохновенно продолжала сестра Мина.

Настя автоматически кивала, навесив на лицо самое благообразное выражение. Удовлетворившись вниманием девушки, монахиня наконец отошла к другому столу, проверять работу переписчиц.

Настя лениво возила пемзой по пергаменту, активизируясь лишь под взглядом сестры Мины. Время текло медленно, и казалось, вообще останавливалось от осознания того, что она будет продолжать трудиться, даже когда все уйдут спать – таково наказание. От нечего делать Настя вгляделась в текст, который сводила. Разобрать удалось мало: буквы, и без того бледные, под пемзой истончились и сделались бесцветными. Насколько Настя разобрала, перед нею был какой-то хозяйственный отчет: цены на масло, даты продажи, количество и вместимость бочек.

– Усерднее, сестра Агна, усерднее… – сестра Мина неслышно подкралась сзади, нависла над плечом. – Помни: труды восславляют Господа и спасают твою бессмертную душу.

Настя, изображая воодушевление, с удвоенной силой принялась тереть пергамент.

– Достаточно, я полагаю. – Монахиня выдернула свиток из-под руки девушки. – Изрядно, сестра Агна, очень изрядно, почин положен.

Она отошла, а Настя выдернула из груды свитков еще один. Единственное, что она усвоила из предыдущей записи: девица фон Гейкинг владеет грамотой. Теперь будет не так скучно, решила она. Оставшись в скриптории в одиночестве, можно будет хоть что-нибудь почитать.

День тянулся и тянулся, Настя не раз уже клевала носом, за что получала строгий выговор сестры Мины. Наконец колокол возвестил о конце работы. Монахини сложили письменные принадлежности, гуськом прошли к шкафу, убрали недописанные пергаменты и посеменили к выходу.

– Ты остаешься в скриптории еще на два часа, сестра, – известила сестра Мина.

– Я помню. – Настя склонила голову в знак смирения. Не удержавшись, со скрытой насмешкой добавила: – Ведь я замешиваю тесто для хлеба души…

Сестра Мина не поняла иронии, одобрительно кивнула и вышла из скриптория, наставив напоследок:

– Два пергамента, сестра. Не меньше.

– Иди ты на хрен, – пробормотала Настя по-русски, когда за монахиней закрылась дверь. Добавила еще несколько непечатных фраз, на душе стало немного легче.

На улице стремительно темнело. Поеживаясь от холода, Настя зажгла масленые плошки, расставила их перед собой, отодвинула пергаменты. Вздохнула, развернула следующий свиток – знакомые вроде буквы складывались в тарабарщину. Латынь, неинтересно. Настя порылась в пергаментах, выискивая подходящее чтение. Отрывки из Библии, хозяйственные записи, молитвы…

– Ни тебе сюжета, ни динамики, ни секса, – ворчала она, перелопачивая шуршащую груду.

По скрипторию пронесся словно бы легкий вздох, воздух пришел в движение, коснулся щеки холодным крылом. Настя досадливо отмахнулась – за время пребывания в монастыре такие штуки стали пугать ее гораздо меньше. Сквозняк. Ветер. Или не сквозняк и не ветер, а призраки… Плевать.

Внимание привлек большой – в четыре раза больше остальных, пожелтевший, обтрепанный по краям лист. На нем черными и красными чернилами была нарисована какая-то сложная схема. Настя повернула пергамент несколько раз, вглядываясь в линии, потом присвистнула: перед ней лежал чертеж монастыря – скорее всего, тот, которым пользовались при постройке.

– Так… – бормотала Настя, изучая рисунок и не зная еще, чем он может быть полезен. – Это внутренний двор, здесь галерея, тут дормитории… А где скрипторий? Вот он.

Основная схема была выполнена черными чернилами, кое-где ее пересекали красные пунктирные линии. Настя никак не могла понять логику их размещения: пунктир пересекал стены, изгибался самым неподходящим образом и вроде бы не имел никакого смысла. Одну из стен скриптория тоже украшала жирная красная точка.

– Ну и что тут у нас? – задумалась Настя. – Шкаф стоит.

Вздох пролетел снова, на этот раз стал громче. Ему ответил низкий трубный стон. Настя нахмурилась.

– Смирись, – отчетливо произнес где-то под черепом мужской голос. – Он идет.

Настя потрясла головой, выбивая навязчивую галлюцинацию. Поднялась, подошла к шкафу.

– Во имя великого нашего господина и властителя, – снова заговорил внутренний голос. – Отдайся ему. Он идет.

– С удовольствием кому-нибудь отдалась бы, – задиристо ответила Настя, перебарывая страх. – А то, видно, крыша уже едет от воздержания.

Голос озадаченно замолчал. Настя обогнула шкаф – он то ли плотно стоял к стене, то ли вообще был к ней пристроен.

– Стоп! А если…

Настя принялась лихорадочно освобождать полки от свитков. Не церемонясь, сваливала драгоценные пергаменты прямо на пол. Тяжелые дубовые полки вытащить не смогла, каждая весила не меньше, чем она сама. Протянула руку и стукнула по задней стенке. Звук получился гулким – за шкафом явно была пустота. Настя принесла светильник, внимательно оглядела стенку. Доска была кривоватая, плохо шлифованная, с кругами от сучков и трещинами. Одна из них показалась чересчур прямой. Настя осторожно нажала на нее, почувствовала, как поддается под пальцами, надавила сильнее, потом ударила раскрытой ладонью. Из доски вывалился изрядный кусок, размером с небольшую форточку, открывая черный провал вместо каменной стены.

Настя сунула туда руку, опасаясь коснуться чего-то омерзительного, вроде существа, которое навещало ее в карцере, но пальцы ощутили только сырой холодный воздух.

– Он свергает королей и заключает союз с тиранами, – вкрадчиво прошептали на ухо. – Он треглав, страшен и прекрасен…

Ледяные пальцы коснулись шеи, пробежались по спине, невидимые руки стиснули в крепких объятиях. Голос шептал, не отвязывался, ввинчивал слова в мозг, врезал их в сознание.

– Он восседает под корнем древа смерти, – послушно повторила Настя за голосом. – Он звонит в колокола боли, и имя им – семь смертных грехов…

– Так назови же его имя, – звучало в голове. – Назови его имя и прими его…

Настя взвизгнула, схватилась обеими руками за голову. Эти слова разрывали душу, отпечатывались на ней болезненными ожогами. Она чувствовала, что проваливается в безумие, погружается в странный сон наяву. Там, в этом сне, к ней неотвратимо приближался кто-то огромный, ужасный, беспощадный и бесконечно притягательный. Настя знала: стоит произнести имя – и она увидит его глаза, погрузится в них, пропадет, станет верной рабой. Имя… Она не знала его.

– Я не поддамся! – громко произнесла она. – Плевать-то мне на душу, Бога, дьявола и все ваши религиозные заморочки. Я не сойду с ума, пошли вон!

Настя долго и со вкусом материлась – строила заковыристые фразы, образуя неслыханно сложные глаголы, прилагательные и наречия. Кажется, отпустило.

– Хер вам, а не моя душа! – победно сплюнула она, сунула под мышку карту, подхватила светильник, забралась в шкаф между полками и пролезла в черную дыру.

Слабый огонек ровно горел в затхлом воздухе узкого, как нора, тоннеля. Под ногами были крутые ступени, уходящие вниз. Настя смело зашагала по ним, опираясь ладонью на земляную стену. Лестница скручивалась винтом – казалось, ей не будет конца. Настя решила идти до упора, надеясь, что этот лаз выведет ее за стену монастыря – иначе какой смысл в подземном ходе?

Наконец лестница оборвалась и уперлась в глухую стену. Настя простукала ее – дерево. Навалилась плечом, несколько раз толкнула, вывалилась в знакомый уже длинный коридор. Ход привел всего-навсего в подвальную тюрьму, только в дальний ее конец. Настя развернула карту, прикинула. Красный пунктир здесь заканчивался, но возобновлялся в середине коридора.

Фитилек светильника затрещал, догорая, огонек тревожно заметался. В это время издали раздалось: «Хлюп-хлюп, шлеп-шлеп…»

В планы Насти не входило свидание вслепую с тюремным чудищем. Она быстро нырнула обратно в лаз, закрыла за собою дверь и побежала вверх по лестнице. На середине пути светильник прощально мигнул и погас, идти пришлось на ощупь. Настя время от времени останавливалась, чтобы отдышаться, и прислушивалась. Казалось, вот-вот на плечо ляжет ледяная лапа, тварь поймает ее и больше уже не отпустит. Однако хлюпающих шагов позади не было.

Выбравшись из лаза, она приладила назад кусок стенки шкафа, быстро рассовала свитки по полкам и уселась выполнять задание сестры Мины. Голоса Настю больше не тревожили, только иногда она ощущала легкое дуновение на щеке, будто кто-то махал рядом невидимым крылом.

Отец опять пришел пьяным, тяжело свалился на тюфяк и сразу захрапел, наполняя дом удушливым запахом перекисшего в желудке пива. Хеди вздохнула с облегчением: сегодня набрался как следует, значит, придираться и бить не будет. Пока жива была матушка, побои делились поровну, теперь же все доставалось ей одной.

Хеди тихонько зевнула, устроилась в углу. Лишь бы не проснулся до утра. Там, конечно, даст пару тумаков, но несильных – ему с похмелья шевелиться лень, голова болит. А вот пьяный отец лют, если попасться ему под руку, и до смерти прибить может. Матушка от последней расправы так и не оклемалась, все говорила, в животе будто что-то оборвалось, тяжело умирала, бедняжка.

– Хеди… Хеди, где тебя черти носят, проклятая девка! – донеслось вдруг из темноты.

Девушка вздрогнула: проснулся, теперь мучить начнет… Но на этот раз обошлось малым.

– Сходи к Фило за пивом! – потребовал отец.

Хеди не посмела возражать. Достала из тощего кошелька последние два пфеннига, накинула шаль и выбежала из дома.

На улице было темно, пусто и холодно, колючий ветер раздувал юбку, кусал за икры, забирался под шаль. Наклонив голову, Хеди быстро шагала в сторону трактира, по сторонам старалась не смотреть: страшно. И не заметила, как из подворотни выскользнула огромная тень. Человековолк шагнул вперед, загородил девушке дорогу, Хеди тихо вскрикнула, глядя в желтые глаза.

Потом на улице снова стало тихо.