1
ПЕТРА
Кому: Chamrajnagar % sacredriver @ jfcom. gov
От: Locke % espinoza @ po! net. gov
Тема: Что вы делаете, чтобы защитить детей?
Уважаемый адмирал Чамраджнагар!
Ваш адрес дал мне один наш общий друг, который когда-то работал у Вас, а теперь стал знаменитым администратором, — уверен, Вы знаете, о ком идет речь. Я понимаю, что в данный момент Ваши задачи носят не столько военный, сколько организационный характер и космос занимает Ваши мысли больше, чем политическое положение на Земле. Как бы там ни было, Вы нанесли решительное поражение националистическим силам, которые возглавлял Ваш предшественник в войне Лиги, и этот вопрос, по-видимому, урегулирован. МКФ сохраняет независимость, и за это все мы Вам благодарны.
Но чего, очевидно, никто на Земле не понимает — это что мир является всего лишь временной иллюзией. Дело не только в давно уже сдерживаемом экспансионизме России, но и в том, что многие другие страны строят планы агрессии против своих соседей. Силы Стратега расформировываются, Гегемония стремительно теряет весь свой авторитет, и Земля повисла на грани катастрофы.
Наиболее ценными кадрами любой страны в грядущих войнах будут дети, обученные в Боевой, Тактической и Командной школах. Вполне естественно будет для этих детей служить своим странам, но неизбежно, что по крайней мере некоторые государства, которым не хватит таких МКФ-сертифицированных гениев или которые сочтут, что у противников командиры более талантливы, предпримут упреждающие действия — либо чтобы захватить ценные кадры противника для собственного пользования, либо по крайней мере лишить противника возможности использовать эти кадры. Проще говоря, над этими детьми нависла серьезная угроза похищения или убийства.
Я понимаю, что Вам сейчас проще всего отмахнуться от политических дрязг Земли, но все же именно МКФ разыскивал и обучал этих детей, превратив их тем самым в мишени. Что бы ни случилось с ними, окончательная ответственность за это ляжет на МКФ. Очень многое было бы сделано для их защиты, если бы Вы издали приказ, берущий этих детей под защиту Флота, предупреждающий любое государство, что попытка причинить этим детям вред встретит суровое и быстрое военное возмездие. Большинство стран никоим образом не сочтут это вмешательством в дела Земли, и Вы получите мою полную поддержку, как бы мало она ни значила, на всех общественных форумах.
Я надеюсь на ваши немедленные действия. На промедления нет времени.
С уважением, Локи.
Петра Арканян наконец вернулась на родину, и оказалось, что это совсем не та Армения. Горы были величественны, но это не были горы ее детских воспоминаний. Ничто не вызывало отклика в душе, и только уже в Маралике появилось что-то узнаваемое. Отец встретил ее в Ереване, а мать осталась дома с одиннадцатилетним братом и новым младенцем — явно зачатым еще до того, как после войны смягчились законы об ограничении рождаемости. Конечно, они все смотрели прибытие Петры по телевизору. Везя дочь по узким улицам на старой развалюхе, отец сказал извиняющимся тоном:
— Тебе все это уже не интересно, Петра, ты весь мир повидала.
— Мир нам особо не показывали, папа, В Боевой школе окон нет.
— Ну, я имел в виду космопорт, столицу, всех этих важных людей, огромные дома.
— Мне здесь нравится, папа.
Ей пришлось солгать, чтобы его уверить, будто он поднес ей ее Маралик как подарок и теперь не был уверен, что ей понравилось. А она пока еще не знала, понравился ей Маралик или нет. Боевая школа ей не нравилась, но к ней Петра привыкла. К Эросу привыкнуть было невозможно, но она выдержала его. Так как же может не понравиться место, где небо открыто и люди бродят где хотят?
И все-таки она была разочарована. Она помнила Маралик памятью пятилетнего ребенка, глядящего на высокие дома снизу вверх, через широкие улицы, где проносятся громадные машины на бешеных скоростях. Теперь она стала намного старше, достигла почти полного своего роста, и машины стали меньше, улицы сузились, а дома — рассчитанные на землетрясение, которого не выдержали старые, — оказались приземистыми. Не уродливыми — в них была своя грация, эклектика, в которой сливались стили турецкий и русский, Испания и Ривьера, и, как это ни странно, Япония. И странно было видеть, как они все же были единообразны из-за выбора цвета, близости к улице, почти одинаковой высоты, поскольку все стремились к разрешенному законом максимуму.
Все это Петра знала, потому что прочла на Эросе, куда ее с остальными детьми забросила война Лиги. Она видела картинки в сети. Но ничто не могло подготовить ее к тому, что уехала она в пять лет, а возвращается в четырнадцать.
— Что? — переспросила она, потому что отец что-то сказал, а она не поняла.
— Я спросил, хочешь ли ты по дороге домой заехать в кондитерскую, как мы с тобой всегда заезжали,
Кондитерская. Как она могла забыть это слово?
Очень просто. Кроме Петры, в Боевой школе был только один мальчик из Армении, на три класса старше. Он ушел в Тактическую школу через несколько месяцев после прихода Петры, так что они почти не встречались. Из Наземной школы в Боевую она пришла в семь лет, а ему было десять, и он ушел, даже не покомандовав армией. Удивительно ли, что у него не было охоты болтать по-армянски с какой-то пигалицей только что из дома? Так что Петра не говорила по-армянски практически все девять лет. Ее язык был языком пятилетнего ребенка. Очень трудно было сейчас говорить на нем и еще труднее — понимать.
Как сказать отцу, что он бы очень облегчил ей жизнь, если бы заговорил на общем языке Флота — фактически на английском? Естественно, отец его знал — они с матерью специально говорили дома по-английски, когда Петра была маленькой, и у нее не было языковых трудностей в Боевой школе. И этим, как теперь сообразила Петра, тоже объясняются ее теперешние трудности. Как часто отец произносил армянское слово «кондитерская»? Когда они бывали в городе, заехать в кондитерскую он предлагал по-английски и все сладости тоже называл по-английски. Вот уж в самом деле абсурд — зачем ей в Боевой школе могли понадобиться английские названия армянских сладостей?
— Что ты смеешься?
— Кажется, папа, я за годы в космосе утратила вкус к сладкому. Хотя, ради старых добрых времен, я надеюсь, что ты будешь опять брать меня с собой в город. Только ты не будешь уже такой высокий, как тогда.
— И твоя ручка тоже не будет такой маленькой в моей руке. — Он тоже засмеялся. — Нас лишили тех лет, что могли бы оставить бесценные воспоминания.
— Да, — согласилась Петра. — Но я была там, где должна была быть.
А так ли? Это ведь я сорвалась первой. Я прошла все тесты, кроме тех, которые были по-настоящему важны, и на них я сорвалась первой. Эндер меня утешал, говорил, что полагался на меня больше всех и потому нагружал больше всех, но ведь он нагружал нас всех и полагался на нас всех, а сорвалась именно я. Никто никогда об этом не говорил; на Земле, наверное, ни одна живая душа об этом не знает. До той самой минуты, когда Петра заснула посреди боя, она была из лучших. А после этого, хотя Петра больше не срывалась, Эндер уже никогда не доверял ей. Ее всегда кто-нибудь подстраховывал, чтобы, если она вдруг перестанет командовать своими кораблями, ее тут же подменили. Она была уверена, что кто-то назначен на подмену, но не спрашивала кто. Динк? Боб? Боб, да. Поручил ему это Эндер или нет, но Петра знала, что Боб всегда за ней следит, готовый взять на себя управление. Она перестала быть надежной. Они больше ей не доверяли. Она сама себе не доверяла.
Но это она не расскажет своим родным, как не рассказала премьер-министру и журналистам, армянским военным и школьникам, которые собрались встречать Великую Армянскую Героиню войны с жукерами. Армении нужен был герой, а Петра была единственным кандидатом. Ей показали сетевые учебники, где ее имя стояло в одном ряду с величайшими героями Армении всех времен. С портретом, биографией и цитатами из полковника Граффа, майора Андерсона и Мейзера Ракхейма.
И Эндера Виггина. «Это Петра первой встала за меня, рискуя собой. Это Петра обучила меня так, как никто другой не мог бы. Всем, чего я достиг, я обязан ей. А в последней кампании, когда бой шел за боем, на нее я полагался как на командира».
Эндер знать не мог, как ей больно от этих слов. Конечно, он хотел ее убедить, что по-прежнему на нее полагается. Но она знала правду и эти слова воспринимала как жалость. Как ложь из доброты.
И вот она дома. Нигде на Земле она не была такой чужой, потому что здесь ей полагалось чувствовать себя дома, а это не получалось. Здесь ее никто не знал. Здесь знали талантливую девочку, которую увезли прочь среди прощальных слез и мужественных слов любви. Знали героиню, вернувшуюся в ореоле победы, освещающем каждое ее слово и каждый жест. Но здесь не знали и никогда не узнают девочку, которая под неимоверным напряжением сломалась и посреди боя… просто заснула. Гибли корабли, гибли люди — настоящие люди, не компьютерные персонажи, а она спала, просто спала, потому что ее тело больше не могло бодрствовать. Эта девочка будет навсегда скрыта от всех глаз.
И от всех глаз будет скрыта и та девочка, что следила за каждым шагом окружающих ее мальчишек, оценивая их способности, просчитывая их намерения, решительно настроенная использовать любое преимущество, отказываясь склониться перед кем-либо из них. Здесь же ей полагалось снова стать ребенком. Ребенком постарше, конечно, но все равно ребенком. Зависимым от своих родных.
Но ведь после девяти лет настороженности разве не отдохновением будет отдать свою жизнь в руки других? Разве нет?
— Мама хотела приехать, но боялась. — Отец чуть засмеялся, будто это было забавно. — Ты понимаешь?
— Нет, — ответила Петра.
— Не тебя боялась, — сказал отец. — Своей перворожденной дочери она никогда бояться не будет. Но камеры, политики, толпы — мама женщина кухни, а не базара. Ты понимаешь?
Петра вполне понимала его армянскую речь, если это отец имел в виду, потому что он сообразил и стал говорить простым языком, делая едва заметные паузы между словами, чтобы ее не захлестнул речевой поток. За это она была ему благодарна, но и смущалась, что ей нужна такая помощь и что это так заметно.
А чего она не понимала — это страха перед толпой, который может помешать матери встретить дочь после девяти лет разлуки.
Петра знала, что мать боялась не толпы и не камер — ее пугала сама Петра. Утраченная пятилетняя дочка, которой никогда уже не будет пять лет, которой в первые месячные помогла флотская медсестра, которой никогда мама не помогала делать уроки и не учила готовить. Нет, не так — она же когда-то пекла пирожки с мамой. Вспоминая, Петра понимала, что ничего важного мама ей делать не давала, но тогда ей казалось, что это она печет пирожки. Что мама ей доверяет.
Это вернуло ее мысли к тому, как Эндер в конце кампании берег ее, притворяясь, что доверяет, как раньше, но на самом деле контролируя все сам.
Поскольку эта мысль была невыносима, Петра выглянула в окно.
— Мы уже в той части города, где я играла когда-то?
— Еще нет, — ответил отец, — но близко. Маралик — город не такой уж и большой.
— Мне тут все кажется новым.
— А ничего нового нет. Никогда ничего не меняется — только архитектура. Армяне живут по всему миру, но лишь потому, что бежали, спасаясь от смерти. По своей натуре армяне домоседы. Горы — это утроба матери, и рождаться нам неохота. — Отец засмеялся собственной шутке.
Он всегда так смеялся? Петре слышалось в этом смехе не веселье, а неуверенность. Не только мать слегка боялась дочери.
Машина подъехала к дому, и Петра наконец поняла, где она. Дом был маленький и обшарпанный по сравнению с тем, что ей помнилось, но она, по правде говоря, не сильно его вспоминала все эти годы. Он перестал являться Петре во сне, когда ей исполнилось десять. Но теперь, когда она вернулась, вернулось и все, что было — слезы, которые она проливала в первые недели и месяцы Наземной школы, а потом новые слезы, когда ее отвезли с Земли в Боевую школу. Именно сюда тогда она рвалась, и вот она снова здесь… и на самом деле ей это больше не нужно. Суетливый человек в автомобиле не был тем высоким богом, который так гордо вел ее за руку по улицам Маралика. А женщина, ждущая в доме, — совсем не та богиня, от которой исходила горячая еда и чья холодная рука лежала на лбу у Петры во время болезни.
Но больше ей некуда ехать.
Мать стояла у окна, когда Петра вышла из машины. Отец приложил ладонь к сканеру. Петра подняла руку и чуть помахала матери, улыбнувшись сначала застенчиво, потом во весь рот. Мать улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой. Петра взяла отца за руку и пошла с ним к дому.
Дверь открылась им навстречу. Открыл Стефан, брат Петры. Она бы не узнала его — он запомнился ей двухлетним, по-младенчески пухлым. А он, конечно, вообще ее не знал. Он сиял, как сияли встречавшие ее школьники, восхищенные встречей со знаменитостью. Но это был ее брат, и Петра обняла его, а он ее.
— Ты и в самом деле Петра! — сказал он.
— А ты и в самом деле Стефан! — ответила она. Потом повернулась к матери. Та все еще стояла у окна, глядя на улицу. — Мама?
Женщина обернулась. По щекам ее текли слезы.
— Я так рада тебя видеть, Петра.
Но она не двинулась навстречу, даже руки не протянула.
— Только ты все еще ищешь ту девочку, что уехала девять лет назад.
Мать разразилась слезами и теперь уже вытянула руки, и Петра быстро подошла к ней, в ее объятия.
— Ты совсем большая, — сказала мама. — Я тебя не знаю, но я тебя люблю.
— И я люблю тебя, мама, — сказала Петра и была рада осознать, что говорит правду.
Они провели вчетвером час — впятером, когда младенец проснулся. Петра отмахнулась от их вопросов — «Обо мне все уже было напечатано и по телевизору показано. Я про вас хочу услышать», — и узнала, что отец все еще занимается редактированием учебников и переводов, а мать все так же заботится о соседях, зная все про всех, нося еду больным, сидя с детьми, у которых родители на работе, и кормя завтраком любого ребенка, который покажется возле дома.
— Я помню, однажды мы с мамой завтракали только вдвоем — она и я, — пошутил Стефан. — Мы даже не знали, что говорить, а сколько еды осталось!
— Я тоже такая была, когда была маленькая, — сказала Петра. — Я помню, как гордилась, что мою мать так любят все дети. И так ревновала, что она их тоже любила!
— Совсем не так, как мою дочку и моего сыночка, — возразила мама. — Но я люблю детей и не стыжусь этого. Каждый из них бесценен в глазах Господа, и всем им открыты двери моего дома.
— Ну, я знала многих, кого бы ты не стала любить, — сказала Петра.
— Может быть, — ответила мать, не желая спорить, но явно не веря, что такой ребенок вообще может быть.
Младенец загукал, и мама подняла рубашку дать ребенку грудь.
— Я тоже так громко хлюпала? — спросила Петра.
— Да нет, — ответила мать.
— Ты правду говори! — потребовал отец. — Она соседям спать не давала.
— Такая я была обжора?
— Да нет, просто невоспитанная девочка, — утешил ее отец. — Совершенно не умела вести себя за столом.
Петра решила задать щекотливый вопрос прямо — и сделала это:
— Ребенок родился всего через месяц после снятия ограничений рождаемости?
Мать с отцом переглянулись — мать с блаженной улыбкой, отец слегка вздрогнул.
— Понимаешь, нам тебя не хватало. Мы хотели, чтобы в доме была девочка.
— Ты мог потерять работу, — сказала Петра.
— Не так сразу, — отмахнулся отец.
— Наши армянские чиновники не слишком спешат выполнять законы, — объяснила мать.
— Но в конце концов вы могли потерять все.
— Нет, — твердо ответила мать. — Половину всего мы потеряли, когда ты уехала. Все — это дети. А остальное — это ничто.
Стефан рассмеялся:
— А если я есть хочу? Еда — это что-то!
— Ты всегда хочешь есть, — сказал отец.
— А еда — всегда что-то.
Они рассмеялись, но Петра заметила, что у Стефана нет иллюзий насчет того, к чему могло привести рождение ребенка.
— Очень здорово, что мы выиграли войну.
— Это лучше, чем проиграть, — сказал Стефан.
— И так хорошо иметь ребенка, при этом не нарушая закон, — добавила мать.
— Но девочки у вас все равно нет.
— Нет, — согласился отец. — Зато есть наш Давидик.
— А девочка нам оказалась и не нужна, — сказала мать. — Ведь ты вернулась.
«Не совсем, — подумала Петра. — И ненадолго. Четыре года или меньше — и я уеду в университет, и тогда вы по мне скучать не будете, потому что поймете, что я не та девочка, которую вы любили, а пропахший порохом и кровью ветеран какой-то противной военной школы, выпущенный оттуда в настоящие битвы».
Прошел час, и стали по одному собираться соседи, дальние родственники, друзья с работы отца, и только за полночь отец наконец объявил, что завтра не праздник, а перед работой надо хоть сколько-нибудь поспать. Еще час ушел на то, чтобы выпроводить всех гостей, а Петра к этому времени хотела лишь свернуться под одеялом и спрятаться от мира по крайней мере на неделю.
К концу второго дня Петра поняла, что в доме ей делать нечего. Она не вписывалась в быт. Мать ее любила, но жизнь ее вертелась вокруг младенца и соседей, и когда она пыталась занять Петру разговором, видно было, что дочь ее отвлекает и что для матери было бы облегчением, если бы Петра днем ходила в школу со Стефаном и возвращалась бы по расписанию. Петра это поняла и вечером объявила, что хочет записаться в школу и со следующего дня начать ходить.
— Вообще-то, — сказал отец, — люди из МКФ говорили, что ты могла бы поступать прямо в университет.
— Мне всего четырнадцать, — возразила Петра. — И у меня серьезные пробелы в образовании.
— Она даже про «Дога» никогда не слышала, — сказал Стефан.
— Про что? — спросил отец. — Про какого дога?
— «Дог»! — нетерпеливо объяснил Стефан, — Шумовой оркестр. Ну ты же знаешь!
— Очень известная группа. Послушаешь их — будто автомобиль чинят, — сказала мать.
— Ах, про этого «Дога», — протянул отец. — Вряд ли Петра имела в виду образование такого рода.
— На самом деле, именно такого, — сказала Петра.
— Она как с другой планеты, — продолжал Стефан. — Я вчера сообразил, что она вообще ни про кого не слыхала.
— А я и есть с другой планеты. С астероида, точнее говоря.
— Да, конечно, — сказала мать. — Ты должна быть со своим поколением.
Петра улыбнулась, но внутренне вздрогнула. Поколением? У нее нет поколения, только несколько тысяч детей, бывших когда-то в Боевой школе, а теперь рассеянных по всей Земле и ищущих себе места в мирной жизни.
Со школой, как вскоре выяснилось, все было не так просто. Курсов военной истории и стратегии не было. Математика была детской игрой по сравнению с тем, что узнала Петра в Боевой школе, но по литературе и грамматике она далеко отстала. Армянский она знала на уровне детского сада, и хотя она бегло говорила на том варианте английского, что был в ходу в Боевой школе, в том числе и с жаргонными словами, которые использовали тамошние ребята, правил грамматики она почти не знала и совсем не понимала смешанный армяно-английский сленг, на котором общались школьники Армении.
Конечно, все были с ней более чем милы — самые популярные девушки немедленно завязали с ней дружбу, учителя обращались с ней как со знаменитостью. Ее всюду водили, все ей показывали, а Петра очень внимательно вслушивалась в болтовню новых друзей, чтобы выучить школьный сленг и почувствовать нюансы школьного английского и армянского языков. Она знала, что очень скоро пользующиеся успехом девушки от нее устанут — особенно когда поймут, насколько Петра безжалостно искренна, — а от этой черты она не собиралась избавляться. Петра вполне привыкла к тому, что люди, стремящиеся блистать в обществе, в конце концов начинают ее ненавидеть, а если они что-то соображают, то и боятся, поскольку в присутствии Петры притворство долго не живет. Настоящих друзей она найдет потом — если, конечно, найдутся люди, готовые воспринимать ее такой, какая она есть. Но это не важно. Здесь любая дружба, любые взаимоотношения казались ей не заслуживающей внимания мелочью. Здесь ничего не ставится на карту, только положение ученика в коллективе и его будущее в школе или в университете, а чего это стоит? Все предыдущее обучение Петры проходило в нависшей тени войны, судьба человечества зависела от ее учебы и умений. И чего все это стоит — теперь? Читать армянскую литературу она будет потому, что хочет выучить армянский, а не потому, что считает важным, что там Сароян или какой-нибудь другой экспатриант думал о жизни детей в давно забытую эпоху в далекой стране за тридевять земель.
Единственное, что ей по-настоящему нравилось в школе, — это была физкультура. Бежать, когда у тебя над головой высокое небо, под ногами ровная дорожка, бежать и бежать ради чистой радости, когда не тикают часы, отмеривая отведенное на аэробику время, — это была действительно роскошь. Физически она не могла соревноваться с другими девочками. Должно пройти время, пока ее организм перестроится на высокую гравитацию, потому что, как ни старался МКФ добиться, чтобы тела солдат не слишком разрушались за годы в космосе, ничто не может так подготовить организм к жизни на планете, как сама жизнь на планете. Но Петру не огорчало, что она остается последней в любых забегах и не может перепрыгнуть даже самое низкое препятствие. Было приятно просто бегать свободно, а сама слабость ставила перед Петрой цели, которых надо было достичь. Очень скоро она сможет соревноваться со сверстницами на равных. Одной из тех сторон ее природной личности, из-за которых ее в первую очередь и взяли в Боевую школу, было отсутствие особого интереса к соревнованию, потому что Петра всегда исходила из такого предположения; если это будет важно, она найдет способ победить.
И так она встроилась в эту новую жизнь. За пару месяцев она бегло заговорила по-армянски и овладела местным жаргоном. Как она и ожидала, девушки-лидеры примерно за это же время от нее отстали, а еще через какое-то время к ней охладели и девушки разумные. Среди бунтовщиц и неудачниц — вот где она нашла настоящих друзей, и вскоре вокруг нее собрался кружок конфиденток и единомышленниц, который она называла своим «джишем» — жаргонное выражение Боевой школы, означавшее близких друзей, частную армию. Не то чтобы она там была командиром или кем-то вроде, но все они были верны друг другу, все дружно посмеивались про себя над ужимками учителей и других учеников, и когда воспитательница ее вызвала и сообщила, что администрация школы обеспокоена ее выбором друзей среди антиобщественных элементов, Петра поняла, что она теперь в Маралике по-настоящему дома.
Потом настал день, когда Петра, придя из школы домой, нашла входную дверь запертой. Ключа у нее не было, потому что никто в округе не имел привычки запирать двери — в хорошую погоду их даже не закрывали. В доме кричал младенец, и Петра, чтобы не заставлять мать идти отпирать дверь, обошла дом сзади, вошла в кухню и тут увидела, что мать привязана к стулу, рот ее заткнут кляпом, а глаза вытаращены от страха.
Петра не успела среагировать, как шоковая дубинка ударила ее сзади по руке, и она, не увидев даже, кто это сделал, провалилась в темноту.
