17
Пророки

Сначала китайцы решили, что в провинции Синьцзян снова зашевелились повстанцы, уже много сотен лет ведущие партизанскую войну. В китайской армии все делается по уставу, и потому только в конце дня Хань Цзы в Пекине смог наконец сопоставить сведения и доказать, что это – серьезная наступательная операция, начатая за пределами Китая.

В сотый раз после занятия высокого поста в командовании у Хань Цзы опускались руки от невозможности что-нибудь сделать. Всегда было важнее проявить уважение к высокому статусу начальства, чем сказать ему правду и добиться, чтобы делалось дело. Даже сейчас, имея на руках свидетельства о таком уровне обучения, дисциплины, координации и снабжения, который был бы невозможен, если бы за синьцзянскими инцидентами стояли повстанцы, Хань Цзы должен был ждать, пока его просьба о встрече не пройдет через всех таких важных помощников, шестерок, функционеров и холуев, единственной обязанностью которых было напускать на себя занятой вид, стараясь делать как можно меньше дела.

В Пекине уже наступила ночь, когда Хань Цзы прошел через площадь, отделяющую секцию Стратегического Планирования от здания Администрации – еще один элемент совершенно дурацкой организации: разделить эти две структуры длинным пешим переходом по открытому воздуху. Их надо было поставить рядом, чтобы все время перекрикивались. А получалось так, что Планирование составляло планы, которые Администрация не могла выполнить, а Администрация постоянно не так понимала цель планов и билась против любой идеи, которая могла бы претворить их в жизнь.

«Как мы вообще завоевали Индию?» – подумал Хань Цзы.

Он отпихнул ногой копошащихся на земле голубей. Они отлетели на пару метров и тут же вернулись, будто под его ногами что-то скрывалось съедобное.

Одна только причина, по которой это правительство держится у власти: народ Китая – голуби. Можешь их пинать и отпихивать, и они вернутся за добавкой. А худшие из всех – чиновники. Чиновничество изобрели в Китае, и, начав здесь на тысячу лет раньше, чем в других местах, эта каста в искусстве создавать путаницу, строить царства и устраивать бурю в стакане воды дошла до таких высот, которые и не снились другим системам. По сравнению с Китаем византийская бюрократия – примитивнейшая вещь.

Как Ахилл добился своего? Чужак, преступник, безумец – и это все хорошо было известно китайскому правительству, – и все же он сумел пробиться через слои раболепных интриганов, готовых вонзить нож в спину, и выйти прямо на уровень, где принимаются решения. Мало кто знал, где вообще находится этот уровень, поскольку это уж точно были не прославленные верховные вожди, слишком старые, чтобы думать о чем-либо новом, слишком боящиеся потерять свои насесты. Они только и могли делать, что говорить своим подчиненным: «Сделай так, как считаешь мудрым».

Этот уровень лежал двумя этажами ниже. Решения принимались помощниками высшего генералитета. Шесть месяцев ушло у Хань Цзы, чтобы понять, что любая встреча с высшим начальником бесполезна, потому что придется встречаться сперва с его помощниками и каждый раз следовать их рекомендациям. Сейчас уже не пытался встречаться с кем-нибудь другим. Но чтобы организовать такую встречу, надо было послать изысканную просьбу каждому генералу, признавая, что, хотя тема встречи настолько важна, что решение следует принять немедленно, она все же так тривиальна, что генералу достаточно послать своего помощника на встречу с Хань Цзы.

Он так и не понял до сих пор, зачем был нужен этот изощренный спектакль: проявление должного уважения к традициям и форме, или генералы действительно верили этой ерунде и каждый раз решали: прибыть лично или направить помощника.

Конечно, вполне возможно, что генералы даже не видели этих писем, а за них принимали решения помощники. Но скорее всего его записки попадали к каждому генералу с примечанием: «Вопрос достоин присутствия благородного и достославного генерала» или «Ненужная потеря драгоценного времени героического вождя. Недостойный помощник будет счастлив сделать записи и сообщить, если будет сказано что-либо достойное ушей полководца».

Этим шутам Хань Цзы не был лоялен. Как только они принимали решения сами, всякий раз безнадежно ошибались. Те же, кто не был так подвластен традиции, служили только своему самолюбию.

Но Хань Цзы был до конца верен Китаю. Он всегда действовал в интересах Китая и дальше будет поступать так же.

Беда в том, что «интересы Китая» он зачастую определял так, что за это его бы тут же расстреляли.

Например, письмо, которое он послал Бобу и Петре, надеясь, что они поймут грозящую Гегемону опасность, если тот действительно считает своим источником Хань Цзы. Передача таких сведений определенно была изменой, поскольку авантюра Ахилла была утверждена на самом верху и потому стала политикой Китая. И все же она стала бы катастрофой для престижа Китая в мире, если бы стало известно, что Китай подсылает к Гегемону убийц.

Но этого никто не хотел понимать, в основном потому, что все считали Китай центром вселенной, вокруг которого вращаются прочие страны. Какая разница, если там будут считать Китай страной тиранов и убийц? Кому не нравится, что делает Китай, может сидеть дома и молчать в тряпочку.

Но нет непобедимых стран, и даже Китай может быть побежден. Хань Цзы это понимал, а другие – нет.

Легкость завоевания Индии сослужила дурную службу. Хань Цзы настаивал на разработке самых разных аварийных планов, если не удастся внезапная атака на армии Индии, Таиланда и Вьетнама. Но кампания дезинформации, проведенная Ахиллом, оказалась столь удачной, а оборонительная стратегия Таиланда столь эффективной, что индийцы полностью увязли, истощили свои запасы и боевой дух упал ниже нулевой отметки, когда китайские армии хлынули в страну, разрезая индийскую армию на части и глотая каждый кусок за считанные дни – иногда и часы.

Конечно, вся слава досталась Ахиллу, хотя это планы, составленные Хань Цзы с его персоналом из почти восьмидесяти выпускников Боевой школы, позволили разместить армии Китая именно там, где им надлежало находиться, и тогда, когда это было нужно. Нет, хотя приказы писала команда Хань Цзы, отдавала их Администрация, и потому именно ее сотрудникам достались все медали, а Стратегическое Планирование получило только групповой похвальный отзыв. Это было как если бы какой-нибудь подполковник им сказал: «Ничего, ребята, вы старались как лучше». И боевой дух подняло соответственно.

Что ж, пусть слава достается Ахиллу, поскольку, по мнению Хань Цзы, захват Индии был делом бессмысленным и обреченным на поражение – не говоря уже о том, что неправедным. У Китая нет ресурсов, чтобы решить проблемы Индии. Когда Индией правили индийцы, страдаюший народ мог обвинять только своих соотечественников. Но теперь, если что не так – а в Индии всегда что-нибудь не так, – виноваты будут китайцы.

На удивление, посланные из Китая администраторы не впали в коррупцию и работали усердно, – но факт есть факт: чтобы покорить страну, нужны подавляющие силы – или полное сотрудничество. Поскольку и думать не приходилось, что китайские захватчики смогут себе обеспечить второе, и не было надежды осуществить первое, то оставался единственный вопрос: когда сопротивление начнет создавать проблемы.

И это случилось вскоре после того, как Ахилл отбыл в Гегемонию, когда индийцы стали насыпать камни. Хань Цзы должен был отдать им должное, когда это движение стало всего лишь досадной помехой, но притом мощным символическим гражданским неповиновением: индийцы были истинными сыновьями и дочерями Ганди. И даже тогда чиновники не прислушались к Хань Цзы и дали втянуть себя в лавину ширящихся репрессий.

Так что… ведь не важно, что думает внешний мир? Мы можем делать, что хотим, потому что нет на свете силы или воли, которая бросила бы нам вызов. Разве не так?

Так вот, у меня на руках ответ на эту теорию.

– Что это значит, что они никак не реагируют на наше наступление? – спросил Алаи.

Боб и Петра сидели рядом с ним, разглядывая голографическую карту, где были показаны все синьцзянские объекты, взятые точно по плану, будто китайцы получили на руки сценарий и играли свою роль именно так, как попросила Лига Полумесяца.

– Я думаю, что все идет хорошо, – сказала Петра.

– До смешного хорошо, – мрачно сказал Алаи.

– Не будь нетерпелив, – предложил Боб. – В Китае все происходит медленно. И они не объявляют о своих трудностях публично. Быть может, они все еще считают это местным восстанием. Может, они ждут, чтобы объявить о событиях после своей сокрушительной контратаки.

– Как же, – отозвался Алаи. – Наши спутники сообщают, что они ничего не делают. Даже из ближайших гарнизонов войска не двинулись.

– У командира гарнизона нет полномочий посылать их в бой, – напомнил Боб. – Кроме того, они, вероятно, даже не знают, что что-то происходит. Твои войска взяли под контроль сеть наземных коммуникаций?

– Это была вторая цель. Они заняты этим сейчас, что бы что-то делать.

– Я поняла! – вдруг рассмеялась Петра.

– Что смешного? – спросил Алаи.

– Публичное заявление, – сказала она. – Ты не можешь объявить, что все мусульманские государства единодушно выбрали себе Халифа.

– Мы это можем объявить в любой момент, – раздраженно возразил Алаи.

– Но ждете. Ждете, пока китайцы заявят, что на них напало неизвестное государство. Только когда они признают свое неведение или предложат какую-то совершенно ложную теорию, ты выйдешь и скажешь, что на самом деле происходит: мусульманский мир объединился под властью Халифа и взял на себя задачу освобождения угнетенных наций от безбожного империалистического Китая.

– Ты должна признать, что так это прозвучит лучше, – сказал Алаи.

– Совершенно согласна. Я смеюсь не потому, что ты поступаешь неправильно. Ирония в том, что ты действуешь так успешно, а китайцы оказались так неподготовлены, что это и задерживает твое заявление! Но, друг мой, имей терпение. Кое-кто в китайском командовании знает, что происходит, и в конце концов остальные к нему прислушаются, начнут мобилизацию сил и что-то объявят.

– Придется, – сказал Боб. – Или русские нарочно неправильно поймут передвижения их войск.

– Верно, – согласился Алаи. – Но беда в том, что все записи моего обращения были сняты днем. Нам в голову не приходило, что они так долго будут тянуть с ответом.

– Знаешь что? – спросил Боб. – Никто ничего не возразит против того, что записи были сделаны заранее. Но еще лучше будет, если ты выйдешь к камере в прямом эфире и объяснишь, что твои армии делают в Синьцзяне.

– Тут есть опасность, что я проговорюсь. Скажу, например, что в Синьцзяне не главный удар.

– Алаи, ты можешь впрямую сказать, что это не главный удар, и половина китайцев решит, что это дезинформация с целью заставить их держать войска в Индии вдоль пакистанской границы. На самом деле я бы даже это посоветовал – ты заработаешь репутацию правдивого человека. Тогда последующая ложь будет действеннее.

Алаи засмеялся:

– Ты снял мои сомнения!

– Тебя мучают те проблемы, которые не дают спать любому полководцу в наш век быстрой связи. В прежние дни Цезарь или Александр находились прямо на поле битвы. Они смотрели своими глазами, отдавали приказы, принимали решения. Они были нужны. А тебе приходится торчать в Дамаске, потому что здесь сходятся все нити. Если ты будешь нужен, то именно здесь. Так что вместо тысячи вопросов, не дающих предаваться праздным мыслям, у тебя только приливы адреналина, который некуда девать. Я бы рекомендовал ходьбу по комнате.

– Ты в гандбол играешь? – спросила Петра.

– Спасибо, я вас понял. Я буду терпелив.

– И подумай над моим советом, – сказал Боб. – Выйти в прямой эфир и сказать правду. Твой народ еще сильнее тобой восхитится, увидев такую храбрость: просто сказать врагу, что ты будешь делать, и он тебя не сможет остановить.

– Мотайте отсюда оба, – ответил Алаи. – Повторяться начинаете.

Боб засмеялся и встал, Петра следом.

– После этого у меня для вас времени не будет, – сказал Алаи.

Они повернулись к нему.

– Как только это будет объявлено, станет известным, мне придется заниматься двором. Встречаться с людьми, решать споры, показывать, что я истинный Халиф.

– Спасибо тебе за то время, что ты до сих пор нам уделил, – сказала Петра.

– Надеюсь, нам никогда не придется быть противниками на поле битвы, – сказал Боб. – Как приходится быть противниками Хань Цзы.

– Запомните одно, – произнес Алаи. – Хань Цзы хранит верность многому. Я – только одному.

– Мы запомним, – обещал Боб.

– Салам. Да будет мир с вами.

– И с тобой мир, – ответила Петра.

Когда совещание закончилось, Хань Цзы так и не знал, поверили его предупреждению или нет. Ладно, если не верят сейчас, через несколько часов у них не останется выбора. Главные силы Синьцзянского вторжения непременно начнут наступление завтра перед рассветом, спутниковая разведка подтвердит то, что он говорил. Но это будет стоить еще двенадцати часов бездействия.

Но самое досадное было в конце совещания, когда старший помощник старшего генерала спросил:

– Если это начало большого наступления, что вы рекомендуете?

– Послать все доступные из имеющихся на севере войск – я бы рекомендовал пятьдесят процентов всех гарнизонных войск на российской границе. Подготовить их к действиям не только против этих конных партизан, но и против серьезной механизированной армии, которая вторгнется завтра.

– А наши войска в Индии? – спросил помощник. – Это лучшие наши солдаты, лучше всего обученные и наиболее мобильные.

– Оставить их там, где они сейчас.

– Но если мы уберем гарнизоны с русской границы, Россия на нас нападет.

Слово взял другой помощник:

– Русские никогда хорошо не дрались на чужой территории. Если к ним вторгнуться, они тебя разгромят, но если они полезут к тебе, их солдаты драться не будут.

Хань Цзы постарался не показать презрения к столь дилетантскому суждению.

– Русские будут делать то, что будут, и если они нападут, нам придется отвечать. Но получается, что вы не хотите отвлекать войска от обороны от гипотетического противника, чтобы обороняться от противника реального.

Все отлично было, пока старший помощник старшего генерала не заявил:

– Итак, я рекомендую немедленную переброску войск из Индии для борьбы с текущей угрозой.

– Но я не это хотел сказать… – начал Хань Цзы.

– Но я хотел сказать именно это.

– Я считаю, что это наступление мусульман, – сказал Хань Цзы. – Противник за пакистанской границей тот же, что напал на нас в Синьцзяне. Он надеется в точности на то, что вы предлагаете, и тогда главное его наступление имеет больше шансов на успех.

Помощник только засмеялся, и остальные подхватили.

– Слишком много лет провели вы в детстве вне Китая, Хань Цзы. Индия очень далеко. И какая разница, что там случится? Когда захотим, мы снова ее возьмем. Но захватчики в Синьцзяне – это в самом Китае. Русские нависли над нашей границей. Что бы там ни думал враг, именно это и есть угроза.

– Почему? – спросил Хань Цзы, отбрасывая к черту осторожность: он заспорил со старшим. – Потому что иностранные войска на китайской земле будут означать, что нынешнее правительство утратило расположение неба?

Вокруг стола раздалось шипение воздуха, вдыхаемого через сжатые зубы. Вспоминать старую идею расположения неба – это шло вразрез с политикой правительства.

Ну, уж если разъярять народ, так почему останавливаться на этом?

– Все знают, что Синьцзян и Тибет – не части ханьского Китая. Они для нас не важнее, чем Индия, – завоеванные территории, так и не ставшие до конца китайскими. Когда-то, давным-давно, мы владели Вьетнамом, и его тоже утратили, и ничего не случилось. Но если вы выведете войска из Индии, вы рискуете миллионными потерями наших людей в битве с мусульманскими фанатиками. И иностранные войска окажутся в ханьском Китае раньше, чем мы успеем сообразить, – а защищаться от них будет нечем.

Молчание воцарилось гробовое. Они ненавидели его, потому что он смел говорить им о поражении – и неуважительно сказать, что они не правы.

– Надеюсь, никто из вас этой встречи не забудет, – сказал он.

– В этом вы можете быть уверены, – ответил старший помощник.

– Если я ошибаюсь, я готов нести ответственность за последствия своей ошибки и признать, что ваши мысли вовсе не глупы. Что хорошо для Китая, хорошо и для меня, пусть я даже понесу наказание за свои ошибки. Но если я прав, тогда мы увидим, что вы за люди. Если вы настоящие китайцы, которые любят родину больше карьеры, вы вспомните, что я был прав, позовете меня и станете слушать, как должны были бы слушать сегодня. Но если вы коварные и себялюбивые свиньи, какими я вас считаю, вы постараетесь меня убить, чтобы никто никогда не узнал, что вы слышали предостережение – и не стали слушать, когда еще было время спасти Китай от такого страшного врага, какого не было во времена Чингисхана.

Какая славная речь! И как приятно было сказать ее в глаза тем, кому сильнее всего надо было бы ее услышать, а не проигрывать снова и снова в уме, злясь бессильной злобой, потому что ни одного ее слова нельзя произнести вслух.

Конечно, сегодня ночью его арестуют и, вполне возможно, расстреляют до рассвета. Хотя более вероятно, что его арестуют и отдадут под суд за попытку передать информацию противнику, обвинят в поражении, которое только он пытался предотвратить. Китайца, получившего хоть небольшую власть, такая ирония очень манит. Особое удовольствие есть в казни достойного человека за преступление, совершенное самим носителем власти.

Но Хань Цзы не станет прятаться. Еще сейчас он может покинуть страну и скрыться. Но не станет.

А почему?

Потому что не может покинуть свою родину в час беды. Пусть за это он заплатит жизнью – много солдат его возраста погибнут в ближайшие дни и недели. Почему ему не быть среди них? И всегда есть шанс, как бы он ни был мал и далек, что найдутся среди бывших на совещании достойные люди в достаточном числе, чтобы Хань Цзы остался жить до тех пор, пока не выяснится, что он прав. Может быть, тогда, вопреки всем ожиданиям, его призовут обратно и спросят, как спастись от катастрофы, которую они навлекли на Китай.

А пока что Хань Цзы проголодался, а поблизости был ресторанчик, где управляющий и его жена принимали Хань Цзы как родного. Им все равно было, что у него высокий чин и что он был герой из джиша Эндера. Они любили его ради него самого. Им нравилось, как он жадно поглощает еду, будто блюда самой лучшей кухни мира, – для него это так и было. И если у него остаются считанные часы свободы и даже жизни, почему не провести их с приятными ему людьми за едой, которая ему нравится?

Когда на Дамаск опустился вечер, Боб и Петра свободно шли по улицам, заглядывая в витрины магазинов. В Дамаске было много традиционных рынков, где продавалась самая свежая еда и работы местных умельцев. Но супермаркеты, бутики и сетевые магазины уже тоже добрались до Дамаска, как почти до любого места на Земле. Только выбор товаров отражал местный вкус. Хотя не было дефицита в предметах европейского или американского дизайна, но Бобу и Петре нравилась странность тех товаров, что никогда не нашли бы покупателя на Западе, но здесь пользовались спросом.

Они обменивались предположениями о назначении разных предметов.

Потом поели в ресторане под открытым небом, где музыка играла настолько тихо, что можно было разговаривать. Заказали они столь причудливую смесь местной и международной кухни, что даже официант покачал головой, но они были настроены доставить себе удовольствие.

– Завтра я все это выблюю, – сказала Петра.

– Может быть. Но тогда это будет лучше сделанная смесь…

– Прекрати! Я пытаюсь поесть.

– Но ты же сама начала.

– Я знаю, что так нечестно, но когда об этом говорю я, меня не тошнит. Это как щекотка – самого себя не пощекочешь, и от себя человека не тошнит.

– Со мной бывает.

– Не сомневалась. Наверное, свойство ключа Антона.

Так они продолжали болтать ни о чем, пока не услышали взрывы – сначала далеко, потом ближе.

– Это не может быть налет на Дамаск, – сказала Петра, понизив голос.

– Нет, это, кажется, салют, – ответил Боб. – Думаю, что это торжество.

Кто-то из поваров выбежал и разразился потоком арабских слов, которые Боб и Петра, конечно же, понять не могли. Сразу же все местные посетители вскочили и побежали – некоторые даже прочь, не заплатив, и никто их не пытался задержать.

Посетителям, не говорящим по-арабски, осталось только гадать, что же случилось.

Наконец вышел смилостивившийся официант и объявил на общем языке:

– Должен с сожалением сообщить, что ваши заказы задерживаются. Через минуту будет говорить Халиф.

– Халиф? – спросил какой-то англичанин. – Он разве не в Багдаде?

– Я думала, в Стамбуле, – сказала какая-то француженка.

– Уже много сот лет нет Халифа, – объявил японец профессорского вида.

– Очевидно, теперь есть, – рассудительно ответила Петра. – Интересно, пустят ли нас на кухню посмотреть.

– Ну, не знаю, хочется ли мне этого, – сказал англичанин. – Если они заполучили себе нового Халифа, то какое-то время настроение будет у них очень шовинистическое. Что, если они ради праздника решать повесить сколько-нибудь иностранцев?

Японский ученый возмутился таким предположением, и пока они с англичанином вежливо набрасывались друг на друга, Петра, Боб, француженка и еще несколько человек пробрались сквозь качающуюся дверь кухни, где на них едва ли обратили внимание. Кто-то принес приличного размера плоский экран и поставил на полку, прислонив к стене.

Алаи уже был на экране.

Правда, толку смотреть было немного – ни единого слова они не могли понять. Придется ждать, пока в сетях не появится полный перевод.

Но карта Западного Китая говорила сама за себя. Ясно, что Алаи объяснял, как объединились мусульманские народы для освобождения давно угнетаемых братьев в Синьцзяне. Официанты и повара почти каждое предложение встречали возгласами – Алаи будто знал, что так будет, потому что делал паузы в нужных местах.

Не имея возможности понять слова, Петра и Боб сосредоточились на других моментах. Боб попытался определить, идет ли речь в прямом эфире. Часам на стене верить было нельзя – их цифровое изображение могли бы вставить в момент вещания, и когда бы ни повторялась передача, время будет реальное. Он получил ответ, когда Алаи встал и подошел к окну. Камера последовала за ним и показала простор, залитый перемигивающимися в темноте огнями Дамаска. Шла прямая трансляция. И что бы ни говорил сейчас Алаи, показывая на город, он явно произвел нужный эффект, потому что сейчас только что радостно кричавшие повара и официанты плакали открыто, не стыдясь своих слез, прилипнув глазами к экрану.

Петра тем временем пыталась понять, кем кажется Алаи смотрящим на него мусульманам. Она очень хорошо знала его лицо, и потому попробовала отделить мальчика, которого она когда-то знала, от того человека, которым он стал. Сострадание, увиденное ею раньше, стало еще заметнее. Глаза Алаи были полны любви. Но были в них и огонь, и достоинство. Он не улыбался – как и положено в час войны предводителю нации, сыны которой гибнут в битвах и сами убивают. Но он и не произносил тирад, заводя толпу в опасный энтузиазм.

Пойдут ли эти люди за ним в бой? Да, конечно, поначалу, когда он может рассказать им легенды легких побед. Но потом, когда наступят трудные времена и фортуна от них отвернется, пойдут ли они за ним?

Наверное, да. Петра видела в нем не столько великого полководца – хотя можно было бы себе представить, что Александр был на него похож, или Цезарь, – сколько царя пророка. Саул или Давид. Оба они были молоды, когда пророчество призвало их вести свой народ на войну во имя Божие. Жанна д'Арк.

Хотя Жанна д'Арк погибла на костре, а Саул упал на собственный меч – нет-нет, это был Брут или Кассий, а Саул велел собственному солдату себя убить, кажется? Все равно плохой конец. А Давид умер в позоре, и Бог запретил ему построить святой храм, потому что он убил Урию, чтобы жениться на Вирсавии.

Тоже не слишком хорошие прецеденты.

Но до того как пасть, они знали славу.