КЛЭР: Сейчас 8:32 утра двадцать четвертого декабря, и мы с Генри направляемся в Медоуларк на Рождество. Восхитительный ясный день, в Чикаго снега нет, но в Саут-Хейвене лежит не меньше шести дюймов. Перед тем как поехать, Генри переложил все вещи в машине, проверил покрышки, заглянул под капот. Не думаю, что он понимал, что ищет. Моя машина – классная белая «хонда-сивик» 1990 года, и я ее обожаю, но Генри просто ненавидит ездить на машинах, особенно на маленьких. Он ужасный пассажир, все время, пока мы едем, держится за подлокотник и просит ехать помедленнее. Возможно, он бы меньше боялся, если бы сам сидел за рулем, но по очевидной причине водительских прав у Генри нет. В общем, мы едем по Индиана-Толл-роуд прекрасным зимним днем; я спокойна и жду не дождусь увидеться с семьей, а Генри психует. Утром он не бегал, что ситуацию не облегчает; я заметила, что Генри для счастья нужно невероятное количество физической деятельности. Это все равно что бегать вместе с борзой. В реальном времени Генри другой. Когда я росла, Генри приходил и уходил, и наши встречи были насыщенными, яркими и тревожными. Генри много о чем не хотел говорить мне, и большую часть времени не позволял к себе приближаться, поэтому у меня постоянно было напряженное чувство неудовлетворенности. Когда наконец я нашла его в настоящем, я подумала, что все будет так же. Но на самом деле во многих отношениях все гораздо лучше. Во-первых, и это самое главное, вместо того чтобы отказываться до меня дотрагиваться, Генри постоянно меня трогает, целует, занимается со мной любовью. Я чувствую себя абсолютно другим человеком, я словно купаюсь в теплом озере наслаждения. И он рассказывает мне все! Что я ни спрошу, о его жизни, семье, – он мне рассказывает, называет имена, места, даты. Все, что казалось мне бесконечно загадочным, пока я была маленькой, становится абсолютно логичным. Но самое замечательное то, что я могу долго видеть его – часы, дни напролет. Я знаю, где найти его. Он уходит на работу и возвращается. Иногда я открываю адресную книгу, просто чтобы увидеть в ней запись: Генри Детамбль, Деарборн 714, 11-я ул., Чикаго, Иллинойс, 60610, 312-431-8313. И фамилия, и адрес, и номер телефона. Я могу позвонить ему по телефону! Это просто чудо. Я чувствую себя как Дороти, когда ее дом приземлился в стране Оз и мир превратился из черно-белого в цветной. Мы больше не в Канзасе.

На самом деле мы почти въехали в Мичиган, и здесь можно отдохнуть у дороги. Я сворачиваю на парковку, и мы выходим размять ноги. Идем внутрь, здесь есть карты и брошюры для туристов и множество автоматов с продуктами.

– Ух ты,– говорит Генри.

Он внимательно изучает еду и начинает читать брошюры.

– Эй, давай поедем в Франкенмус! «Рождество триста шестьдесят пять дней в году!» Боже, я себе харакири сделаю через час еще в одном таком месте. У тебя мелочь есть?

Я нахожу пригоршню мелочи на дне кошелька, и мы радостно спускаем ее на две банки колы, коробку печений и шоколадку «Херши». Выходим обратно в холодный сухой воздух, держась за руки. В машине мы открываем колу и едим сладости. Генри смотрит на мои часы:

– Как грустно. Всего девять пятнадцать.

– Ну, еще пара минут, и будет десять пятнадцать.

– А точно, Мичиган же на час вперед. Так странно. Я смотрю на него и говорю:

– Все странно. Я не могу поверить, что ты собираешься познакомиться с моей семьей. Я провела столько времени, пряча тебя от нее.

– Я делаю это только потому, что я тебя безумно люблю. Я провел много времени, избегая автомобильных поездок, знакомств с семьями девушек и Рождества. То, что я выношу все три вещи вместе, доказывает, как я тебя люблю.

– Генри…– Я поворачиваюсь к нему; мы целуемся.

Поцелуй начинает перерастать в нечто большее, когда краем глаза я замечаю троих подростков и большую собаку: стоят неподалеку и с интересом за нами наблюдают. Генри поворачивается, видит, на кого я смотрю, парни улыбаются и показывают знак: класс! Потом возвращаются в фургончик, где их ждут родители.

– Кстати… где мы в твоем доме будем спать?

– О боже. Этта звонила мне сегодня по этому поводу. Я – в своей комнате, а ты – в голубой. Мы в разных концах коридора, и между нами – комната родителей и Алисии.

– И что мы будем делать с этим несчастьем? Я завожу машину, мы выезжаем на магистраль.

– Не знаю, потому что раньше у меня такой проблемы не было. Марк просто приводит девушек на первый этаж, в спальню, и трахает их по утрам, а мы все делаем вид, что ничего не происходит. Если будет совсем тяжело, всегда можно пойти в читальный зал; я раньше тебя там прятала.

– Хм. Ну, ладно. – Генри какое-то время смотрит в окно. – Знаешь, это не так уж и плохо.

– Что?

– Ехать. На машине. По магистрали.

– Ну и ну! Ты так и на самолете полетать захочешь.

– Никогда.

– Париж. Каир. Лондон. Киото.

– Ни за что. Я уверен, что обязательно перемещусь во время полета, и только Бог знает, смогу ли я вернуться на штуку, которая летит со скоростью триста пятьдесят миль в час. В результате я упаду на землю, как Икар.

– Думаешь?

– Не хочу пробовать, чтобы убедиться.

– Ты сможешь попасть туда через время?

– Ну. Я думаю так. Но это только «Специальная теория путешествий во времени» Генри Детамбля, а не «Общая теория путешествий во времени».

– Понятно.

– Во-первых, это, наверное, от головы зависит. Думаю, что-то похожее на эпилепсию, потому что происходит во время стресса, и есть физические сигналы – например, яркий свет, который может это спровоцировать. И потому что, например, бег, секс, медитация помогают мне остаться в настоящем. Во-вторых, я абсолютно не контролирую то, где я и когда я, как долго я там нахожусь и когда возвращаюсь. Потому туристические путешествия во времени на Ривьеру маловероятны. В таком состоянии мое подсознание, наверное, испытывает огромное напряжение, потому что я много времени провожу в собственном прошлом, вижу события, которые интересны или важны, и, очевидно, я часто буду видеть тебя в путешествиях, и я ужасно этого жду. Я часто перемещаюсь туда, где я был в реальном времени, хотя иногда мне приходится бывать и в других местах, время и место могут быть совершенно случайны. Я чаще перемещаюсь в прошлое, а не в будущее.

– Ты был в будущем? Я не знала, что ты это можешь.

Генри выглядит довольным собой.

– Пока что разброс в пятьдесят лет в каждом направлении. Но в будущем я оказываюсь очень редко и не думаю, что видел там хоть что-то полезное. Промежутки времени всегда короткие. И может, я просто не знаю, чего искать. Прошлое дает подсказки. В нем я чувствую себя гораздо более цельным. Может, будущее само по себе менее материально? Не знаю. Я всегда чувствую, что вдыхаю разреженный воздух, там, в будущем. Это один из способов определить, что это действительно будущее: там не так, как здесь. И бегать там труднее. – Генри говорит это задумчиво, и внезапно я понимаю ужас положения, когда находишься в чужом времени и месте, без одежды, без друзей…

– Поэтому ступни у тебя…

– Как подошва.– Ступни у Генри – сплошная мозоль, как будто они хотят стать подошвой. – Я – копытное животное. Если с моими ногами что-нибудь случится, меня легче будет пристрелить.

Какое-то время мы едем молча. Дорога поднимается и опускается, мертвые поля кукурузы пролетают мимо. Фермы стоят умытые зимним солнцем, возле каждой из них тележки, повозки и американские машины вдоль дороги. Я вздыхаю. Возвращение домой несет смешанные чувства. Я умираю от желания увидеть Алисию и Этту, и беспокоюсь насчет мамы, и не особенно хочу общаться с папой и Марком. Но мне интересно, как они отнесутся к Генри, а он – к ним. Я горжусь тем, что держала Генри в секрете так долго. Четырнадцать лет. Когда ты еще ребенок, четырнадцать лет – это целая вечность.

Мы проезжаем «Уол-Март», «Дейри-Квин», «Макдональдс». Опять кукурузные поля. Фруктовая роща. Клубника, голубика. Летом эта дорога – сплошной коридор фруктов, зерновых и капитализма. Но сейчас поля мертвы и сухи, машины проносятся по солнечной холодной магистрали, не обращая внимания на парковки.

Я никогда особенно не задумывалась о Саут-Хейвене, пока не переехала в Чикаго. Наш дом всегда казался островом, стоящим на ничьей территории на юге, в окружении долины, фруктовых садов, лесов, ферм. А Саут-Хейвен был просто городом, вроде как «давай поедем в город купить мороженого». Город – это продукты, скобяные товары, булочная Макензи, отдельные партитуры и записи в музыкальном универмаге, любимом магазине Алисии. Мы останавливались напротив фотостудии «Эплъярд» и выдумывали истории о невестах, младенцах и семьях, хищно улыбавшихся из окна. Мы не думали, что библиотека выглядела смешно из-за поддельного греческого великолепия, и не понимали, что выбор продуктов ограничен и неинтересен или что фильмы в кинотеатре «Мичиган» беспощадно американские и бездумные. К этому я пришла позднее, став постоянной жительницей Чикаго, экспатриантом, стремящимся проложить пропасть между собой настоящей и своим неотесанным прошлым. Внезапно берет тоска по маленькой девочке, которой я была, которая любила поля и верила в Бога, проводила зимние дни в постели во время болезней, читая про Нэнси Дрю и посасывая ментоловые леденцы от кашля, и хранила тайну. Бросаю взгляд на Генри и вижу, что он уснул.

Саут-Хейвен, пятьдесят миль.

Двадцать шесть, двенадцать, три, одна.

Феникс-роуд.

Магистраль Блю-Стар.

И затем: проезд Миагрэм.. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и, пока мы пробираемся дальше, смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и мы внутри.

Дом, кажется, выскочил из сказочной книги. Генри вскрикивает и начинает смеяться.

– Что? – настороженно спрашиваю я.

– Я не думал, что он настолько огромен. Сколько комнат в этом чудовище?

– Двадцать четыре, – отвечаю я.

Этта машет нам из окна, когда я въезжаю на подъездную аллею и останавливаюсь у главного входа. Волосы у нее еще поседели с того момента, как я ее видела, но лицо розовое от удовольствия. Мы вылезаем из машины, а она осторожно спускается с заледенелых ступеней – в пальто и парадном платье цвета морской волны с кружевным воротничком,– осторожно переступает изящными каблучками, перенося вес с ноги на ногу, и я бегу, чтобы протянуть ей руку, но она отмахивается от меня и вот спускается донизу, обнимает меня и целует. (Я радостно вдыхаю запах «Нокзимы» и пудры.) Генри ждет в сторонке.

– А кто это здесь у нас? – спрашивает она, как будто Генри – маленький мальчик, которого я тайком привезла в дом.

– Этта Милбауэр – Генри Детамбль, – представляю я.

Я вижу удивление на лице Генри, и мне интересно, за кого он принял Этту. Она улыбается Генри, когда мы поднимаемся по ступенькам. Открывает входную дверь.

Генри тихонько спрашивает меня:

– А как же наши вещи?

Я отвечаю, что Питер с ними разберется.

– Где все? – спрашиваю я, и Этта говорит, что обед через пятнадцать минут, мы можем снять пальто, помыть руки и сразу приходить.

Она оставляет нас в холле и уходит на кухню. Когда я поворачиваюсь к Генри, то вижу, что он машет кому-то рукой. Приглядываюсь и вижу Нелли, которая просунула свое широкое курносое лицо в дверь столовой и улыбается нам, и я бегу через холл, чтобы звонко чмокнуть ее, она смеется и говорит:

– Симпатичный парень, мартышка моя, – и ныряет обратно в другую комнату, прежде чем Генри к нам подходит.

– Нелли? – догадывается он. Я киваю.

– Она не скромничает, просто занята,– объясняю я.

Веду его наверх, на второй этаж.

– Ты живешь здесь, – говорю я, открывая дверь в голубую спальню. Он бросает взгляд внутрь и идет за мной по коридору.– А это моя комната,– говорю я, предвкушая.

Генри обнимает меня и встает посреди ковра, просто осматриваясь, потом поворачивается ко мне, и я вижу, что он ничего не узнаёт; ничто в этой комнате не знакомо этому человеку, и игла осознания проходит еще глубже: все маленькие знаки и сувениры в музее нашего прошлого для него – как любовные письма для безграмотного. Генри берет гнездо крапивника (это первое из многочисленных гнезд, которые он мне подарил много лет назад) и говорит:

– Мило.

Я киваю, открываю рот, чтобы рассказать ему, а он ставит гнездо на полку.

– Замок на двери есть?

Я закрываю защелку, и мы опаздываем на обед.

ГЕНРИ: Я почти спокоен, когда идут за Клэр вниз по ступенькам, через темный прохладный холл в столовую. Все уже за столом. Уютная комната с низким потолком, в стиле Уильяма Морриса; воздух теплый из-за огня, дрожащего в маленьком камине, окна так замерзли, что через них ничего не видно. Клэр подходит к худой женщине со светло-рыжими волосами, наверное, это мама; она наклоняет голову, Клэр ее целует, она приподнимается, чтобы пожать мне руку.

Клэр представляет ее как «маму», я называю ее «миссис Эбшир», и она тут же говорит: «Нет, просто Люси ль, меня все так зовут» – и улыбается измученной, но теплой улыбкой, как будто она – бриллиантовое солнце из другой галактики. Мы садимся друг напротив друга за стол. Клэр сидит между Марком и пожилой женщиной, которая оказывается ее двоюродной тетушкой Дульси; я сижу между Алисией и пухлой симпатичной блондинкой, которая представляется как Шерон, и, если не ошибаюсь, она с Марком. Отец Клэр сидит во главе стола, и поначалу мне кажется, что я его ужасно раздражаю. Симпатичный, резкий Марк также выглядит злым. Они видели меня раньше. Интересно, что я такого сделал, что они видели, вспомнили теперь и аж содрогнулись от отвращения, когда Клэр меня представила. Но Филип Эбшир юрист – и хозяин своих настроений, и через минуту он приветлив, улыбается, он хозяин дома, отец моей девушки, лысеющий мужчина среднего возраста в очках как у пилота, некогда подтянутое тело заплыло жирком, живот выпирает, но руки сильные, руки игрока в теннис, серые глаза настороженно рассматривают меня, несмотря на уверенную улыбку. Марку нужно больше времени, чтобы скрыть свое замешательство, и каждый раз, когда я поднимаю на него глаза, он смотрит в тарелку. Алисия не такая, как я ожидал; она обычная и добрая, но немного странная, отсутствующая. У нее (и у Марка тоже) темные волосы, как у Филипа, и черты лица Люсиль, они очень похожи; Алисия выглядит так, как будто попыталась соединить черты Клэр и Марка, но сдалась, и некоторые фрагменты взяла у Элеонор Рузвельт для заполнения пробелов. Филип говорит что-то, Алисия смеется и вдруг оказывается хорошенькой, и я удивленно смотрю на нее, когда она поднимается из-за стола.

– Мне нужно идти в церковь Сейнт-Бэзил, – говорит она мне. – У меня репетиция. Ты ходишь в церковь?

Я бросаю взгляд на Клэр, она слегка кивает, и я говорю, что, конечно, хожу, и все вздыхают с… чем? облегчением? Я вспоминаю, что сейчас, в конце концов, Рождество, христианский праздник, в добавление к моему личному дню расплаты. Алисия уходит. Я представляю, как бы смеялась моя мама, высоко подняв идеально выщипанные брови, при виде своего сына-полуеврея, попавшего в Рождество в мир гоев, и мысленно грожу ей пальцем: «Кто бы говорил. Ты вышла за члена епископальной церкви». Смотрю на свою тарелку. Окорок, горох и жалкая кучка салата. Я не ем свинину и ненавижу горох.

– Клэр говорит, вы библиотекарь, – бросает пробный шар Филип, и я признаю, что это так.

Мы живо беседуем о Ньюберри, ее доверительных собственниках, клиентах фирмы Филипа, которая явно расположена в Чикаго, в свете чего я не совсем понимаю, почему семья Клэр живет здесь, в Мичигане.

– Летние коттеджи, – говорит он, и я вспоминаю, как Клэр рассказывала, что отец специализируется на завещаниях и доверительной собственности. Я рисую в воображении картину стареющих богатых людей: вот они развалились на лежаках на собственных пляжах, втирают крем от загара и решают вычеркнуть Юниора из завещания. Они протягивают руку к трубке мобильного телефона, чтобы позвонить Филипу. Я вспоминаю, что у Ави – второй скрипки в Чикагском симфоническом оркестре, где играет мой отец, – есть где-то здесь дом. Упоминаю об этом и вижу, как у всех шевельнулись уши.

– Вы его знаете? – спрашивает Люсиль.

– Конечно. Он и мой отец сидят рядом.

– Сидят рядом?

– Ну… Первая и вторая скрипка.

– Ваш папа скрипач?

– Да.

Я смотрю на Клэр, которая уставилась на мать с выражением, будто хочет сказать: «Не позорь меня».

– И он играет в Чикагском симфоническом оркестре?

– Да.

Лицо Люсиль заливается розовым цветом; теперь я понял, в кого Клэр так краснеет.

– Думаете, он мог бы послушать записи Алисии? Если мы ему дадим кассету?

Я мрачно надеюсь, что Алисия окажется очень, очень хороша. Люди постоянно забрасывают отца кассетами. Вдруг мне приходит в голову идея получше.

– Алисия ведь виолончелистка?

– Да.

– Ей учитель не нужен?

– Она учится у Франка Уэйнрайта в Каламазу, – вмешивается Филип.

– Просто я мог бы отдать кассету Йоси Акаве. Один из его студентов только что уехал играть в Париж.

Йоси – классный парень и первый виолончелист. Я знаю, что он хотя бы послушает пленку; отец же, который не преподает, просто вышвырнет ее. Люсиль в восторге; кажется, даже Филип доволен. Клэр вздыхает с облегчением. Марк ест. Двоюродная тетушка Дульси, с розовыми волосами, худенькая, вообще не включается в обмен репликами. Может, она глухая? Я смотрю на Шерон, которая сидит слева от меня и не сказала еще ни слова. Она выглядит потерянной. Филип и Люсиль обсуждают, какую пленку мне дать. Или, может, Алисия сама выберет? Я спрашиваю Шерон, впервые ли она приехала сюда, и она кивает. Только я собираюсь задать ей следующий вопрос, как Филип спрашивает меня, чем занимается моя мать, и я моргаю, смотрю на Клэр: «Ты им ничего не рассказала?»

– Моя мама была певицей. Она погибла.

– Мама Генри – Аннет Линн Робинсон, – тихо говорит Клэр.

С таким же успехом она могла сказать, что моя мама – Дева Мария. Лицо Филипа расцветает. Люсиль в волнении размахивает руками.

– Невероятно… просто невероятно! У нас есть все ее записи… – Und so weiter.

Но потом Люсиль говорит:

– Когда я была молода, я ее встречала. Отец водил меня послушать «Мадам Баттерфляй», и он знал человека, который после концерта смог отвести нас за сцену, мы пришли в ее гримерную, и она была там, и столько цветов! И у нее был маленький мальчик – боже, это были вы!

Я киваю, пытаясь прийти в себя.

– Как она выглядела? – спрашивает Клэр.

– Мы на лыжах кататься пойдем? – вмешивается Марк.

Филип кивает. Люсиль улыбается, она вся ушла в воспоминания.

– Она была такая красивая – в театральном парике – длинные черные волосы, и она щекотала ими сына, дразнила его, а он танцевал по гримерной. У нее были такие красивые руки, она была примерно моего роста, такая стройная, и она была еврейка, но я думала, что она больше похожа на итальянку… – Люсиль обрывает себя, прижимает руку к губам, взгляд упирается в мою тарелку, на которой ничего нет, кроме нескольких горошин.

– Ты еврей? – довольным голосом спрашивает Марк.

– Наверное, если бы захотел, я бы им стал, но никто на это не обращал внимания. Она умерла, когда мне было шесть, а отец раньше принадлежал к епископальной церкви.

– Ты очень на нее похож, – вмешивается Люсиль, и я ей благодарен.

Этта убирает наши тарелки, спрашивает Шерон и меня, пьем ли мы кофе. Мы оба отвечаем «да» так страстно, что все семейство Клэр начинает смеяться. Этта улыбается нам материнской улыбкой и через несколько минут ставит перед нами поднос с пылающими чашками кофе. Мне приходит в голову, что, в общем, все идет неплохо. Все разговаривают насчет катания на лыжах, погоды, мы встаем, Филип и Марк идут в холл вместе; я спрашиваю Клэр, собирается ли она кататься, Клэр пожимает плечами и спрашивает, хочу ли я. Объясняю ей, что не умею и учиться не хочется. Она решает все же пойти, после того как Люсиль просит кого-нибудь помочь ей с мотками шерсти. Когда мы подходим к лестнице, я случайно слышу слова Марка: «…невероятное сходство…» – и улыбаюсь про себя.

Позднее, после того как все ушли и дом затих, я выбираюсь из своей холодной комнаты в поисках тепла и кофе. Прохожу через столовую в кухню и там натыкаюсь на потрясающее разнообразие стаканов, столового серебра, тортов, очищенных овощей и сковород. Кухня выглядит как в четырехзвездочном ресторане. Посреди этого великолепия стоит Нэлли, спиной ко мне, и напевает «Рудольф, красноносый олень», причмокивает пухлыми губами, машет наметкой в сторону черной девочки, которая молча показывает на меня. Нелли поворачивается и улыбается широкой беззубой улыбкой и потом говорит:

– Что вы делаете в моей кухне, мистер бойфренд?

– Я хотел узнать, не осталось ли немного кофе?

– Осталось? Вы что думаете, я держу кофе весь день, пока он не станет мерзким? Вон, сынок, убирайся и сиди в гостиной, позвони в звонок, и я сделаю тебе свежий кофе. Разве мама не учила тебя заказывать кофе?

– Вообще-то, мама не очень хорошо готовила, – говорю я ей, приближаясь к центру водоворота. Запах чудесный. – Что вы готовите?

– То, что ты нюхаешь, это индейка Томпсона, – отвечает Нелли.

Она открывает духовку, чтобы я посмотрел на огромную индейку, которая выглядит так, будто выбралась из Большого чикагского пожара. Она абсолютно черная.

– Не смотри так подозрительно, сынок. Под этой корочкой – самая лучшая индейка на этой планете.

Мне хочется ей верить: аромат просто великолепный.

– Что такое индейка Томпсона? – спрашиваю я, и Нелли начинает расписывать магические свойства индейки Томпсона, изобретенной Мертоном Томпсоном, репортером, в 1930-е годы.

Очевидно, производство этого дивного зверя требует длительной набивки, сшивания и переворачивания. Нелли позволяет мне остаться в кухне, пока она готовит кофе, вытаскивает индейку из духовки, сажает ее на спину и артистично поливает сидровым соусом, прежде чем засунуть обратно в печь. Возле раковины в большом пластиковом тазу плавают двенадцать больших кальмаров.

– Домашние любимцы? – поддразниваю я, и она отвечает:

– Это твой рождественский ужин, сынок; хочешь выбрать кусочек? Ты ведь не вегетарианец, нет?

Я уверяю, что, конечно, нет, что я хороший мальчик, который ест все, что предложат.

– Никогда бы не подумала, ты такой худой, – отвечает Нелли.– Я тебя откормлю.

– Поэтому Клэр и привезла меня сюда.

– Хм, – хмыкает Нелли, польщенная. – Ну, хорошо. А теперь убирайся, чтобы я могла продолжить. Вот.

Я беру большую чашку ароматного кофе и бреду в гостиную, где стоит большая рождественская елка и горит огонь. Комната выглядит как реклама дизайнерской фирмы. Я усаживаюсь в оранжевое кресло у огня и просматриваю стопку газет, когда кто-то говорит:

– Где вы взяли кофе?

Я оглядываюсь и вижу Шерон, она сидит напротив меня в голубом кресле, которое полностью сливается с ее свитером.

– Привет,– говорю я.– Извини, я…

– Ничего.

– Я пошел на кухню, но, думаю, нужно позвонить в звонок, где бы он ни был.

Мы обыскиваем комнату, и точно – колокольчик висит в углу.

– Это так дико, – говорит Шерон. – Мы здесь со вчерашнего дня, и я просто прокрадываюсь по дому, знаешь, боюсь взять не ту вилку или еще что…

– Откуда ты?

– Из Флориды.– Она смеется.– Я никогда не видела белого Рождества, пока не приехала в Гарвард. У моего отца заправочная станция в Джексонвилле. Думала, после колледжа я вернусь домой, потому что не люблю холод, но теперь, похоже, застряну здесь надолго.

– Почему?

– Разве тебе не сказали? – удивляется Шерон. – Мы с Марком женимся.

Интересно, знает ли Клэр; кажется, о таком она бы мне рассказала. Затем я замечаю бриллиант на пальце Шерон.

– Поздравляю.

– Надеюсь. В смысле, спасибо.

– Ты разве не уверена? Насчет свадьбы? Шерон выглядит так, как будто она плакала; у нее припухшие глаза.

– Я… беременна. Поэтому…

– Ну, это не обязательно…

– Обязательно. Если ты католик.

Шерон вздыхает и съеживается в кресле. Я знаю нескольких католичек, которые делали аборты, и в них не ударяла молния, но, очевидно, у Шерон другие взгляды на этот вопрос.

– Что ж, поздравляю. И когда?..

– Одиннадцатого января. – Она видит удивление в моих глазах и говорит: – А, ребенок? В апреле. – Она корчит рожицу. – Надеюсь, после весенних каникул, потому что в противном случае я не знаю, как смогу… ну, не то чтобы это сильно значило…

– Какая у тебя специальность?

– Премедикация. Мои родители в ярости. Они хотят заставить меня отдать ребенка на усыновление.

– Разве им не нравится Марк?

– Они никогда его не видели, дело не в этом, они просто боятся, что я брошу медицинскую школу и ничего из меня не получится.

Парадная дверь открывается, возвращаются лыжники. Волна холодного воздуха пролетает через всю гостиную и накрывает нас. Это здорово, и я понимаю, что зажарился у огня не хуже индейки Нелли.

– Когда ужин? – спрашиваю я Шерон.

– В семь, но вчера мы сначала здесь сидели. Марк только что сказал маме и папе, и они почему-то не бросились мне на шею от счастья. В смысле, они милые, знаешь, но как люди одновременно могут быть милыми и мерзкими, а? В смысле, можно подумать, что я забеременела сама по себе, и Марк тут абсолютно ни при чем…

Я рад, когда входит Клэр. На ней смешная островерхая зеленая шапка с большой кисточкой, свисающей с макушки, ужасный желтый лыжный свитер и синие джинсы. Она раскраснелась от холода и улыбается. Волосы влажные. Когда она взволнованно идет по огромному персидскому ковру, я понимаю, что она принадлежит этому миру, что она не аномальна, она просто выбрала другую жизнь, и я рад этому. Я встаю, она кидается мне на шею, потом быстро поворачивается к Шерон и восклицает:

– Я только что узнала! Поздравляю!

И Клэр обнимает Шерон, которая через ее плечо смотрит на меня, напуганная, но улыбающаяся. Позже Шерон говорит мне:

– Думаю, тебе досталась единственная милая из них.

Я качаю головой, но думаю, что понимаю, о чем она.

КЛЭР: Еще целый час до ужина, и никто не заметит, что мы ушли.

– Пойдем, – говорю я Генри. – Пойдем на улицу.

– Это обязательно? – стонет он в ответ.

– Я хочу тебе кое-что показать.

Мы надеваем куртки, шапки, перчатки, обуваемся и пробегаем через дом, через заднюю дверь. Небо чистое, ультрамариновое, снег на лугу кажется чуть светлее, и эти две синевы встречаются у черной линии деревьев, там, где начинается лес. Слишком рано для звезд, но по небу летит самолет, мигая огоньком. Я представляю себе наш дом как крошечного светлячка, который с самолета кажется звездой.

– Сюда.

Тропинка к поляне укрыта шестью дюймами снега. Я думаю обо всех случаях, когда я заметала следы босых ног, чтобы никто не увидел, как они ведут к дому. Сейчас я вижу следы оленя и большой собаки.

Стебли мертвых растений под снегом, ветер, хруст наших шагов. Поляна – как гладкая чаша голубого снега; камень – остров с грибным верхом.

– Вот здесь.

Генри стоит, держа руки в карманах куртки. Он осматривается, приглядывается.

– Значит, здесь, – говорит он.

Я ищу на его лице следы узнавания. Ничего.

– У тебя когда-нибудь бывает déjà vu? — спрашиваю я его.

– Вся моя жизнь – сплошное déjà vu, — вздыхает он.

Мы разворачиваемся и по собственным следам возвращаемся в дом.

Я предупредила Генри, чтобы он переоделся на рождественский ужин, поэтому, встретив его в холле, вижу на нем великолепный черный костюм, белую рубашку, красно-коричневый галстук и перламутровую булавку для галстука.

– Боже, – говорю я. – Ты начистил ботинки!

– Да, – признает он. – Трогательно, правда?

– Выглядишь великолепно, милый молодой человек.

– Хотя на самом деле я развязный молодящийся библиотекарь. Родители, будьте осторожны.

– Они тебя полюбят.

– Я люблю тебя. Иди сюда.

Мы с Генри встаем перед большим зеркалом на верху лестницы, разглядывая себя. На мне светло-зеленое шелковое платье без бретелек, которое принадлежало моей бабушке. У меня есть фотография, где она стоит в нем на новогоднем балу в 1941 году. Она улыбается. Губы накрашены темной помадой, в руке сигарета. Мужчина на фотографии – ее брат Тедди, который через шесть месяцев погибнет во Франции. Он тоже улыбается. Генри кладет руки мне на талию и делает удивленное выражение лица, обнаружив корсет под шелком. Я рассказываю ему про бабушку.

– Она была меньше, чем я. Когда сажусь, здорово врезается; концы стальных прутьев просто впиваются в бедра.

Генри целует меня, но вдруг кто-то кашляет, и мы отпрыгиваем в разные стороны. Марк и Шерон стоят у двери комнаты Марка. Мама и папа неохотно признали факт, что глупо селить их в разных комнатах.

– Пожалуйста, ничего такого не надо, – говорит Марк своим раздражающим учительским тоном. – Разве вы ничему не научились из болезненного опыта старших мальчиков и девочек?

– Да,– отвечает Генри.– Всегда готов.

Он с улыбкой хлопает себя по карману брюк (на самом деле там ничего нет), и мы спускаемся по лестнице под хихиканье Шерон.

Все уже немного выпили, когда мы появляемся в гостиной. Алисия делает мне тайный знак: «Осторожно с мамой, она расстроена». Мама сидит на диване и выглядит безопасно, волосы забраны в шиньон, на ней жемчуг и персиковое вельветовое платье с кружевными рукавами. Она кажется довольной, когда Марк подходит и садится рядом с ней, смеется, когда он подшучивает над ней, и на секунду мне кажется, что Алисия ошиблась. Но потом я замечаю, как папа наблюдает за мамой, и понимаю, что она, наверное, сказала что-то ужасное прямо перед нашим приходом. Папа стоит у стола с напитками и поворачивается ко мне, вздыхает с облегчением, наливает мне колы и протягивает Марку бутылку пива и бокал. Он спрашивает Шерон и Генри, что они будут пить. Шерон просит «Ла Круа». Генри, подумав минутку, останавливается на скотче с водой. Отец смешивает напитки уверенной рукой, поспешно отводит глаза, когда Генри без усилий опрокидывает в себя скотч.

– Еще?

– Нет, спасибо.

К этому моменту я знаю, что Генри предпочел бы просто взять бутылку и бокал и свернуться в постели с книгой и что отказывается от второй порции потому, что потом третья и четвертая лягут сами собой. Шерон не отходит от Генри, и я оставляю их, пересекаю комнату и сажусь рядом с тетушкой Дульси у окна.

– О детка, как мило… Я не видела этого платья с того момента, как Элизабет надевала его на вечеринку, которую Лихты устроили в «Планетарии»…

К нам присоединяется Алисия; на ней платье цвета морской волны с высоким горлом и тонкой прорезью в том месте, где рукав отходит от платья, и старая запачканная юбка в складку, и шерстяные носки, которые болтаются вокруг лодыжек, как у старухи. Я знаю, что она это делает, чтобы поддеть отца, но все же…

– Что случилось с мамой?

– Она не в себе из-за Шерон, – пожимает плечами Алисия.

– Что не так с Шерон? – спрашивает Дульси, читая по губам. – Она выглядит очень милой. Лучше, чем Марк, если вас интересует мое мнение.

– Она беременна, – говорю я Дульси. – Они собираются пожениться. Мама думает, что она – выходец из низов, потому что она первая в семье получает высшее образование.

Дульси резко смотрит на меня, и мы понимаем, что думаем об одном и том же.

– Люсиль как никто другой должна понимать эту девочку.

Алисия собирается спросить Дульси, что она имеет в виду, но тут звенит звонок на ужин, мы встаем, все по Павлову, и идем в столовую.

Я шепчу Алисии:

– Она выпила?

– Думаю, она пила в своей комнате до обеда, – шепчет Алисия в ответ.

Я сжимаю руку Алисии, Генри отстает, мы идем в столовую, рассаживаемся, папа и мама сидят по разные стороны стола, Дульси, Шерон и Марк с одной стороны, Марк рядом с мамой; Алисия, Генри и я – с другой, Алисия рядом с папой. Комната освещена свечами, маленькие цветы плавают в чашах граненого стекла, Этта выложила все столовое серебро и фарфор на вышитую бабушкину скатерть от монахинь в Провансе. В общем, Рождество такое, каким я его всегда знала, за исключением того, что рядом со мной сидит Генри, робко склонив голову, когда мой отец читает молитву.

– Отец Небесный, мы воздаем благодарность в эту святую ночь за твою милость и твою доброту, за еще один год здоровья и счастья, за уют семьи и за новых друзей. Мы благодарим тебя, что ты послал нам своего Сына в виде беспомощного младенца, чтобы направлять нас и искупать наши грехи, и мы благодарны за ребенка, которого Марк и Шерон принесут в нашу семью. Мы молимся о любви и терпении в нашей семье. Аминь.

«Есть, – думаю я. – Он это сделал». Бросаю взгляд на маму, она нервничает. По ней никогда не скажешь, если не знаешь ее как следует: она очень тиха и смотрит в свою тарелку. Открывается дверь в кухню, заходит Этта с супом и ставит напротив каждого из нас по маленькой тарелке. Я ловлю взгляд Марка, он немного наклоняется к маме, поднимает брови, и я тихонько киваю. Он задает ей вопрос об урожае яблок в этом году, она отвечает. Мы с Алисией немного успокаиваемся. Шерон наблюдает за мной, и я ей подмигиваю. Суп из каштанов и пастернака, звучит не очень, но только не в исполнении Нелли.

– Ух ты, – говорит Генри, и мы все смеемся, доедая суп.

Этта убирает тарелки, Нелли вносит индейку. Она золотистая, горячая и огромная, и мы все бешено аплодируем, как бывает каждый год.

Нелли сияет и, как всегда, говорит:

– Ну вот.

– О Нелли, она изумительна, — говорит мама со слезами на глазах.

Нелли смотрит на нее пристально, а потом на папу и говорит:

– Спасибо, миссис Люсиль.

Этта подает гарнир, глазированную морковь, картофельное пюре и лимонный творог, и мы передаем тарелки папе, который накладывает на них индейку. Я смотрю, как Генри откусывает первый кусок: удивление, потом восторг.

– Я видел свое будущее, – говорит он, и я застываю. – Я собираюсь бросить работу библиотекаря, переехать сюда, жить в вашей кухне и поклоняться Нелли. Или просто женюсь на ней.

– Ты опоздал, – говорит Марк. – Она уже замужем.

– Ну что ж. Значит, буду поклоняться. Почему вы все не весите по триста фунтов?

– Я над этим работаю, – отвечает папа, похлопывая себя по животику.

– Я собираюсь весить триста фунтов, когда стану старой и мне не придется таскать свою виолончель, – говорит Генри Алисия. – Я собираюсь жить в Париже и ничего не есть, кроме шоколада, курить сигары, колоть героин и ничего не слушать, кроме Джими Хендрикса и «Doors». Правда, мама?

– Я к тебе присоединюсь, – победно подтверждает мама. – Но я лучше буду слушать Джонни Мэтиса.

– Если ты будешь колоть героин, тебе есть вообще ничего не захочется, – говорит Генри Алисии, и она подозрительно смотрит на него. – Лучше попробуй марихуану. Папа хмурится.

– Я слышал по радио, что сегодня будет восемь дюймов снега, – меняет разговор Марк.

– Восемь! – вскрикиваем мы хором.

– Я мечтаю о белом Рождестве, – неубедительно говорит Шерон.

– Надеюсь, нас не завалит, когда мы пойдем в церковь, – ворчит Алисия. – Мне после мессы так спать хочется.

Мы болтаем о снежных бурях, которые мы пережили. Дульси рассказывает, как попала в ураган 1967 года в Чикаго:

– Мне пришлось оставить машину на Лейк-Шор-драйв и идти пешком от Эдамс до Белмонта.

– Я тоже как-то попал в бурю,– говорит Генри. – Чуть до смерти не замерз; в конце концов забрел в дом пастора из Четвертой пресвитерианской церкви на Мичиган-авеню.

– Сколько тебе было лет? – спрашивает папа. Генри колеблется:

– Три.

Смотрит на меня, и я понимаю, что он рассказывает случай своего путешествия во времени.

– Я был с отцом,– добавляет он.

Для меня абсолютно очевидно, что он врет, но никто ничего не замечает. Входит Этта, уносит наши тарелки и ставит приборы для десерта. После небольшой заминки входит Нелли с пылающим сливовым пудингом.

– Ого! – говорит Генри.

Она ставит пудинг перед мамой, и пламя превращает бледные волосы мамы в пылающий костер, как у меня, но через секунду пламя умирает. Папа открывает шампанское (под посудным полотенцем, чтобы пробка не вышибла кому-нибудь глаз). Все передают ему бокалы, он их наполняет и возвращает обратно. Мама тонко нарезает сливовый пудинг, Этта разносит тарелки. На столе еще два бокала, для Этты и Нелли. Все встают перед тостом.

– За семью, – начинает отец.

– За Нелли и Этту, которые нам как родные, которые так много работают, любят этот дом и так талантливы,– безжизненным тоном говорит мама.

– За мир и справедливость, – говорит Дульси.

– За семью,– говорит Этта.

– За начинания, – говорит Марк, обращаясь к Шерон.

– За удачу,– отвечает она. Моя очередь. Я смотрю на Генри:

– За счастье. За здесь и сейчас.

– За мир и время для всех, – серьезно отвечает он. У меня сердце подпрыгивает, я удивляюсь, откуда он знает, но тут понимаю, что Марвел – один из его любимых поэтов, и он не имеет в виду ничего, кроме будущего.

– За снег, за Иисуса, за маму, за папу, за струнные инструменты, за сахар и за мои новые сапоги, – выпаливает Алисия, и все начинают смеяться.

– За любовь,– говорит Нелли, глядя прямо на меня, улыбаясь во весь рот. – И за Мортона Томпсона, изобретателя лучшей индейки в мире.

ГЕНРИ: Весь вечер Люсиль бросало от грусти к восторгу и отчаянию. Вся семья пристально отслеживала ее настроения, направляя ее в нейтральные воды снова и снова, оберегая, защищая. Но когда мы садимся и принимаемся за десерт, она срывается, молча плачет, плечи дрожат, отвернулась, как будто пытается спрятать лицо под мышку, как спящая птица. Сначала это замечаю только я и сижу застыв, не зная, что делать. Затем это замечает Филип, и за столом наступает тишина.

– Люси? – шепчет он.– Люси, что такое? Клэр бежит к ней, говоря:

– Ну ладно, мама. Все в порядке, мама…

Люсиль качает головой: нет, нет, нет, – и заламывает руки. Филип отступает. Клэр шепчет: «Тихо», – и Люсиль быстро, но невнятно начинает говорить.

Я слышу невнятное бормотание, потом: «…все плохо…», потом: «…уничтожит его судьбу…» и наконец: «…я никогда не признаю этих родственников…», «…ханжество…», и потом – рыдания. К моему удивлению, тишину за столом нарушает двоюродная тетушка Дульси.

– Деточка, если кто-то и ханжа, так это ты. Ты сделала то же самое, и я не вижу, чтобы это уничтожило судьбу Филипа. Если вас интересует мое мнение, это ее улучшило.

Люсиль перестает плакать и поднимает глаза на тетушку, замерев от шока. Марк смотрит на отца, который кивает, и потом на Шерон, которая улыбается, как будто выиграла главный приз в лотерею. Я гляжу на Клэр, которая не выглядит особенно удивленной, и поражаюсь: как это она знала, если Марк понятия ни о чем не имел, и мне интересно, о чем она мне еще не рассказывала, и потом до меня доходит, что Клэр знает все, наше будущее, наше прошлое, все, и в теплой комнате по мне пробегает дрожь. Этта приносит кофе, но никто не засиживается.

КЛЭР: Мы с Эттой отводим маму в постель. Она продолжает извиняться, как обычно, и пытается убедить нас, что она в порядке и пойдет на мессу, но наконец мы убеждаем ее лечь, и она почти немедленно засыпает. Этта говорит, что останется дома на случай, если мама проснется, а я говорю, чтобы она не глупила, что я останусь, но Этта ужасно упряма, поэтому я оставляю ее у постели мамы, читать святого Матфея. Я иду через холл, заглядываю в комнату Генри, но там темно. Открыв свою дверь, я вижу, что Генри лежит на спине в моей кровати и читает «Складку времени». Запираю дверь и присоединяюсь к нему.

– Что случилось с мамой? – спрашивает он, когда я аккуратно пристраиваюсь к нему рядышком, стараясь, чтобы корсет не пропорол меня насквозь.

– У нее маниакальная депрессия.

– Так всегда было?

– Когда я была маленькой, все было лучше. У нее был ребенок, он умер, когда мне было семь, и это было ужасно. Она пыталась покончить с собой. Я ее нашла.

Я вспоминаю кровь, она везде, вся ванна полна кровавой воды, полотенца пропитаны ею. Зову на помощь, но дома никого. Генри ничего не знает, я поворачиваю голову, он смотрит в потолок.

– Клэр,—наконец говорит он.

– Что?

– Почему ты мне не рассказала? В твоей семье столько всего разного, мне неплохо было бы знать заранее.

– Но ты знал…– Я замолкаю. Он не знал. Откуда ему знать? – Извини. Просто я сказала тебе, когда это случилось, и забыла, что сейчас это еще до того как, и поэтому я думала, что ты все знаешь…

Генри молчит, потом говорит:

– Ну, я все рассказал про свою семью; все шкафы открыты, скелеты вынуты на твое рассмотрение, и я просто удивлен… Не знаю.

– Но ты не представил меня ему.

Мне дико хочется увидеть отца Генри, но я боюсь говорить на эту тему.

– Нет.

– А собираешься?

– В конце концов – да.

– Когда?

Я ожидаю, что Генри скажет, чтобы я не искушала судьбу, как он всегда говорил, когда я задавала слишком много вопросов, но вместо этого он садится и свешивает ноги с постели. Рубашка на спине вся измята.

– Не знаю, Клэр. Когда я смогу это вынести, наверное.

Я слышу звук шагов в коридоре, они останавливаются, ручка двери поворачивается туда и обратно.

– Клэр? – зовет папа. – Почему дверь заперта? Я встаю и отпираю дверь. Папа открывает рот, но видит Генри и кивает, чтобы я вышла в коридор.

– Клэр, ты знаешь, нам с мамой не нравится, что ты приглашаешь своего друга в свою спальню, – тихо говорит он.– В доме полно комнат…

– Мы просто разговариваем…

– Разговаривать вы можете в гостиной.

– Я рассказывала о маме, не думаю, что в гостиной об этом говорить будет удобнее, правда?

– Дорогая, я не думаю, что ему обязательно знать о твоей маме…

– После представления, которое она только что устроила, что мне оставалось? Генри может решить, что она сумасшедшая, он неглупый…

Я говорю все громче, открывается дверь Алисии, и она прижимает палец к губам.

– Твоя мама не «сумасшедшая», – серьезно говорит папа.

– Именно сумасшедшая, – подтверждает Алисия, включаясь в ссору.

– Тебя я бы попросил не вмешиваться…

– Ни черта подобного…

– Алисия!

У папы бордовое лицо, глаза красные, он говорит очень громко. Этта открывает дверь маминой комнаты и рассерженно смотрит на нас.

– Идите вниз, если хотите кричать, – шипит она и закрывает дверь.

Мы смотрим друг на друга в смущении.

– Потом, – говорю я папе. – Ты меня потом отчитаешь.

Генри во время всего разговора сидит на моей кровати, притворяясь, что его здесь нет.

– Пойдем, Генри. Пойдем посидим в другой комнате.

Генри, покорный, как проштрафившийся мальчишка, встает и идет за мной вниз. Алисия быстро идет следом. Спустившись с лестницы, я смотрю наверх и вижу, что папа беспомощно смотрит сверху. Он поворачивается, подходит к комнате мамы и стучит в дверь.

– Эй, давайте посмотрим «Эту чудную жизнь», – говорит Алисия, глядя на часы.– Через пять минут на шестом канале начинается.

– Опять? Разве ты его не смотрела раз двести? – Алисия без ума от Джимми Стюарта.

– Я его не видел,– говорит Генри.

– Никогда? А почему? – Алисия ужасно удивляется.

– У меня нет телевизора. Теперь Алисия просто в шоке.

– Ты его разбил, да?

– Нет, – смеется Генри. – Просто я ненавижу телевизор. У меня от него голова болит.

На самом деле он заставляет его перемещаться во времени. Все дело в том, что кадры резко сменяются.

– Значит, ты не хочешь смотреть? – Алисия разочарована.

Генри смотрит на меня; я не возражаю.

– Конечно, – говорю я. – Немного. Но до конца смотреть не будем; нам надо на мессу собираться.

Мы идем в комнату, где стоит телевизор, она рядом с гостиной. Алисия включает телевизор. Хор поет «Послышалась ясной полночью».

– Фу, – презрительно ухмыляется она. – Посмотрите на эти ужасные желтые пластиковые накидки. Они выглядят как дождевые плащи.

Алисия шлепается на пол, Генри садится на диван. Я сажусь рядом с ним. С того момента, как мы приехали сюда, я постоянно волнуюсь, не могу решить, как вести себя перед родными по отношению к Генри. Насколько близко к нему я могу сесть? Если бы здесь не было Алисии, я бы легла на диван и положила голову ему на колени. Генри решает эту проблему просто: придвигается ближе и обнимает меня. Это застенчивое объятие: в любой другой ситуации мы бы никогда так не сидели. Конечно, мы никогда не смотрим телевизор вместе. Может быть, если бы мы вместе смотрели телевизор, именно так мы бы и сидели. Хор исчезает, начинается реклама. «Макдональдс», местный филиал «Бьюика», «Биллсбери», «Ред Лобстер»: все желают нам счастливого Рождества. Я смотрю на Генри, у него на лице мрачное изумление.

– Что? – тихо спрашиваю я.

– Скорость. Они каждые две секунды меняют кадр; мне будет плохо. – Генри трет пальцами глаза. – Думаю, я лучше пойду почитаю.

Он встает и выходит из комнаты, и через минуту я слышу его шаги по лестнице. Я быстренько произношу молитву: «Пожалуйста, Господи, пусть Генри не переместится во времени, особенно когда мы будем в церкви, иначе я не смогу этого объяснить». Алисия залезает на диван, когда на экране появляются первые кадры фильма.

– Не надолго его хватило, – замечает она.

– У него правда очень сильно болит голова. Так, что можно только лежать в темноте, не двигаясь, и если кто-то произносит хоть слово, мозги взрываются.

– Да уж! – Джеймс Стюарт раздает брошюры туристического агентства, но вот ему уже пора спешить на танцы. – Он правда хорош.

– Джимми Стюарт?

– И он тоже. Я о твоем парне. О Генри.

– Да, – усмехаюсь я. Я так горда, как будто это я сделала Генри таким. Донна Рид ослепительно улыбается Джимми Стюарту через заполненную людьми комнату. Вот они танцуют, и соперник Джимми Стюарта нажимает на кнопку, в результате чего пол танцевальной площадки уходит из-под ног, кто-то падает в бассейн под ним. – Маме он очень нравится.

– Аллилуйя! – Донна и Джимми танцуют в бассейне; вскоре люди в вечерних нарядах ныряют в воду, а оркестр продолжает играть.

– И Нелли с Эттой он тоже понравился.

– Класс. Теперь просто нужно выдержать следующие тридцать шесть часов и не разрушить хорошего впечатления.

– С чего бы это? Если только… нет, ты такой глупости не сделаешь…– Алисия подозрительно смотрит на меня.– Правда?

– Конечно нет.

– Конечно нет, – эхом повторяет она. – Господи, я просто не верю, что Марк… Ну и идиот.

Джимми и Донна поют «Девушек из Буффало», идя по улицам Беджорд-Фоллз. Они ослепительны в футбольной форме и купальном халате соответственно.

– Жаль, тебя не было здесь вчера. Я думала, что папу удар хватит прямо под рождественской елкой. Я представляла, как он врезается в елку, она падает на него, врачам «скорой помощи» приходится стряхивать с него все елочные украшения, прежде чем начать оживлять…

Джимми предлагает Донне луну, и она соглашается.

– Я думала, ты научилась это в школе делать.

– Мне пришлось очень потрудиться, чтобы воскресить маму. Это было тяжело, Клэр. Криков было очень много.

– Шерон там была?

– Смеешься? – мрачно спрашивает Алисия. – Мы с Шерон пытались здесь мирно поболтать, а Марк с родителями были в гостиной и орали друг на друга. Через какое-то время мы просто сели и начали слушать.

Мы с Алисией обменялись взглядом, который означает: «Что ж тут необычного?» Мы провели всю жизнь, слушая, как кричат родители друг на друга, на нас. Иногда мне кажется, что, если мама накричит на меня еще раз, я просто уйду и не вернусь. Прямо сейчас я хочу схватить Генри и умчаться обратно в Чикаго, где никто не кричит, никто не притворяется, что все в порядке, и ничего не происходит. Злой толстенький человек в нижней рубашке кричит на Джеймса Стюарта, чтобы тот перестал убалтывать Донну до смерти, а просто поцеловал ее. Я полностью согласна, а вот он – нет. Вместо этого он наступает на подол ее платья, она машинально делает шаг, и дальше мы видим, как она голая прячется за большим кустом гортензии. Появляется реклама «Пицца-Хат», и Алисия убирает звук.

– Эй, Клэр.

– А?

– Генри здесь раньше был? Упс.

– Нет, не думаю. А что?

Она неловко ерзает и на секунду отводит глаза.

– Знаешь, думаю, я сошла с ума.

– Что?

– Видишь ли, произошла странная вещь. Давно… мне было, наверное, двенадцать, и я должна была заниматься виолончелью, но потом вспомнила, что у меня нет чистой блузки для прослушивания или что-то в этом роде, а Этты не было, и вообще никого, а Марк должен был сидеть с ребенком, но он в своей комнате дурью маялся или что-то еще… Короче, я пошла вниз, в прачечную, искала свою блузку и услышала такой звук, знаешь, когда дверь в южной части подвала открывается, та, которая ведет в комнату с велосипедами, такой свистящий звук. В общем, я подумала, что это Питер. Поэтому я просто стояла на пороге в прачечную комнату, прислушиваясь, и тут дверь в комнату с велосипедами открылась, и, Клэр, ты просто не поверишь, там был абсолютно голый парень, который выглядел точно как Генри.

– Да ну тебя! – Я начинаю смеяться и понимаю, что смеюсь ненатурально.

– Видишь, – улыбается Алисия, – я так и знала, ты подумаешь, что я свихнулась. Но клянусь тебе, это так и было. И этот парень вроде немного удивился—в смысле, я стою в дверях с открытым ртом и размышляю, что этот парень собирается сделать, изнасиловать, убить или что еще, а он просто смотрит на меня, бросает: «О, привет, Алисия», заходит в читальный зал и закрывает дверь.

– Что?

– Поэтому я бегу наверх, стучу в дверь Марка, а он орет, чтобы я отвалила; наконец я заставляю его открыть дверь, и до него долго доходит, о чем я говорю, и потом, конечно, он заявляет, что не верит мне, но я все-таки затаскиваю его вниз, он стучит в читальный зал, и мы оба напуганы, это как про Нэнси Дрю, ну, когда думаешь: «Эти девушки действительно глупые, им нужно просто в полицию позвонить», – но ничего не происходит, и потом Марк открывает дверь, и там никого нет, он дико злится, говорит, что я все выдумала, но потом мы решаем, что мужчина пошел наверх, и мы оба идем в кухню, сидим там у телефона с огромным тесаком Нелли.

– Почему ты никогда об этом мне не рассказывала?

– Ну, к тому времени, когда все вернулись домой,, я чувствовала себя дурой, и я знала, что папа обязательно раздует из этого целую историю… но ведь на самом деле ничего не случилось… в общем, было как-то глупо, и мне не хотелось об этом вспоминать.– Алисия смеется. – Я однажды спросила бабушку, были ли в доме привидения, но она сказала, что о них не слышала.

– И этот парень, или привидение, был похож на Генри?

– Да! Клянусь, Клэр, я чуть не умерла, когда увидела, что он входит, и я видела его, в смысле, тогда, давно! Даже голос такой же. Ну у того, в подвале, волосы были короче, и он был старше, может, около сорока…

– Но если тому пять лет назад было сорок, Генри сейчас только двадцать восемь, то есть тогда ему было двадцать три.

– А. Да. Но, Клэр, это так дико – у него брата случайно нет?

– Нет. И с отцом они не похожи.

– Может, это было, знаешь, астральная проекция или что-то еще?

– Путешествие во времени, – смеясь, подсказываю я.

– Ну да, точно. Господи, как дико.

На момент экран телевизора темнеет, потом к нам возвращается Донна в кустах гортензии, и Джимми Стюарт ходит кругами, держа в одной руке ее платье. Он дразнит ее, говорит, что будет продавать билеты, чтобы люди на нее посмотрели. «Грубиян», – думаю я, краснея при воспоминаниях о том, что я говорила и делала с Генри vis à vis насчет его одежды/наготы. Но затем подъезжает машина, и Джимми Стюарт бросает Донне ее платье. «У твоего отца был удар!» – говорит кто-то в машине, и он уходит, едва обернувшись, а Донна Рид стоит в зарослях. Я глаз не могу оторвать.

– Господи, Клэр, все в порядке, он же вернется, – напоминает мне Алисия.

Я смеюсь, мы усаживаемся смотреть, как мистер Поттер хитростью уговаривает бедного Джимми Стюарта бросить колледж и заняться займами и завещаниями.

– Мерзавец,– говорит Алисия.

– Мерзавец, – соглашаюсь я.

ГЕНРИ: Когда мы заходим из холодной зимней ночи в тепло и свет церкви, у меня все внутри сжимается. Я никогда не был на католической мессе. Последнее религиозное действие, на котором я был, – это похороны моей матери. Когда Клэр ведет нас по центральному проходу, я держусь за ее руку, как слепой. Мы садимся на свободную скамью. Клэр и ее семья опускаются на колени, а я сажусь, как мне велела Клэр. Мы пришли рано. Алисия куда-то подевалась, Нелли сидит за нами со своим мужем и сыном, которого отпустили из морского флота на Рождество. Дульси сидит со своей подругой. Клэр, Марк, Шерон и Филип стоят на коленях рядышком: Клэр с чувством самосознания, Марк с безразличием на лице, Шерон спокойная и погруженная в себя, Филип усталый. В церкви полно пуансеттий. Пахнет воском и мокрыми куртками. Красочная сценка – Мария, Иосиф и их окружение – находится справа от алтаря. Люди приходят, выбирают места, приветствуют друг друга. Клэр садится рядом со мной, Марк и Филип синхронно встают; Шерон остается еще несколько минут на коленях, и потом мы тихонько усаживаемся рядком и ждем. На сцене – в смысле, у алтаря или как его там – появляется мужчина в костюме, проверяет микрофоны, прикрепленные к пюпитрам, и снова исчезает в темноте. Людей уже много, не протолкнуться. Алисия в сопровождении двух женщин и одного мужчины появляется на сцене слева. Все несут свои инструменты. Блондинка – скрипачка, а невзрачная женщина с темными волосами – альтистка; мужчина, настолько старый, что он еле передвигает ногами и шаркает при ходьбе, тоже скрипач. Все одеты в черное. Они садятся на раскладные стулья, включают свет над пюпитрами, шелестят нотами, перебирают струны и смотрят друг на друга, настраиваясь. Люди внезапно замолкают, и в этой тишине раздается длинная, медленная, низкая нота, которая заполняет пространство, она не относится ни к одному музыкальному произведению, она просто существует, замирает. Алисия склоняется так низко, как только может позволить человеческое тело, и звук, который она производит, появляется, кажется, из ниоткуда, он словно зарождается у меня в голове, резонирует через череп, как пальцы, касающиеся мозга. Потом она останавливается. Последующая тишина короткая, но абсолютная. Затем вступают все четверо музыкантов. После простоты той одной ноты их музыка звучит диссонансом, современным и раздражающим, и я думаю: «Барток?» Но потом до меня доходит, что это «Тихая ночь». Не могу понять, почему она звучит так странно, пока не замечаю, как блондинка со скрипкой пинает стул Алисии, и после этого музыка звучит нормально. Клэр смотрит на меня и улыбается. Все в церкви вздыхают с облегчением. «Тихая ночь» сменяется гимном, который я не узнаю. Все встают. Поворачиваются к входу в церковь, и в центральном проходе появляется священник со свитой маленьких мальчиков и нескольких мужчин в костюмах. Они торжественно идут к алтарю и занимают свои места. Музыка внезапно прекращается. Боже, думаю я, что будет дальше? Клэр берет мою руку, и мы стоим рядом, в толпе, и если Бог есть, то я прошу Его позволить мне остаться здесь, тихо и незаметно, здесь и сейчас, здесь и сейчас.

КЛЭР: Генри выглядит так, как будто сейчас упадет в обморок. Господи, пожалуйста, не дай ему исчезнуть сейчас. Отец Комптон приветствует нас голосом ведущего радиопередач. Я лезу в карман брюк Генри, просовываю пальцы в дыру в кармане, нащупываю член и сжимаю его. Он подпрыгивает, как будто я пропускаю через него электрический ток. «Да пребудет с вами Господь»,– говорит отец Комптон. «И с вами», – спокойно отвечаем мы все. То же самое, всегда одно и то же. И все же вот они мы, пусть все видят. Я чувствую, что мне в спину смотрит Хелен. Рут сидит пятью рядами после нас, с братом и родителями. Нэнси, Лаура, Мэри Кристина, Патти, Дейв и Крис и даже Джейсон Эверлайт; мне кажется, здесь все, с кем я ходила в школу. Я смотрю на Генри, который ничего об этом не знает. Он смотрит на меня, поднимает брови. Месса идет своим чередом. Чтение, «Господи, помилуй», «Да пребудет с вами Господь», «И с вами». Все встают, когда дело доходит до Евангелия от Луки, глава вторая. Все в Римской империи должны были быть переписаны. Иосиф и Мария, «которая была беременна», рождение, волшебное, скромное. Пеленание, ясли. Никогда не могла понять этой логики, но красоту этого зрелища нельзя не признать. Пастухи, ожидающие в полях. Ангел: «Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость…» Генри раздражающе покачивает ногой. Глаза у него закрыты, губа прикушена. Многочисленное воинство небесное. Отец Комптон произносит: «А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце своем».– «Аминь»,– говорим мы и садимся перед проповедью. Генри наклоняется ко мне и шепчет: «Где туалет?» – «За той дверью», – отвечаю я, указывая на дверь, через которую пришли Алисия, Фрэнк и все остальные. «Как туда попасть?» – «Иди к двери церкви, потом обратно, по боковому проходу».– «Если я не вернусь…» – «Ты должен вернуться». Когда отец Комптон говорит: «В эту самую радостную из ночей…» – Генри встает и быстро уходит. Отец следит за ним глазами, пока он идет по боковому проходу. Я смотрю, как он проскальзывает в двери, и она закрывается за ним.

ГЕНРИ: Я стою, как мне кажется, в коридоре начальной школы. Спокойно, повторяю я про себя. Тебя никто не видит. Спрячься. Я быстро оглядываюсь и вижу надпись: «Туалет для мальчиков». Открываю дверь и оказываюсь в миниатюрном мужском туалете, с коричневой плиткой, все приспособления маленькие и расположены близко к полу, шумит отопление, пахнет казенным мылом. Открываю на несколько дюймов окно и просовываю голову в щель. Сосны загораживают вид на местность, холодный ветер, который я вдыхаю, пахнет хвоей. Через несколько минут немного прихожу в себя. Ложусь на плитку, сворачиваюсь, прижимая колени к подбородку. Вот и я. Цел и невредим. Сейчас. Здесь, на этом коричневом плиточном полу. Кажется, я прошу о такой малости. О целостности. Конечно, если Бог есть, он хочет, чтобы мы были хорошими, и, разумеется, было бы неразумно ожидать, что все будут хорошими просто так, а Клэр очень, очень хорошая, и она даже верит в Бога, и зачем тогда он решил опозорить ее перед всеми этими людьми… Открываю глаза. Все крошечные фарфоровые посудины расплываются перед глазами, плавают в синем, зеленом, фиолетовом свете, и я сопротивляюсь исчезновению, но остановиться уже нельзя, я дрожу, кричу: «Нет!» – но все равно исчезаю.

КЛЭР: Священник заканчивает проповедь, в которой говорится о мире на земле. Папа наклоняется через Шерон и Марка и шепчет:

– Твой друг болен?

– Да, – шепчу я в ответ. – У него головные боли, и иногда его тошнит.

– Может, мне пойти посмотреть, как он там?

– Нет! С ним все будет в порядке.

Кажется, я его не убедила, но он остается на месте. Священник благословляет небесные силы. Я пытаюсь подавить желание выбежать и самой найти Генри. Первые два ряда встают для причащения. Алисия играет сюиту Баха номер два для виолончели. Она грустна и прекрасна. Вернись, Генри. Вернись.

ГЕНРИ: Я в своей квартире в Чикаго. Темно, я стою на коленях посреди гостиной. Поднимаюсь, пошатываясь, и ударяюсь локтем о книжные полки. Черт! Поверить не могу. Я даже одного дня с семьей Клэр не выдержал, и меня засосало и выплюнуло в собственную чертову квартиру, как чертов мячик…

– Эй. – Я поворачиваюсь – и вот он я, сижу сонный на кровати.

– Какое число? – требую я.

– Двадцать восьмое декабря девятьсот девяносто первого года.

Четыре дня вперед.

– Это невыносимо, – говорю я, плюхаясь на кровать.

– Успокойся. Через несколько минут ты вернешься. Никто не заметит. Все остальное пройдет без сучка, без задоринки.

– Правда?

– Правда. Хватит ныть, – говорит второй я, идеально подражая тону отца.

Мне хочется избить его, но зачем? Вдалеке играет музыка.

– Это Бах?

– Что? А, это в твоей голове. Это Алисия.

– Так странно.

О! Я бегу в ванную и почти успеваю.

КЛЭР: Почти все уже причастились, когда из двери появляется Генри, немного бледный, но идет сам. Возвращается обратно к центральному проходу и втискивается рядом со мной.

– Месса закончена, идите с миром, – говорит отец Комптон.

– Аминь,– отвечаем мы.

Мальчики у алтаря собираются, как косяк рыб, вокруг отца, и они торжественно идут по проходу; мы выходим следом. Я слышу, как Шерон спрашивает Генри, все ли в порядке, но не разбираю его ответа, потому что Хелен и Рут нас перехватывают, и я представляю им Генри.

– Но мы же встречались раньше! – хлопает глазами Хелен.

Генри встревоженно смотрит на меня. Я качаю головой, Хелен хитро улыбается.

– Ну, может, и нет. Приятно познакомиться… Генри.

Рут застенчиво протягивает Генри руку.

К моему удивлению, он пожимает ее и говорит:

– Привет, Рут, – прежде чем я успеваю их познакомить.

Насколько я вижу, она его не узнает. Лаура присоединяется к нам в тот момент, когда подходит Алисия, распихивая всех своей виолончелью.

– Приходите завтра ко мне, – приглашает Лаура. – Мои родители в четыре улетают на Багамы.

Все соглашаемся с энтузиазмом; каждый год родители Лауры улетают куда-нибудь в тропики в ту минуту, когда все подарки оказываются открыты, и каждый год мы слетаемся к ним, как только их машина скрывается за углом. Мы прощаемся с криками: «Счастливого Рождества!», и, выходя из боковой двери церкви на парковку, Алисия говорит:

– Фу! Я так и знала!

Везде глубокий снег, мир стал заново белым. Я стою неподвижно, смотрю на деревья и машины, через улицу, которая ведет к озеру и резко обрывается на берегу далеко за церковью. Генри стоит рядом и ждет.

Марк говорит:

– Пойдем, Клэр. И я иду.

ГЕНРИ: Когда мы подходим к двери Медоуларк-Хауза, уже около 1:30 утра. Всю дорогу Филип ругал Алисию за «ошибку» в начале «Тихой ночи», а она лишь молчала, глядя на темные дома и деревья. Все идут наверх, расходятся по комнатам, повторяя «Счастливого Рождества» около пятидесяти раз; все, кроме Клэр и Алисии, которые исчезают в конце коридора на первом этаже. Я не знаю, куда деваться, потом вдруг поднимаюсь и иду за ними.

– …полный придурок,– говорит Алисия, когда я просовываю голову в дверь.

В комнате бросается в глаза огромный бильярдный стол, купающийся в бриллиантовом свете подвесной лампы. Клэр выставляет шары, в то время как Алисия шагает туда-сюда в тени на границе света лампы.

– Ну, если ты намеренно его злишь, а он начинает злиться, то не знаю, что тебя огорчает, – говорит Клэр.

– Он просто такой чопорный, – говорит Алисия, рассекая кулаками воздух.

Я кашляю. Обе подпрыгивают, потом Клэр говорит:

– О Генри, слава богу. Я думала, это папа.

– Хочешь сыграть? – спрашивает Алисия.

– Нет, просто хочу посмотреть.

У стола стоит высокий стул, и я сажусь на него. Клэр передает Алисии кий. Она натирает его мелом и резко разбивает. Два полосатых шара падают в угловые лузы. Алисия отправляет туда же еще два, прежде чем промахивается, случайно, комбинированный триплет.

– О нет, – стонет Клэр. – Не повезло.

Клэр загоняет в лузу легкий шар, шар номер два, который стоял на краю лузы. На второй удар она посылает биток в лузу после номера третьего, и Алисия загоняет оба шара и выстраивает удары. Она загоняет все полосатые шары без колебаний.

– Восьмой шар, боковая луза, – говорит Алисия, и все кончено.

– О нет, – вздыхает Клэр. – Точно не хочешь сыграть? – Она предлагает мне кий.

– Давай, Генри, – говорит Алисия. – Эй, вы хотите чего-нибудь выпить?

– Нет, – говорит Клэр.

– А что у тебя есть? – спрашиваю я. Алисия включает свет, и в дальнем конце комнаты появляется прекрасный старинный бар. Мы с Алисией подходим к нему, и – о чудо! – здесь есть практически все, о чем можно мечтать. Алисия смешивает для себя ром с колой. Я колеблюсь при виде такого выбора, но наконец наливаю себе чистый виски. Клэр тоже решает что-нибудь выпить, и когда она высыпает на миниатюрный поднос кубики льда для своего «Калуа», открывается дверь и мы все застываем. Это Марк.

– Где Шерон? – спрашивает его Клэр.

– Запри дверь, – командует Алисия.

Он поворачивается, запирает и подходит к бару.

– Шерон спит,– говорит он, вытягивая из крошечного холодильника бутылку «Хайнекена». Отвинчивает крышку и медленно идет к столу. – Кто играет?

– Алисия и Генри,– говорит Клэр.

– Хм. Его предупредили?

– Заткнись, Марк, – говорит Алисия.

– Она – замаскированный Джеки Глисон, – уверяет меня Марк.

– Давай начинать,– говорю я, поворачиваясь к Алисии.

Клэр снова расставляет шары. Алисия разбивает. Виски скрыл все мои синапсы, все видится остро и резко. Шары разлетаются как фейерверк и расцветают новым узором. Тринадцатый номер кружится на краешке угловой лузы и падает.

– Опять полосатые,– говорит Алисия.

Она загоняет 15-й, 12-й и 9-й номера, прежде чем неудачная постановка заставляет ее предпринять нереальную попытку дуплета.

Клэр стоит на границе света, так что ее лицо в тени, но тело выходит из мрака, руки сложены на груди. Я снова смотрю на стол. Плохо дело. Загоняю номера 2, 3 и 6 легко и ищу, что бы еще загнать. Первый номер притягательно смотрится прямо перед лузой в противоположном конце стола, я посылаю биток в семерку, и он забивает первый номер. Я посылаю четверку в боковую лузу дуплетом, и случайно мне удается карамболем еще и пятерку загнать. Это просто удача, но все равно Алисия присвистывает. Семерка уходит без проблем.

– Восьмерку в угол,– указываю я кием, и она идет туда. Вокруг стола раздается дружный вздох.

– Эх, это было прекрасно, – говорит Алисия. – Давай еще.

Клэр улыбается в темноте.

– Щегольнуть тебе не удалось, – говорит Марк Алисии.

– Я слишком устала, чтобы сосредоточиться. И слишком зла.

– Из-за отца?

– Да.

– Ну, если ты его шпыняешь, он шпыняет в ответ.

– Любой имеет право на ошибку, – надувает губы Алисия.

– Где-то с минуту это звучало как Терри Райли, – говорю я Алисии.

– Это и был Терри Райли, – улыбается она. – Из «Танца Саломеи ради мира».

– Как шалом попал в «Тихую ночь»? – смеется Клэр.

– Ну, знаешь, Иоанн Креститель, я подумала, что связь прямая, и если первую партию виолончели опустить на октаву пониже, звучит просто здорово, ляля– ля-ЛЯ…

– Но нельзя винить отца, что он обозлился, – говорит Марк. – В смысле, он знает, что случайно ты бы такое не сыграла.

Я наливаю себе вторую порцию.

– Что сказал Фрэнк? – спрашивает Клэр.

– Ну, он врубился сразу. Он вроде пытался понять, как подстроиться под это дело, вроде соединить «Тихую ночь» и Стравинского. Фрэнку ведь восемьдесят семь, и ему плевать, что я валяю дурака, если ему от этого весело. Арабелла и Эшли здорово разозлились.

– Да уж, не слишком профессионально, – сказал Марк.

– Какая разница? Это всего лишь церковь Сент-Бэзил, так ведь? – Алисия смотрит на меня. – А ты что думаешь?

– На самом деле мне все равно, – отвечаю я, подумав. – Но если бы мой отец это услышал, он бы очень разозлился.

– Правда? А почему?

– Он думает, что нужно уважительно относиться к каждому музыкальному произведению, даже если оно ему не очень нравится. То есть он не любит, например, Чайковского или Штрауса, но будет играть их очень серьезно. Поэтому он великий; он играет все так, как будто любит это всем сердцем.

– Ясно. – Алисия подходит к бару, смешивает себе еще один коктейль, обдумывает мои слова. – Знаешь, тебе повезло, что у тебя есть великий отец, который любит что-то, кроме денег.

Я стою за спиной Клэр, в темноте провожу пальцами по ее позвоночнику. Она заводит руку за спину, и я хватаю ее.

– Не думаю, что ты бы так сказала, если бы хоть немного знала мою семью. К тому же твой отец, кажется, очень о тебе заботится.

– Нет, – качает головой Алисия. – Он просто хочет, чтобы перед его друзьями я была идеальной дочерью. На меня ему плевать. – Алисия накрывает шары треугольником и ставит их на место. – Кто хочет сыграть?

– Я,– говорит Марк.– Генри?

– Конечно.

Мы с Марком натираем кии мелом и встаем друг напротив друга у стола.

Я разбиваю. Номера 4 и 15 закатываются сразу.

– Сплошные,– говорю я, видя двойку в углу.

Закатываю ее, но случайно цепляю тройку. Я начинаю уставать, координация нарушена из-за виски. Марк играет напористо, но без особого таланта и забивает 10 и 11. Мы быстро продолжаем, и вскоре я забиваю все сплошные. 13-й номер Марка зависает над угловой лузой.

– Восьмерка, – указываю я.

– Знаешь, если шар Марка упадет, ты проиграешь,– говорит Алисия.

– Знаю.

Аккуратно пускаю биток через стол, он любовно целует восьмерку и мягко посылает ее к тринадцатому номеру, и кажется, что он сейчас объедет 13 как по рельсам и благородно упадет в лузу. Клэр смеется, но потом тринадцатый качается и падает.

– Ну что ж, как пришло, так и ушло.

– Хорошая игра, – говорит Марк.

– Господи, где ты так научился играть? – спрашивает Алисия.

– Это одна из вещей, которой я учился в колледже. – Наряду с пьянством, английской и немецкой поэзией и наркотиками.

Мы убираем кии, берем бутылки и бокалы.

– Какая специальность? – Марк отпирает дверь, и мы все идем по коридору к гостиной.

– Английская литература.

– Почему не музыка?

Алисия осторожно берет в одну руку свой бокал и бокал Клэр и открывает дверь в гостиную.

– Не поверишь, насколько я немузыкален, – смеюсь я. – Родители были уверены, что им из роддома принесли другого ребенка.

– Нелегко, наверное,– говорит Марк.– Но, по крайней мере, тебя отец не заставляет быть юристом, – говорит он Алисии.

Мы заходим на кухню, Клэр включает свет.

– Тебя он тоже не заставляет,– отвечает Алисия. – Тебе это нравится.

– Ну и я об этом говорю. Он никого из нас не заставляет делать то, чего мы не хотим.

– Нелегко было? – спрашивает Алисия. – Я бы ловила каждое слово твоего отца.

– До того как умерла мама, было хорошо. После этого все стало ужасно. Если бы я был гением-скрипачом, может быть… Не знаю.– Я смотрю на Клэр и пожимаю плечами. – В любом случае, мы с отцом не уживаемся. Вообще.

– Почему?

– Пора спать,– говорит Клэр.

Она хочет сказать, что хватит расспросов. Алисия ждет ответа.

– Ты когда-нибудь видела фотографию моей мамы? – спрашиваю я Клэр. – Я похож на нее.

– Ну?

Алисия моет под краном бокалы. Клэр вытирает.

– Он не может смотреть на меня. Конечно, это только одна причина из многих.

– Но…

– Алисия… – пытается сказать Клэр, но Алисию не остановить.

– Но он твой отец.

– То, что делаешь ты, чтобы позлить отца, это просто глупости по сравнению с тем, что мы с отцом сделали друг с другом,– улыбаюсь я.

– Например?

– Например, он бесчисленное количество раз запирал квартиру, чтобы я не мог попасть внутрь, в любую погоду. А я, например, как-то выкинул ключи от его машины в реку. Вот так.

– Но почему?

– Я не хотел, чтобы он разбился. Он был пьян. Алисия, Марк и Клэр смотрят на меня и кивают.

Они все прекрасно понимают.

– Пора спать, – говорит Алисия, мы выходим из кухни и расходимся по комнатам, пожелав друг другу спокойной ночи.

КЛЭР: 3:14 утра на моем будильнике, и только я начала согреваться в холодной постели, как открывается дверь и очень тихо заходит Генри. Я откидываю занавес, и он запрыгивает ко мне. Кровать скрипит, когда мы пытаемся улечься.

– Привет,– шепчу я.

– Привет, – шепчет в ответ Генри.

– Это плохая мысль.

– У меня в комнате так холодно.

– Ой!

Генри дотрагивается по моей щеки, и я стараюсь не содрогнуться. Пальцы у него просто ледяные. Я растираю их своими ладонями. Генри поглубже зарывается в одеяла, а я прижимаюсь к нему, пытаясь согреть.

– Ты в носках? – тихо спрашивает он.

– Да.

Он ныряет вниз и стягивает их с моих ног. Через нескольких минут, наполненных писком и возней, мы оба оказываемся голыми.

– Где ты был, когда исчез из церкви?

– В своей квартире. Через четыре дня, минут пять посидел.

– Почему?

– Усталость. Напряжение.

– Нет, почему там?

– Не знаю. Что-то не так сработало. Может, в управлении полетами во времени решили, что там я буду больше к месту. – Генри зарывает пальцы в мои волосы.

За окном светает.

– Счастливого Рождества,– шепчу я.

Генри не отвечает, я лежу в его объятиях, думая о многочисленном воинстве небесном, прислушиваясь к его размеренному дыханию и стуку своего сердца.

ГЕНРИ: Рано утром я встаю в туалет; стоя в уборной Клэр и сонно отливая при свете медного ночника, я слышу женский голос: «Клэр?» – и прежде чем до меня доходит, что он идет из-за двери, ведущей, как я думал, в кладовку, дверь открывается, и я оказываюсь абсолютно голый перед носом Алисии. «О!» – вскрикивает она, когда я запоздало хватаю полотенце, чтобы прикрыться. «О Алисия, привет», – шепчу я, и мы оба ухмыляемся. Она исчезает в своей комнате так же быстро, как и появилась.

КЛЭР: Я дремлю, прислушиваясь к звукам просыпающегося дома. Нелли что-то напевает в кухне и гремит сковородками. Кто-то идет по коридору мимо моей двери. Я поворачиваюсь: Генри по-прежнему крепко спит, и внезапно я понимаю, что должна его отсюда выгнать, пока никто не увидел.

Я высвобождаюсь от Генри и одеял и осторожно вылезаю из кровати. Поднимаю с пола свою ночную рубашку и только собираюсь натянуть ее через голову, как Этта говорит:

– Клэр! Проснись и пой! Рождество! – и просовывает голову в двери.

Я слышу, как Алисия зовет Этту, и, вынимая голову из пижамы, вижу, что Этта поворачивается и что-то ей говорит. Поворачиваюсь к постели: Генри нет. Пижамные штаны лежат на ковре, и я пинком отправляю их под кровать. Этта заходит в комнату в своем желтом купальном халате, косы болтаются на плечах. Я говорю: «С Рождеством!», и она начинает рассказывать что-то о маме, но я едва слушаю, опасаясь, что Генри может материализоваться перед Эттой.

– Клэр? – подозрительно смотрит на меня Этта.

– Что? О, прости. Наверное, я еще не проснулась.

– Иди пить кофе.– Этта убирает кровать. Выглядит озадаченной.

– Я уберу сама, Этта. Иди вниз.

Этта подходит к другой стороне кровати. В комнату просовывает голову мама. Выглядит она прелестно, такая спокойная после бури прошлой ночи.

– С Рождеством, дорогая.

Я подхожу к ней и целую в щеку.

– С Рождеством, мама.

Очень трудно злиться на нее, когда она такая привычная, такая милая мама.

– Этта, не спустишься со мною вниз? – спрашивает мама.

Этта сминает подушку обеими руками, и следы от наших двух голов исчезают. Смотрит на меня, подняв брови, но ничего не говорит.

– Этта?

– Иду…– Этта торопится следом за мамой. Закрываю за ними дверь, облокачиваюсь на нее и тут вижу, как из-под кровати выкатывается Генри. Встает и начинает надевать пижаму. Я запираю дверь.

– Где ты был? – спрашиваю шепотом.

– Под кроватью, – шепчет в ответ Генри, как будто я спросила очевидную глупость.

– Все время?

– Да.

Не знаю почему, но мне это кажется ужасно смешным, и я начинаю хихикать. Генри прижимает ладонь к моим губам, и вскоре мы оба трясемся от беззвучного хохота.

ГЕНРИ: Рождество странно спокойно после ураганов прошлого дня. Мы собираемся у елки, немного застенчивые, в купальных халатах и тапочках, подарки уже открыты, восторги выражены. После бурных взаимных благодарностей садимся завтракать. Потом наступает затишье, потом рождественский ужин, все восхищаются Нелли и ее кальмарами. Все улыбаются, ведут себя идеально и так же выглядят. Мы – образец счастливой семьи, реклама для буржуазии. Мы едим все то, о чем я так мечтал, сидя в ресторане «Веселый котелок» с папой, мистером и миссис Ким и притворяясь, что мне все очень нравится, в то время как взрослые настороженно на меня смотрели. Но даже когда мы, сытые, отправляемся в гостиную, смотрим футбол по телевизору и читаем книги, которые друг другу подарили, и пытаемся разобраться с подарками, которые требуют батареек и/или розетки, ощущение натянутости не проходит. Кажется, как будто где-то, в одной из дальних комнат дома, было подписано соглашение о прекращении огня, и теперь все стороны пытаются следовать ему, по крайней мере, до завтра, по крайней мере, пока новое соглашение о вооружении не войдет в силу. Мы все играем, притворяемся расслабленными, воплощаем образы идеальной матери, отца, сестер, брата, молодого человека и невесты. Я вздыхаю с облегчением, когда Клэр смотрит на часы, встает с дивана и говорит:

– Пойдем, пора к Лауре.

КЛЭР: Когда мы приходим, у Лауры вечеринка уже в разгаре. Генри напряжен, бледен, и как только мы снимаем куртки, направляется за выпивкой. Я после выпитого вчера вина все еще сонная, поэтому качаю головой, когда он спрашивает, что мне принести, и он приносит мне колу. Свое пиво он держит с таким видом, как будто это опора в жизни.

– Ни при каких обстоятельствах не бросай меня на поле брани одного, – требует Генри, глядя через мое плечо, и прежде чем я успеваю повернуться, около нас уже стоит Хелен. На секунду наступает неловкое молчание.

– Итак, Генри, – говорит Хелен, – мы слышали, что ты библиотекарь. Но ты не похож на библиотекаря.

– На самом деле я демонстрирую нижнее белье от Кельвина Кляйна. А библиотека – просто ширма.

Я никогда не видела выражения недоумения на лице Хелен. Жаль, у меня нет фотоаппарата. Однако она быстро приходит в себя, рассматривает Генри с головы до ног и говорит:

– Хорошо, Клэр, можешь его оставить.

– Какое облегчение, – отвечаю я. – Я потеряла чек.

Лаура, Рут и Нэнси стекаются к нам, выглядят настойчивыми и начинают допрос: как мы познакомились, где работает Генри, в каком колледже он учился, и так далее и тому подобное. Никогда не думала, что, когда мы с Генри окажемся в обществе, это будет одновременно настолько скучным и раздражающим. Я снова включаюсь в разговор, как только Нэнси говорит:

– Так странно, что тебя зовут Генри.

– Да? – спрашивает Генри. – Почему?

Нэнси рассказывает о ночном девичнике у Мэри-Кристины, когда волшебная доска сказала, что я выйду замуж за парня по имени Генри. Генри, кажется, впечатлен.

– Это правда? – спрашивает он меня.

– Ну да. – Я понимаю, что хочу пописать. – Извините, – говорю я, проталкиваясь через кольцо любопытных и не обращая внимания на умоляющее выражение лица Генри.

Хелен гонится за мной по пятам вверх по лестнице. Мне приходится захлопнуть дверь у нее перед носом, чтобы она не поперлась за мной в уборную.

– Открой, Клэр, – говорит она, поворачивая ручку двери.

Я не отвечаю, писаю, мою руки, поправляю помаду на губах.

– Клэр, – ворчит Хелен, – я сейчас пойду вниз и расскажу твоему другу об абсолютно всех ужасных вещах, которые ты делала в жизни, если ты немедленно не откро… – Я распахиваю дверь, и Хелен вваливается в ванную, чуть не падая.

– Отлично, Клэр Эбшир, – зловеще говорит Хелен. Закрывает дверь. Я сажусь на край ванны, она облокачивается на раковину, нависая надо мной на своих шпильках. – Сознавайся. Что у тебя на самом деле происходит с этим Генри? В смысле, ты там стояла и плела полнейшую чушь. Ты не знакомилась с этим парнем три месяца назад, ты его знала много лет! Зачем такая таинственность?

Я не знаю, что ей сказать. Рассказать Хелен правду? Нет. Почему нет? Насколько я знаю, Хелен видела Генри только один раз, и тогда он не сильно отличался от себя нынешнего. Я люблю Хелен. Она сильная, сумасшедшая, ее трудно надуть. Но я знаю, что она не поверит, скажи я: знаешь, Хелен, он – путешественник во времени. Чтобы поверить в это, нужно увидеть самой.

– Хорошо,– отвечаю я, призываю всю смекалку. – Да, я знаю его давно.

– Насколько давно?

– С шестилетнего возраста.

Глаза у Хелен вылезают как у мультяшного персонажа. Я смеюсь.

– Но почему… как… а сколько вы с ним встречаетесь?

– Не знаю. В смысле, было время, когда мы были на грани этого, но не перешли ее; то есть Генри был очень благородным и не собирался совращать невинного ребенка, поэтому я просто безумно на него злилась…

– Но… почему мы ничего о нем не знали? Не понимаю, зачем такая жуткая секретность. Мне ты могла бы и сказать.

– Ну, ты вроде бы знала. – Это глупо, и я это знаю.

Хелен выглядит уязвленной.

– Это не то же самое, как если бы ты мне сказала.

– Я знаю. Извини.

– Хм. Так в чем дело?

– Ну, он на восемь лет старше меня.

– И что с того?

– Поэтому когда мне было двенадцать, а ему двадцать, это была проблема. – Не говоря уже о том, когда мне было шесть, а ему – сорок.

– Все равно не въезжаю. В смысле, я понимаю, почему ты не хотела, чтобы твои родители знали, что вы играли в Лолиту и Гумберта Гумберта, но не понимаю, почему ты не могла сказать нам. Мы были бы только за. В смысле, мы все это время волновались за тебя, жалели и думали, почему ты такая монашка…— Хелен качает головой. – А ты вот, значит, как: все это время трахалась с этим Марио-Библиотекарем…

Ничего не могу с собой поделать: я ужасно краснею.

– Я не трахалась с ним все время.

– Ой, да ладно тебе.

– Правда! Мы ждали, пока мне исполнится восемнадцать. Это произошло на мой день рождения.

– Ну и что, Клэр… – начала Хелен, но тут в дверь сильно постучали, и низкий мужской голос спросил:

– Что это вы там, девушки, делаете?

– Продолжение следует, – прошипела мне Хелен, когда мы вышли из ванной под аплодисменты парней, стоящих в коридоре в очереди.

Я нахожу Генри на кухне, он терпеливо слушает невероятную футбольную историю одного из невероятно чумовых друзей Хелен. Я замечаю его блондинистую подружку с носом-пуговичкой, она утаскивает его выпить.

– Смотри, Клэр, Младенцы-панки! – говорит Генри.

Я поворачиваюсь и вижу, что он показывает на Джоди, четырнадцатилетнюю сестру Лауры, и ее друга Бобби Хардгроува. На Бобби зеленые индейские штаны и порезанная на лоскуты футболка, ожерелье из булавок, а Джоди пытается выглядеть как Лидия Ланч, но вместо этого она похожа на лохматого енота. Почему-то создается впечатление, что они пришли на Хэллоуин, а не на Рождество. Они сидят как на иголках – с показным независимым видом. Но Генри таращится на них с интересом.

– Ничего себе. Сколько им лет? Двенадцать?

– Четырнадцать.

– Значит, четырнадцать, отнять от девяносто одного, это получается… Господи, они родились в тысяча девятьсот семьдесят седьмом! Ну и старик же я. Мне нужно еще выпить.

Через кухню проходит Лаура с подносом «Джелло». Генри берет два и опустошает один за другим, тут же корчит рожу.

– Фу. Жуть какая! – Я смеюсь. – Как думаешь, что они слушают? – спрашивает Генри.

– Не знаю. Подойди и спроси.

– Нет, я не могу, – волнуется Генри. – Я их напугаю.

– Я думаю, они напугают тебя.

– Ну, может, ты и права. Они выглядят такими нежными, молодыми, зелеными, как молодой горошек или что-то в этом роде.

– Ты когда-нибудь так одевался? Генри иронически усмехается.

– Как ты себе это представляешь? Конечно нет. Эти дети копируют британских панков. А я американский панк. Нет, я больше походил на Ричарда Хелла.

– Почему бы тебе не поговорить с ними? Кажется, они скучают.

– Подойди к ним, и представь меня, и держи меня за руку.

Мы осторожно направляемся через кухню, как Леви-Стросс к парочке людоедов. Джоди и Бобби выглядят бодливо, словно олени на канале «Природа».

– Эй, привет, Джоди, Бобби.

– Привет, Клэр,– отвечает Джоди.

Я знаю ее всю жизнь, но она вдруг смущается, и я решаю, что неопанковский наряд – это, наверное, идея Бобби.

– Ребята, у вас какой-то скучающий вид, и я привела Генри познакомиться. Ему нравится, как вы… одеты.

– Привет, – говорит Генри ужасно смущенно. – Я просто хотел спросить, мне интересно: а что вы слушаете?

– Слушаем? – переспрашивает Бобби.

– Музыку. Какую музыку вы любите?

– Ну,– расцветает Бобби.– «Sex Pistols»,– говорит он и замолкает.

– Конечно, – кивает Генри.– A «Clash»?

– Да. И еще – «Nirvana»…

– «Nirvana» – это здорово.

– «Blondie»? – говорит Джоди, как будто ответ может быть неправильным.

– Мне нравится «Blondie», – говорю я. – А Генри нравится Дебби Харри.

– «Romance»? – спрашивает Генри. Они одновременно кивают. – А как насчет Патти Смит?

И Джоди, и Бобби глядят непонимающе.

– Игги Поп? Бобби качает головой.

– «Pearl Jam»? – продолжает Генри.

– У нас здесь не так много радиостанций, – вмешиваюсь я. – У них просто нет возможности узнать о них всех.

– Ясно, – отвечает Генри. – Слушайте, вы хотите, чтобы я вам кое-что записал? Чтобы вы послушали?

Джоди пожимает плечами. Бобби кивает, серьезно и взволнованно. Я достаю из сумочки бумагу и ручку. Генри садится за кухонный стол, Бобби пристраивается с другой стороны стола.

– Ну вот, – говорит Генри. – Придется вернуться в шестидесятые, так? Начните с «Velvet Underground», Нью-Йорк. Потом прямо сюда, в Детройт, тут у нас «MC5», Игги Поп и «Stooges». И потом обратно в Нью-Йорк, и тут «New York Dolls», «Heartbreakers»…

– Том Петти? – спрашивает Джоди. – Мы о нем слышали.

– Э, нет, это совсем другие «Heartbreakers»,– объясняет Генри.– Большинство из них умерли в восьмидесятые.

– Разбились на самолете? – спрашивает Бобби.

– Героин,– поправляет Генри.– В общем, тут «Television», Ричард Хелл, «Voidoids» и Патти Смит.

– «Talking Heads»,– добавляю я.

– Хм. Не знаю. Ты думаешь, они правда панки?

– Они там были.

– Хорошо,– Генри добавляет их в список.– «Talking Heads». Итак, потом мы переходим в Англию…

– Я думал, панки появились в Лондоне, – говорит Бобби.

– Нет, конечно, – отвечает Генри, отодвигая свой стол.– Некоторые, включая меня, полагают, что панки – просто последнее проявление этого духа, чувства, знаешь, что все вокруг неправильно и все настолько плохо, что единственное, что мы можем сделать, это просто повторять: «К черту», снова и снова, очень громко, пока кто-нибудь нас не остановит.

– Да, — тихо говорит Бобби, его лицо светится почти религиозным жаром под взлохмаченными волосами.– Да.

– Ты разлагаешь мальчишку, – говорю я Генри.

– О, он бы и так туда попал, без меня. Разве нет?

– Я пытаюсь, но это нелегко здесь.

– Я это ценю,– говорит Генри. И продолжает список.

Я смотрю через его плечо. «Sex Pistols», «The Clash», «Gang of Four», «Buzzcocks», «Dead Kennedys», «X», «The Mekons», «The Raincoats», «The Dead Boys», «New Order», «The Smiths», Лора Логик, «The Au Pairs», «Big Black», «PIL», «The Pixies», «The Breeders», «Sonic Youth»…

– Генри, они не смогут ничего из этого найти здесь.

Он кивает и быстро записывает внизу страницы номер телефона и адрес «Винтедж-Винила».

– У вас магнитофон есть?

– У родителей есть, – отвечает Бобби. Генри морщится.

– А что тебе действительно нравится? – спрашиваю я Джоди.

Мне кажется, что она выпала из разговора во время ритуала зарождения мужской дружбы между Генри и Бобби.

– Принс,– признается она.

Мы с Генри одновременно выкрикиваем: «Ух ты!» – и я начинаю во весь голос петь «1999». Генри подскакивает, и мы начинаем шуметь и греметь всем подряд на кухне. Лаура слышит нас, выбегает поставить кассету, и все начинают танцевать.

ГЕНРИ: Мы едем обратно от Лауры.

– Что ты молчишь? – спрашивает Клэр.

– Я думаю об этих ребятах. Младенцах-панках.

– Да уж. И что?

– Я пытался понять, что могло заставить того парня…

– Бобби.

– …Бобби – резко повернуть, подсесть на музыку, которая была написана в тот год, когда он родился…

– Ну, мне «битлы» очень нравились,– замечает Клэр. – Они распались за год до моего рождения.

– Да, ну и все же почему? В смысле, тебе нужно было тащиться от «Depeche Mode», или Стинга, или еще кого-нибудь. Бобби и его подруга хотят вырядиться почуднее, должны слушать «The Cure», но вместо этого ударились в панк, хотя они ничего об этом не знают…

– Уверена, основная причина – позлить родителей. Лаура рассказывала, что отец не разрешает Джоди выходить в таком виде из дома. Она кладет все в рюкзак и переодевается в женском туалете в школе, – говорит Клэр.

– Но именно так все и поступали, тогда, раньше. В смысле, это полностью провозглашает твой индивидуализм, это я понимаю, но зачем отправляться за ним в семьдесят седьмой год? Им следовало заворачиваться во фланелевые пледы.

– Какое тебе дело? – спрашивает Клэр.

– Это меня угнетает. Напоминает, что мое время умерло, и не просто умерло, а уже забыто. Ничего из этого больше не гоняют по радио, и я не могу понять почему. Как будто этого никогда не было. Поэтому я так радуюсь, когда вижу, что дети притворяются панками. Я не хочу, чтобы это исчезло без следа.

– Ну, ты всегда можешь вернуться назад. Большинство людей привязано к настоящему; ты же можешь возвращаться туда снова и снова.

– Просто грустно, Клэр, – отвечаю я, подумав. – Даже когда со мной случается что-то классное, например, я попадаю на концерт, который никогда не увижу снова – может, потому что группа распалась или кто-то умер, – мне грустно оттого, что я знаю, что произойдет.

– Но как это отличается от всего остального в твоей жизни?

– Никак.

Мы подъезжаем к частной дороге, ведущей к дому Клэр. Сворачиваем.

– Генри?

– Да?

– Если бы ты мог остановиться сейчас… если бы ты мог больше не перемещаться во времени, и без последствий для себя, ты бы это сделал?

– Остался бы и все равно встретил тебя?

– Ты уже встретил меня.

– Да, я бы остался.

Я смотрю на Клэр, в темноте машины кажущуюся призраком.

– Было бы забавно, – говорит она. – Я бы хранила все воспоминания, которые ты бы никогда не разделил. Это было бы как – то есть это так и есть, — как будто живешь с человеком, лишившимся памяти. У меня все время такое чувство, с того момента, как мы встретились здесь.

– Значит, в будущем ты сможешь наблюдать, как я барахтаюсь в каждом куске воспоминаний, пока не соберу их все. Полный набор, – смеюсь я.

– Думаю, да, – улыбается Клэр. Она подъезжает и поворачивает перед домом. – Дом, милый дом.

Позднее, после того как мы забрались наверх и разбрелись по своим комнатам, я надел пижаму, почистил зубы, проскользнул в комнату Клэр, не забыв запереть замок, и мы согрелись в ее узкой постели, она шепчет:

– Я не хочу, чтобы ты это пропустил.

– Что пропустил?

– Все то, что случилось. Когда я была маленькой. В смысле, пока это случилось только наполовину, потому что тебя там еще не было. Вот когда ты там побываешь, все будет настоящим.

– Я уже в пути.

Я пробегаю пальцами по ее животику, вниз, провожу между ног. Клэр вскрикивает.

– Молчи.

– У тебя рука ледяная.

– Извини.

Мы занимаемся любовью осторожно, тихо. Когда я наконец кончаю, напряжение такое, что у меня начинает жутко болеть голова, и я пугаюсь, что исчезну, но нет. Вместо этого я лежу в объятиях Клэр, оцепенев от боли. Клэр храпит, тихо и нежно, и ощущение такое, что через мою голову проползает бульдозер. Я хочу в свою кровать, в свою квартиру. Дом, милый дом. В гостях хорошо, а дома лучше. Приведите меня домой, дороги. Дом там, где твое сердце. Но мое сердце здесь. Значит, я дома. Клэр вздыхает, поворачивает голову и затихает. Привет, дорогая, я дома. Я дома.

КЛЭР: Чистое, холодное утро. Завтрак съеден. Вещи уже в машине. Марк и Шэрон уже уехали с папой в аэропорт в Каламазу. Генри в зале прощается с Алисией; я бегу наверх в комнату мамы.

– О, уже так поздно? – спрашивает она, увидев меня в пальто и ботинках. – Я думала, вы останетесь на обед.

Мама сидит за столом, как всегда заваленным обрывками бумаги, исчерканными ее экстравагантным почерком.

– Над чем ты работаешь?

Что бы это ни было, там полно вычеркнутых слов и бездумных каракулей.

Мама переворачивает страницу текстом вниз. Она очень ревностно скрывает свои творения.

– Ни над чем. Это стихотворение о саде под снегом. Ничего хорошего не выходит. – Мама встает и идет к окну.– Странно, что стихотворения никогда не бывают так же хороши, как настоящий сад. По крайней мере, мои стихи.

Я не могу ничего ответить, потому что мама никогда не давала мне прочитать ничего из написанного. И поэтому я говорю:

– Сад прекрасный.

Она отмахивается от комплимента. Похвала ничего не значит для мамы, она ей не верит. Только критика может окрасить ее щеки румянцем или привлечь ее внимание. Если бы я сказала что-нибудь пренебрежительное, она бы запомнила навсегда. Наступает неловкая пауза. Я понимаю, что она ждет, когда я уйду, чтобы продолжить писать.

– Пока, мама, – говорю я, целую ее холодную щеку и убегаю.

ГЕНРИ: Мы едем уже около часа. На протяжении нескольких миль дорогу обрамляли елки; теперь мы едем по равнине, полной изгородей из колючей проволоки. За это время никто из нас не произнес ни слова. Как только я замечаю, что эта тишина неспроста, решаю что-нибудь сказать.

– Было не так плохо.

Голос у меня слишком жизнерадостный, слишком громкий в маленькой машине. Клэр не отвечает, и я смотрю на нее. Она плачет, слезы бегут по ее щекам, она ведет машину и делает вид, что все в порядке. Я никогда раньше не видел, чтобы она плакала, и эти стоические тихие слезы убивают меня.

– Клэр. Клэр, может… может, на минутку остановимся?

Не глядя на меня, она притормаживает, съезжает на обочину и останавливается. Мы где-то в Индиане. Небо голубое, на поле в стороне от дороги полно ворон. Клэр упирается лбом в руль и длинно всхлипывает.

– Клэр. – Я разговариваю с ее затылком. – Клэр, извини. Это… я что-то испортил? Что случилось? Я…

– Дело не в тебе, – говорит она из-под покрывала из волос.

Мы сидим так несколько минут.

– В чем тогда дело?

Клэр качает головой, я сижу и смотрю на нее. Наконец набираюсь мужества и дотрагиваюсь до нее. Глажу по волосам, чувствуя через плотные мерцающие локоны вздрагивающие плечи. Она поворачивается, я неловко обнимаю ее, и она плачет навзрыд, содрогаясь всем телом.

Наконец она затихает. Потом говорит:

– Черт бы побрал маму!

Позже мы стоит в пробке на Дэн-Райан-экспресс-вей, слушаем Ирму Томас.

– Генри? Все было… было плохо?

– Ты о чем? – спрашиваю я, думая, что это она про свои слезы.

– Моя семья, – говорит она вместо этого. – Они… они показались…

– Все нормально, Клэр. Они мне правда понравились. Особенно Алисия.

– Иногда мне просто хочется загнать их всех в озеро Мичиган и утопить.

– Хм, знакомое чувство. Слушай, мне кажется, твой отец и брат видели меня раньше. И Алисия сказала кое-что очень странное перед тем, как мы уезжали.

– Я видела тебя с папой и Марком однажды. А Алисия как-то раз видела тебя в подвале, когда ей было двенадцать.

– Стоит ждать неприятностей?

– Нет, потому что объяснение слишком дикое, чтобы в него верить.

Мы оба смеемся, и напряжение, не отпускавшее нас всю дорогу до Чикаго, исчезает. Пробка начинает рассасываться. Вскоре Клэр останавливается у моего дома. Я забираю сумку из багажника, смотрю, как Клэр выезжает с парковки и скользит по Деарборн, и чувствую в горле комок.

Через час я понимаю, что мое чувство напоминает одиночество и что Рождество в этом году официально закончилось.