Шли зингары к морю неторопливо, аж две недели. Посты княжеских солдат, разошедшиеся по земле вольных, останавливали их редко и без особого интереса, больным во втором фургоне интересовались еще меньше. Что с клеймом Голубки сделали, я понятия не имею, но на трофейную кобылку внимания тоже никто не обратил. Зингары, одним словом.

На ночь останавливались на бивак, жгли костры, готовили еду, пели песни. Меня, не ленясь, из фургона выносили, укладывали к огню поближе. Врачевал старик звероватого вида, поивший какими-то травами и подносивший ко мне руки, от чего в теле зажигался светлый и приятный огонь и уходила боль. Боль из ран, а та боль, которая в сердце, становилась все черней и черней, наливаясь гноем прямо в мозгу, душа и не давая жить.

Однажды Ар, зингар в красной рубахе, подсел ко мне, лежащему на кошме возле костра, сказал:

– Так нельзя, вольный человек. Я же умею в душах читать, ты ради мести жив остался, а сам себя убиваешь. Так ни мести не исполнишь, ни себе не поможешь.

Я промолчал, стиснув зубы. Он на мою реакцию никакого внимания не обратил, усмехнулся только.

– Забыл, вольный человек, на что мы с тобой договорились? Не только в Свободный город привезти тебя, но и на ноги поставить. А как мы поставим, когда ты себя сам с них сбиваешь. Старый Орби тебя лечит, силой делится, а ты силу эту все на горе свое изводишь. Так ты меня, Красного Ара, болтуном в людских глазах выставишь, пообещал, мол, а не сделал. Ладно, не буду мешать, лежи, думай. На вот, выпей.

Он отстегнул с пояса обшитую кожей флягу, протянул мне. Я отвинтил крышку, нюхнул. Что-то спиртное, с запахом и цветов, и ковыля, и полыни, словно даже степью пахнет.

– Что это?

– Наше, зингарское, чужакам не наливаем обычно, – засмеялся он и добавил: – Травы здесь разные да виноградное вино крепкое. Хлебни от души, хотя бы этим меня порадуй.

Пожав плечами, приложился к горлышку. Обожгло, словно огнем плеснуло в нутро, но как-то даже приятно стало. Закружилась голова, ярче костер засиял. Словно даже музыка, которую молодой кудлатый гитарист играл у костра, стала звонче и хрустальней.

– Видал? – улыбнулся Ар, забирая флягу. – Иди в фургон спать, вольный, утро вечера мудренее. Потом поговорим.

Мне помогли подняться, подвели к фургону.

– Спи, вольный человек, – шепнул почти в самое ухо женский голос, я так и не понял, чей именно.

Кошма подо мной превратилась в ковер-самолет, но не так, страшновато переворачиваясь, как бывает у впервые напившегося вина юнца, словно норовя его поставить вверх ногами, а словно теряя вес, взлетая над душистой ночной степью, в которой горели зингарские костры и наперебой пели цикады.

«Ты куда это собрался?» – вдруг спросил ехидный голос в мозгу.

«Уйди, зараза» – отмахнулся я от голоса.

Кошма куда-то летит, темная земля уже совсем далеко внизу. Даже костер виден как крошечная одинокая звезда на бескрайнем черном небе.

«Не бойся, – вдруг сказал голос, любимый и нежный. – Мы с тобой».

– Ты? Здесь?

– А разве здесь плохо? – спросила жена, усаживаясь на траву.

Широкое поле над излучиной чистой реки. Жаворонки в безоблачном небе, и в душистых травах им подпевают кузнечики.

– Дети?

– Вон они, видишь? – указала она нежной загорелой рукой.

Олвин купал Шутника, загнав его по колени в прозрачную воду. Конь шалил, пугался щекотки и все время норовил слегка ущипнуть губами сына, за какую привычку и получил свое прозвище. Лиана с кошкой на руках стояла на берегу, глядя, как возится в чистом речном песке маленький Дим.

– А где мы?

– А ты не догадываешься? – улыбнулась она, сверкнув жемчужными зубами.

– И давно?

Она не ответила на вопрос, чуть приподняв брови. Затем сказала:

– Смотри, что у меня.

На уже расстеленной на траве накидке появилась корзинка, сплетенная из разноцветной лозы, откинулась крышка. Рука жены нырнула внутрь и вытащила оттуда два яблока, чудесных даже с виду, золотисто-красных.

– Хочешь? – спросила она.

– А почему бы и нет? – ответил я, чувствуя, как тепло и хорошо становится на душе.

– Давай руку, – сказала она, и я протянул свою левую, разрезанную наискосок по ладони кинжалом.

– Ой, вот как… – вроде как даже озадачилась она. – Тогда подожди. Ты что мне обещал?

– Когда? – чуть поразился я вопросу. – Я много что обещал тебе в этой жизни.

– Вот глупый! – засмеялась она. – Когда в храме нас мужем и женой объявили! Тогда что обещал? Все остальные обещания ерунда по сравнению с этим.

– Ну как что! – Я даже приподнялся на локте возмущенно. – Любить и беречь.

– До каких пор?

– Пока нас не разлучит смерть.

– Тебя обманули, – сказала она, откусив от яблока и протягивая его другой стороной мне. – Смерть никого не разлучает, если он того не заслуживает. Смерть – это судья справедливый, тот, кого не обманешь. Видишь, и мы остались с тобой.

– Я проснусь? – спросил я.

– Конечно, – ответила она. – Но мы-то все равно будем тебя ждать. Здесь времени нет и здесь хорошо. И дети счастливы. Только смотри, не промахнись мимо этого места. Судья не любит нарушенных обещаний, а ты… – она снова взяла меня за надрезанную ладонь, – ты взял еще одно, такое же большое, как то, что сказал тогда в храме. И запечатал своей кровью. Ты понял?

Я лишь молча кивнул, наблюдая, как разрез на руке наливается огнем, словно лава проступает в щели в земле.

– Ты всегда был понятливым, – снова серебристо засмеялась она и вдруг рванула на груди легкое платье, как-то сразу оставшись обнаженной. – Иди ко мне тогда, я ведь так по тебе скучала.

– А дети?

– Здесь высокая-высокая трава, которая скроет все, что ты захочешь скрыть, – улыбнулась она. – Иди ко мне. И поцелуй.