Икотки и икотницы

Икота, или икотка, – это редкая разновидность бесоодержимости, кликушества, среди прочего заставляющая человека, в которого вселился нечистый, икать. В старые времена икота была широко распространена на Севере России, несколько меньше в Сибири и изредка встречалась на Алтае и в Алтайском крае. Тогда случались не только единичные, но и массовые заболевания – пойдут бабы на жнивье нормальными, а возвращаются уже икотницами – одержимые икоткой. Такое бывало, если они в обед либо поедят или попьют чего, либо поспят. Сейчас случаи подселения икотки встречаются много реже, но еще имеются, и страдают ими, как раньше, так и теперь, в основном женщины. Считается, что икотка – это мелкий бес, относительно слабый, ему трудно одолеть здравого мужика, вот он и ищет кого послабее, то есть кого-либо из женского роду, поскольку женщины наиболее уязвимы, особенно на сносях и рожающие в поле или обессиленные тяжелой работой и заснувшие вне дома.

Человек, в которого вселилась икотка, зовется икотником или, если это женщина, икотницей. После подселения икотки человек внутренне и наружно как бы раздваивается. В обычной жизни он остается тем же, кем был и всегда, но в самый неожиданный момент у него вдруг происходят странные изменения: меняется выражение лица, голос, повадки и прочее. Женщина может вдруг заговорить мужским голосом, что-то требовать, часто неразумное, может и завопить благим матом, заблажить. С другой стороны, икотка, проявляя себя, как правило, придает человеку недюжинную силу, старикам возвращает телесную молодость – человек возрастом за семьдесят может запросто пробежать километровый кросс наравне с каким-нибудь легкоатлетом районного масштаба или за день вскопать огород, который иной молодой и за два-то дня не осилит.

Кроме того, многие икотницы вместе с бесом получают дар пророчества и ясновидения, могут находить потерянные вещи, пропавших людей и животных, становятся превосходными лекарями. В этом случае бес, сидящий внутри человека, руководит его телом, его голосом, его руками. Сама же икотница в это время не ведает что творит. После смерти носителя икотка, по поверью, не умирает, а вселяется в родственника или знакомого одержимой. Но если умершую икотницу тут же перекрестить, то бес умрет вместе с ней или уйдет в землю.

Про себя устами своих хозяек икотки сами рассказывают, будто они лохматые и черные, похожи на кузнечиков, бабочек, мух и прочих насекомых, то есть налицо все признаки мелкого беса. Причем в разных местностях представления об икотке хоть и различаются в деталях, но в общем сходные.

Нормальные люди боятся и сторонятся икотниц, поскольку многие из них сами способны наслать икотку на здоровых людей. Пить, есть у престарелой икотницы не рекомендуется – икотка может с питьем и закуской перебраться в вас, так как по мере старения своей хозяйки она ищет для себя более молодое тело. С другой стороны, чтобы отпугнуть от себя икоток, люди наряжаются в особые одежды, в основном ярко-красного цвета, носят особо сплетенные пояса, платки и тому подобные вещи. Но самым лучшим средством от икотки, как ни странно, считается грубый мат. Никто не удивится, если ангельского вида бабуся вдруг выдаст по выглянувшей из окна соседке очередью матюков – таков местный «репеллент» от икоток!

Близ села Панкрушиха Алтайского края, на хуторе Сухие Ракиты, мне когда-то пришлось побеседовать с икотницей Матреной Федотовной – престарелой женщиной, которой уже тогда было лет, наверное, под восемьдесят, а сейчас, видимо, уже и нет в живых. Местные ее сторонились, откровенно побаивались, но лечиться предпочитали не в районной больнице, а у нее на хуторе. Но только тогда, когда дело не касалось каких-то отваров, корешков и травок, поелику в рот что-то брать от старухи никто не желал, разве что мазями не отказывались пользоваться. Поэтому у нее специализация была довольно узкая – костные болезни лечила, типа подагры, кожные, вроде волчанки, ну еще заикание снимала с детишек, камешки в почках дробила. Вообще-то я с ней на встречу ехал как раз как к целительнице, это меня уже в Панкрушихе жители предупредили, чтобы я у нее ничего не ел и не пил – мол, икотница она.

Во время встречи с Матреной Федотовной я поинтересовался: мол, как и когда она подхватила икотку? Баба Матрена рассказала, что болезнь ей засадили, когда в войну еще школьницей она с другими девками и бабами копала в поле картошку (мужиков в колхозе почти не было – всех на фронт забрали). Время военное было, голодное, правда, в обед бригадир разрешил женщинам картошки себе испечь выкопанной, но немного – всего лишь одно ведро на всю бригаду, остальное на фронт в подводах тут же отправляли, а самим хоть святым духом питайся. Ну, досталось каждому с гулькин нос – по две или три картофелины, наесться не наелись, а только аппетит еще больше раззадорили. А тут одна баба достала из узелка гусиное яйцо, посолила и кушать стала. У Матрены слюни потекли, попросила бабу и ей дать.

– Та дала уже надкусанное яичко, – рассказывала далее старуха, – а мне нет чтобы ножом срезать откушенное место, ведь ходили слухи, будто икотницей баба та слыла, так нет, так голодна была, что пожалела обрезь выбрасывать и все за ней доела. Домой пришла, села и встать не могу, ног словно нет. Потом икать стала, да громко так. Потом вдруг заржала, как лошадь, – ио, ио! Ну, мать моя поняла все сразу, позвала знахарку, та мне каких-то рвотных трав дала съесть, после чего заперли меня в бане. Меня там рвало, прямо все нутро наружу выворачивалось, и пить так хотелось, аж на стенку лезла, да не давали воды – так с меня икотку хотели вывести, чтобы я отрыгнула ее с блевотиной – это известный старинный способ. И тут я увидела испарину на окошке в предбаннике, не удержалась и слизала ее – ну и, конечно, все испортила, так икотка во мне и осталась, поелику со второго раза ее не вывести рвотной травкой – привыкает она.

– А как она выходит, баба Матрена? – спросил я.

– Да по-всякому – или грибом таким белым, или жабой какой. Только ее сразу сжечь надо.

– Ну а самой-то вам приходилось кому икоту подсаживать?

– Был такой грех однажды, каюсь. Да и то не я, так Бог бы ту деваху наказал.

– А как было дело?

– Давно это было, еще Сталин жив был. У одного нашего тракториста женка загуляла с районным прокурором, а тот тоже был женат и свою жену не бросал, и с этой не сходился. Снял ей комнатку в районе, устроил в прокуратуре в канцелярию и так жил на два фронта. А муж ейный с горя запил, доходить стал. Потом пришел как-то ко мне, припер полмешка сала, – бери, говорит, токмо напусти на мою Варьку икотку, мол, прокурор ее тогда бросит, ко мне вернется, а я ее любую любить буду. В общем, уговорил – поставила я той Варьке икотку, и все вышло так, как мужик ейный и загадывал. И ить до сей поры живет он с Варюхой своей, детей с ней нарожали, воспитали по уму, а таперича на пенсию оба уж вышли. Вот так маялся с ней, порченой, всю жизнь и поныне мается, а не бросает! Что за мужик нынче такой сопливый пошел? Раньше плеткой да кулаком блудливых баб излечивали…

– А как ее ставить, эту икотку, Матрена Федотовна? – поинтересовался я.

Старуха недовольно вздохнула, отвернулась и замолчала, глядя куда-то неотрывно в окно. В наступившей напряженной тишине мне казалось, будто я слышал, как пылинки оседают на моих ушах. Наконец, Матрена Федотовна повернулась ко мне, на ее лице играли хмурые блики.

– А зачем тебе это знать, сынок? – спросила она и поправила рукой платок, наползший на морщинистые щеки.

– Да я в некоторой степени сам целитель… – скромно ответил я. – Правда, университетов не проходил, мохнатых ножек у мух не изучал, но людей вот тоже лечу. У меня в городе и свой кабинет есть…

– Так ты про лечебу меня и спрашивай…

Я отвел от нее глаза, не зная, что сказать.

– Ладно, расскажу уж, – хрипло засмеялась старуха, – вижу, ты парень хороший, слушаешь внимательно, в корень смотришь. Только давай-ка кваску моего попьем вначале, что-то в горле пересохло.

– Да я не хочу пить, – насторожился я, памятуя предупреждение деревенских.

В этот момент в лице Матрены Федотовны произошли какие-то странные изменения – оно разгладилось, серые водянистые глаза стали смотреть на меня остро и с хитрым прищуром.

– А чего ж кваску моего не попить, чего брезгуешь? – вдруг спросила она с нажимом и каким-то чревовещательным голосом. – У меня холодненький, с погреба.

Я снова вежливо отказался. Тогда настроение старухи вмиг окончательно испортилось, она что-то зло залопотала, зачастила, вперемежку с матерной бранью, однако смысл ее речи был вполне ясен – мне предлагали немедленно убираться подобру-поздорову.

Я ушел, так и не узнав у бабы Матрены ответ. Однако дня через три, выезжая из Панкрушихи, я заметил ее на свороте затравевшей дороги, ведущей от деревни к ее хутору, до которого было отсюда километра три. В руках у нее были сумки с продуктами – видимо, отоварилась в сельмаге и теперь возвращалась домой. Я окликнул старуху, спросил: мол, не подвезти ли? Та с радостью согласилась и села на заднее сиденье.

Дорогой она поинтересовалась, глядя на меня через зеркало заднего вида:

– Ты, чай, сынок, на меня вчера обиделся, а?

Я отвел от зеркала глаза и сделал благодушное лицо:

– Да не, не особо…

– Обиделся – я же вижу! Да только это не я тебя гнала из хаты, а икотка моя – Степановна. Это так я ее зову по прежней хозяйке, от которой ее подхватила. Степановна, она когда хочет что сказать, меня совсем не слушается, говорит себе, и все… А у тебя водка есть?

– Есть спирт. Но хороший – медицинский.

– Пойдет! Сейчас приедем, я сто грамм на грудь приму да и расскажу тебе, что ты давеча выспрашивал, – со значением в голосе сказала старая.

Через несколько минут мы приехали, и я помог Матрене Федотовне затащить сумки в дом, не забыл прихватить и фляжку со спиртом. Затем на кухне она поставила на стол миску с пучками зеленого лука, нарезала хлеба и колбасы, привезенных с собой. Затем присовокупила ко всему этому стограммовый граненый стаканчик и кружку кваса в запотевшей кружке.

– Наливай свой спирт, чего смотришь? – пододвинула ко мне стаканчик старуха. – А тебе я ни есть, ни пить не предлагаю – все равно откажешься.

Я налил спирту почти полный стаканчик.

– Слушай, Иваныч, – мягко обратилась ко мне Матрена Федотовна. – Я ведь и сама не ведаю, как следует садить эту икотку. Это все Степановна моими руками делает, а я сама как в тумане в это время – потом ничего не помню. Вот только Степановна любит иной раз заложить за воротник, не напиться – боже упаси! – но так, чекушечку хряпнуть. А как хряпнет, она болтливой становится, все рассказывает, и про то, как икотку подсадить, – тоже скажет.

Старуха подмигнула мне, и я опять увидел дерзкий прищур совершенно других глаз, будто двустволкой в мой лоб прицелились. Потом она залпом выпила спирт, нисколечко его не разведя, длинно выдохнула, запила квасом, зажевала лучком и заверещала все тем же чревовещательным голосом, который мне уже был знаком.

– Иваныч, это не простое дело – икотку кому-то замастырить, – заговорщицки стала наставлять меня Степановна устами Матрены Федотовны.

Старуха как-то резво, даже суетливо, развернулась к буфету, взяла там ученическую тетрадь и карандаш. Полистав тетрадку, где были какие-то записи, она нашла чистый лист, выдрала его и дала мне вместе с карандашом.

– Вот тебе бумажка – пиши давай. На память нечего надеяться – все должно быть по строгости. Пиши: сначала надо сварить мыло и добавить в него кобыльего пота и кладбищенской земли…

– А как его варить? – перебил я икотку.

– Ах да, – засмеялась старуха, ощерив рот с двумя или тремя целыми зубами, – городские вы – не умеете ничего! Тогда так сделай: возьми обычный кусок простого хозяйственного мыла, развари его, потом добавь туда ложку кобыльего пота и две ложки кладбищенской земли, а потом снова остуди. Да, хорошенько запомни имя бабы, с чьей могилы землю брал, им икотка и наречется. Далее сделай соломенную куклу, дай ей имя этой умершей, обуй, одень, потом окрести – только вместо святой воды обрызгай ее жидким куриным пометом. Затем приготовь свечи черные и пригласи домового помогать в работе. Сумеешь? – воззрилась на меня икотница заблажившим от спирта взглядом. – Это тебе не пота наскрести с работной лошади.

– Сумею, – скромно отозвался я и увидел, как старуху хватила оторопь.

– Э-э, Иваныч! – погрозила она мне сухим пальчиком. – Да ты, видно, парень не простой! Ну да ладно, слушай дальше. В общем, пригласишь к работе домашних духов – кто там у тебя еще может быть – не знаю, может, кикимора какая, может, еще кто. Потом зажги свечи. И при свечах пожарь на сковороде – только обязательно чугунной – бечевку на приготовленном мыле. Когда бечева хорошо прожарится, высуши ее и сотри в порошок. И тому, кому потом захочешь икотку поставить, добавь в питье или еду, а самое лучшее в брагу, пиво или настойку, но только не очень крепкую. А кукла подкладом будет.

– И все?

– Все! А что тебе еще надобно?

– Ну, там, заговор, может, какой читать надо?

– Да можно и заговор почитывать, когда жаришь. Но тогда можно и без подклада обойтись.

– Давайте я запишу его.

– Погоди, Иваныч, дай остограммиться – душа просит!

Икотница взяла мою фляжку, налила себе спирта, выпила его, снова не разводя совершенно, закусила, сняла платок, распустив седые космы, и самозабвенно запела песню «Славное море, священный Байкал…». Голос ее был каким-то нутряным и пугающим, он заставлял меня неприятно ежиться, однако я терпеливо слушал. Когда Степановна закончила петь, то грустно объявила, смахнув с глаза мутную слезу:

– Скоро Федотовне помирать, вот в чем беда…

– А ты, Степановна, куда ж тогда?

– Да приглядела я себе уж давно в Панкрушихе одну женщину молодую, Натальей кличут. Она в сельмаге продавцом работает, сегодня мы там были, я повидала ее снова – уж больно красивая! Вот если Матренушка моя помре, то я обернусь божьей коровкой, полечу в Панкрушиху и залечу ей в рот. Да.

– Так ты, Степановна, навроде божьей коровки?

– Вроде, только я побольше и мохнатая, и крылья у меня есть, и я на задних ножках хожу. Ты видел жука-короеда, как он летает, видел?

– Может, видел, кто его знает – этих жуков разных тьма.

– Э-э, не скажи! Жук-короед, он летит вертикально, и передними лапками за усы держится, и тарахтит, что твой рокер на мотоцикле.

– Ясно дело… Да вроде видел таких жучков в лесу.

– Ну вот, я на него похожа, только размером с мышку. Но когда полечу, буду маленькой, как божья коровка. Ею обернусь.

– Понял, – ответил я, чувствуя перед Степановной некую свою ущербность – неужели я с бесом вот так запросто разговариваю? – Ну ладно, а каков заговор-то?

– Да не жалко – пиши: «Икотка, Икотка, иди под мосток до воды. Пропусти коня, пропусти корову, пропусти соседку черноброву. А коль Такую-то перестренешь, на нее напади».

Сказав это, старуха стала заваливаться назад на стену, глаза ее закатились, страшно оголяя белки, и она сонно проговорила:

– Ты ступай, Иваныч, мне поспать надобно, только спирт свой оставь. Похмелюсь я по утрянке…

Я уехал. Больше с Матреной Федотовной, вместе с ее Степановной, мне повстречаться не довелось.