Полевой

Полевой, относительно доброго, но проказливого нрава, имеет много общего с домовым, но по характеру самих проказ он напоминает лешего: так же сбивает с дороги, заводит в болото и в особенности потешается над пьяными пахарями. Охраняет поля, урожай от грызунов и прочих мелких вредителей у рачительных сельчан.

Внешне описывается разным образом, в разной же одежде, но в целом похожей на ту, что носит местное население. Общее у всех полевых одно: все они маленькие – росточком не доходят даже до колена взрослому человеку.

У меня была редкая возможность встретиться с полевым воочию, этот эпизод описан в моей повести «Каторга полевых». Ниже привожу оттуда отрывок.

«…Однажды, по малолетству меня не пустили на вечерний сеанс для взрослых в наш кинотеатр «Металлист» – такая уж вредная билетерша попалась. Продав билет, весь в мыслях о несправедливых киношных порядках, я незаметно сам для себя забрел за кинотеатр. Нынче здесь проходит улица Ватутина, а в те времена там был пустырь, сплошь засаженный картошкой, межующейся с полями, буйно поросшими коноплей, которую нынче днем с огнем не только в городе, но и далеко за его пределами не сыщешь. В те времена это растение к наркотикам не имело никакого отношения, впрочем, как и мак, который свободно выращивался во всех огородах, поелику о наркоманах никто ничего тогда не слыхивал. К востоку этот пустырь тянулся до деревни Горской, что раскинулась на берегу Оби, где в те времена на лето наводили понтонный мост, а к югу – до деревни Бугры.

И на всем этом пространстве единственным строением была водонапорная башня, которая стоит до сих пор, правда, уже не в рабочем состоянии, и ее именем названа теперь известная нынче в левобережье остановка «Башня». А рядом – на месте площади Карла Маркса – в то время стояли кресты старого, еще дореволюционного кладбища. Вообще, Новосибирск тогда занимал почти ту же территорию, что и нынче, но был сильно разбросан и группировался кустами вокруг бывших деревень и маленьких внутренних городков, типа Соцгорода, где я жил, – кварталов из нескольких десятков трех-пятиэтажных домов предвоенной и послевоенной постройки.

Оказавшись на пустыре, я огляделся: стоял сентябрь, и местами картошка была уже выкопана хозяевами участков. Везде валялась подсыхающая ботва, а кое-где и небольшие картофелины, не подобранные людьми из-за своей незначительности. Там и сям были видны серо-черные следы от костров – местные пацаны по вечерам частенько тут баловались печеной картошкой. Не ворованной с невыкопанных кустов – дергать чужую картошку считалось западло, – а именно не увезенной хозяевами. И пекли картошку не от голода – после войны прошло около пятнадцати лет, и продуктов было достаточно, – а из-за особого костерного вкуса: рассыпающаяся и тающая во рту, с хрустящей, подгоревшей корочкой и ароматным запахом дыма.

Я машинально сунул руки в карманы шаровар и удовлетворенно брякнул коробком лежавших там спичек. Невдалеке, словно кем-то уже приготовленная заранее, высилась кучка сухой ботвы – заготовка для костра. Осталось только набрать несколько картофелин и запалить эту кучку, чтобы через недолгое время поживиться вкусным лакомством. Насобирав полную фуражку картошки, я направился к вороху ботвы, но внезапно, в метре от нее, остановился как вкопанный. Картошка посыпалась из фуражки на землю.

Я увидел, как в ботве зашевелился маленький краснокожий человечек. Он был сантиметров двадцати пяти – тридцати росточком, точно я определить не мог, потому что в тот момент, когда я его обнаружил, он стоял на четвереньках, пытаясь подняться, что ему не удалось, и он сел на кучку ко мне лицом. Мои глаза отчетливо видели маленького, как кукла, загорелого до красноты живого человечка. Но разум отказывался это воспринимать, и я бессознательно ассоциировал его с каким-то животным, не то с крысой, не то с хорьком, пока до меня, наконец, окончательно не дошло – это все же человечек, но не ребенок, ибо даже новорожденные больше его раза в два и пропорции у них совершенно другие. Мне было с чем сравнивать – у нас соседка по квартире недавно родила, и я не раз лицезрел ее Петечку голеньким у нее на руках и в кроватке.

Волосы у человечка были длинные, до плеч, и густые, как у куклы. Такие же густые и черные у него были реснички и черные же глаза. Он был наг и имел все признаки и пропорции взрослого мужчины, только очень маленького. Левая часть головы у виска была в запекшейся крови, волосы в этом месте были свиты в черные окровавленные висюльки.

Он страдальчески посмотрел на меня и сделал рукой жест, как будто просил пить, во всяком случае, я так это понял, причем не просто понял, а это было так, будто бы он мне сам об этом сказал, хотя человечек не проронил ни слова.

Бежать за водой до дома было слишком далеко, он был в полукилометре отсюда, еще можно было бы сбегать в киоск «Соки-воды» в сквере Металлист, но это было немногим ближе. Также можно было налить воды из-под крана в самом кинотеатре «Металлист», но для этого надо сначала пройти мимо контролера и к тому же иметь с собой хоть какую-то посудину. Последний вариант был таков: там же в кинотеатре купить в буфете бутылку минеральной воды, если буфетчица никуда не делась в перерыве между сеансами, но для этого надо было опять-таки пройти через строгую контролершу.

Мысли эти прокрутились у меня в голове в течение нескольких секунд, пока я сломя голову несся к своей цели. Я остановился на последнем варианте. Правда, убедить седую контролершу в строгих очках, что мне нужно только в буфет, стоило мне нескольких дорогих минут. Не помню уже, что я ей там такое жалостливое наплел, но, оставив у нее в залог свою фуражку, я все же прорвался к буфету и купил минералку.

Когда я примчался назад, то обнаружил вокруг горки ботвы скучившихся пацанов. Некоторых я знал. Когда я протиснулся между ними, то увидел человечка лежащего на спине, с закрытыми кукольными ресничками глазами, совершенно неподвижного. Витька Залозный, мой сосед этажом ниже, из пятого «В», отпетый второгодник, самый большой и старший из нас, с нажимом ковырял маленькое тельце прутиком, явно стараясь проткнуть его. Однако красно-коричневого оттенка кожа, с виду тонюсенькая и нежная, была прочной, как толстый пергамент. Она глубоко прогибалась в тело, но не прорывалась острым прутом.

– Ты чё делаешь?! – преодолевая страх перед старшим по возрасту и более сильным, нежели я, недорослем и снизу вверх глядя на него, стал наступать я на Витьку. – Это же человечек!

– Да забей, херня все! Это выкидыш, или аборт какая-нибудь тетка сделала тут! – авторитетно изрек прыщавый, незнакомый мне паренек, в шелковой дорогой зеленой безрукавке, лет тринадцати.

Тогда мне было лет девять, и в то время той информации, которую сейчас любой школьник может почерпнуть из Интернета, не было. Обо всех запретных вещах мы узнавали друг от друга – младшие мальчишки от старших. Взрослые тогда уклонялись от бесед с нами на «неудобные» темы. Поэтому я мало что понял из этой реплики.

Витек же снисходительно улыбнулся, отодвинул меня рукой в сторону и назидательно сказал:

– Да не, не выкидыш. Полевой это. У нас в Битках, откуда мы с мамкой приехали, бегал точно такой же в поле.

– Да ври больше, у вас в деревне и лягушки с телят ростом были! – захихикал один из пацанов, худой и длинный, как жердь, в сером, в клеточку жакете и украинской соломенной дырявой шляпе на голове.

– А чё ты лыбишься, – парировал его Витек, – то не лягушки, а жабы были, и не с теляти ростом, а с кота. А полевого мы всем гуртом ловили, да не выходило все никак. Вроде вот только тут стоял, подбежишь, а там уже пусто, прямо-таки на глазах терялся, как будто сквозь землю проваливался. И он такой хитрый, что собаки след не брали. А щас тут увидел его, косматого, ну и стал гонять палкой, иначе никак не поймаешь. Изловчился разок, да и тюкнул его по башке. Тут он как заверещит, будто щенок волком придавленный, и пропал снова с глаз. Вот тут был – и пропал. Я его в ботве обыскался весь. Только пропал, и все тут. Вот тогда, пацаны, я за вами и пошел, чтобы вместе искать. – Он обвел глазами мальчишек. – Вот, пришли, а он тут лежит готовенький!

– Так это ты его, гад! – Я бросился на Витька с циничным намерением прибить его на месте.

Но он как-то больно обхватил меня рукой за шею и швырнул на землю, навалившись на меня всем телом. Я яростно пытался отбиться, но он был явно сильней, и я беспомощно беззвучно заплакал, но не от боли, а от собственного бессилия. Когда он меня, наконец, отпустил и я стал подниматься на четвереньки, вытирая от крови и земли разбитые губы, он наладил мне такой пинок, что я отлетел метра на три. Поднявшись, я стал уходить, поняв, что ничем уже нельзя помочь этому маленькому мертвому человечку, а только наполучу от Витька еще больше.

– Пошел, пошел отсюда, Шараборин! – издевательски смеялся вслед мне Витек и свистел, а пацаны ему похохатывали. (Шарабориными тогда обзывали почем зачастую зря всех пацанов, стриженных наголо, после того как прошел фильм «Следы на снегу», там один лысый бандюган носил фамилию Шараборин.)

Отойдя на почтительное расстояние, я оглянулся, чтобы крикнуть что-нибудь этакое оскорбительное для Витька так, чтобы он надолго запомнил – теперь-то не догонит! И тут увидел, как прямо по картофельному полю к ватаге пацанов ехала телега, запряженная огромным вороным конем, игравшим могучими мышцами под лоснящейся, ухоженной шкурой. В ней сидел черный, бородатый мужик в черных же, похоронных одеждах, похожий на большого ворона. Я подумал, что это кто-то приехал по свою картошку – тогда автомобили еще не вытеснили четвероногих помощников человека, и запряженные лошадьми телеги летом и сани зимой были частью нашей обыденности. Но все оказалось не так.

Мужик слез с телеги и вразвалку, похлестывая по сапогу кнутовищем, направился к пацанам. Те молча расступились, и он, взяв маленькое тельце с ботвинной кучи, бережно завернул его в какую-то тряпицу и, прижав к груди, понес с собой. Легко запрыгнув в телегу, словно был тренированным спортсменом, он положил сверток то ли в торбу, то ли в корзинку, я толком не разглядел и что-то сказал мальчишкам трескучим голосом. После этого все они побежали к телеге и позалазали на нее. Мужик встал в полный рост, пронзительно и громко свистнул так, что заколыхались вокруг картофельные стебли, стегнул вожжами по крупу коня, и тот, взбаламутив столб пыли, лихо покатил телегу по полю. Пацаны заохали, загоготали и посыпались с нее один за другим, катясь вслед за повозкой еще какое-то время, словно перекати-поле. Один Витек, стоя позади мужика и крепко, как клещ, обхватив его за талию, оставался в телеге, уносимый в бирюзовую даль…

А на следующее утро, с самым рассветом, к нам в квартиру заявилась тетя Валя – уборщица нашей школы, мать Витька, – тихая, безмужняя тетка лет сорока. Простоватое лицо ее было заревано, светлые короткие волосы плохо скреплены гребнем на затылке и торчали клочьями там и сям.

– Ох, горе-то у меня, горе-то какое! Вчерась до двух ночи Витеньку свово искала, пропал Витенька-то мо-о-ой, – заголосила она с порога моему отцу, открывшего ей дверь. – Авось Колька ваш чего знает, а, Иван Ваныч? Коля, ты не видел Витька-то мово?

Я рассказал ей все, что знал, и тетя Валя, заведясь еще сильнее, выскочила из квартиры.

В этот же день к нам приходил милиционер – пропахший табаком дядька в униформе, тоже у меня все подробно расспрашивал и что-то записывал в тетрадь, которую достал из своей планшетки. Обошел он, как я узнал позже, и других участников того загадочного происшествия. Но ясности в дело это не внесло. Не появился Витек и на следующий день, и через неделю, и через месяц. Одним словом, пропал, никто никогда его больше не видел – как в воду канул».

На этом можно было бы закончить эту историю, но она неожиданно получила продолжение более чем через тридцать лет.

Случилось так, что однажды я, в начале своей целительской деятельности, заглянул в гости к одной ведьме, добротный дом которой стоял на отшибе одной из глухих деревень в Сузунском районе Новосибирской области. Заехал я к ней специально, по рекомендации одного знахаря, дабы попробовать выведать у бабки что-либо для себя полезное. Особо, правда, у нее ничего узнать не удалось – редко кто из этой породы людей просто так своими секретами делится, – тем не менее посчитал, что съездил туда не зря.

Когда она провожала меня к воротам, в калитку вошел загорелый до черноты мужик в простой полотняной рубахе навыпуск, рабочих брезентовых штанах и кирзовых сапогах. За спиной он нес вязанку хвороста, и когда он приблизился к нам, от него приятно пахнуло лесом и свежей сосновой смолой. Лицо мне его, с какими-то мертвыми, водянистыми глазами, кого-то напоминало, однако я не мог вспомнить, кого именно. Из вежливости я поздоровался, а мужик лишь только мельком взглянул на меня, и вдруг глаза его просветлели, вязанка выпала из рук, и он бросился ко мне на плечо с рыданиями.

– Ви-итя! Ви-итя я! – бормотал он невнятно, как обычно это делают глухие, бия себя в грудь и захлебываясь слезами и слюнями, обильно потекшими с его рта.

Я ничего не понимал и недоуменно смотрел на ведьму. Та слегка коснулась его костлявым кулачком и с нажимом сказала:

– Ступай к себе, ступай!

Мужик вмиг затих, развернулся и стал уходить, ступая, словно заведенная игрушка, обреченно опустив плечи, пока не скрылся в пристройке к дому.

– Кто это? – спросил я старуху.

– Да вот, в работниках держу из жалости. Больной он на голову, ить больше никому не нужен такой, – ответила та. – Еще мальчишкой ко мне его черт принес…

Я недоуменно посмотрел на собеседницу: не в прямом ли смысле сказала так ведьма?

Старуха больше не проронила ни слова, только вперилась в меня тяжелым, исподлобья, недобрым взглядом, от которого у меня заиндевел затылок. Мне ничего не оставалось, как только уйти прочь.

Уже на выезде из деревни мне бросился в глаза перечеркнутый дорожный знак «Битки», и хоть я и знал, откуда выезжаю, этот знак что-то замкнул в моей голове, и я узнал мужика через многие прошедшие годы. Это был тот самый Витек!