Россию уже колотило в лихорадке первой революции. Каждый день приносил всё более страшные вести. В осенние дни Дубасова вызвали во дворец Николай был хмур и краток:

— Вы мой генерал-адъютант, Фёдор Васильевич, и я вправе рассчитывать на вашу помощь в столь смутное для империи время!

— Всегда готов послужить Отечеству, — отвечал адмирал.

— Тогда выезжайте в Малороссию, там надо навести порядок!

Так осенью 1905 года Дубасов был направлен на подавление аграрных беспорядков в Черниговской, Курской и Полтавской губерниях. Вскоре вице-адмирал уже был на месте. Императору Дубасов сообщал, что аграрные беспорядки в Суражском, Черниговском и Городнянском уездах Черниговской губернии начались с антисемитских выступлений, ибо, как писал Дубасов, «антисемитское движение имеет в русском народе глубокие корни. В большинстве имений Суражского уезда находились евреи, служившие арендаторами, управляющими, приказчиками, мельниками и т.д., а отношение их к крестьянам было суровое».

Дубасов действовал решительно. Для подавления погромов он применил войска, и в результате принятых им мер было убито — в том числе и крестьянским самосудом — до 50 погромщиков.

Не ограничиваясь этим, Дубасов настоятельно просил министра внутренних дел усилить состав окружных судов, выступал на крестьянских сходах и перед еврейскими общинами, прося их помогать администрации, а в случае продолжения беспорядков «вернуться с войсками и стереть с лица земли мятежные селения».

— Достигнутое успокоение есть только затишье! — докладывал вице-адмирал в столицу. — С наступлением весны беспорядки могут возобновиться.

Действуя и силой, и уговорами, он усмирил Черниговскую губернию. Затем перешёл в Курскую. Там он распространил объявление, в котором говорилось: «Если сельские общества или хотя немногие из их членов позволят себе произвести беспорядки, то все жилища такого общества и всё его имущество будут по приказу моему уничтожены».

Из воспоминаний графа Витте:

«Дубасов действовал в Черниговской и Курской губерниях с кучкой войск весьма энергично и не вызвал нареканий ни с чьей стороны. Хотя крестьянские волнения на него, видимо, произвели сильное впечатление, так как в бытность его на несколько дней во время этой командировки в Петербурге, он мне убеждённо советовал провести закон до созыва Государственной Думы, по которому те земли, которые крестьяне насильно захватили, остались бы за ними, и на моё возражение против такой меры он мне говорил: „Этим крестьян успокоите и помещикам будет лучше, так как в противном случае они, крестьяне, отберут всю землю от частных владельцев“. Я привожу этот факт как иллюстрацию того настроения, которое тогда торжествовало в самых консервативных сферах. Никто Дубасова не заподозрит ни в физической, ни в моральной трусости. Если он предлагал такую крайнюю и несвоевременную меру, то потому, что был убеждён в её целесообразности и неизбежности… Дубасов, конечно, себя отлично держал в Черниговской и Курской губерниях, где крестьянские беспорядки достигли едва ли не наибольших пределов. Он всюду появлялся сам с горстью войск, справлялся с бунтующим крестьянством, отрезвлял их и достиг почти полного успокоения».

Затем Дубасов неожиданно для него был снова отозван в Петербург. Причина вызова была в том, что премьер-министр Витте рекомендовал вице-адмирала на должность московского губернатора В Москве вот-вот должен был начаться бунт, и нужно было спасать положение.

Едва прибыв, он был тут же принят императором. Николай был бледен и лаконичен:

— Вам надлежит немедля принять должность генерал-губернатора Москвы!

— ?!!

— Я надеюсь только на вас!

К этому времени в Москве обстановка накалилась до предела. Премьер-министр Витте докладывал царю: «В Москве полная анархия власти. Крайне важно скорейшее прибытие нового генерал-губернатора…»

На докладе Витте Николай II начертал: «Сегодня я назначил генерала Пантелеева генерал-адъютантом с поручением отправиться в командировку вместо Дубасова. Последнему следовало бы немедля приехать в Москву…»

Предшественник Дубасова генерал-адъютант Дурново был снят за неспособностью навести порядок в первопрестольной. Николай II был так зол на него, что запретил даже вешать портрет Дурново в знаменитой галерее московских губернаторов.

На душе Дубасова было безрадостно. К трагедии Порт-Артура и Цусимы добавилась и личная. От рук террористов погиб старший брат жены, министр внутренних дел России Сипягин, давний друг адмирала. И вот теперь это назначение в такую лихую пору! Запираясь один в кабинете, адмирал мог часами сидеть неподвижно. Что думалось ему тогда? Вспоминались ли лихие дунайские атаки, проигранная борьба за Мозампо или явственно виделись тонущие цусимские броненосцы? Кто знает!

Адъютантом к Дубасову попросился лейтенант Коновницын, потомок славного генерала восемьсот двенадцатого года. Сам Коновницын прошёл Порт-Артур и, отлежав после тяжёлого ранения в госпитале, решил идти к адмиралу.

— Ну что ж, — резюмировал Дубасов. — По крайней мере, один надёжный человек у меня уже есть.

Дубасов отправился в Москву. Он застал город в состоянии, близком к взрыву: 5 декабря в училище Фидлера прошла Общемосковская конференция большевиков, принявшая решение о немедленном начале всеобщей политической стачки и её скорейшем переходе в вооружённое восстание. В работе конференции участвовали также большевики из разных городов Московской губернии, из частей Московского гарнизона, а также из Твери и Тулы. Правой рукой большевиков был созданный накануне Московский Совет рабочих депутатов, родившийся за месяц до описываемых событий.

В 1905 году Московский Совет рабочих депутатов собирался пять раз, после чего он был разогнан войсками и полицией. Руководство Совета находилось в руках большевиков, а партийная принадлежность его депутатов была крайне узкой — кроме большевиков, там работали лишь меньшевики и эсеры. Никаких партий Центра в Совете представлено не было.

Чем только не приходилось заниматься генерал-губернатору: бракоразводными делами и уборкой улиц, театральной цензурой и трактирными драками. Однако с каждым днём всё больше становилось дел иных, ранее неслыханных: «По поводу пения „Марсельезы“ вместо тропаря „Христос воскресе“ во время крестного хода в деревне Ходлевой Подольского уезда…» Подняли голову и националисты разных мастей.

Членам Городской думы Дубасов объявил:

— Война продолжается. Нанеся нам поражение на фронте внешнем, неприятель стремится теперь взорвать нас изнутри. Но этому не бывать!

Да, революционеров адмирал откровенно ненавидел, как может ненавидеть боевой офицер своего врага, готового в любой момент ударить в спину.

2 декабря в первом номере газеты «Вперёд» Совет опубликовал воззвание ко всем трудящимся бороться против самодержавия. Логическим продолжением этого призыва стало его решение от 6 декабря, когда пленум Совета поддержал инициативу Общемосковской конференции большевиков объявить с 12 часов дня 7 декабря всеобщую политическую стачку и перевести её в вооружённое восстание.

7 декабря началась массовая политическая забастовка, в которой участвовало более 100 тысяч человек. 8 декабря полиция разогнала многотысячный митинг забастовщиков, проходивший в саду «Аквариум». И в этот же день войска обстреляли здание училища Фидлера, где собрались дружинники — большей частью эсеры.

Эти события послужили прелюдией к вооружённому восстанию, которое уже готовилось большевиками, сделавшими Московский Совет легальным органом руководства восстанием.

В бой во многих районах Москвы вступили две тысячи дружинников, поддержанных в ходе борьбы ещё шестью тысячами вооружённых повстанцев. Восставшие захватили все вокзалы Москвы, кроме Николаевского. Особенно упорные бои шли на Пресне, в Замоскворечье, в Рогожско-Симоновском районе и вдоль Казанской железной дороги.

В помощь полиции и жандармерии из 13-тысячного Московского гарнизона на подавление восстания было брошено две тысячи солдат и офицеров, ибо остальные не были достаточно благонадёжны. Необходимо было подкрепление, и Дубасов запросил у царя помощи и объявил Москву и губернию на положении чрезвычайной охраны. Но войск не хватало, и он начал щедро субсидировать черносотенцев.

Из воспоминаний графа Витте: «Просьба Дубасова была исполнена. Через самое короткое время по приезде Дубасова в Москву, он меня вызвал по телефону и сказал, что хотя он и доверяет вполне здешним войскам и военному командованию (потом при свидании со мной, он сказал, что, приехавши в Москву, он убедился, что на войска и командование положиться нельзя, но, чтобы не компрометировать военную власть, он сказал иное), но что войска там мало, что он настоятельно требует усиления воинской силы из Петербурга и просил моего настоятельного содействия. Я обратился по телефону к военному министру, который мне ответил, что выслал полк из Царства Польского и что он через три дня будет в Москве… Но ещё до прибытия этой части в Москву Дубасов опять меня вызвал по телефону и просил настоятельно содействия, чтобы были немедленно высланы войска из Петербурга… Между тем главнокомандующий великий князь Николай Николаевич не желал посылать войск из Петербурга, тоже боясь восстания».

Из хроники московских газет тех дней: «7 декабря. Сегодня в Москве осуществилась всеобщая политическая забастовка, объявленная накануне Советом рабочих депутатов… По всему городу разъезжают патрули. Толпы забастовщиков, собравшихся на Тверской площади, на Страстной площади, на стоянке и у Каменного моста и пытавшихся при пении революционных песен закрывать магазины, были беспощадно рассеиваемы и разгоняемы драгунами и казаками, которые действовали нагайками».

«8 декабря. В течение дня на улицах обычное, даже более усиленное движение, потому что все свободны от всяких занятий. Но как только стемнеет, почти никого не видно. Тверская, лишённая электрического освещения, погружается в глубокий мрак. Газовый завод ещё поддерживает свою деятельность, но ждут, что он завтра забастует, так как рабочие совершенно не желают проникнуться сознанием, что с остановкой газового завода хотя бы на несколько дней он сделается непродуктивным до весны и рабочие лишатся на несколько месяцев всякой работы… Все главные торговые артерии — Тверская, Кузнецкий Мост, Верхние ряды, пассажи, Мясницкая и Сретенка — прекратили сегодня жизнь уже с утра, потому что по улицам разгуливала толпа человек в 300, принуждавшая закрывать магазины. Некоторые закрывали свои торговые заведения и потом открывали их снова, но опять являлась толпа и опять заставляла закрывать. Один торговец на Тверской, фруктовщик Василий Кузьмин, не пожелал закрытия и хотел прогнать явившегося закрывателя. Тот выхватил револьвер, сделал два выстрела, которыми нанёс Кузьмину раны в затылок и ухо, и убежал на глазах растерявшейся толпы и ещё более растерявшегося городового».

«9 декабря. На Страстной площади боевая дружина рабочих, избив городового, стала стрелять в драгун. Драгуны спешились и дали залп. В результате ранено восемь рабочих и двое драгун. Около 8 часов вечера забастовщики устроили на Страстной площади и на Старо-Триумфальной площади баррикады из проволоки, сорванной со столбов электрического трамвая, тротуары они загородили вывесками, снятыми с магазинов. Цель заграждения — не пропускать кавалерию. Немедленно были вызваны казаки и пехота, которые, дав холостые залпы, разогнали толпу и сняли заграждения».

«10 декабря. Сегодня революционное движение сосредоточивается главным образом на Тверской улице между Страстной площадью и Старыми Триумфальными воротами. Тут раздаются выстрелы орудий и пулемётов. Сосредоточились революционеры здесь ещё в полночь, когда войска обложили дом Фиблера и захватили здесь всю боевую дружину… План революционеров заключался в том, чтобы сегодня захватить Николаевский вокзал и взять в свои руки сообщение с Петербургом, а затем боевая дружина должна была идти из дома Фиблера, чтобы завладеть зданием Думы и Государственным банком и объявить Временное правительство».

«11 декабря. В течение сегодняшнего дня борьба шла на многих улицах. Войска везде одолевали. Общее число раненых, вероятно, более тысячи человек».

В тот же день 11 декабря Дубасов в очередной раз потребовал подкрепление из Петербурга. «Положение становится очень серьёзным, — телеграфировал генерал-губернатор, — кольцо баррикад охватывает город всё теснее; войска для противодействия становится явно недостаточно. Совершенно необходимо прислать из Петербурга хоть временно бригаду пехоты».

Декабрьские события в Москве записаны в «Дневнике» Николая II более чем кратко: «11 декабря. Вторник. Вчера в Москве произошло настоящее побоище между войсками и революционерами. Потери последних большие, но не могли быть точно выяснены». И 13 декабря: «В Москве после крупных столкновений начались мелкие стычки и внезапные нападения на войска. Потери всё ещё не выяснены».

Не дожидаясь подкреплений, Дубасов приказал установить орудия у Страстного монастыря и на Сухаревской башне, откуда можно было обстреливать баррикады на Садовом кольце и на Арбате.

На помощь восставшим двинулись дружинники из других губерний, на помощь Дубасову прибыл из Петербурга Семёновский полк.

Командиру прибывших из Петербурга семёновцев генералу Мину прямо на вокзале заявил:

— Я моряк, и из всех видов боя знаю лишь один — артиллерийский.

Именно по его команде выкатывали осатаневшие солдаты на прямую наводку свои трёхдюймовки и били по залитым кровью баррикадам. В те дни его видели повсюду. Адмирал сам руководил сражением. Рядом в коляске верный Коновницын, следом — полусотня конных казаков.

Из московских газет тех дней: «14 декабря. Революционеры выпустили сегодня воззвания и расклеили их на улицах. В одном даётся совет рабочим и дружинникам не скрываться за баррикадами, которые не представляют надёжной защиты против орудийной стрельбы, а прятаться в домах и в подворотнях и оттуда вести партизанскую войну».

«15 декабря. Революционеры, ворвавшиеся в квартиру начальника сыскной полиции Войлочникова, вытащили его на двор и, несмотря на мольбу детей, расстреляли».

16 декабря наступил долгожданный перелом: из Варшавы прибыл Ладожский полк, а утром 17 декабря начался решительный штурм Пресни. Семёновцы наступали со стороны Малой Грузинской, а артиллерия вела огонь по улицам и фабрикам Пресни.

В дни боёв на Красной Пресне Дубасов чувствовал себя как на командирском мостике. Был собран, расчётлив и беспощаден.

— Патронов не жалеть! — таков был его знаменитый приказ карательным частям.

Только после того как Пресня запылала со всех сторон, дружинники стали покидать позиции. Делали это они так умело, что почти никто из них не попал в руки карателей.

Градоначальник Медем в телеграмме Николаю II должен был признаться: «Мятеж кончается волею мятежников, а к истреблению последних упущен случай».

Подавив восстание, Дубасов 22 декабря писал царю: «Отступая, мятежники, с одной стороны, постарались и успели быстро удалить за пределы досягаемости избранных главарей, с другой — они оставили на театре действия, хотя и рассеянных, но самых непримиримых и озлобленных бойцов, которые, заранее обрекая себя на жертву преступной борьбы, видимо, решились продолжать её, хотя бы и одиночными силами, до последней крайности… Я не могу признать мятежное движение совершенно подавленным. Главные руководители его, почувствовав близость поражения, рассеялись и бежали, унося нити заговора и намерение продолжать своё преступное дело». Дубасовское выражение «за пределы досягаемости» стало впоследствии крылатым.

Главари скрылись, но рядовые дружинники стали жертвами военно-полевых судов, по приговорам которых было расстреляно более тысячи человек.

Празднуя победу на встрече Нового, 1906 года, московский городской голова Тучков поднял за генерал-губернатора Дубасова такой тост: «От имени всех нас могу сказать Вам, что в нашем содействии Вы не должны сомневаться. Всякий из нас готов положить за это дело всё своё разумение, все свои силы. Но вместе с тем велико и то значение, которое выпало на Вашу долю в данном деле как нашего руководителя».

Накануне Нового года по приказу Дубасова были открыты все театры Москвы, чтобы продемонстрировать, что город полностью вернулся к нормальной, спокойной, совершенно упорядоченной жизни.

Однако спокойствия не было даже несколько месяцев спустя после подавления восстания на Пресне. В начале 1906 года Центральный комитет партии эсеров наметил две главные жертвы — Петра Дурново, министра внутренних дел, и вице-адмирала Дубасова. Чтобы политический эффект от их убийств был более сильным, оба теракта должны были произойти перед самым открытием заседания 1-й Думы. Генерал-губернатора решили убить первым, и примерно в это же время в Москве распространилась эсерами весьма пошлая шутка: «Молодчина Дубасов, в такую тяжёлую минуту не потерял головы». — «О, не беспокойтесь, он её ещё потеряет».

По решению ЦК партии эсеров руководили им в силу особой важности сразу и Савинков, и Азеф. Бросать бомбу в адмирала должен был эсер Борис Вноровский.

Между тем в губернаторскую канцелярию приходили предостерегающие анонимные письма.

«…Молю всемогущего Бога да сохранит он Ваше драгоценное здоровье на многие лета. Вместе с тем предостерегаю Вас об угрожающей опасности для Вашей жизни со стороны революционеров, преимущественно со стороны женского пола, т.н. курсисток — революционных психопаток. В Москве уже циркулируют слухи о том, что жребий выпал на одну из таковых негодяек, каковая должна сделать покушение на Вашу жизнь… Искренне преданный московский патриот».

В один из апрельских дней, проезжая по улице, Дубасов увидел ковыляющего ему навстречу отставного капитана 2-го ранга. В руках тот держал палочку и какой-то пакет.

— Кто таков? — повернулся к Коновницыну адмирал.

— Первый раз вижу! — пожал тот плечами.

— Может, из черноморцев, — сказал Дубасов и повернулся к казачьему есаулу. — Пропустите!

Моряки оставались его слабостью, и Дубасов не мог не выслушать соратника по морской стезе. Казаки расступились, проситель подошёл вплотную к коляске и внезапно швырнул свой увесистый пакет прямо под коляску.

— Хватайте его! — крикнул было Коновницын, судорожно выхватывая револьвер, но было поздно. Оглушительный взрыв разметал коляску и людей в разные стороны. Сам Дубасов, будучи отброшен на мостовую, зацепился саблей за коляску. Испуганные лошади рванули вперёд и протащили его с десяток метров по мостовой. Когда к адмиралу подбежали, он, отстранив помощь, сам поднялся. Как оказалось, Дубасов по невероятной случайности отделался лишь ранением ноги. Смертельно бледный, смотрел он, как бьётся на мостовой с окровавленной головой в агонии бомбист, как складывают на носилки то, что осталось от адъютанта Коновницына. Наконец адмирал пришёл в себя:

— Коляску!

Через несколько минут он уже хладнокровно давал распоряжения, был, как всегда, собран и спокоен.

Из воспоминаний Бориса Савинкова:

«Под моим руководством устанавливалось наружное наблюдение в Москве за адмиралом Дубасовым (Борис и Владимир Вноровские, Шиллеров). Кроме того, Зензинов уехал в Севастополь, чтобы на месте выяснить возможность покушения на адмирала Чухнина, усмирившего восстание на крейсере „Очаков“; Самойлов и Яковлев предназначались для покушения на генерала Мина и полковника Римана, офицеров лейб-гвардии Семёновского полка…

…С начала февраля установилось правильное наблюдение за Дубасовым Шиллеров и оба брата Вноровские купили лошадей и сани и… соперничали между собою на работе. Все трое мало нуждались в моих указаниях… Они зорко следили за Дубасовым. Дубасов, как когда-то Сергей Александрович, жил в генерал-губернаторском доме на Тверской, но выезжал реже великого князя, и выезды эти были нерегулярны. Наблюдение производилось обычно на Тверской площади и внизу, у Кремля. Вскоре удалось выяснить внешний вид поездок Дубасова; иногда он ездил с эскортом драгун, иногда, реже, в коляске, один со своим адъютантом. Этих сведений было, конечно, мало, и мы не решались ещё приступить к покушению.

….Шиллеров и оба брата Вноровские продолжали своё наблюдение. Они хорошо узнали Дубасова в лицо, отметили все особенности его выездов, но регулярности их отметить не могли. В самом конце февраля Дубасов уехал в Петербург, и мы решили попытаться устроить на него покушение на возвратном его пути, в Москве. Такие поездки совершались впоследствии Дубасовым неоднократно, и в марте мы сделали несколько безрезультатных попыток на улице, по дороге с вокзала в генерал-губернаторский дом…

….В Москве я, как раньше в деле великого князя Сергея, сделал попытку воспользоваться сведениями со стороны, из кругов, чуждых организации. Шиллеров познакомил меня со своей знакомой, гжёй Х. Гжа Х. имела непосредственные сношения с дворцом великой княгини Елизаветы. Во дворце этом она узнала из полицейского источника день и час возвращения Дубасова из Петербурга.

Эти сведения оказались неверными. Я не знаю, сознательно ли она была введена в заблуждение, или полицейский чин, сообщивший об этом, сам не знал в точности намерений Дубасова. Как бы то ни было, я ещё раз убедился, так осторожно следует относиться ко всем указаниям, не проверенным боевою организацией…

…Первые попытки покушений на Дубасова произошли 2 и 3 марта. В них участвовали Борис Вноровский и Шиллеров: первый — простолюдином, второй — извозчиком на козлах. Дубасов уехал в Петербург, и они оба ждали его на обратном пути в Москве, по дороге с Николаевского вокзала в генерал-губернаторский дом, к приходу скорого и курьерского поездов. Вноровский занял Домниковскую улицу, Шиллеров — Каланчёвскую. В обоих случаях они не встретили Дубасова. Вторая серия покушений относится к концу марта. В них принимал участие также и Владимир Вноровский. 24, 25 и 26 числа метальщики снова ждали возвращения Дубасова из Петербурга и снова не дождались его приезда. Опять были замкнуты Уланский переулок и Домниковская, Мясницкая, Каланчёвская и Большая Спасская улицы. Борис Вноровский давно продал лошадь и сани и жил в Москве под видом офицера Сумского драгунского полка…

…Я и до сих пор не могу вспомнить без удивления выносливости и самоотвержения, какие показали в эти дни покушений Шиллеров и в особенности Борис Вноровский. Последнему принадлежала наиболее трудная и ответственная роль; он становился на самые опасные места, именно на те, где по всем вероятиям должен был проехать Дубасов. Для него было бесповоротно решено, что именно он убьёт генерал-губернатора, и, конечно, у него не могло быть сомнения, что смерть Дубасова будет неизбежно и его смертью. Каждое утро 24, 25 и 26 марта он прощался со мною. Он брал тяжёлую шестифунтовую бомбу, завёрнутую в бумагу из-под конфет, и шёл своей лёгкой походкой к назначенному месту, — обычно на Домниковскую улицу. Часа через два он возвращался опять так же спокойно, как уходил…

….29 марта Рашель Лурье приняла личное участие в покушении: она сопровождала Бориса Вноровского на Николаевский вокзал. В этот день Дубасов должен был ехать из Москвы в Петербург. Но и на этот раз Дубасов избёг покушения.

В самом конце марта я съездил в Гельсингфорс к Азефу. Я хотел посоветоваться с ним о положении дел в Москве. Я повторил ему, что, по данным нашего наблюдения, Дубасов не имеет определённых выездов; что наши неоднократные попытки встретить его на пути с вокзала кончились неудачей; что все члены московской организации, однако, верят в успех и готовы принять все, даже самые рискованные меры, для того, чтобы ускорить покушение; что, наконец, срок, назначенный центральным комитетом, — до созыва Государственной Думы, — близится к концу. Я предложил ему, поэтому, попытку убить Дубасова в тот день, когда он неизбежно должен выехать из своего долга, — в страстную субботу, день торжественного богослужения в Кремле. Я сказал, что мы имеем возможность замкнуть трое кремлёвских ворот: Никольские, Троицкие и Боровицкие, и спрашивал его, согласен ли он на такой план. Азеф одобрил моё решение. Я вернулся в Москву и встретил одобрение этому плану также со стороны всех членов организации. Мы стали готовиться к покушению. Борис Вноровский снял офицерскую форму и поселился по фальшивому паспорту в гостинице „Националь“ на Тверской.

23 апреля был царский день. Дубасов неизбежно должен был присутствовать на торжественном богослужении в Успенском соборе Кремля. План покушения, принятый сперва Азефом и мной в Гельсингфорсе, а затем непосредственными его участниками в Москве, состоял в следующем. Предполагалось замкнуть три главных пути из Кремля к генерал-губернаторскому дому. Борис Вноровский в форме лейтенанта флота должен был занять наиболее вероятную, по нашим соображениям, дорогу — Тверскую улицу от Никольских ворот до Тверской площади. Владимир Вноровский, одетый простолюдином, должен был находиться на углу Воздвиженки и Неглинной, чем замыкались Троицкие ворота. Шиллеров, тоже одетый простолюдином, замыкал Боровицкие ворота со стороны Знаменки. Таким образом, единственным открытым путём оставались Спасские ворота и объезд через Никольскую, Большую Дмитровку и Козьмодемьянский переулок к генерал-губернаторскому дому. Казалось, на этот раз успех был обеспечен вполне.

О том, как произошло покушение 23 апреля, я узнал впервые от Азефа, в Гельсингфорсе. Он рассказал мне следующее. Согласно плана, братья Вноровские и Шиллеров, каждый с бомбой в руках, заняли около 10 часов утра назначенные посты. Дубасов в открытой коляске, сопровождаемый своим адъютантом графом Коновницыным, выехал из Кремля через Боровицкие ворота и проехал по Знаменке мимо Шиллерова. Шиллеров случайно стоял спиной к нему и его не заметил. Переулками и по Большой Никитской Дубасов затем выехал в Чернышёвский переулок. Он не остановился около ворот генерал-губернаторского дома, выходящих на переулок, а выехал на Тверскую площадь. Борис Вноровский был в это время случайно как раз на Тверской площади, хотя мог так же случайно находиться и посередине Тверской, и у Никольских ворот, внизу. Не ожидая появления Дубасова со стороны Чернышёвского переулка и уверенный, что Троицкие и Боровицкие ворота замкнуты, он сосредоточил всё своё внимание на Тверской. Тем не менее он заметил Дубасова и мимо дворцовых часовых бросился к коляске. Его бомба взорвалась. Взрывом были убиты сам Вноровский и граф Коновницын. Дубасов был ранен. Азеф в момент покушения находился в кофейне Филиппова недалеко от генерал-губернаторского дома…»

…Обвинительный акт по делу покушения на адмирала Дубасова так рассказывает о покушении 23 апреля: «23 апреля 1906 года в городе Москве было совершено покушение на жизнь московского генерал-губернатора, генерал-адъютанта, вице-адмирала Дубасова. В первом часу дня, когда он вместе с сопровождавшим его корнетом Приморского драгунского полка графом Коновницыным подъезжал в коляске к генерал-губернаторскому дому на Тверской площади, какой-то человек в форме флотского офицера, пересекавший площадь по панели против дома, бросил в экипаж на расстоянии нескольких шагов конфетную, судя по внешнему виду, фунтовую коробку, обёрнутую в бумагу и перевязанную ленточкой. Упав под коляску, коробка произвела оглушительный взрыв, поднявший густое облако дыму и вызвавший настолько сильное сотрясение воздуха, что в соседних домах полопались стёкла и осколками своими покрыли землю. Вице-адмирал Дубасов, упавший из разбитой силой взрыва коляски на мостовую, получил неопасные для жизни повреждения, граф Коновницын был убит. Кучер Птицын, сброшенный с козел, пострадал сравнительно легко, а также были легко ранены осколками жести несколько человек, находившихся близ генерал-губернаторского дома. Злоумышленник, бросивший разрывной снаряд, был найден лежащим на мостовой, около панели, с раздробленным черепом, без признаков жизни. Впоследствии выяснилось, что это был дворянин Борис Вноровский-Мищенко, 24 лет, вышедший в 1905 г. из числа студентов императорского московского университета».

Газета «Путь» от 25 апреля 1906 года сообщила следующие подробности неудавшегося покушения:

«Адмирал Ф.В. Дубасов, отстояв обедню в Успенском соборе, раньше, чем ехать в генерал-губернаторский дом, заехал навестить в Кремлёвском дворце заведующего дворцовой частью графа Олсуфьева, чтобы дать разойтись собравшимся в Кремле богомольцам. Выйдя от графа Олсуфьева, адмирал сел с графом Коновницыным в коляску и поехал в генерал-губернаторский дом по заранее намеченному маршруту, через Чернышёвский переулок, чтобы въехать во двор через ворота.

Граф Коновницын, обыкновенно составлявший расписание маршрута при поездках генерал-губернатора по городу и на этот раз сообщивший, по обыкновению, предполагаемый маршрут градоначальнику, когда коляска миновала ворота генерал-губернаторского дома, не дал приказания ехать во двор. Коляска, вопреки маршруту, поехала дальше по Тверской, миновав установленное у ворот наблюдение.

Когда лошади поворачивали из Чернышёвского переулка на Тверскую, от дома Варгина сошёл на мостовую молодой человек в форме морского офицера. В одной руке у него была коробка, перевязанная ленточкой, как перевязывают конфеты; в ленточку был воткнут цветок, — не то левкой, не то ландыш. Приблизившись к коляске, он взял коробку в обе руки и подбросил её под коляску. Она была в это время против третьего окна генерал-губернаторского дома. Лошади понесли, адмирал, поднявшись с земли, пошёл к генерал-губернаторскому дому; тут его подхватили городовые и ещё некоторые лица, личность которых нельзя было установить, и помогли ему дойти до подъезда. Графа Коновницына выбросило на левую сторону; у него было повреждено лицо, раздроблена челюсть, вырван левый бок, раздроблены обе ноги и повреждены обе руки. Он тут же скончался. Адмирал, войдя в вестибюль, почувствовал такую адскую боль, что просил отнести его наверх, так как он дальше идти не мог. Пользующий адмирала врач Богоявленский нашёл, что у него порваны связки левой ноги. Боли не давали адмиралу уснуть всё время. На ноге оказалась целая сеть мелких поранений, из которых сочится кровь; полагают, что эти поранения причинены мелкими осколками разорвавшейся бомбы; на сапоге адмирала дырочки, точно от пореза ножом; над глазом у него кровоподтёк, на руках ссадины, вероятно, вследствие того, что, когда он упал, коляска протащила его. Когда адмирала внесли наверх, лицо у него было чёрно-жёлтое; от удушливых газов разорвавшегося снаряда он не мог дышать. Человек, покушавшийся на жизнь адмирала, пал тут же жертвой своей бомбы… У него снесло верхнюю часть черепа; при нём найдены два паспорта, оба фальшивые. Один на имя Метца. На вид он молодой человек, лет 27. Мундир на нём совершенно разорван, а под мундиром оказалась фуфайка, которую обыкновенно носят люди достаточного класса. На убийце были чёрные носки и ботинки со шнурками; на погонах мундира был штемпель магазина гвардейского экономического общества; ногти у него тщательно обточены. Всё это показывает, что он человек из интеллигентного класса. Коляска с бешено мчавшимися лошадьми была задержана в Кисельном переулке. Лошади ушибли стоявшего на углу генерал-губернаторского дома городового.

От взрыва пострадал кучер Птицын, получивший лёгкие поранения, и дворник генерал-губернаторского дома, получивший ушибы. Часовой, стоявший на углу генерал-губернаторского дома за рогаткой, оглушён вследствие повреждения барабанной перепонки, и один из прохожих получил ожог под глазом и ожог уха.

В окнах генерал-губернаторского дома выбиты стёкла в IV этаже; в нижнем этаже пострадали больше наружные стёкла, а в верхнем — внутренние. В коляске найдено золотое оружие Дубасова».

По печальным для них итогам покушения на адмирала Дубасова эсеры выпустили следующее воззвание: «Партия социалистов-революционеров. В борьбе обретёшь ты право своё! 23 апреля, в 12 час 20 мин дня, по приговору боевой организации партии социалистов-революционеров, была брошена бомба в экипаж московского генерал-губернатора вице-адмирала Дубасова при проезде его на углу Тверской улицы и Чернышёвского переулка, у самого генерал-губернаторского дома. Приговор боевой организации явился выражением общественного суда над организатором кровавых дней в Москве. Покушение, твёрдо направленное и выполненное смелой рукой, не привело к желаемым результатам вследствие роковой случайности, не раз спасавшей врагов народа. Дубасов ещё жив, но о неудаче покушения говорить не приходится. Оно удалось уже потому, что выполнено в центре Москвы и в таком месте, где охрана всех видов, казалось, не допускала об этом и мысли. Оно удалось потому, что при одной вести о нём вырвался вздох облегчения и радости из тысячи грудей, и молва упорно считает генерал-губернатора убитым. Пусть это ликование будет утешением погибшему товарищу, сделавшему всё, что было в его силах. Боевая Организация Партии Соц. Рев.».

26 апреля новый выпуск сатирического журнала «Спрут» опубликовал провокационную загадку, с явным намёком на только что произошедшее покушение на Дубасова «Вопрос: Какая разница между европейскими министрами и нашими? Ответ: Те падают, а наши взлетают».

Москва (по телефону). «Вчера выехал из Москвы в Петербург московский генерал-губернатор адм. Дубасов, здоровье которого несколько улучшилось. Адмирал всё ещё ходит, опираясь на палку, мелкие раны не все зажили. Дубасов жалуется на головные боли, сильное переутомление. Но в последние дни адмирал уже принимал лиц по служебным делам и вчера имел длительный разговор с главными деятелями московского отдела Красного Креста. Передают, что адм. Дубасов в беседе с одним из приближённых к себе лицом заявил, что он и не думал подавать прошения об отставке, что он чувствует себя достаточно сильным для того, чтобы служить царю и родине».

27 апреля открылось заседание Думы, и Центральный комитет партии эсеров, хотя он и бойкотировал выборы, подтвердил намерение прекратить террористическую деятельность. Косвенно руководство партии, таким образом, спасло жизнь министра внутренних дел, покушение на которого Боевая организация не сумела произвести в отведённое на это время. Она также не смогла осуществить покушение на жизнь министра юстиции Акимова. Провал покушения на Дубасова полностью дезорганизовал эсеровских боевиков. Эти неудачи, а также безуспешные попытки убить ещё двух военных деятелей, которые играли главные роли в подавлении декабрьского восстания в Москве, — генерал-майора Георгия Мина, командира Семёновского полка, и полковника Римана ещё более ухудшили моральное состояние боевиков. Ранение Дубасова было единственным исключением, и многие эсеры начали сомневаться в правильности проведения центрального террора, указывая на то, что целый ряд неудачных попыток, и особенно провал нападения на Дубасова не может быть случайностью. Исследователь истории политического террора в России в 1905 году Анна Гейфман считает, что покушение на Дубасова стало самым громким провалом Боевой организации партии эсеров.

Разумеется, это совсем не означало, что эсеры были готовы отказаться от тактики политических убийств, поскольку Боевая организация не была единственным террористическим отрядом в распоряжении партии эсеров. Эстафету террора приняли от Боевой организации различные провинциальные группы террористов. Однако такой мощной и профессиональной структуры, как Боевая организация, в рядах партии эсеров уже больше никогда не было. Таким образом, сам того не зная, Дубасов ещё раз оказал немалую заслугу Отечеству, поставив на карту свою собственную жизнь.

По невероятному совпадению дебютом террористической деятельности Боевой организации партии эсеров стало покушение и убийство брата жены Дубасова и близкого его друга министра иностранных дел Сипягина. Неудачное же покушение на самого адмирала стало последним делом этой кровавой организации. При этом совпала даже столь важная деталь — покушение в обоих случаях осуществлял переодетый офицером террорист… Может быть, во всём этом была какая-то неведомая нам логика?

Либеральная пресса издевалась над Дубасовым в полную силу. Журналы печатали, к примеру, такие стихи:

В сатирической журналистике выработался своеобразный язык, которым обозначалось то или иное лицо: так, усы кольцами обозначали Столыпина; усы кверху — председателя 2-й Государственной думы Головина; плоский лоб и огромные бакенбарды принадлежали Горемыкину; некий дегенеративного вида субъект, сгибающийся под тяжестью орденов, — не кто иной, как адмирал Дубасов…

Тогдашние «демократы» ненавидели адмирала со всей неистовостью, на которую только были способны. Когда на проходившем съезде кадетской партии была получена телеграмма о покушении на адмирала Дубасова, то делегаты разразились бурными аплодисментами.

Из воспоминаний графа Витте: «Несомненно, что единственный начальник, который не потерял головы и духа в Москве, был адмирал Дубасов; его мужество и честность спасли положение. Но он был не только мужественно и политически честен, но был и остался истинно благородным человеком. Как только было погашено восстание, что продолжалось несколько дней, он сейчас же написал государю, прося поставить на всём крест и судить виновных обыкновенным порядком и обыкновенным судом. Одновременно петербургские войска были возвращены обратно. Государь спросил мнение министра внутренних дел Дурново относительно желания Дубасова. Дурново высказался, что нужно судить военным судом. Государь тогда просил меня высказаться, я присоединился, конечно, к мнению Дубасова и до тех пор, пока я и затем Дубасов не ушли, виновные были привлечены к ответственности и судились на основании общих законов».

Едва в Москве спала волна беспорядков, Дубасов подал прошение на высочайшее имя о невозможности дальнейшего исполнения им генерал-губернаторской должности. Получив отставку, адмирал навсегда покидает Москву, с которой связывали его теперь самые тяжёлые воспоминания. Дубасова тянуло на Балтику, к морю! Перебравшись в столицу, Дубасовы сняли квартиру на Сергеевской улице. Тогда же Дубасова производят в полные адмиралы и назначают членом Государственного совета.

Для лечения Дубасов ненадолго уехал за границу, но по возвращении в столицу на него было произведено второе покушение. На этот раз руководители партии эсеров, казалось, предусмотрели всё. В убийстве должны были участвовать лучшие из лучших. Адмирала не только должны были расстрелять в упор из двух револьверов, но и одновременно взорвать бомбами. Выжить после такой атаки адмирал просто не мог.

В первую годовщину подавления Декабрьского вооружённого восстания в Москве эсеры выследили прогуливавшегося в Таврическом саду Дубасова. Два эсера, Воробьёв и Трещенецкий (Березин), стреляли в адмирала тринадцать (!) раз. Помимо этого они бросили под ноги Дубасову бомбу, начинённую мелкими гвоздями. Но вопреки всему Дубасов снова был лишь слегка ранен, а террористы арестованы. При этом Дубасов нагнал одного из своих убийц, сбил с ног, связал, а затем передал приехавшим жандармам. О спасении Дубасова говорили в те дни, как о настоящем чуде.

По действовавшим законам их ждало повешение. Неизвестно почему Дубасов просил царя помиловать его несостоявшихся убийц.

Из воспоминаний графа Витте:

«Я узнал об этом покушении почти сейчас же и приехал вскоре к Дубасову. Он был совершенно покоен, и только беспокоился, что этого юношу, который в него стрелял, будут судить военным судом и, наверное, расстреляют. Он мне говорил: „Я не могу успокоиться, так передо мною и стоят эти детские бессознательные глаза, испуганные тем, что в меня он выстрелил; безбожно убивать таких невменяемых юношей“. Он прибавил: „Я написал государю, прося его пощадить этого юношу и судить его общим порядком“. На другой день я опять был у Дубасова, и Дубасов прочёл мне ответ государя.

Император Николай, поздравив Дубасова со счастливым избавлением, написал следующее: „Мне понятно нравственное побуждение, руководившее вами, — это был порыв благородной души. Но я не могу разделить вашей точки зрения по данному случаю.

Вы — мой генерал-адъютант и бывший московский генерал-губернатор. Ваше имя давно известно во всей России; оно связано теперь с ореолом быстрого подавления мятежа в Москве. Именно поэтому вы сделались жертвою и второго покушения.

Полевой суд действует помимо вас и помимо меня, пусть он действует по всей строгости закона. С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может.

Вы меня знаете: я незлобив; пишу вам совершенно убеждённый в правоте моего мнения. Это больно и тяжко, но верно, что, к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих преступников предотвратит моря крови — и уже предотвратила! Желаю вам здоровья и полного душевного спокойствия. Благодарю вас за всё, вами для России и меня сделанное. Николай“».

В это время в России произошло событие, которое до сих пор по достоинству не оценено нашими историками. И это при том, что последствия его могли бы быть самыми катастрофическими для отечественного флота. Суть происшедшего заключалась в том, что адмирал свиты граф Гейден (по отзыву Витте, «порядочный человек, но пороха не выдумавший») решил «реформировать» российский флот, разделив Морское министерство на две самостоятельные части: на морское министерство и генеральный штаб морского ведомства. Независимо от сего учреждались и три командующих флотами — Дальневосточным, Балтийским и Черноморским, которые были подчинены только императору через его военно-походную канцелярию, начальником которой и был Гейден. Таким образом, вместо одного хозяина в морском ведомстве появлялось сразу пять! Это был полный абсурд, но потрясённый Цусимой и «Потёмкиным» Николай II был готов на такой безумный шаг.

Из воспоминаний графа Витте:

«Поехавши на следующий день… я… застал генерал-адъютанта Дубасова, генерал-адъютанта Алексеева (пресловутого главнокомандующего) и не помню ещё кого-то. Оказалось, что все приглашены для обсуждения того же проекта морского министерства. Приехавши в Царское, они были приняты в приёмной государя, где был приготовлен стол для заседания. Государь, как мне рассказывали Бирилёв (тогдашний морской министр. — В.Ш.) и Дубасов, начал с того, что предупредил приглашённых о том, что разосланный проект есть плод его долгих размышлений, что он составлен по его указаниям, и что присутствующие должны это иметь в виду. Затем он пригласил Гейдена прочесть проект указа, при котором он намеревался объявить этот проект как окончательный закон, и доложить основания проекта. Гейден прочёл указ и доложил, что закон намеревается дать ту же организацию, которая существует в Германии и которая существует в военном ведомстве после разделений функции военного министерства и генерального штаба. Затем его величество просил присутствующих высказаться откровенно. Бирилёв высказался против проекта. На указания Бирилёва, что его величество будет не в состоянии в своём лице объединить раздроблённые самостоятельные единицы морского ведомства, проектируемые проектом, государь заметил, что, однако, в Германии Вильгельм это делает. На это высочайшее указание Бирилёв счёл возможным ответить, что он не знает точно порядков в Германии, но думает, что при парламентском правлении в Германии, там императору гораздо менее забот и дела, нежели императору Российскому…

Дубасов высказался совершенно против рассматриваемого проекта со свойственной этому честному деятелю прямотой и определённостью, причём, как бывший морской агент в Берлине, разъяснил, что рассматриваемый проект, в сущности, не имеет ничего общего с тою организацией, которая существует в Германии. Генерал-адъютант Алексеев, конечно, высказался уклончиво. Защищал проект только Гейден. Государь проект в заседании не подписал, как имел намерение в начале заседания, а, закрыв заседание, сказал, что он примет соответствующее решение и благодарил присутствующих».

За проявленное упрямство спустя несколько дней Бирилёв был уволен в отставку, но главное они с Дубасовым всё же сделали — чудовищный проект Гейдена так и не прошёл. Российский флот мог вздохнуть спокойно, избежав ещё одной идиотской реформы.

Бурные события последних лет не могли не отразиться на состоянии Дубасова. Адмирал просит дать ему наконец-то какое-нибудь стоящее и близкое по душе дело.

— Вам лучше бы отдохнуть в Баден-Бадене или в Ницце, да попить лекарств! — настойчиво советовали врачи.

— Для меня лучший Баден-Баден корабельная палуба, а лучшее лекарство — море! — качал головой Дубасов.

— Если вы уж так хотите, дорогой Фёдор Васильевич, то не проветрится ли вам в Ледовитом океане? — предложил Дубасову морской министр Диков.

— Помилуй Бог, — это лучший из курортов! — обрадовался тот. — Я готов хоть на Северный полюс!

17 июля из Кронштадта на крейсере «Алмаз» отправилась экспедиция под командованием адмирала Ф.В. Дубасова. Курс «Алмаза» был проложен в северные воды.

«Цель плавания, — писала газета „Голос Москвы“, — ознакомиться с гаванями Мурманского берега и избрать место для сооружения незамерзающего военного порта. Это чуть ли не первый серьёзный и чреватый последствиями шаг к искуплению неизгладимого Цусимского погрома. Шаг, о котором уже давно следовало подумать морским властям. Мурман, со своими природными незамерзающими портами, со свободным океаном, лежащий так близко к Петербургу, должен заменить для русских моряков балтийскую „лужу“ и служить им суровой и образцовой школой. Прошедшие такую же школу древние норманны были властителями морей… И древний завет норманнов не умер до наших дней по ту сторону Полярного круга. Русские поморы до сих пор остались прирождёнными моряками; на своих лёгких шняках они и теперь умеют ладить с грозными опасностями неукротимого холодного океана. Где же, как не у них, в их привычной обстановке, и учиться нашим морякам своему делу. Пусть идут они в эту почётную ссылку, подальше от петербургских салонов и французских ресторанов. Пусть бодро встретят двухмесячную ночь и снеговые полярные бури, пусть искупят позор Цусимы и Артура. Там, среди гранитных фиордов и исполинских валов океана, из дворянских белоручек выработаются те железные морские волки, какие нужны великому русскому народу. Тогда и с японцами у нас будет другой разговор… Да и жизнь на Мурманском берегу вовсе не так страшна, как это принято думать».

К последнему утверждению присоединяюсь полностью. Привет всем североморцам!

У нас не любят вспоминать, но Ваенгу (будущая главная база нашего Северного флота Североморск) определил для базирования военного флота не кто иной, как адмирал Дубасов. Предсказал он большое будущее и убогому рыбацкому посёлку на Мурмане, заявив, что рано или поздно, но именно здесь будет построен важнейший российский незамерзающий порт на Севере — будущий Мурманск. Надо отметить, что Дубасов обладал каким-то особым чутьём на новые порты и военно-морские базы. Все его прогнозы обязательно сбывались. Так случилось в своё время в отношении Либавы и Порт-Артура, которые принесли России больше неприятностей, чем пользы. Так случилось в будущем с Мурманском и Ваенгой-Североморском, которые и по сей день являются основой основ нашей морской мощи на Севере. О чём это говорит? Только об огромном государственном уме адмирала, способного мыслить стратегическими масштабами на много-много лет вперёд. А такое, согласитесь, дано далеко не каждому!

Для тогдашней общественности экспедиция Дубасова прошла незамеченной. Откликнулась разве что левая пресса, да и то, разумеется, ругательно. Газета РСДРП «Мурман»: «Дубасов на Севере! Две недели назад заходил в Варде, а сейчас плавает по Мурману русское военное судно „Алмаз“. Само по себе это судно не достопримечательность, а на нём плавает славный адмирал Дубасов. Славу приобрёл он не в войне с японцами (таких у нас мало), а в войне с рабочими и крестьянами. В декабре 1905 года он разгромил пушечным огнём Москву и залил кровью её окрестности».

Итоговый доклад адмирала по Северной экспедиции был принят к сведению и положен «под сукно». Однако пройдёт всего каких-то семь лет — и его снова извлекут на свет. С началом Мировой войны наличие незамерзающего северного порта станет для России жизненной необходимостью. Тогда-то и начнётся интенсивное строительство города и порта Мурманск, мурманской железной дороги и Ваенги, как места базирования кораблей создаваемой флотилии Северного Ледовитого океана. Тогда-то пригодятся разработки и советы адмирала Дубасова.

В 1907 году Дубасов стал членом Совета государственной обороны. Одновременно он вошёл в состав Комитета по усилению военного флота на добровольные пожертвования. Спустя ещё год усердие адмирала в «искоренении внутренней смуты» было отмечено вторым по значению орденом империи — святого Александра Невского. Эту награду Дубасов тоже никогда не носил. Она найдёт своё прибежище в шкатулке рядом с японским орденом Восходящего Солнца. В этом адмирал был прав: нельзя носить рядом награды за победы и утешительные регалии за поражения…

Старые друзья не могли узнать своего бывшего сослуживца: Адмирал Ду стал угрюм и нелюдим. Дни напролёт просиживал в тёмной комнате, избегая встреч и приёмов.

О семейной жизни Дубасова сведений крайне мало. Если об Александре Дмитриевне мы ещё кое-что знаем, то о детях информация вообще минимальная. Есть сведения, что адмирал имел сына и двух дочерей. Самуил Маршак вспоминал: «Столичная гимназия (в которой он учился. — В.Ш.), просуществовавшая уже более полувека и сохранившая после недавней реформы полный курс древних языков, считалась гимназией аристократической. В Острогожске на весь наш класс был один только князёк, да и тот захудалого кавказского рода. А здесь в моё время учились и графы Шереметевы… и князь Вяземский, и сын адмирала Дубасова». Известно, что звали сына Дубасова Олегом. Он родился в 1889 году, и к моменту революции 1917 года он был уже вполне самостоятельным человеком. О дальнейшей судьбе Олега Дубасова ничего не известно.

О дочерях адмирала Дарье и Ирине автору известно немногим больше. Есть информация, что старшая дочь Дарья Фёдоровна Дубасова была замужем за Никитой Алексеевичем Татищевым. О младшей дочери Ирине автору известно лишь из записок князя Кирилла Голицына: «Расскажу попутно небольшую, но трагическую историю, связанную с судьбой сына владельца этого магазина. Молодой человек ухаживал за нашей знакомой Ириной Фёдоровной Дубасовой, дочерью небезызвестного адмирала. Вопрос о браке у них был, по-видимому, уже решён, но им хотелось начать совместную жизнь в иных условиях — за границей. Шёл 1919 год. Никаких ОВИРов тогда не было, и уехать можно было только нелегально. Как им удалось преодолеть все препятствия — не знаю. Но финал предприятия стал известен из письма, полученного вскоре в Петрограде. В нём сообщалось — в момент, когда граница и даже сам финский берег были позади, и беглецы находились в шлюпке, идущей из финского порта к стоявшему на рейде пароходу, с молодым Марсером случился припадок падучей — в эпилептических конвульсиях он упал в воду и утонул на глазах своей невесты».

След супруги Дубасова теряется в 20-х годах в Петрограде. Думаю, что пожилая женщина вряд ли интересовала ЧК. Мало ли знаменитых в прошлом старух бродило тогда по улицам бывшей столицы! Напомнить о себе новым властям она вряд ли решилась, ведь она была вдовой знаменитого адмирала-палача! Маловероятно, что последние годы Александры Дмитриевны были счастливыми и спокойными. Скорее всего, уделом последних лет жизни бывшей адмиральши были тиф, голод и нищета послереволюционной России.

В последние годы своей жизни адмирал Дубасов был определён в особое совещание из Георгиевских кавалеров, но практически там не появлялся. Вскоре после окончания Русско-японской войны родственники и друзья погибших моряков начали собираться на молитву о них в скромной временной церкви в Петербурге на Васильевском острове во флотской казарме, и здесь у них возникла мысль о сооружении постоянного храма-памятника. Эта группа лиц, в которую вошли адмирал Дубасов с супругой, вице-адмирал Нидермиллер, вице-адмирал Яковлев, контр-адмирал граф Гейден с супругой — фрейлиной императрицы Марии Феодоровны, сенатор Огарёв и вдова капитана 1-го ранга Шеина, командира крейсера «Светлана», погибшего при Цусиме, возбудила осенью 1908 года ходатайство в Министерстве внутренних дел о разрешении образовать Комитет для сбора пожертвований на постройку храма.

Первое заседание Комитета состоялось в декабре того же 1908 года. Был отслужен молебен и оглашено Повеление государя императора о создании Комитета и Высочайший Рескрипт членам Комитета, в котором Николай II повелел «не предавать забвенью имена на море погибших, считая, что увековечение таковых есть дело совести народа и чтобы Святая церковь поминала и осеняла своей молитвой место вечного упокоения героев, тела коих нельзя было отнять у моря и похоронить в родной земле».

Комитет немедленно приступил к работе. Первые пожертвования были получены от императора и его семьи, а также сразу же стали поступать пожертвования из разных мест и от разных лиц. Министр финансов Коковцов отдал соответствующее распоряжение по всем казначействам империи.

Пожертвования на сооружение храма стекались со всей России, с судов флота, находившихся в плавании, и из-за границы.

Сооружение храма, впоследствии известного как храм «Спаса на водах», было последним делом жизни уже тяжело больного Дубасова. Помогая слабеющему с каждым днём мужу, работала в комитете и Александра Дмитриевна.

Дождаться открытия храма «Спаса на водах» адмиралу Дубасову было, увы, не суждено… Адмирал всё чаще и чаще болел, сказывались ранения.

Каким он был в жизни, грозный и неумолимый адмирал Дубасов? Как много могут рассказать о человеке его личные письма, особенно письма, написанные любимому человеку — жене.

Из письма Дубасова во время плавания на фрегате «Владимир Мономах» в 1889 году в Атлантике:

«…Мичман, который пришёл за мной с вахты, с волнением заявил, что на траверзе и очень близко, неожиданно открылся маяк, который довольно странно меняет цвет из красного в белый. Выскочивши на мостик, я действительно увидел очень яркий огонь маяка, как бы вырисовывающийся из береговой скалы и так близко, что сейчас же послал за старшим штурманом, чтобы решить общими силами, где мы. В это время луна ещё была в полном блеске, почти в самом зените, но на Востоке занималась тёмно-розовая полоса зари, как раз там, где показался маяк, и в этом, несколько фальшивом освещении, представление о расстоянии совершенно искажалось. Пока ходили за штурманом, наш маяк стал так быстро подниматься над горизонтом и свет его стал так прихотливо изменяться, что разгадка явилась раньше штурманского офицера:

— Венера!

Это была Венера, сама богиня любви, которую мы видим теперь так редко и которую твои друзья эллины, в своё время, так умели и боготворить, и любить, и мешать во все дела. Да, это была забытая, чудная богиня любви, которая, со свойственным ей легкомыслием и весёлостью, немножко растрёпанная, поднялась со своего ложа и собралась на поиски счастья, веселья и любви. В это время старик Юпитер, как раз с противоположной стороны горизонта, тихо склонялся вниз, усталый, с несколько помутившимися глазами, немножко вздрогнул у самого горизонта, и потух. Она, Венера, как бы ждала этой минуты. Быстро поднявшись из проутрени, она вспыхнула своим смеющимся, полумерцающим, полуспокойным розовым светом и во всём величии красоты и очарования стала ровно подниматься вверх, оглядывая влюблённым взглядом всё то, что безраздельно расстилалось у её ног. Ты не можешь представить себе, до чего всё это было очаровательно красиво и полно самой высокой, самой чистой поэзии. Как я понимал в эту минуту эту чудную смеющуюся и высокую по своему истинному реализму греческую мифологию».

Согласитесь, если не знать имя автора, можно подумать, что это писал поэт, причём поэт очень талантливый. Нет, он не был надменным и безжалостным адмиралом-карателем, каким его представляли нам многие десятилетия.

В портах, куда заходили его корабли, Дубасов всегда посещал не рестораны и кафешантаны, а музеи, картинные галереи и памятные места. Будучи у Дарданелл, Дубасов изыскивает время, чтобы посетить недавно открытую Шлиманом Трою, пройтись по великим развалинам, опустить ладони в знаменитый троянский источник.

О чём мечтал адмирал Дубасов? Как воин, гражданин и отец он мечтал совершить подвиг во имя Родины, воспитать достойного сына, мечтал о спокойной старости и о внуках: «…Долой крейсеры! Долой убогие фантазии! И вот уже мне грезится, как я веду… флотилию против соединённого флота Англии, Австрии и Италии и беспощадно истребляю этот флот в безнадёжной отчаянной миноносной атаке. В этой атаке мой младший — флаг-офицер, молодой мичман Олег Дубасов получает Георгиевский крест и лейтенантский чин; а я после этой войны уступаю ему своё место и выхожу в отставку, чтобы тихо доживать свою старость в тёплом кабинете „знаменского“ дома (имение А.С. Дубасовой в Тверской губернии. — В.Ш.), где мы с тобою вместе будем нянчиться с внучатами…»

Умер Фёдор Васильевич Дубасов 19 июня 1912 года. Николай II и члены царской фамилии лично выразили вдове почившего соболезнование. А днём раньше в лейб-гвардейском Семёновском полку, где особенно уважали бывшего московского генерал-губернатора, отслужили панихиду по жертвам страшных декабрьских событий 1905 года.

Известного адмирала хоронили 21 июня, в день его рождения, в Александро-Невской лавре в некрополе мастеров искусств. Положили Дубасова в землю рядом с его деверем — министром Сипягиным, подле могилы известного российского адмирала Рикорда.

После 1917 года имя Дубасова было предано анафеме. Если его и вспоминали, то только для того, чтобы заклеймить как «кровавого палача Красной Пресни». Если и печатали изображение адмирала, то исключительно злобные карикатуры. Имя Дубасова стало синонимом неимоверной жестокости и слепой преданности «проклятому самодержавию». Навсегда были забыты все совершённые им подвиги. Сегодня мы уже по-иному относимся к событиям 1905 года, когда волей Дубасова и ему подобных удалось удержать Россию на краю пропасти. Совсем по-иному стали выглядеть и действия адмирала по наведению порядка в бандитской и анархиствующей Москве.

В жизни старого адмирала было немало взлётов и падений. Относиться к нему мы тоже можем по-разному. Неопровержимо одно — Дубасов истою любил своё Отечество и делал всё от него зависящее для блага России.

…После революции не раз глумились и над могилой Дубасова, но она всё же каким-то чудом сохранилась до наших дней. В этом, видимо, есть какая-то высшая справедливость…