Говоря о коррупции того времени на Черноморском флоте, мы должны понимать, что речь в данном случае шла не только и не столько о воровстве непосредственно на самом Черноморском флоте как таковом. Разумеется, что и на самом флоте воровали, но это была лишь часть (и далеко не самая главная) в деятельности тогдашней черноморской «мафии». Во главе «мафии» стояли некто Серебряный и Рафалович вместе с другими «хлебными королями» российского юга купцами Гильковичем и Гальперсоном. Их поддерживала коррумпированная флотская верхушка во главе с контр-адмиралом Н.Д. Критским и рядом других офицеров, занимавших большей частью береговые тыловые должности.

Контр-адмирал Критский личность в нашем расследовании далеко не последняя, а потому стоит познакомиться с ним поближе. Николай Иванович Критский был родом из греков. Его отец Николаи Димитрос был вывезен в Россию с Крита (отсюда и фамилия) после окончания Чесменской компании. В 1789 году Николай Критский поступил в корпус чужестранных единоверцев кадетом, в 1794 году произведён в гардемарины, в 1796 году в мичманы с назначением на Чёрное море. С 1799 года командовал разными судами и неоднократно был назначаем для производства гидрографических работ по съёмке берегов Чёрного и Азовского морей. В 1804–1807 годах находился на службе на канонерских судах; в 1807 году, командуя отрядом канонерских лодок, участвовал во взятии крепости Анконы и 31 мая в Трапезундской экспедиции, окончившейся неудачей. В 1827 году состоял при главном командире Черноморского флота вице-адмирале Грейге для особых поручений. В 1827 году стал капитаном 1-го ранга. В 1828 году на корабле «Париж» участвовал при взятии Анапы и при осаде Варны. Начальствуя отрядом судов, Критский был послан для овладения местечком Иноди, где произвёл высадку, овладел укреплением, истребил запасы, взорвал пороховой погреб и взял несколько пушек; за это дело был награждён золотой саблей «за храбрость». Затем несколько месяцев Критский командовал кораблём «Париж», на котором находился император Николай I, затем по протекции Грейга определён исправлять должность обер-интенданта Черноморского флота. В 1832 году Критский был произведён в контр-адмиралы. На всём протяжении их совместной службы на Черноморском флоте Критский оставался главным любимцем Грейга и наиболее близким ему человеком. Критский же непосредственно осуществлял все контакты с еврейским и греческим купечеством и руководил всеми махинациями. В 1834 году Критский был уволен от службы и фактически спасён от ареста Грейгом, который лично вывез его в своей карете из Николаева, забрав с собой. Дальнейшая судьба Критского в точности неизвестна. Есть сведения, что он вскоре срочно выехал во избежание ареста за границу, куда были к этому времени переведены все его немалые счета.

Но пока до разоблачений и угрозы ареста ещё далеко. «Мафия» была в полной силе. Бороться же было за что! Дело в том, что командующий Черноморским флотом в то время одновременно являлся и Главным командиром черноморских портов. Главный командир черноморских портов сосредоточивал в своих руках огромнейшую власть. Ему подчинялись все порты (в том числе и торговые) Чёрного моря, со всеми своими службами: портовым хозяйством, причалами, складами, таможней, карантином, торговыми судами и так далее. К тому же, как мы уже говорили, в руках Грейга был сосредоточен и местный банковский капитал. Учитывая, что именно через порты Чёрного моря шёл в то время основной внешнеторговый грузооборот почти всей внешней российской торговли, и прежде всего, её главной составляющей — пшеницы, трудно даже представить, какие деньги крутились вокруг всего этого и какие капиталы наживались теми, кто имел хоть какое-то отношение к этой бездонной черноморской кормушке.

Черноморская торговля и черноморские порты процветали. В портах появились открытые евреями банкирские дома и торгово-посреднические конторы: Бродского, Когана, Рабиновича и Гартенштейна, Рафаловича, Эфрусси… Гофмаклером одесской биржи состоял Симон Бернштейн, его тёзка Симон Гурович представлял здесь Лондонскую и Ливерпульскую страховые компании, а братья Перельман были известными «комиссионерами по хлебной торговле»… Торговый дом Рафаловича к началу 30-х годов XIX века уже поддерживал самые тесные отношения с домом Ротшильдов. Предприимчивый судостроитель и «хлебный король» основал ещё и банк европейского уровня — «Рафалович и К°».

Любопытно, что именно в это время в Одессе начали свою активную деятельность два предпринимателя — некто Гельфанд и Бронштейн. Оба нажили немалые капиталы на спекуляциях с хлебом. Это были дедушки небезызвестных революционеров-интернационалистов Израиля Гельфанда (Александра Парвуса) и Лейбы Бронштейна (Льва Троцкого), принёсших впоследствии немало горя народам России. Аналогия здесь напрашивается сама. Если дедушки входили в состав «черноморской мафии» (пусть не на первых ролях) и как могли грабили Россию, то их внуки сделали всё возможное для уничтожения этой самой России…

Из воспоминаний личного врача и биографа М.С. Воронцова К.Э. Андриевского: «Перевалка пшеницы через хлебные магазины в порт привлекала своими высокими заработками в Южную Пальмиру (т.е. в Одессу. — В.Ш.) не только выходцев из-за границы, промышлявших хлеботорговлей, но и множество люда из соседних и даже северных губерний. Всяк находил в Одессе, при неизменном в страдную пору спросе на рабочие руки, если не постоянный кров, то верный себе заработок».

Так, порт и хлебные магазины — эти устои морской торговли города, кроме одесских обывателей сытно кормили — работы хватало на всех! — тьму народа из пришлых. На юге их нередко называли ещё «бурлаками». Эти странствующие в поисках приличного заработка украинские крестьяне, в отличие от «беглых» в Новороссию крепостных, располагали «письменными видами» от своих помещиков.

Тысячи русских подёнщиков проходили сотни вёрст в южные порты, куда их гнала из отчих краёв скудость земельных угодий, желание заработать на семью, и «сколотить копейку» на подушную подать помещику. При работе «у хлеба» недурственно жилось в Одессе и крестьянскому народу из коренных губерний России! Попадая сюда, в Южную Пальмиру, на вольную жизнь и обильные хлеба из крепостных обнищавших краёв, многие из них всяческими правдами-неправдами добывали себе подложные паспорта. Природные россияне заметно выделялись в порту своею численностью среди прочих работников. До одиннадцати тысяч душ этого временного в городе сезонного люда подвизалось в пору хлебного бума в наймах на подённых работах, испытав в урожайный год воистину благодать Господню. Причём даже мужик без лошади и телеги мог в артели портовых грузчиков или при хлебном магазине заработать в горячие дни на погрузке пшеницы от рубля и выше на душу. Осмотревшись на месте и скопив деньжат, многие из холостяков обзаводились в Одессе семьями и оседали навсегда.

Да, в разгар хлебного бума работы в порту и в городе хватало на всех, и на одесских улицах не сыскать было тогда привычных для прочих городов империи толп нищих да убогих, что мыкались с протянутой рукою от церковной паперти до богадельни. Одесские жители нередко видывали в страдную пору грузчиков, которые «для форсу» с шиком прикуривали папироски от рублевых ассигнаций. Высокому достатку всех своих обывателей Южная Пальмира была обязана тем, что ещё не знала, к счастью, со дня своего рожденья стихийных бунтов погрязшей в нищете и пьянстве городской черни.

При этом в Одессе деньги зазря никому не платили. Карантинная и Практическая гавани в воронцовские времена были по своему оснащению ещё весьма далеки от совершенства. Практически все операции с экспортным хлебом проводились тогда вручную, поэтому так ценился труд подёнщиков в порту. И не только в Одессе, но и по всем портовым городам Чёрного моря всегда были дороги крепкие рабочие руки. Заморский купец, которому нужно было, к примеру, погрузить свои два или три судна, — все «вдруг», когда «горел» срочный фрахт, естественно, за ценою не стоял. В таких случаях в порядке вещей предлагалось за работу вдвое, а то и втрое сверх обычно принятого. Понятно, что платили сполна не только грузчикам в порту, но и за работу, особенно сверхурочную, при хлебных магазинах. Плата работнику выходила тогда до 3-х и более рублей в день. Вот и случалось, что в «пик» навигации, в незабываемые будни хлебного бума, даже избалованная домашняя прислуга всё бросала на произвол судьбы и, только ухмыляясь в ответ на самые щедрые посулы своих хозяев, бежала к городским житницам и в порт.

Вот живые картинки городского быта Южной Пальмиры воронцовской поры. Хлебный бум беспристрастно обнажал мирские страсти, охватившие всех обывателей воронцовской Одессы — от предприимчивости и трудолюбия до меркантильности и стяжательства. В ажиотаже осенней торговли он властно накладывал повсюду свой отпечаток на образ жизни, род занятий, нравы и даже привычки горожан.

Обратимся к тем дням в воспоминаниях прежних одесситов: «Бесстыдство нашей прислуги перешло пределы дозволенного! Не только лакей или кучер, но кухарка, не дождавшись, чтобы обед был изготовлен и подан, кормилица, несмотря на крик бедного малютки и слёзы матери, — сетовали одесские дамы, — бросает самые почтенные и щедрые для них семейства, бегут в хлебные магазины для того, чтобы увязывать мешки, сидеть на улицах и подбирать падающий хлеб…»

Но можно ль упрекать ближнего своего за стремление к достойному лучшему вознаграждению его же собственного, честного труда? Зная, что страда «у хлеба» даёт им «натурально заработать» целый капитал, охочих прозябать в услужении у господ за… 2 целковых в месяц тогда действительно набиралось в Одессе немного…

Лёгкость получения работы в Одессе и высокие заработки людей рабочего сословия в страдную пору имели, увы, и оборотную сторону медали — злое, повальное пьянство. Например, пришлые подёнщики, оседая в городе в округе порта, уже тогда вместе с аборигенами первой Матросской слободки положили на Канаве начало «люмпен-пролетариату» Южной Пальмиры.

Из записок современника: «Надо знать, что люди, занимающиеся перевозом пшеницы в гавани в Одессе, замечательная ракалия… Они тяготеют к торговле. Ломовые извозчики нанимают их только во время грузки и подённо. Подённая плата доходит иногда до 3 и даже более рублей одному работнику. Разбойники балуются, если грузка идёт сильно, до того случалось, рвут рублёвые бумажки для папирос. Грузка кончилась, они ничего уже делать не хотят; пропивают всё…»

Вообще, по данным за 1808 год, лишь один одесский порт принял около 400 купеческих кораблей, а доходы городского бюджета составили 130 тысяч рублей. Чтобы понять грандиозность этой цифры, достаточно сказать, что фунт, т.е. 400 грамм, ржаного хлеба стоил в ту пору 1 копейку, фунт говядины — 4 копейки, поросёнок обходился покупателю в 60 копеек, а гусь — в 30 копеек. Всего за один целковый, т.е. рубль, на базаре можно было накупить две огромные корзины всякой снеди.

С 1803 по 1810 год в Одессе не было ни одного случая банкротства, в то время как капиталы некоторых местных купцов измерялись уже сотнями тысяч рублей. Город был воистину золотым дном для всякого, кто делал там свой бизнес. О размахе торговой деятельности в Одессе говорит уже то, что в 1808 году в городе был учреждён Коммерческий суд, призванный разрешать многочисленные споры и тяжбы между участниками торгового процесса.

В 1817 году Одессе был дарован режим свободной (т.е. беспошлинной!) торговли «порто-франко». Статус «порто-франко» способствовал сказочно быстрому превращению Одессы в третий по величине и по значимости город всей Российской империи. Достаточно сказать, что в 1836 году чистый доход одесского бюджета превышал общую валовую выручку ВСЕХ российских городов, за исключением Петербурга и Москвы.

По данным одесского историка Ростислава Александрова, экспорт хлеба из одного лишь одесского порта был больше, чем из всех портов Соединённых Штатов Америки! Немногим меньшим был экспорт сахара и других российских товаров. На гребне «хлебного бума» только в одной Одессе появилось 11 новых «миллионщиков», т.е. купцов-предпринимателей, чей торговый оборот превысил миллион серебряных рублей. А обороты торговых домов Константина Папудова, Ивана Ралли, Павла Ираклиди превысили 2 миллиона рублей. Лидировал же в этом «соревновании» торговый дом купца 1-й гильдии Фёдора Родоконаки — 4 миллиона рублей оборота. Вообще же список богатейших одесских купцов включал 121 фамилию, среди них Рафалович, Вагнер, Масс, Мавро и другие.

Казалось бы, богатеют купцы — богатеет держава, что же здесь плохого? Однако всё дело было в том, что размеры коррупции и воровства в черноморских портах были поистине фантастические.

Необходимость наведения строжайшего порядка в сфере экспорта хлеба диктовалась непростой международной ситуацией и катастрофическим падением экспорта хлеба в целом. Историк В. Брюханов пишет: «Ещё политика Наполеона, пытавшегося установить „континентальную блокаду“, сильно ударила по международной торговле. Поскольку она проводилась не один год, то всюду в Европе создались национальные и региональные рынки, защищённые от иностранной конкуренции. С падением Наполеона пали и все установленные им запреты. Запасы, не находившие сбыта внутри стран-производителей, были выброшены на международный рынок. Соответственно покатились вниз цены: на зерно, в частности, на Берлинской бирже — в три раза за несколько лет. И, о ужас! — волна банкротств, охватившая всю Европу, мгновенно доказала, что без таможенной защиты долее существовать невозможно».

Дружной ответной волной все государства, защищая каждое свою собственную экономику, воздвигали таможенные барьеры — покруче наполеоновских. Это также сказалось на вывозе сельхозпродуктов из России, занявших преобладающую роль в российском экспорте — взамен чугуна в донаполеоновскую эпоху.

Падение вывоза имело прямо-таки роковые результаты. В 1817 году экспорт зерна из России составил 143,2 млн. пудов, в 1820 году — только 38,2, а в 1824 году упал до 11,9 млн. пудов… В 1817–1825 годах сокращение экспорта было прямым ударом по и без того небогатым помещичьим карманам. Кризис сбыта зерна и падение покупательной способности потребителей ударил и по российской промышленности.

Резко ухудшалось финансовое положение государства: только с 1820 года по 1822 год государственный доход сократился с 475,5 млн. руб. (ассигнациями) до 399,0 млн. Соответственно дефицит бюджета вырос тогда же с 24,3 млн. до 57,6 млн. Осенью 1825 года министр финансов Канкрин писал к Аракчееву: «Внутреннее положение промышленности от низости цен на хлеб постепенно делается хуже, я, наконец, начинаю терять и дух. Денег нет».

Сложившаяся ситуация заставила императора Николая I сразу после восшествия на престол обратить на механизм экспорта пшеницы самое пристальное внимание. Одно дело воровать, когда экспорт составлял 143,2 млн. пудов, и совсем другое дело, когда всего 11,9 млн. пудов. Ежегодно казна недосчитывалась миллионов рублей, которые потоком растекались по карманам местных воротил-купцов, продажных чиновников и не менее продажных флотских начальников. Масштаба расхищения 30-х годов XIX века на Чёрном море, возможно, удалось достичь в России лишь в эпоху Ельцина. Вспомним теперь загадочную запись Пушкина: «Держава в державе!», которую великий поэт записал сразу за упоминанием имени Казарского в своём дневнике. Не рассказом ли Казарского о разгуле «черноморской мафии» была навеяна эта странная, на первый взгляд, фраза? Более точного определения тогдашней ситуации на Черноморском флоте дать просто невозможно. Как мы увидим дальше, именно для такой трактовки пушкинской записи имелись большие основания.

Украинский историк Дмитрий Корнейчук пишет:

«Являясь членом правительственного Комитета образования флота, созданного в 1825 году указом императора Николая Первого, Грейг лоббировал интересы Черноморского флота. Согласно утверждённым планам, флот в скором будущем должен был представлять внушительную силу — пятнадцать 120-пушечных линкоров, десять 84-пушечных, десять 60-пушечных. Прекрасно понимая, что мощностей Николаевского адмиралтейства недостаточно для столь широкомасштабной программы строительства, Грейг настаивал на привлечении к строительству частных подрядчиков. У наиболее состоятельных из них — еврейских купцов Серебряного, Варшавского, Рафаловича — были оборудованы собственные верфи в Николаеве, что позволило им построить часть утверждённых программой Морского министерства кораблей. Блестящую карьеру адмирала разрушили „еврейский вопрос“ и родственники.

У многих высокопоставленных чинов Черноморского флота нарастало недовольство монопольным положением еврейских бизнесменов в качестве основных поставщиков необходимых материалов и продовольствия для Николаевского адмиралтейства (ежегодные закупки на десятки миллионов рублей). Так, древесина для верфи покупалась только у купца Фёдора Рафаловича (основатель известной в будущем одесской зерно-трейдерской и банкирской династии), близкого родственника Юлии Грейг — жены адмирала. Обвиняли командующего флота и в получении „откатов“ за предоставление подрядов в ручном режиме, без объявления тендеров».

Из воспоминаний адмирала И.А. Шестакова, служившего в начале 30-х годов на Черноморском флоте:

«[Нельзя] отвергать у правительства права пробудиться, стать чутким к истинным своим интересам и желать положить конец ненормальному антинациональному порядку вещей, оскорбляющему народное самолюбие в настоящем и чреватому бедами в будущем. Военная сила должна быть народная по преимуществу. В случаях, для которых она содержится с огромным бременем для страны, требуются не только познания, но напряжение всех нравственных сил; недостаточно мочь разить врага отечества, нужно сильно желать того. Подобное независимое душевное состояние требуется от защитника чести и целости государства во всякой войне, безразлично от племени, с которым она ведётся. Каким же образом допускать, чтоб столь дорогие интересы находились в грозные исторические моменты в руках людей, отделяющих подданство от племенного происхождения? На каком политическом расчёте можно дозволять неминуемо раздваивающемуся в известных условиях лицу пользоваться выгодами военного учреждения в мирное время, при вероятности, что в военное, для которого учреждение исключительно существует, совесть или крик души помешают исполнению служебного долга?

Была и другая, чисто нравственная причина, требовавшая изменения приросших к службе невыгодных для неё условий… Соблазнительная близость арсенала и адмиралтейства, доставлявших огромные средства, вместе с властью распоряжаться рабочей государственной силой смешали понятия о частной собственности с казённой».

Разумеется, что коррупция, взяточничество и воровство в огромных масштабах было присуще не только Черноморскому флоту, возглавляемому Грейгом. Рядом с Черноморским флотом дислоцировалась знаменитая Южная (2-я) армия. Черноморцев с армейцами связывало многое: и соседство, и общие задачи. Главной задачей и Черноморского флота, и Южной армии было ведение боевых действий против Турции, что они делали во время войн с турками в 1806–1812 годах, 1828–1829 годах и в дальнейшем в 1853–1856 годах и в 1877–1878 годах. В этой связи контакты и связи между генералитетами этих двух наиболее мощных военных объединений юга России были постоянными и весьма тесными. Исходя из этого, закономерен вопрос: а как обстояло дело с воровством в Южной армии?

В Южной армии воровали ничуть не хуже, чем на Черноморском флоте. При этом там были свои особенности. Во-первых, масштаб расхищения государственных средств был всё же значительно меньшим. Армия не контролировала черноморские порты — главный источник обогащения черноморской мафии, не имела она и таких возможностей, как манипуляции с дорогостоящими подрядами на строительство кораблей, как черноморские мафиози. Главным источником воровства у армейских мафиози были махинации с продовольствием и другими видами снабжения собственной армии.

Помимо различий существовало, впрочем, и много общего. Во-первых, во многих случаях армейские генералы-воры контактировали с теми же еврейскими купцами, что их флотские коллеги (Рафалович, Гилькович, Гальперсон и другие). Во-вторых, схема воровства продовольствия в обоих случаях была примерно одинаковой. В-третьих, «излишки» армейского хлеба зачастую реализовывались именно в черноморских портах, где за экспортный хлеб давали куда больше денег, чем на внутреннем рынке.

Историк декабристского движения на юге России Оксана Киянская пишет:

«Особой проблемой была борьба с коррупцией в среде армейского командования. Собственно, эта проблема для российского войска была не новой. Но в ходе 1812 года, заграничных походов и последующей послевоенной неразберихи она сильно обострилась. Набить потуже собственный карман стремились все — от нищего армейского офицера до генерала. Особенно коррумпированной оказалась служба снабжения армии — интендантство. Возглавлялась эта служба генерал-интендантом.

Должность генерал-интенданта была в армии одной из ключевых. Согласно принятому в 1812 году „Учреждению для управления большой действующей армией“, „должность“ генерал-интенданта состояла также в „исправном и достаточном продовольствии армии во всех её положениях съестными припасами, жалованьем, одеждою, амунициею, аптечными веществами, лошадьми и подводами“. Генерал-интендант напрямую подчинялся главнокомандующему армией, занимал второе — после главнокомандующего — место в армейской иерархии. Это второе место он делил с начальником армейского штаба. Для осуществления своих обязанностей генерал-интенданту был положен большой штат сотрудников. Начальник службы армейского снабжения имел доступ к большим деньгам: именно он составлял армейский бюджет.

В 1820-х годах снабжение армии хлебом и фуражом осуществлялось централизованно, на бюджетные деньги. Армия имела постоянные армейские магазины — склады, из которых близлежащие воинские части получали продовольствие. Генерал-интендант отвечал за своевременное заготовление хлеба и фуража, за заполнение армейских магазинов. Заполнялись же магазины прежде всего с помощью открытых торгов, к которым приглашались все желающие. Правильная организация торгов, заключение контрактов („кондиций“) с поставщиками по выгодным для казны ценам, контроль за исправностью поставок — всё это входило в зону ответственности генерал-интенданта.

Генерал-интендант лично отвечал и за устройство дорог, по которым могла двигаться армия, был обязан устраивать вдоль этих дорог продовольственные пункты. Его значение во много раз возрастало в случае начала военного похода. Согласно тому же „Учреждению…“ при объявлении военного положения генерал-интендант автоматически становился генерал-губернатором всех губерний, в которых были расквартированы армейские части».

2-й армии с генерал-интендантами явно не везло. Проворовавшиеся чиновники смещались один за другим, но к искоренению злоупотреблений это не приводило. Более того, армейская коррупция расцветала всё сильнее, постепенно опутывая армейское начальство.

В январе 1817 года, за два с половиной года до назначения Витгенштейна главнокомандующим, был снят со своего поста «исправляющий должность» армейского генерал-интенданта чиновник 5-го класса Порогский — «за разные злоупотребления». Собственно, Порогский пострадал из-за своего подчинённого, «комиссионера 12-го класса» Лукьянова. Лукьянов был разжалован в рядовые «за ложное донесение своему начальству о состоянии в наличности провианта, порученного ему к заготовлению, о ценах производимой им покупки оного, растрату казённой суммы, фальшивое записывание оной по книгам в расход и прочие в делах изъяснённые поступки». Лукьянов оказался «несостоятельным» в финансовом отношении — и поэтому растраченные им казённые деньги, 6922 рубля 20 ¹/₂ копейки, было признано необходимым взыскать с Порогского.

Тем же указом генерал-интендантом был назначен статский советник Степан Жуковский. Как «способнейший чиновник» на эту должность он был выбран лично императором. Жуковский попытался наладить интендантскую часть во 2-й армии. Но столкнулся с практически непреодолимыми преградами — в лице главнокомандующего армией генерала от кавалерии Леонтия Беннигсена и его начальника штаба генерал-лейтенанта Александра Рудзевича. В мае 1817 года Жуковский писал начальнику Главного штаба князю Петру Волконскому: «Я пагубен здесь и вреден для службы; вреден потому, что образ отношений ко мне начальства имеет влияние на моих подчинённых и на весь ход дел интендантских».

«Когда управление армии в болезненном состоянии подобно телу, можно ли исцелить, не истребив болезни? Главнокомандующий слабый может ли иметь повиновение, душу порядка? Начальник штаба, имеющий связь родства с подрядчиком, может ли быть равнодушен к делам подрядческим? Генерал-интендант малочиновен и беден, может ли иметь приличное званию его уважение и содержание? Корпусные командиры и проч., под слабым начальством, могут ли быть в границах порядка? Интендантство без шефа и верховного правительства может ли быть верным блюстителем правительственного интереса?» Жуковский утверждал, что главный коррупционер во 2-й армии — генерал Рудзевич, действительно состоявший в родстве с одним из армейских поставщиков.

Для того чтобы искоренить коррупцию в армии, Жуковский потребовал особых полномочий и независимости от главнокомандующего, но не получил их. Беннигсен, узнав о письме Жуковского к Волконскому, просил императора прислать в армию независимого ревизора — для расследования состояния армейского интендантства. В армию был прислан полковник Павел Киселёв, «друг» Александра I, имевший «особую доверенность» со стороны государя. Через несколько лет именно Киселёв сменит Рудзевича в должности начальника армейского штаба.

Киселёв, проводя ревизию, обнаружил, что Жуковский в своих обвинениях во многом прав. Однако и сам генерал-интендант оказался не без греха. Жуковский погорел на махинациях с поставками армейского продовольствия.

Как правило, основными поставщиками провианта для армии были местные богатые евреи — купцы 1-й гильдии. Они жёстко конкурировали между собою за право поставки и внимательно следили за тем, чтобы конкуренция была честной, чтобы армейское начальство не отдавало предпочтение тому или иному поставщику по «личным мотивам». Поскольку речь шла о больших деньгах, каждый из них в случае малейшей «обиды» был готов подать донос на генерал-интенданта.

В начале 1818 года один из армейских поставщиков, «Заславский купец 1-й гильдии» Гилькович, написал донос на Жуковского. Гилькович обвинил его в том, что он, вступив в сговор с «купцом 1-й гильдии Гальперсоном», предоставил ему исключительное право на поставку продовольствия для воинских частей. И от этого казна потерпела значительные убытки. Обвинения Гильковича подтвердились: согласно заключению Аудиториатского департамента, Жуковский «лучше предпочёл поставщика Гальперсона и выгоду его, нежели пользу казны, и в сём обоюдном желании поставку провианта на весь 1818 год, простирающуюся до 4-х миллионов рублей, отдал Гальперсону по высоким ценам, без заключения контракта и соблюдения тех правил, какие на сей предмет законом установлены». От действий Гальперсона и Жуковского казна потеряла 120 тысяч рублей.

В ходе расследования выяснилось также, что в истории с Жуковским замешан главнокомандующий Беннигсен. Именно он утвердил заключённые с Гальперсоном «кондиции», получив за это от купца взятку в 17 тысяч рублей. Беннигсен был вынужден уйти в отставку «по состоянию здоровья», и его место занял Витгенштейн. Справедливо опасаясь наказания, смещённый главнокомандующий уехал в свой родной Ганновер, так и не сдав дела своему преемнику. Витгенштейн сразу же сместил Жуковского с должности генерал-интенданта и начал расследование его деятельности.

Но вскоре оказалось, что простым смещением интенданта дело поправить сложно. Преемник Жуковского, генерал-майор Карл Стааль, принял интендантство в ноябре 1818 года; в декабре же следующего, 1819 года он тоже был смещён. Причём смещение это сопровождалось очередным большим скандалом.

Отставка Стааля была тесно связана с «делом Жуковского». Расследуя по поручению нового главнокомандующего деятельность Жуковского и только ещё готовясь сменить его в должности, Стааль подал Витгенштейну рапорт, в котором утверждал: «кондиции с Гальперсоном заключены вопреки всем законным постановлениям». На этом основании Стааль предлагал «решительно уничтожить» эти «кондиции». Стааль утверждал: обличая Жуковского, он «исполняет долг не только предназначенному ему новому званию, но и по долгу присяги государю своему и самой чести». Однако спустя несколько месяцев, уже утвердившись в новой должности, он повторил ошибку своего предшественника. В феврале 1819 года Стааль тоже написал «партикулярное» письмо к князю Волконскому, в котором утверждал, что его предшественник ни в чём не виноват — он просто пал жертвой клеветы и интриг. Повторяя обвинения Жуковского, он — в качестве главного коррупционера и взяточника в штабе — называл Рудзевича.

Документы свидетельствуют: генерал Александр Рудзевич действительно был одним из самых опытных армейских интриганов. Занимавший при Беннигсене пост начальника армейского штаба, он сохранил свой пост и в первые месяцы командования Витгенштейна. Более того, когда Витгенштейн принял армию, Рудзевич сумел стать близким ему человеком, всячески помогал войти в курс армейских проблем. Правда, о своей роли в армейской коррупции при Беннигсене начальник штаба предпочитал не распространяться.

В письме Петру Волконскому Стааль сообщал, что рапорт с обвинениями Жуковского он составил «по наговорам начальника главного штаба армии», который не дал ему «случая видеться и объясниться с Жуковским». Более того, Стааль утверждал, что, «познакомившись лично с бывшим генерал-интендантом Жуковским», понял, что тот — «рачительный и деятельный чиновник». Рудзевича же он характеризовал в письме как человека «властострастного», имевшего к тому же «беспокойный нрав».

Содержались в письме нападки и на самого Витгенштейна, якобы попавшего, как и прежний главнокомандующий, в зависимость от Рудзевича. «Пришлите сюда генерал-интендантом человека ничтожного и прикажите следовать слепо приказаниям начальника, и мир восстановите, и его будут хвалить», — утверждал Стааль. Он просил у Волконского «особенной доверенности» — для того чтобы до конца изобличить всех мздоимцев в армейском штабе.

Волконский переслал письмо Стааля императору Александру I; император же, в полном соответствии с крылатой фразой «разделяй и властвуй», отправил это письмо обратно во 2-ю армию, к Витгенштейну. Витгенштейн получил «именное повеление Александра I — разобраться во всём случившемся».

Естественно, что реакция Витгенштейна была весьма бурной и однозначно негативной по отношению к Стаалю. Витгенштейн доверял Рудзевичу и утверждал в рапорте к императору, что «сей генерал во всех отношениях отличный и Вашему величеству с той стороны известен». Жуковского же главнокомандующий твёрдо считал казнокрадом. Витгенштейн негодовал на Стааля за его «партикулярное и секретное письмо, посланное мимо начальства».

После письма Стааля и переписки главнокомандующего с императором стало ясно, что в Южной армии снова грядут большие перемены. И они не заставили себя ждать. В феврале 1819 года генерал Рудзевич потерял свою должность. Правда, его не отправили в отставку и даже повысили: назначили командиром 7-го пехотного корпуса во 2-й армии. Прямое участие генерала в растратах доказать не удалось, но всё равно он навсегда потерял доверие императора. На место Рудзевича был назначен нелюбимый Витгенштейном Киселёв — бывший ревизор, произведённый в генерал-майоры. Киселёв имел в армии репутацию человека неподкупного, и с этой точки зрения выбор императора был вполне объясним. Правда, своего места лишился и Стааль.

Витгенштейну, которому пришлось разбираться во всей этой штабной грязи, были необходимы лично преданные сотрудники. Сотрудники, не навязанные, подобно Киселёву, «сверху», а выбранные им самим. Конечно же, сотрудники эти не должны были быть связаны и со старой администрацией Беннигсена. Отсюда — резко возросшее влияние на штабные дела многолетнего генеральского адъютанта ротмистра Павла Пестеля. Причём влияние Пестеля на Витгенштейна было столь велико, что могло сравниться лишь с влиянием на него нового армейского генерал-интенданта Алексея Юшневского, сына близкого приятеля главнокомандующего. Новый командующий набирал свою команду. В декабре 1819 года Юшневский сменил на этой должности Карла Стааля.

Итак, как мы видим, в Южной армии воровали ничуть ни с меньшим усердием, чем на Черноморском флоте. Что самое печальное, в обоих случаях во главе коррупционной пирамиды стояли высшие руководители. На Черноморском флоте — адмирал Грейг, в Южной армии — её главнокомандующий генерал Беннигсен, снятый со своего поста именно за воровство и бежавший затем от расследования за границу. Кроме этого, в Южной армии, как мы видим, воровали и начальник штаба армии, и все бесконечно сменяемые генерал-интенданты. В такой обстановке немногое могло изменить и назначение главнокомандующим лично честного Витгенштейна, который в хозяйственных делах не слишком разбирался, да и лезть туда особого желания никогда не имел.

Однако в 1825 году в Южной армии произошли весьма серьёзные события — раскрытие заговора «Южного общества» декабристов и мятеж Черниговского полка, которые полностью перевернули там всю ситуацию. Хорошо известно, что генералитет и офицерский корпус Южной армии оказался самым непосредственным образом замешан в заговоре декабристов. Чудом избежал наказания новый начальник штаба армии генерал Киселёв, были арестованы генералы Волконский и генерал-интендант Юшневский, любимец Витгенштейна полковник Пестель и многие другие. Разумеется, что после разгрома заговора декабристов Южная армия подверглась серьёзной кадровой перетряске. При этом помимо арестованных заговорщиков лишились своих должностей не только сочувствовавшие им начальники, но и многие мздоимцы. Разумеется, свято место пусто не бывает, и спустя некоторое время место старых воров заняли новые, но до прежних масштабов им было уже далеко. Южная армия была теперь наводнена жандармами, инспекторами, легальными и нелегальными агентами, которые наряду с изысканием крамолы изыскивали и вскрывали незаконные финансово-торговые операции.

В отличие от Южной армии Черноморский флот оказался совершенно не причастным к делам заговорщиков-масонов. Офицеры-черноморцы доказали свою полную лояльность и к династии, и лично к императору. Что касается адмирала Грейга, то он был, как пишут его биографы, всегда политически аморфен и никогда не лез ни в какие политические дела. Возможно потому, что хорошо помнил печальный конец своего отца — адмирала Самуила Грейга, руководителя кронштадтской масонской ложи «Нептун», который в 1788 году вынужден был воевать против своего масонского начальника шведского герцога Зюдерманландского и в том же году, за отказ подчиниться его масонским указаниям, был попросту убит.

В связи с декабристским мятежом внимание к событиям на Черноморском флоте со стороны столичных властей на длительное время было ослаблено. Да и потом в ходе расследований деятельности адмирала Грейга и его не в меру энергичной супруги, Николай I всегда помнил о том, что в 1825 году Грейг, в отличие от Витгенштейна, не дал императору никаких поводов сомневаться в преданности его подчинённых. Возможно, что именно этим и объясняется весьма мягкое и тактичное отстранение проворовавшегося адмирала и его окружения от руля Черноморского флота и постепенная замена их людьми из команды адмирала Лазарева.