ГЛАВА ВТОРАЯ
Обострение отношений с Турцией потребовало усиления русских морских сил в Средиземноморье. Состав уходящей в поддержку дивизии Сенявина эскадры был определен быстро. Линейные корабли: 80-пушечный «Сильный» под брейд-вымпелом капитан-командора Игнатьева, 80-пушечный «Твердый» капитана Малеева, 78-пу-шечный «Рафаил» капитана Лукина, 66-пушечный «Мощный» капитана Крове и 60-пушечный «Скорый» капитана Шельтинга. Кроме зтого, 36-пушечный фрегат «Легкий» капитан-лейтенанта Повалишина, 30-пушеч-ный шлюп «Шпицберген» капитан-лейтенанта Малыгина, корвет «Флора» капитан-лейтенанта Кологривова и 14-пушечный катер «Стрела» лейтенанта Гамалея.
Все корабли и суда только что со стапелей, а потому исправны и вооружены по последнему слову. Командиры, офицеры и команды тоже отобраны особо. Много слухов вызвало назначение командиром столь большого соединения не адмирала, коих было на Балтийском флоте в избытке, а тридцатипятилетнего капитан-командора Игнатьева, который и чин-то свой командорский всего несколько месяцев назад получил. На назначении Игнатьева настоял министр Чичагов. Когда Александр Первый засомневался было, стоит ли посылать начальником столь молодого офицера, Чичагов намекнул, что Игнатьев с его императорским величеством почти ровесники.
– К тому же лучше слать в бой молодых да дерзких, чем старых и боязливых! – привел он последний довод.
– Пусть будет по сему! – кивнул император и бумагу о назначении подмахнул.
В протежировании Ивана Игнатьева в обход иных, куда более заслуженных, начальников был у Чичагова и свой резон. Дело в том, что сам министр добрался до вершин власти в нестарые лета и через ступени прыгая, что вызывало зависть и брюзжание обойденных. А потому резонно считал, что, чем больше будет рядом с ним молодых и толковых, тем быстрее удастся спровадить на покой вечно недовольных стариков. К тому же был Игнатьев не какой-нибудь выскочка из однодворцев, а потомок боярского древнего рода, был любим высшим светом, помимо всего прочего, имел богатства, столь неисчислимые, что при всем буйстве характера не в силах был их промотать. За спиной у молодого капитан-командора была война со шведами: Красногорское и Выборгское сражения. До назначения в плавание Игнатьев ведал провиантским департаментом Адмиралтейств-коллегий и на деле доказал, что умеет не только проматывать свое, но и оберегать казенное. Достойны были и все иные капитаны, коих Чичагов отбирал лично, подолгу с каждым беседуя и наставляя.
В те дни среди прочих были распределены на уходящие корабли и друзья Владимира Броневского братья Павел и Захарий Панафидины. Обоих отписали к капитану Лукину на «Рафаил».
Из письма мичмана Павла Панафидина Владимиру Броневскому от 15 мая 1806 года из порта Кронштадт: «Вот и весна! Так прелестно везде, кроме нашего Кронштадта! И мы бы более чувствовали потерю в тебе, гуляя по военной гавани, – единственно сухому месту, если бы не получили повеления вооружить наш корабль. Кажется, все ожило, и Кронштадт стал суше и солнце яснее. Жаль, что ты не с нами; но даст Бог, скоро свидимся. Мы назначены усилить ваш флот в Средиземном море. Ты знаешь, что наш корабль новый, боевой, капитан – богатырь силою и славный моряк; офицеры – все образованные люди и нет ни одного с какими-нибудь дурными наклонностями. Я приставлен к вооружению корабля – и только не сплю на своем «Рафаиле». Прощай! До встречи! Писать более некогда: иду на корабль».
Дел, и вправду, было невпроворот, ведь уходили не на кампанию, на годы!
***
Линейным кораблем «Рафаил», куда получили назначение братья Панафидины, командовал капитан 1-го ранга Дмитрий Александрович Лукин – легенда российского флота.
Вот лишь несколько отзывов современников об этом удивительном человеке.
Владимир Броневский: «…Лукин всегда был отличный морской офицер, храбрый, строгий, справедливый и всеми подчиненными любимый и уважаемый… Подвиги его… с прибавлением рассказываемые, прославляли его наиболее в Англии, там с великим старанием искали его знакомства, и в России, кто не знал Лукина?.. Имя его известно было во всех европейских флотах, и редкий, кто не слыхал о нем…»
Граф В. Соллогуб: «Лукин был силач легендарный, подвиги его богатырства невероятны».
Литератор Ф. Булгарин: «Кто не слыхал о капитане Лукине и его геркулесовой силе?»
Литератор А. Булгаков: «…Капитан Лукин престрашный силач… Ломает талер надвое так, как наш брат пряник…»
Соратник Лукина П. Свиньин: «Капитан 1-го ранга Лукин – знаменитый российский Геркулес… Имя его известно и прославляемо во всех англицких приморских городах…»
Декабрист М. Бестужев: «Помню, с каким жадным любопытством и мы, юная мелкота, слушали занимательные рассказы о Лукине…»
Родом Лукин был из тульских дворян. По окончании Морского корпуса служил на Балтике. Участвовал в последней войне со шведами. Тогда-то все и обратили внимание на необычную силу молодого мичмана, который шутя перетаскивал на плечах орудийные стволы, жонглировал тяжеленными ядрами, да на спор вгонял пальцем гвозди в дубовую корабельную обшивку. Надо ли говорить, сколь обожала этого мичмана команда!
В чинах капитан-лейтенантских Лукин влюбился. Любовь его была подобна урагану. Очаровательную Настеньку Фандер-Флит он стретил на балу в Кронштадтском морском собрании. Встретил – и тут же сделал предложение. Испуганная таким оборотом девушка робко пожала плечами:
– Поговорите с папенькой, ведь так скоро жениться – это неприлично!
– Моряку долго ждать не полагается по причине краткости его жизни! – мрачно ответил Лукин и отправился к папеньке.
Директор кронштадтских доков, Ефрем Иванович Фандер-Флит, был человек обстоятельный. – Сколько душ имеете и в каких губерниях? – Восемьдесят пять сотен в Тульской да Орловской!
– А насколько серьезные чувства питаете вы, сударь, к дочери моей?
В большом волнении сжал капитан-лейтенант спинку дубового стула, подле него стоявшего, и… щепки с глухим треском посыпались на пол.
– Что ж, в чувства ваши я верю! – молвил будущий тесть, печально оглядев останки своего стула. – Можете объявлять помолвку!
Спустя месяц была помолвка, а еще через полгода Настя Фандер-Флит стала Лукиной. Из церкви молодую жену вез домой гневный папаша. Молодой муж в это время уже спешил на свой корабль: он уходил в крейси-рование по Немецкому морю.
– Были у тебя женихи приличные из полка Измайловского да коллегии иностранной, так нет, подавай ей моряка! Вот теперь и сиди одна как перст, на волны глядючи! – ругался директор кронштадтских доков. Дочь, не отвечая, рыдала в фату.
Мимо набережной, салютуя крепости, проплывала громада линейного корабля «Память Евстафий», на котором Лукин отправлялся в далекие края…
Потом было участие в походе эскадры вице-адмирала Ханыкова – особая глава в жизни Лукина. Именно тогда слава о его силе и бесстрашии разнеслась по всей Европе.
А началось все с пустяка. В один из заходов эскадры в Чатэм, будучи на берегу, набрел Лукин с друзьями на француза-иллюзиониста. Огромный быкоподобный француз потчевал англичан фокусами. Трюк был прост. Француз подставлял щеку для удара всякому желающему. Если трюкачу удавалось после удара устоять, не шелохнувшись, он получал приличную сумму денег; если же нет – три часа должен был гавкать в ближайшем кабаке из-под лавки. А так как француз был огромен и кре-нок, то кошельки азартных англичан быстро худели. Увидя столь редкостное зрелище, друзья принялись уговаривать Лукина принять участие в этой забаве. Тот долго отнекивался, но все-таки решился. С первого же удара незадачливый француз полетел с ног и долго не мог прийти в себя. Англичане с криками восторга подхватили Лукина на руки и отнесли в трактир, где он щедро угостил всех своих поклонников.
В следующий раз эскадра отстаивалась в Ширнессе. И здесь Лукину представился случай отличиться: ему предложили помериться силой в «боксы» с лучшим местным бойцом.
– Одного мало! – резюмировал русский моряк, оглядев противника. – Выводи четырех лучших!
Бой продолжался несколько минут. Один за другим английские мастера «боксов» были перекинуты через канаты. От призовых денег Лукин наотрез отказался: – Отдайте их своим «боксам». Пусть горе запивают!
На другой день отряженный с двумя десятками нижних чинов в местное адмиралтейство для получения такелажа Лукин стал свидетелем драки между английскими матросами и береговыми канонирами. Лукин долго наблюдал за дракой и понял, что канониры дерутся нечестно. Он решил вступиться за моряков. Своим матросам вмешиваться при этом не велел, строго-настрого наказав:
– Чтобы скандалу не было, стойте и смотрите! А я разомнусь маленько!
Вначале Лукин разогнал толпу канониров, а затем, разозлившись за что-то и на английских матросов, объявил войну обеим партиям и в кулачном бою со своими двадцатью удальцами погнал всех. В городе заперли лавки, жители попрятались в дома, а Лукин, празднуя победу, с песнями возвратился на корабль.
Надо ли говорить, какой популярностью пользовался он после этого среди матросов эскадры. Служить под его началом считалось честью. А если прибавить к этому, что Лукин был необыкновенный добряк и хлебосол, готовый раздать все свои деньги нуждающимся, то можно представить, как велик был его авторитет среди моряков всех званий и чинов.
В воображении читателя наш герой может предстать неким громилой. Это ошибочное мнение! Вот описание внешности Димитрия Александровича, оставленное одним из его друзей: «Лукин посредственного росту, широк в плечах, и грудь его твердостью похожа на каменную… все тело необыкновенно плотно и упруго».
Во время следующего захода в Ширнесс излишняя популярность могла дорого обойтись Лукину, но он вновь с честью вышел из почти безнадежного положения. Дмитрий Александрович, посланный для закупки провизии на шестивесельной шлюпке, уже возвращался назад из города и подходил к берегу, когда увидел толпу подвыпивших бродяг.
– Люкин! Люкин! – кричали они. – Сейчас мы пощупаем этого хваленого русского! Попотчуем его «боксами»!
Дмитрий Александрович был уже недалеко от берега, когда целая толпа разогретого алкоголем сброда бросилась на него. Но Лукин не растерялся. Видя, что со всей толпой ему, конечно, не справиться (англичан было больше сотни!), Дмитрий Александрович схватил за ворот двух зачинщиков и, крепко держа их, стал отступать к шлюпке, где его ждали верные матросы. Едва толпа начинала наседать, он так сжимал в своих руках пленников, что оба поднимали душераздирающий вой. Так бы, наверное, Лукин и пробился к шлюпке, если бы не коварная подножка, которую кто-то подставил ему в неразберихе. И хотя Дмитрий Александрович не упал, оба пленника вырвались, пользуясь случаем, на свободу. Тотчас на Лукина посыпались удары со всех сторон. Но русский офицер не думал сдаваться, кулаками прокладывая себе путь к причалу. Матросы, увидев драку, кинулись на помощь. Бой был короткий, и враг обратился в постыдное бегство.
«Подвиг сей приумножил к нему почтение английских моряков», – писал об этом случае один из современников. Тем не менее на следующий день к вице-адмиралу Ханыкову поступило несколько десятков заявлений на Лукина за нанесенные увечья. Командующий вызвал офицера. – Кто зачинщик? – спросил грозно.
– Я, ваше превосходительство, никогда бы не додумался в трезвом рассудке бросаться в драку с сотней пьяных головорезов! Судите сами! – скромно ответил капитан-лейтенант.
– В следующий раз будь с англичанами повежливей, все же союзники! – улыбнулся Ханыков. – А то, не ровен час, всех переколотишь!
Но более драться Лукину в английских портах не пришлось. Теперь при его появлении все почтительно вставали и шумно приветствовали. Лишь иногда, уступая надоедливым поклонникам, он шутки ради поднимал под одобрительные крики толпы за шиворот желающих: по четверо за раз.
Перед самым отплытием в Кронштадт заспорил с Лукиным в трактире один английский капитан, чей народ смелее и решительнее.
– Вы, русские, никогда не пойдете на то, на что без всяких раздумий покусится англичанин! Лукин даже покраснел от обиды: – Это на что, например? – А вот сможешь ли ты отрезать мне, к примеру, нос?
– Изволь! – ответствовал Лукин и, взяв нож, не моргнув глазом, отхватил у задиры кончик носа.
– Как видишь, мы народ решительный! – сказал он, кладя свой трофей на тарелку. – Но для сего нас обидеть крепко надо! Ты меня обидел, а потому и получил свое!
История эта нашла продолжение значительно позднее, когда англичанин, отчаянный мореход, приехал навестить друга в Кронштадт и оба, вспоминая свое знакомство, хохотали над давней проказой…
В это время Россия вступила в войну с Францией. Из Севастополя ушла к греческим берегам эскадра адмирала Ушакова, в Италию двинулись полки фельдмаршала Суворова, к голландским берегам отправились корабли Балтийского флота. Среди них катер «Диспач», в командование которым вступил Лукин.
Наиболее крупной операцией балтийцев в этой войне стала высадка десанта на голландское побережье-Шлюпки подходили к берегу при большом накате, и вел их парусный катер Лукина. Крупные корабли из-за мелей близко подойти просто не могли. Высадка, несмотря на активное противодействие французов, прошла успешно, и Лукин за проявленную храбрость был награжден орденом Святой Анны 3-й степени.
Вскоре отличившийся капитан-лейтенант стал старшим офицером линейного корабля «Ретвизан», которым командовал сын известного екатерининского адмирала Самуила Грейга – Алексей. А затем были многочисленные бои с французами, бомбардировка и взятие приморской крепости Гельдер. Отличился старший офицер и при захвате голландского корабля «Вашингтон», когда командовал абордажной партией.
Командир «Ретвизана» Алексей Самуилович Грейг с обидой признавался в узком кругу:
– Ежели меня убьют, никто на корабле сего происшествия не заметит, ибо все – от кают-юнги до вахтенных лейтенантов – находятся под очарованием моего старшего офицера. Но я не сержусь за это на Лукина – он славный моряк, и сам я общаюсь с ним с превеликим удовольствием!
В 1801 году Дмитрий Александрович стал капитаном 2-го ранга и получил под свою команду «Рафаил». В следующем году за отплаванные восемнадцать кампаний стал Георгиевским кавалером.
Тем временем молва о славных делах Лукина достигла и родных берегов. Высший свет изумился: вот ведь богатырь да герой у нас имеется, а мы про то и не ведали! Супругов Лукиных стали приглашать на вечера и рауты во всевозможные салоны. Дмитрий Александрович походил-походил да и перестал. Скучно! С куда большим удовольствием он занимался детьми: совсем взрослой стала дочь Екатерина, подрастали и сыновья-погодки Константин и Николай, Сыновей своих Лукин учил так:
– Первым не задирайся! Слабого не трожь, лежачего не бей! Подножка да тычки в спину – последнее дело! Но уж коли обиду вам нанесли крепкую, тогда за честь свою стойте до конца! Помните, что вы Лукины!
Прослыша о подвигах храброго моряка, пригласила его к себе в гости в Павловск императрица Мария Фёдоровна. Вот как описал это событие один из современников: «…Ее величество императрица Мария Фёдоровна… за обедом просила, чтоб Лукин показал свою силу. «Ваше величество, с радостью исполнил бы ваше милостивое желание, но ничего не найду, что показать вам». В это самое время, как он оглядывался, поставил ему придворный лакей серебряную тарелку. Он потребовал другую. Государыня обратила свое внимание. Он взял в руки обе тарелки, свернул в дудочку самым легким образом, встал и поднес сверченные обе тарелки, – и так искусно, что нельзя было сказать, что тут две тяжелые серебряные тарелки».
Вскоре пришел указ о присвоении командиру «Рафаила» звания капитана 1-го ранга. А затем началась усиленная подготовка к плаванию, и Лукин переселился на корабль. До отплытия в южные моря оставались счита-ные дни.
***
Утром 18 августа 1806 года к уходящим в дальнее плавание судам прибыл парусным катером Александр Первый. До этого император осмотрел только что вернувшийся из первого российского вояжа шлюп «Нева», капитан которого Иван Крузенштерн, доложивши о всех перипетиях плавания, решил удивить государя и велел матросам скинуть рубахи. Александр долго с восторгом лорнировал бесстыдные полинезийские татуировки, коими щедро разукрасили себя первые кру-госветчики.
– Как жаль, что мы приехали без дам! – посмеялся он, завершив ознакомление с экзотическим искусством «тату». – Представляю, как бы им пришлось сейчас краснеть от сей папуасской живописи!
После «Невы» Александр наскоро осмотрел адмиралтейство и штурманское училище, после чего велел везти себя в отряд Игнатьева. Корабли его были выстроены к кильватерную колонну как раз на том месте, где в мае 1790 года Кронштадтская эскадра адмирала Круза отбросила в двухдневном сражении шведский флот от Петербурга. Игнатьев (сам участник тех событий) поставил именно здесь свои корабли не случайно.
Едва в подзорные трубы был усмотрен императорский штандарт, как с кораблей загремели салютные залпы, пущенные по реям команды разом закричали протяжное «ура». Александр был в тот день в хорошем настроении, а потому милостив и улыбчив. Здороваясь, он обошел все корабли. Прибыв на «Рафаил», император спустился в трюм, отведал матросской каши и оглядел абордажные орудия.
– А можешь ли ты, Дмитрий Александрович, пушку поднять? – ни с того ни с сего обратился он к Лукину.
– Это всегда можно, ваше величество! – улыбнулся тот. – Дело привычное!
Подойдя к шестифунтовому фальконету, Лукин легко приподнял его руками и, оттащив шагов за десять, бережно поставил на палубу.
– Да, силой тебя Господь не обделил, – покачал головой император. – С желанием ли идешь ты в поход?
– Какой же моряк, ваше величество, откажется от столь многотрудного, но славного плавания? Это же не в луже Финской карасями барахтаться!
– А в каком положении семейство свое оставляешь? – продолжал расспросы император.
– Известно, в каком, – усмехнулся Лукин. – В ожидательном! На то и семья моряка, чтобы с моря его поджидать. В остальном же надеюсь, что она сможет иметь покровителя в лице вашего величества!
– Не изволь беспокоиться, Лукин, все, что должно, я исполню с тщанием. За семейство свое будь спокоен!
На «Рафаиле» сыграли парусную тревогу. Император, поглядывая на карманные часы, лорнировал бегавших по палубе матросов. Павел Панафидин, заведовавший бизань-мачтой, изнервничался вконец, боясь к тому же порвать свой единственный парадный мундир. Однако матросы справились со своей задачей прекрасно, да и мундир уцелел. К Александру подошел Лукин:
– Паруса поставлены, ваше величество! Рифы взяты, а марсели подняты!
Александр еще раз взглянул на часы: с момента подачи команды прошло не более трех минут.
– Превосходно! Молодцам марсовым от меня по целковому, всей команде по лишней чарке, господам офицерам мое благодарение, а тебе, Дмитрий Александрович, спасибо и счастливого пути! – сказал Александр, покидая палубу «Рафаила».
Затем император отобедал у Игнатьева, рассеянно поглядел представленное артиллерийское учение и, наконец, пожелав всем счастливого пути и боевых подвигов, сел на катер, который сразу же взял курс на Петербург.
Вместе с большой императорской свитой прибыл и молоденький чиновник Министерства иностранных дел Павел Свиньин. Ни командиру, ни офицерам было не до него. Чиновнику дали матроса, и тот отнес его саквояж в одну из офицерских выгородок. Там он и остался сидеть, с трепетом вслушиваясь в грохот салютационных залпов. Достав из саквояжа тетрадь в тяжелом переплете, чернильницу и связку гусиных перьев, чиновник отточил ножиком одно из них и записал на первом листе витиеватыми буквами: «Приключения на флоте». Затем переправил: «Воспоминания на флоте», прикинув, что к моменту возвращения домой все приключения уже станут воспоминанием. Эти воспоминания впоследствии будут читать многие поколения благодарных потомков…
Еще не скрылся из виду черно-желтый штандарт, как корабли Игнатьева начали дружно сниматься с якорей и вступать под паруса. Только в отношении «Флоры» все не было никаких указаний и сигналов.
– А вдруг нас не пошлют? Вдруг решили оставить? – невесело переговаривались меж собой корветные офицеры, припомнив сразу ходивший слух о решении послать с отрядом вместо еще неготовой «Флоры» какой-нибудь старый шлюп.
Услыша такие речи, к говорившим подошел командир. Слухи о возможной посылке в Средиземное море старого шлюпа Всеволод Кологривов отверг сразу.
– Не было таких разговоров наверху! Война только начинается и всем ее еще вдосталь достанется!
– Смотрите! – закричал внезапно кто-то из мичманов.- Катер с государем направляется к нам!
И точно! Катер Александра Первого полным ходом шел к одинокому корвету. Когда он поравнялся с «Флорой», стоявший во весь рост в кормовой каретке император зычно крикнул: – Здорово, молодцы!
– Здравия желаем ваше императорское величество! – раздалось в ответ.
– Торопитесь… дивизиею… желаю… плавания! – ветер донес уже лишь обрывки фраз с быстро удалявшегося катера.
– Рады стараться! – заученно кричала вдогон команда.
– Ну вот, господа, а вы сомневались! – обернулся к своим офицерам Кологривов.
***
Когда сутолока отплытия несколько спала, капитан-командор Игнатьев велел позвать к себе представителя Министерства иностранных дел. Свиньин, робея, переступил комингс командирской каюты.
– Очень рад видеть у себя столь молодого, но важного гостя! – улыбаясь, поприветствовал капитан-командор.
А когда после недолгого разговора выяснилось, что мать Свиньина является троюродной кузиной Игнатьева, последний вообще предложил перейти к отношениям родственным. Обедали уже вместе.
Представители Министерства иностранных дел неизменно посылались на эскадрах, уходящих в дальние вояжи. Занимались чиновники переговорами и составлением необходимых документов, ездили, как курьеры, с особо важными бумагами и помогали флагманам вести переговоры. Дел хватало, но пока на начальном этапе ничего серьезного не было, и Свиньин, обживаясь на новом месте, вел подробный дневник. Именно этот дневник является и сегодня одним из немногих источников, повествующих о плавании отряда Игнатьева. Особенность его в том, что писался он человеком, от флота посторонним, а потому замечающим такое, на что профессиональный моряк никакого внимания не обратил бы.
«Попутным ветром пролетели мы мимо острова Готланда. При виде его мне вспомнилось, что покойный император Павел Первый имел намерение поместить на нем мальтийских кавалеров и переговоры со Швецией уже были начаты по сему предмету, как смерть его остановила сие предприятие.
Прекрасная погода, многообразие совершенно новых, любопытных предметов на корабле, а более всего мысль, что увижу Архипелаг и Грецию, отечество Сократов, Платонов, мысли – что блуждать по развалинам древности не будет более для меня химерою или игрою воображения – были причиною, что я не только легко переносил неприятности морской жизни, но и совершенно их не чувствовал до сего дня. Но ныне зато отдал долг, которым обязан всякий, пускающийся в первый раз в море. Сильный северный ветер произвел ужасное волнение, и я принужден был лечь в койку. Нельзя ни описать и ни с чем сравнить мучений морской болезни: тошнота необыкновенная, кажется ежеминутно душа расстается с телом… К рассвету качка уменьшилась; я ожил снова и забыл обо всем. Надобно отдать справедливость морякам: они весьма чистосердечны и дружелюбны… Нигде нельзя найти такого истинного, неповторимого веселья, как на корабле – экипаж корабля есть одно семейство, одна душа. Предания знаменитых дел российских флотов и героев – предпочтительно составляют предмет ежедневных бесед наших. Вот отчего через неделю я познакомился не только со всеми офицерами корабля «Сильного», на коем я находился, но узнал в подробностях каждого капитана и всех отличных лиц, так что в короткое время я считал себя уже посреди давно мне известных людей».
Впереди виднелись скалы Кеге-бухты, предваряющей подходы к Копенгагену. Балтика уже была позади. В бухте ждал датский фрегат. С него на «Сильный» перебрался представитель датчан лейтенант Мюллер.
– Кронпринц Фредерик и его доблестный флот рады приветствовать отважных русских моряков в наших водах! – объявил он, едва вступив на палубу российского линейного корабля.
Мюллера встречали искренними объятьями. Не далее как несколько месяцев назад лейтенант перегнал в Петербург подарок датского кронпринца российскому императору яхту «Непотопляемая», за что был награжден золотым перстнем с вензелем. Русским Мюллер нравился тем, что отчаянно дрался с англичанами в Копенгагенской битве, да и выпить был охотник немалый. А потому, не прошло и часа, как общими усилиями офицеров «Скорого» был приведен старый знакомец в состояние, делами заниматься не позволяющее. Пришлось ждать утра. Игнатьев, оглядев гостя, велел водки ему больше не наливать, похмеляться не давать, а отпаивать огуречным рассолом. Поутру Мюллер в сопровождении Свиньина был отправлен в датскую столицу с бумагами к послу. Лейтенант, держась рукой за голову, слегка постанывал.
На берегу Мюллера со Свиньиным ждала коляска, запряженная парой местных лошадей-клепперов, на которой они и поспешили в Копенгаген по дороге, окруженной нескончаемыми огородами и цветниками.
Соблюдая достоинство российского флота, Свиньин, несмотря на свой не слишком высокий чин, остановился в лучшей из городских гостиниц – «Pay», что на Королевской площади. Ближе к вечеру его принял посол при датском дворе Лизакевич, брат российского посла при дворе неаполитанском. Был посол известным хлебосолом, а потому вскоре Свиньин уже восседал за столом и уписывал за обе щеки любимый датчанами черепаховый суп. Соседом по трапезе у Свиньина был протоиерей, возвращавшийся в Россию из шведского городка Гортенса, где состоял при домовой церкви княжны Екатерины, последней из дочерей бывшего регента российского престола Антона Ульриха, вывезенной не столь давно в Швецию из Холмогор. Протоиерей начал было подробно рассказывать о набожности и доброте престарелой княжны, но хозяин дома несколько раз прокашлялся в кулак, делая знак, что надо менять тему беседы. Интерес к бывшим претендентам на российский престол никогда не поощрялся, а слишком любопытствующих сразу же брали на заметку.
– Поговорим лучше о черепаховом супе! – сказал Лизакевич. – На днях местный премьер, зная любовь кронпринца к сему блюду, отправил ему черепаху поистине гигантского размера вместе со своим поваром! То-то во дворце было радости!
Утром Копенгаген проснулся от пушечного грохота. Заспанные обыватели выскакивали на улицы. У всех в памяти еще были свежи воспоминания о погроме, устроенном датской столице адмиралом Нельсоном. Но на сей раз тревога была напрасной, то салютовала береговым фортам подходящая к городу российская эскадра.
***
В лихорадке довооружения корвета «Флора» прошло еще несколько дней. Затем судно посетил командир Кронштадтского порта вице-адмирал Ханыков. Придирчиво оглядев «Флору», он провел несколько учений, затем велел выстроить команду, поблагодарил за службу. Кологривову сказал:
– С первым же попутным ветром снимайся с якоря и догоняй Игнатьева в Копенгагене!
Едва командир порта покинул корвет, как за ним потянулись и офицеры, кто за покупками, кто в последний раз побыть с семьями. Вечером на корвете было много гостей, как офицерских, так и матросских. Кологривов был снисходителен и всем позволил проститься перед дальним вояжем.
Попутный ветер подул утром 1 сентября и, не теряя времени, «Флора» вступила под паруса. Некоторое время за корветом шло еще несколько шлюпок с женами и детьми. Со шлюпок что-то кричали и махали руками, но ветер относил слова.
– А где ваша семья, Всеволод Семёнович? – поинтересовался у Кологривова старший офицер-лейтенант Гогард. – Я своим еще вчера велел дома оставаться! – Что так?
– Долгие проводы – долгие слезы, Генрих Генрихович!
Наконец, отстали и шлюпки. За Толбухиным маяком ударил свежий зюйд-зюйд-вест, и «Флора», забирая его в паруса, ходко пошла вперед. За кормой исчезли в туманной дымке гранитные форты.
Первый день плавания всегда полон неразберихи и суматохи. Не стала в этом случае исключением и «Флора». А потому Кологривов то и дело играл авралы, парусные и пушечные учения. Выправляя неизбежный дифферент, несколько раз перетаскивали грузы. То и дело меняя курс, командир изучал поворотливость и маневренность своего нового судна. Койки команде раздали в первый день лишь в одиннадцатом часу вечера. В книге приказаний уже после отбоя старший офицер записал: «К подъему флага всю команду, кроме вахтенных, поставить фрунтом, чисто одевши и чтоб внизу никого не было, сие строго соблюсти. Господин капитан изволит сказать команде слово».
Утром за пять минут до подъема флага на шканцы поднялся Кологривов. Команда и офицеры были уже в строю. На офицерах парадные камзолы и белые суконные брюки, все при треуголках и шпагах. Матросы в белых фуфайках и зеленых брюках. У Кологривова в руках положенная ему по чину капитанская трость с золотым набалдашником. Приняв рапорт от старшего офицера, командир подошел к строю: – Здорово, первая вахта! – Здравия желаем, ваше высокоблагородие! – Здорово, вторая вахта! – Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
– На флаг смирно! – крикнул вахтенный начальник. Все замерло. – Время вышло, господин капитан! – Поднимайте! – Флаг поднять!
Головы полутора сотен людей разом обнажились. Такова давняя традиция российского флота, дань уважения и почтения Андреевскому стягу. На гафеле ветер медленно развернул сине-голубое полотнище. Склянки пробили восемь. Кологривов одел треуголку и, выйдя вперед, оперся на трость:
– Я хочу не токмо поздравить вас с первым выходом в море. Я хочу говорить не токмо о вашей исполнительности к службе, которая мне несомненна. Помните, что мы идем в долгий и трудный поход, что со своим флагом мы несем честь и славу России и нашего государя. Я уверен, что вы будете высоко держать честь русского имени и все, что выпадет на нашу долю, будет исполнено блестяще, как того ожидают государь и Россия. Благодарю вас за ревностную работу при вооружении судна и надеюсь впредь ждать от вас такого же усердия!
– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – единым порывом всколыхнулся замерший строй.
Но вот и Копенгаген – извечный промежуточный пункт всех дальних российских морских походов. Мачты игнатьевских кораблей впередсмотрящие «Флоры» увидели еще издалека. «Рафаил», с ним рядом «Сильный» и «Твердый», чуть поодаль «Мощный» и «Скорый», далее фрегат «Легкий», шлюп «Шпицберген» и тендер «Стрела». Кажется, теперь собрались все! Капитан-командор поставил свои корабли кучно и как можно ближе к берегу, где течение было поменьше.
На шканцах «Флоры» прекрасно понимали, что за новым корветом сейчас следит весь отряд, и как мастерски станет на якорь новобранец, так к нему отныне будут и относиться. Блистая чистотой с туго обтянутым такелажем и белоснежными парусами, корвет лихо срезал корму капитан-командорского «Сильного» и кинул якорь рядом с «Рафаилом».
– С прибытием, Всеволод Семёныч! – приветствовал командира «Флоры» с палубы своего корабля Лукин. – Прошу к вечеру ко мне на чай! У меня отменнейший – ост-индский!
Между кораблей суетились датские грузовые боты. Предстояло перевести часть тяжестей с имевших большую осадку «Твердого» и «Рафаила», чтобы они могли пройти через отмели на входе в Зундский пролив.
Копенгаген выглядел уныло. Везде видны были следы недавней бомбардировки, устроенной городу Нельсоном за непослушание. Жители были хмуры и неразговорчивы. В первый же день на «Сильный» прибыл посол Лизакевич. Его встречали холостой пальбой и громким «ура». Желая сделать приятное Игнатьеву, Лизакевич сказал:
– Я признаюсь вам, что эскадра ваша – есть лучшая из всех, мною здесь виденных. Особенно прекрасна легкость вооружения!
Довольный похвалой, Игнатьев махнул рукой, и команда разразилась новым громовым «ура».
Затем капитанов русских кораблей принял у себя в загородной резиденции Фридрихсберг кронпринц Фредерик, правящий ныне королевством. Принц был худ и бледен, белокурые волосы еще больше подчеркивали его нездоровость. Во время бомбардировки Фредерик был на бастионах и самолично руководил обороной
– Я хочу поднять тост за великую Россию, которая во все времена была нашей союзницей и заступницей! – поднял кронпринц бокал с вином.
Фредерик говорил сущую правду. Он презирал шведов, боялся французов, истово ненавидел англичан и всем сердцем любил русских. Расстались дружески.
Вечером офицеры посетили столичный театр. После петербургских изысков копенгагенский театр был скромен как убранством, так и пением. А потому наши больше обращали внимания не на сцену, а на сидевшую в ложе томную аугустенбургскую принцессу Елизавету, чей жених граф Ранцау погубил несчастную своей дикой ревностью, а затем и сам сошел с ума. Ловя на себе нескромные взгляды русских офицеров, принцесса махала ответно веером.
На пристани возвращавшихся на корабли офицеров встретили несколько человек. То были русские солдаты, взятые некогда в плен французами, затем сбежавшие от них и нашедшие себе пристанище в датской армии. Плача, солдаты просили забрать их с собой.
– Но здесь вы живете в мире, а мы на войну отправляемся! Может, лучше будет остаться?
– На чужбине и мир не мил, а со своими мы хоть к черту на рога! – разом ответили солдаты. – Христом Богом заклинаем, возьмите!
– А! Семь бед – один ответ! – махнул рукой Игнатьев. – Быстро в шлюпку!
Вечером, сидя в каморке-каютке, Павел Свиньин записал в своей тетрадочке: «Непростительно было бы не сказать ни слова о прекрасном поле! Увы, единственно тогу заметить, что датчанки свежи, высоки ростом, большей частью белокуры… Судить о их любезности, добродетели, нравах, столько же имею права, как тот путешественник, который, поссорившись в Риге с хозяйкой квартиры, написал, что все женщины в России рыжи и сварливы. И притом я держусь пословицы, что нет ничего мудрее, чем узнать женщин!»
На следующий день в два часа пополудни при тихом попутном ветре эскадра снялась с якоря. Прощаясь с ней, повернул на Кронштадт сопровождавший фрегат «Тихвинская Богородица». Каюты фрегата были забиты письмами, где уходящие передавали бесконечные поклоны и поцелуи в милое Отечество.
Зунд эскадра проходила, стремясь держаться к его середине. На траверзе маленького, но чрезвычайно стратегически важного островка Вэн кто-то вспомнил легенду о Петре Великом, который якобы предлагал за этот островок датчанам столько золота, сколько уложится по острову.
За кораблями постепенно выстроилась длинная вереница купеческих судов. Побаиваясь налететь на какие-нибудь камни, практичные торговые капитаны решили довериться искусству российских военных штурманов и не ошиблись. С бесчисленных рыбачьих лодок предлагали свежую рыбу, зелень и битую птицу. Сложнейший пролив был пройден, как по нитке!
Немецкое море встретило отряд Игнатьева хорошей волной и свежим ветром. По пути на высоте Текселя встретилась английская эскадра вице-адмирала Рюссе-ля. Британцы явно сторожили французов. Наших моряков они приняли за союзную Наполеону голландскую эскадру и устремились было на перехват, но обнаружили, что обознались. Игнатьев, как младший по званию, нанес визит союзному командующему. От него узнали последнюю новость: Пруссия объявила войну Наполеону.
Старые моряки, видя обилие рыбацких лодок на кишащей рыбой Догер-банке, говорили: – Ну вот и Англией с треской пахнуло!
Во время этого перехода Кологривов наконец-то смог в полной мере оценить по достоинству все мореходные качества своего судна. В целом, «Флора» выдержала испытание с честью. Единственным недостатком новопост-роенного корвета оказались слишком длинные фок-мачта и бушприт, а потому передние паруса, площадь которых получилась несколько большей, чем расчетная, создавали излишнее рысканье по курсу. Это утомляло и рулевых, и вахтенных начальников.
Плавание прошло без особых происшествий. Если кому немного и не повезло, так это «Рафаилу». Из письма домой Павла Панафидина: «В 12 часов я сдал вахту и уже хотел предаться Морфею, как потрясение корабля заставило выбежать наверх. Громогласное командование лейтенанта, брасопка парусов, направление руля в противную сторону, пальба из пушек, делающая предостерегательный сигнал флоту, – все это показывало, что корабль коснулся мели. Искусный английский лоцман, взятый в Копенгагене, был в изумлении: по карте нет признаков мели, и Ниденский маяк, как два глаза, смотрел на наш испуг! Но все кончилось одним потрясением корабля, без малейшего вреда ему, – и мы, осмотрясь, потели, догоняя наш флот. Лоцман уверяет, что это затонувший какой-нибудь большой корабль, – и мы его коснулись. Слава Богу, что так благополучно кончилось, – а там прощай Англия, прощай Италия, и, может быть, пришлось бы проститься со всеми…»
На вторые сутки перехода на горизонте показался еще один английский фрегат, который на всех парусах кинулся навстречу отряду. Игнатьеву это не понравилось.
– Вроде мы и не враги англичанам, а он, сердешный, несется, будто на драку! – пробурчал капитан-командор и велел прибавить ход.
Вскоре английский фрегат оказался недалеко за кормой. Для выяснения ситуации к нему, немного погодя, был направлен «Рафаил».
– Я Лукин! – крикнул Лукин англичанину в рупор, – А ты кто таков?
– О, Люкин! – радостно вскинул руки тот. – Я капитан фрегата'его величества «Крессент» Генри Кенти сторожу здесь голландский флот.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Кент также принял русских за голландскую эскадру и спешил навести на нее свои линейные корабли, которые крейсировали где-то юго-западнее.
В Портсмуте наших встречали приветливо. На рейде, как всегда, полным-полно судов из Ост-Индии. Потрепанные штормом, приводились в порядок и ждали, когда их соберут в караван. Флаг главного командира порта адмирала, как и прежде, развевался на старом линейном корабле «Ройал-Вильям», уже давным-давно не выходящем из гавани и помнящем еще посещение молодого Петра. Английский флот встретил наших музыкой и командами, посланными по вантам. Салюта, однако, как при встрече Сенявина, не было. Зная грубость и гордость англичан, почитающих свой флаг за первый, российский флот никогда не имел с британцами никаких договоренностей относительно взаимных салютаций. Лучше уж вообще не салютовать, чем признавать первенство сынов Туманного Альбиона.
В царствование императрицы Екатерины адмирал Ханыков здесь же в Портсмуте по своей инициативе салютовал англичанам, но те ответили двумя пушками меньше. Достоинству нашего флага тогда было нанесено оскорбление, и Екатерина сделала заслуженному адмиралу строжайший выговор за умаление своей чести.
Едва корабли бросили якоря, как на «Сильный» прибыл капитан от портсмутского адмирала с поздравлениями и просьбой о салюте. Переговоры шли долго. Англичанин настаивал на большем числе выстрелов, Игнатьев только на равном. В споре победили наши, и вскоре рейд огласился пушечными выстрелами.
Англичан не могло не радовать, что Россия отправлялась воевать с французами. По этой причине в помощи Игнатьеву отказа никакого не было.
– Спасибо! – благодарил их гордый Иван Александрович.- Но в больших работах у меня пока нужды нет, а с малыми управимся и сами!
Вокруг кораблей крутилась масса лодок, с которых краснощекие англичанки продавали зелень, хлеб и масло. Наши приценивались, но покупали мало, слишком уж дорого просили «мадамы», как вежливо и уважительно именовали англичанок матросы. Англичанки звали их «дирушками». Вокруг только и слышалось: – Дирушка! – Мадам! – О, дирушка! – О, мадам!
На кораблях пополняли запасы продовольствия, освежали воду, подкупали штурманские инструменты и карты Средиземноморья. Главное внимание было обращено на только что появившиеся в употреблении новые замки к пушкам. Выдумка была, и впрямь, замечательная. Дернул за шнур, курок сам опускается с полки и подпаливает скорострельную трубку. Замки весьма ускоряли темп стрельбы, однако в долговременном сражении кремень быстро стачивался, и замок уже не высекал должного огня. По распоряжению Игнатьева замки закупали, денег не жалея.
Рядом у борта «Сильного» краснел одинокий буй. Кто-то прикрепил к бую венок железных цветов, тоже ставших красными от ржавчины. – Что это? В ответ англичане снимали шляпы:
– Два года назад на этом месте перевернулся наш стопушечный линкор «Святой Георгий». Погибло великое количество моряков, их жен и детей! – Отчего же перевернулся ваш корабль?
– Внезапный порыв ветра резко накренил его. В открытые пушечные порты устремилась вода. Никто ничего не успел понять, как все уже было кончено. Спасти удалось лишь несколько человек.
– Царство Небесное всем утонувшим и на водах сгинувшим! – крестились русские. – Вот ведь какая она, судьба наша моряцкая, не знаешь, где смерть примешь, может, даже в своей гавани!
Несмотря на то, что со времени Трафальгара прошел уже год, все разговоры у британских моряков начинались и заканчивались только им. Наших это скоро начало утомлять, но все равно приходилось из вежливости выслушивать все новые и новые истории о великом дне британского флота. В Лондоне была уже открыта и приносила немалый доход наскоро сработанная панорама Трафальгарской битвы. Во всю ширь полотна полыхали огнем французские и испанские корабли. На переднем плане тонущие французы протягивали к небу руки.
– Ишь, обезьяны французские, тоже жить хотят! – восклицали забредшие в панораму отцы провинциальных семейств.
Офицеров и матросов же более всего занимали охранявшие Портсмутскую крепость солдаты-шотландцы в их неизменных клетчатых юбках до колен.
Вот типичные картинки портсмутской жизни тех дней, записанные историком Н. Калистовым:
«При незнании английского языка нашими матросами и русского английскими общение казалось бы невозможным, если-бы и те и другие не прибегали для взаимного понимания к одному старому, ипытанному средству, которое одинаково успешно развязывало и русский, и английский, и всякие другие языки. Несколько стаканов грога или джина оказывались в таких случаях настолько полезными, что через час, много два, матросы уже так хорошо понимали друг друга, что о чем бы ни говорил англичанин на своем языке или наш на русском или даже малороссийском, для них все уже было гораздо яснее. Англичанки, которые также приветливо относились к нашим матросам, в этом смысле были не так понятливы: кто-то посоветовал им к английскому слову «дир» (дорогой, милый) прибавить русское окончание «ушка», и они так и называли наших «дирушками», считая это настоящим русским словом. Наши же в свою очередь неизменно называли их «мада-мами», полагая, что это слово звучит достаточно хорошо по-английски. Дальше этого знакомство с англичанками не шло. Все эти гулянки на берегу заканчивались обыкновенно самыми нежными прощаниями: англичане провожали наших матросов на пристань, дружески и многократно обнимались и целовались с ними, и так же, как и наши матросы, выражали надежду еще раз встретиться, но уже в море, в общем деле против французов».
Офицеры, пользуясь случаем, нашли время побывать на стоявшем в дальнем углу гавани линейном корабле «Леандр». Участник Абукира, «Леандр» был в свое время захвачен французами, затем отбит у них при Корфу адмиралом Ушаковым и возвращен англичанам.
Офицерская молодежь, как обычно, стремилась в город. Старшие предупреждали:
– Обходите дома, где горят красные фонари, и остерегайтесь дам в красных платьях! – Почему? – спрашивали мичманы заинтересованно. – Это местные вакханки!
– До чего же интересно! – сразу веселели мичманы и, ощупывая кошели, как можно быстрее съезжали на берег.
Многие из офицеров на время стоянки снимали для удобства номера в местных трактирах. Жилье стоило не дорого. В каждом номере по зеркалу, ковру, умывальнику, на постели вместо привычной подушки круглый валик. В оплату номера входил и завтрак: чай, масло, сыр, яйца и традиционный морской корн-биф – обрезанная в виде куба солонина.
Особой популярностью среди англичан, конечно же, пользовался Лукин. Его всюду принимали как самого дорогого гостя. Командиру «Рафаила» слали визитные карточки и приглашения на обеды и ужины все, от хозяев дешевых трактиров, где когда-то сиживал и показывал силу лейтенант, до капитанов линейных британских кораблей и главного командира порта, полного адмирала. Известность Лукина в Англии была поистине потрясающей! Впрочем, сам Лукин оставался верен себе: все такой же добродушный и улыбчивый:
– То они не меня, а нашу русскую силушку уважают, да боятся!
Рядом с «Рафаилом» встал британский корабль «Центавр», только что прибывший из длительного рейда к берегам Вест-Индии. Лукин тотчас пригласил офицеров с английского корабля к себе на обед. За обедом англичане рассказали, что выдержали по пути к метрополии отчаянный шторм и бой сразу с четырьмя французскими фрегатами. Сам обед прошел весело. Хлебосольный Лукин выставил на стол все, что имел. Один из его соплава-телей так описывал это застолье: «Обед был в английском вкусе: грог, перед обедом, а за столом – портвейн, херес ходили кругом стола. Только и было слышно: «Капитан такой-то, ваше здоровье!» – и мы вышли из-за стола, как говорится, с красными носами…»
Капитан-командора Игнатьева принял начальник Портсмута. Две миловидные адмиральские дочери, обходя гостей, угощади их вином. В понятии англичан – это была наивысшая из учтивостей. Взятый Игнатьевым Павел Свиньин развлекал девушек разными историями. Те жеманничали и смеялись. На следующий день прием делал Игнатьев. Монтегю со всем вниманием осмотрел «Сильный» и честно признался:
– Скажу, что не ожидал найти такого совершенства в вашем флоте, потому что привык считать его весьма посредственным!
Напоследок обед давали капитаны английских кораблей. Играли волынки, певцы пели про цветущие луга и вересковый мед. Капитаны рассказывали истории из своих плаваний. В центре всеобщего внимания за столом был, разумеется, Лукин, гнувший по просьбе хозяев в трубку серебряные тарелки.
За несколько дней до ухода из Портсмута, туда прикатил из Лондона граф Павел Строганов, исполнявший в Англии поручение Александра по сколачиванию антифранцузского союза. Приемом, который устроил ему старый знакомец Игнатьев, с песенниками и плясунами, граф остался доволен. Моряки же визитом были разочарованы. Все ждали хороших известий, а Строганов привез нескольких светских сплетен да печальную новость, что пруссаки вдребезги разбиты французами и вот-вот должен пасть Берлин.
Но вот, наконец, все гребные суда подняли на борт. Корабли один за другим снялись с якоря. Попутный зюйд-ост наполнил паруса. Мичманы и лейтенанты с неприятным удивлением обнаруживали существенные перемены в своих кошельках. Почти все были «на экваторе».
– Как же будем гулять в Италии? – сокрушались многие.
– Будет день, будет и рупь с полтиной! – утешали их друзья. – А чтоб о деньгах не плакаться, сидите лучше на корабле да на красоты заморские в трубы зрительные поглядывайте, все дешевле станется!
В один из дней курс эскадры дерзко пересекло огромное стадо китов. Боясь, что корабли могут налететь на океанских исполинов, Игнатьев приказал пальнуть по самым нахальным из них картечью. Но киты не обратили на это ровным счетом никакого внимания и величаво проследовали своим путем.
– Правду говорят, – смеялись, глядя на быстро удаляющихся гигантов моряки, – что слону дробина, то киту картечина!
Бросок Игнатьева через Атлантику был удачен. Капитаны прекрасно держали строй, не было ни поврежденных, ни отставших. Даже вечно штормящий Бискай на этот раз проскочили без всяких приключений. Если и вымотало что, то это извечные бесконечные лавиров-ки. Ветер менялся столь часто, что то и дело приходилось высвистывать наверх вахту.
– По местам стоять, поворот оверштаг! Матросы уже у фока и грот-гитовых, наветренные брасы разнесены далеко в стороны. – Лево на борт! Гика-шкоты стянуть!
Корабли один за другим начинают медленно катиться вправо.
– Фока-шкоты, кливер-шкоты раздернуть! Внезапно в самой середине маневра фок заполоскал и стал лениво ложиться на ванты. Но вахтенные начальники начеку:
– Фока и грота-галсы отдать! Бакштаги на марс! Грот-марса-булинь отдать! Прямо руль! На стопора! Фока-булинь отдай! Корабли завершают поворот. – Фока-шкоты! Кливер-шкоты вытянуть!
Вахта уже изрядно подустала. Но маневр окончен, и вахтенные лейтенанты скороговоркой выкрикивают последние команды:
– Паруса поправить! Наветренные брасы и топенан ты обтянуть! Булиня прихватить! Подвахтенные вниз!
– Подвахтенные вниз! – подхватывают с радостью десятки голосов. Измотанные матросы дружно скатываются по трапам в сырую духоту батарейных палуб, чтоб забыться там недолгим сном в ожидании следующей лавировки.
У мыса Фенистера разминулись с английской эскадрой под флагом контр-адмирала Гарви. Того самого, кто командовал в Трафальгаре «Виктори» и на чьих руках скончался Нельсон. Ныне Гарви блокировал французский порт Фероль. Гарви, сойдясь с Игнатьевым на голосовую связь, просил последние лондонские газеты.
– Мы здесь не знаем совершенно ничего! Не откажите в просьбе!
С «Сильного» перебросили пакет с газетами. Благодарные англичане долго махали руками. Чуть позже показалась еще одна большая эскадра. Эта уже была под флагом вице-адмирала лорда Коллингвуда и стерегла Кадикс, держа там взаперти десяток французских и испанских линкоров.
На каждом корабле в море, как известно, царит своя атмосфера. На «Рафаиле» атмосфера была самая доброжелательная и непринужденная. Стремясь сплотить офицеров (чтоб плавание не казалось утомительным), Лукин придумывал разные забавы. «Кают-компания приняла вид если не роскошной гостиной, то щеголеватой военной комнаты: стол сервируется хорошим стеклом, превосходною посудою и вдобавок – чистое не-мешанное вино; на стенах бронзовые гвозди, ковры на рундуках, словом, Англия преобразила кают-компанию. Забавная выдумка не класть шляп на стол, а вешать на гвозди, также неосторожность с трубкою и многие другие вещи, за неисполнение которых положен штраф, – и на штрафные-то деньги, с прибавкою с каждого, приняла наша каюта тот вид, что заметили офицеры, приезжающие с других кораблей. Любезный наш капитан участвовал в сей шутке и нарочно нарушал установленные правила, чтобы только заплатить больше штрафу. Между офицерами было сохранено вежливое и дружеское обращение. После сего можно ли было желать приятнее и веселее службы?» – вспоминал впоследствии лейтенант Павел Панафидин.
Много шуток и смеха вызывал пес Лукина – большой и добродушный ньюфаундленд. По команде, когда матросы разбирали свои койки ко сну, пес тоже прибегал на шкафут, безошибочно находил свою койку и нес в отведенное ему место, а затем также со всеми приносил ее обратно.
На подходе к Гибралтару Игнатьев подозвал сигнальной пушкой «Флору» к борту «Сильного». С линейного корабля на корвет перебрался дипломатический чиновник Свиньин.
– У меня письмо к британскому губернатору в Гибралтаре! – сказал он Кологривову.
– Есть! Поворачиваем на Гибралтар! Несколько часов спустя корвет бросил якорь в бухте Тарифа. Свиньин быстро передал отчеты и письма Игнатьева в Петербург, и «Флора» тут же снова устремилась в море догонять своих.
У африканских берегов отряд неожиданно попал в длительную штилевую полосу. Игнатьев нервничал, но ничего поделать не мог. Десять дней команды купались, ловили рыбу и устраивали шлюпочные гонки. Экономя солонину, капитан-командор велел перейти на свежую рыбу и солодовые сухари, а для поднятия духа пить ром и закупленную еще в Копенгагене французскую водку. Но вот кончился штиль, налетел шквал с градом, паруса наполнились ветром, и отряд продолжил свой путь в Адриатику.
Из письма Павла Панафидина другу в Россию: «В 10 часов налетел шквал, корабль нагнуло так, что, чтобы перейти, надобно было держаться за веревку; в эту минуту изорвало у нас грот-марсель, и чтобы его совершенпо не потерять, надобно было закрепить. Капитану показалось, что грот-марсовые оробели, и я был послан на грот-марс. Тебе нечего рассказывать, каково лазить по путен-вантам, но мне было так способно, что я шел, как по отлогой лестнице. К чести нашей команды и особенно грот-марсовых людей, я нашел их, работающих со всею смелостью отважных моряков. Только с подветренной шкаториной, закинутой на рей, не могли скоро сладить. Месяц был закрыт облаками, и со шканцев не видать было их работы, и хорошо, что капитан послал офицера: мое присутствие избавило грот-марсовых от наказания и, что еще лучше, – мнения худых матросов. Возвратясъ на шканцы, капитан был доволен моим исполнением, а я тем, что благополучно возвратился. Во все время моей службы я никогда не помню, чтобы так корабль был накренен. Утро открыло, что на многих кораблях изорваны были паруса, а на корабле «Скором» сломлена брам-стеньга».
Пока наверху боролись с ветром, внизу, в артиллерийских палубах, корабельные батюшки терпеливо разъясняли своей пастве пагубность мусульманской веры:
– Неверные величают Христа нашего простым пророком, а не Сыном Божьим! Своего ж Махмуда – посланцем Всевышнего, что есть уже само по себе богохульство величайшее!
На траверзе Сардинии над мачтами российских кораблей внезапно проследовала стая лебедей.
– На Египет зимовать подались! – решили моряки. Появление лебедей всеми было сочтено за доброе предзнаменование.
По ночам Средиземное море выглядит особо, как никакое другое. Разбуженные ветром волны отражают бледную луну. Разбегающаяся от форштевней пена светится расплавленным серебром. Ночной воздух освежающе прохладен и опьяняюще ароматен.
У Липарских островов отряд Игнатьева снова попал в штиль. Вновь замерли недвижимо линкоры, вновь обвисли тряпками их паруса. Вдали на горизонте курились дымом огнедышащие жерла Этны, Везувия и Стромболи.
Едва вытянулись вымпела, как капитан-командор повернул, как и было ему предписано, на Мессину. Однако возникла заминка: не оказалось на месте лоцманов для проводки Мессинским проливом. И вновь перед всей эскадрой проявился нетерпеливый и упрямый нрав командира «Рафаила». Прознав, что один из его корабельных лейтенантов, будучи стажером на английском флоте, уже однажды хаживал этим проливом, Лукин немедленно оповестил Игнатьева: имеется человек, способный провести эскадру. Игнатьев немедленно дал согласие – время-то дорого. Однако сам лейтенант, узнав о таком решении вопроса, пришел в ужас и наотрез отказался от столь опасного предложения.
– Что же это ты, голубчик, делал, на морях бывая? – обиженно поинтересовался Лукин у лейтенанта, узнав об отказе. – Тем настоящий моряк и отличается от пассажира, что не просто по морю катается, а делу учится и все нужное на будущее для себя примечает!
Наконец, лоцманы прибыли, и корабли взяли курс на Мессину. Пролив проходили с осторожностью.
– Здесь два спорных течения, и если вдруг заштилит, то вполне может снести на камни! – рассказывали лоцманы.
– Одно слово: Сцилла и Харибда! – говорили моряки. Несмотря на то, что отряд подошел к порту глубокой ночью, Игнатьев велел входить в мессинскую гавань немедленно, не дожидаясь утра, причем не бросая якорей посреди бухты, а швартуясь прямо у городской набережной. Маневр более чем рискованный! Но капитан-командор любил при случае шикануть, к тому же был полностью уверен в своих подчиненных:
– Мы пришли в Средиземное море, чтобы явить мощь России! А для этого должны использовать любую возможность. Мессинцы знают толк в морском деле, а потому сумеют по достоинству оценить наше мастерство!
Сверяя курс по отблескам местных маяков и брасопя паруса, линейные корабли один за другим входили в гавань. Вокруг них плескались оранжевые от апельсиновых корок волны. Спустя какой-то час все уже стояли в отведенных местах на якорях. Это был триумф морского искусства, который оценили все находившиеся в гавани! Единственным казусом уникальной мес-синской операции стал легкий навал «Рафаила» на один из стоявших на якоре купцов. Дело в том, что верный своей лихости Лукин влетел в Мессину на всех парусах.
Расчет Игнатьева оказался верен. Мастерством и умением русских мессинцы были потрясены. Немудрено, что после этого и прием, оказанный ими, был превосходен. Карантинным властям, собравшимся запретить нашим морякам из-за гуляющей по средиземноморским портам чумы сход на берег, капитан-командор заявил:
– Мы приплыли с севера и не заходили по пути ни в один из портов Леванта.
Карантинщики полистали бумаги и сход на берег разрешили. Непродолжительная Мессинская стоянка превратилась для российских моряков в сплошной праздник. Ежедневно увольняемых на берег матросов угощали так, что те зачастую не стояли на ногах. А сколько скоропалительных романов родилось в те дни!
Сам капитан-командор относился к шалостям своих подчиненных снисходительно:
– Наша служба столь каторжна, что грех осуждать кого-то за некоторые излишества нечастого отдыха!
Впрочем, и сам Игнатьев не отличался тягой к домоседству. Властный и богатый, он всегда и везде жил на широкую ногу. А потому почти каждый вечер пребывания в Мессине вместе со своим старым другом Лукиным проводил в одной из самых шикарных рестораций. Любопытные шквалом аплодисментов приветствовали двух капитанов, когда Игнатьев широким жестом велел принести все имеемые запасы вин и заваливал ими стол, а Лукин одной лишь рукой поднимал этот стол над головой. Впрочем, друзья больше хандрили, чем веселились.
– Сколько нам еще здесь загорать, Ваня? – сокрушался Лукин, выбивая в потолок очередную пробку шампанского.
– Пока не получим бумаг от Сенявина! – отвечал неизменно Игнатьев.- Такова инструкция министерства! За время нашего похода обстановка здесь могла коренным образом измениться! Лукин злился:
– Петербургские воеводы все еще пыжатся командовать из-за тридевять земель! Глупо и бестолково!
– Согласен с тобой, но что это меняет! Наберемся терпения, будем ждать и пить шампанское!
В Мессине в ту пору было полным-полно бывших мальтийских рыцарей во главе с магистром Карачиол-ли. Рыцари набивались в друзья Игнатьеву, предлагали свои шпаги. Наши относились к бывшим госпитальерам с нескрываемым презрением.
– Позорной сдачей в руки Бонапарта вы перечеркнули славу храброго Ла Валетта! – говорил назойливым рыцарям Игнатьев. – Кому ныне нужны ваши шпаги? Прощайте!
Рядом с капитан-командором находился Павел Сви-ньин. Он чрезвычайно был доволен тем, что Игнатьев не отправил его с бумагами к послу Татищеву в Палермо, а оставил пока при себе.
Пребывание в Мессине затянулось аж на две недели. Наконец, 11 декабря из Палермо прибыл посланник от Татищева.
– Вот письмо адмирала, – сказал он, подавая Игнатьеву пакет. – Что в нем, я не знаю и сам!
Содрав сургуч, Игнатьев пробежал глазами бумагу:. – Отлично! Мы снимаемся немедля! Курс на Корфу!
Наверстывая упущенное время, до Корфу шли, выжимая из ветра последнюю малость. Когда же подошли к острову, то всех ждало огромное разочарование – рейд был пуст. Лишь под самой крепостью одиноко покачивался на волнах «Ретвизан» под флагом контр-адмирала Грейга, да поодаль виднелись голые мачты фрегата «Кильдюин». Ни Сенявина, ни главных сил его эскадры на Корфу давным-давно не было.
Обменявшись салютом с «Ретвизаном», бросили якоря. Игнатьев немедленно шлюпкой отправился на доклад к Грейгу. Вместе с ним поехал и Лукин. Как-никак «Ретвизан» – его бывший корабль, а Грейг – бывший командир и старый знакомец. Контр-адмирал встретил гостей с нескрываемой радостью. Матросы «Ретвизана», завидев Лукина, кричали «ура».
Плавание отдельного отряда капитан-командора Игнатьева уже стало историей. Своеобразный итог ему подвел в своих воспоминаниях Павел Св,иньин: «Иван Александрович (Игнатьев – В. Ш.), как добрый христианин, отслужил благодарственный молебен Спасителю, под благодатною десницей Коего мы совершили плавание с необыкновенным счастием: на целой эскадре не было ни одного умершего или ушибленного и весьма мало больных, не разорвало ни единого паруса, не порвалась ни одна веревочка, согласие и тишина ничем не нарушились. Надобно отдать справедливость попечителъности и неутомимости командора; он беспрестанно наблюдал в походе движение каждого корабля эскадры своей, нередко вставал ночью и приказывал каждому поодиночке показывать места свои; при удобном случае осматривал корабли, входил в малейшие подробности, узнавал, довольны ли люди командирами и в то же время очень часто посреди похода делал экзерциции и приказывал обучать стрелять канонеров из пушек, а матросов – в цель. На гардемаринов обращал особое внимание; всем капитанам настрого приказано было наблюдать за поведением их и доставлять способы к продолжению учения. У себя, в своей каюте, учредил для них класс, в коем штурман проходил с ними математику поутру, а я после обеда французский и русский языки. Мне весьма было приятно содействовать небольшими познаниями моими благородным стараниям сего почтенного начальника. Многие называли его строптивым, беспокойным, но теперь на деле увидели плоды сих качеств».
– Уж мы вас так ждали, так ждали! – говорил Грейг, обнимая Игнатьева с Лукиным. – Теперь с вашим приходом у нас сил хоть отбавляй! Теперь уж Дмитрий Николаевич развернется во всю свою широкую натуру!
Рассказал он о последних событиях в Адриатике, о боях за Катторо и Рагузу, о десантах Белли, о подвиге Скаловского, о том, что ожидаются скорые боевые действия и отряд Игнатьева успел как нельзя кстати. Раскатав карту, Грейг ввел Игнатьева в суть обстановки:
– Адмирал сейчас в Катторо, готовится выступить против французов. Тебе тоже следует поторопиться к нему. Карты и лоцманов я дам. В чем еще нуждаетесь? – В воде! – лаконично ответил капитан-командор. – Зальем за сутки! Что еще? – Все! Я выхожу с первым попутным ветром!
– Тогда жду тебя сегодня со всеми капитанами ко мне на праздничный ужин!
Причины для радости и у Грейга, и у Игнатьева были. Впервые Россия смогла сосредоточить на Средиземном море столь внушительные вооруженные силы. Шестнадцать линейных кораблей и семь фрегатов, девять корветов и семь бригов, пять шебек и дюжину канонерских лодок, не считая нескольких десятков мелких и вспомогательных судов! А это более десяти тысяч человек экипажей и полторы тысячи орудий! Сухопутные части насчитывали тринадцать тысяч закаленных и испытанных в боях солдат и офицеров, кроме этого, еще двенадцать тысяч воинов готовы были выставить Черногория, Бокезия и Герцеговина. Неплохим было и стратегическое положение, в руках россиян были ключевые пункты: Корфу и Бокко-ди-Катторо. Теперь самым главным было для Сенявина одно-единственное – чтобы ему не мешали.
В тот же день с «Сильного» к Грейгу перебрался капитан 2-го ранга Ртищев, специально посланный из Кронштадта, чтобы принять под команду «Ретвизан» у ставшего контр-адмиралом его бывшего командира.
Невзирая на приближающиеся рождественские праздники, Игнатьев поспешил на соединение с главными силами. Новый, 1807 год, встречали на переходе. В честь праздника палили из пушек, на палубах устроили скомо-рошечьи гулянки, матросам выдали по двойной чарке. Настроение у всех было хорошее, до встречи с главными силами эскадры оставались считаные мили.
