ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пока в делах военных и политических в который уже раз решались судьбы мира, тюремная жизнь в печально знаменитой стамбульской Баньи текла своим чередом: голод и избиения, унижения и казни. Однако, несмотря на все это, команда «Флоры» дружно и стойко держалась.

Однажды в один из майских дней со стороны Босфора внезапно послышался гул отдаленных раскатов. Вначале никто не понял, выстрелы это или гром. Узнать что-нибудь определенное тоже было невозможно, однако именно с этого дня отношение стражи к русским пленникам ухудшилось резко. Начались мелочные придирки, за каждой из которых следовали жесточайшие избиения. Моряков совершенно перестали кормить. Не выдержав, Кологривов высказал свои претензии колченогому Мехмеду и потребовал от него улучшить питание и прекратить издевательства. Мехмед лишь зло оскалил свой беззубый рот:

– Самим скоро нет хлеба! Сеняфин пуф-пуф, и хлеба нет!

То, с какой ненавистью произнес начальник тюрьмы имя русского адмирала, тотчас все прояснило. Кологри-вову было теперь совершенно ясно, что причина в столь злобном отношении к морякам имеет под собой вполне реальную почву, а именно успешный бой Сенявина с турецким флотом где-то вблизи Дарданелл, разгром турок и, как следствие этого, установление продовольственной блокады. Что ж, новость, стоила, чтобы за нее пострадать!

– Вне всяких сомнений, Дмитрий Николаевич перерезал туркам все продовольственные артерии и берет султана измором. Так делали в свое время и граф Орлов со Спиридовым. Тактика проверенная и верная! – прикидывали возможные варианты происходящего офицеры.

– Дали, видать, наши гололобым перца! – радова лись матросы. – Знать, не зря голодаем!

Спустя еще несколько суток в одну из ночей, когда все уже спали, внезапно за стенами тюрьмы началась беспорядочная ружейная пальба и отчаянные крики. Следом за этим в тюрьму приковылял трясущийся от страха Мехмед.

– Открывайте ворота! – кричал он испуганным стражникам. – Визирь велел принимать избиваемых!

Ворота отворили, и в Баньи хлынула спасающаяся от янычарского разгула толпа греков, армян и евреев. Скоро их набилось в тюрьму столько, что стража едва смогла запереть за всеми двери.

Армяне и греки рассказали, что Сенявин уже с марта находится в Дарданеллах и держит в жесточайшей блокаде Константинополь, прекратив все перевозки от Венеции до Египта. В городе начался самый настоящий голод, а затем и погромы. Взбунтовавшиеся янычары потребовали от султана выслать флот против русских. Султан флот выслал, но Сенявин его разбил и сжег. Теперь янычары взбунтовались окончательно. Сорок тысяч собралось вчера вечером на батарее в Топ-хане, требуя от султана выдать им для расправы всех министров и визиря.

– Мы заставим их жрать собственные потроха1- кричали янычары, потрясая ятаганами. – Мы посадим себе на трон нового достойного султана!

На пути в Топхане озверевшие слуги ислама рубили всех, кто попадался им на глаза. В первую очередь, разумеется, христиан, а заодно с ними евреев. Испуганные обыватели, хватая жен и детей, бросились искать спасения в тюрьме. В эту тревожную и кровавую ночь в Константинополе и тюрьме никто не спал. К утру беспорядки несколько стихли, страсти улеглись, и жители покинули мрачный колодец Баньи.

Однако, как оказалось, мятеж не прекратился, а, напротив, только начал разгораться по-настоящему. Минуло еще несколько дней, и один из стражников проболтался, что янычары перебили в ту памятную ночь всех министров султана. Одного из них предприимчивые евреи якобы согласились спасти за очень большие деньги. Одев спасаемого в еврейское одеяние, они положили министра в гроб и понесли с плачем и рыданиями за город к своему кладбищу. Янычары, однако, каким-то образом разузнали об обмане. Настигнув «похоронную» процессию, они тут же на месте изрубили в куски всех ее участников, а прятавшегося в гробу министра, закопали живьем в том же самом гробу. Но главное все же заключалось в другом: янычары свергли султана Селима Третьего, который уже сам брошен в темницу. А новым султаном провозглашен его юный племянник Мустафа Четвертый. Этому известию пленники радовались откровенно: – Ну и адмирал!… Ну и Митрий Николаич..

– Ведь его здесь никто еще и в глаза не видывал, а, гляди, какая полундра приключилась… Самого султана свалил! Знай наших!

Но, вопреки ожиданиям пленников, для них с переменой турецкого падишаха не изменилось ровным счетом ничего. Снова потянулись томительные и однообразные дни. Голодные, скорее похожие на скелеты, чем на людей, в кровоточащих ранах от кандалов, матросы и офицеры едва волочили ноги. Кологривов попытался было как-то через монаха грека обратиться к иностранным посланникам с просьбой походатайствовать хотя бы о расковывании от кандалов. Посланники деликатно промолчали. Что оставалось делать после этого пленникам? Ничего, кроме как горячо и усердно молиться о даровании побед российскому флоту и войску.

Со временем все чаще и чаще люди стали впадать в полнейшую апатию. Участились голодные обмороки. Когда же тюремщики заявлялись в Баньи, чтобы увести на казнь очередного уголовника, со всех сторон след уводимому неслись голоса сожаления:

– Уж скорее бы и нас топором по шее! Сколько ж можно терпеть да страдать! Невмоготу более!

Поэтому, когда 27 августа ночью внезапно отворились ворота и в тюрьму ворвались несколько сотен янычар и пленников стали спешно будить, многие даже обрадовались:

– Ну вот, кажется, и мы дождалися своего часа смертного! Вот и к нам пришел красный праздничек!

Капитан-лейтенант Кологривов остался командиром, не потеряв присутствия духа. Подчиненных своих он подбадривал:

– На колени пред палачами не падать и слез нелить. Мы моряки расейские, а потому и встретить свой смертный час должны, не уронив своей чести флотской!

– Да с чего нам-то слезы лить? – невесело усмехались выходящие во двор офицеры и матросы. – Уж не по этой ли жизни скотской?

Узнав о возможной казни особенно почему-то обрадовался доктор Гейзлер. Нахлобучив на голову свою неизменную треуголку, он начал будить своего товарища по кандалам матроса Сидоренко, радостно крича тому на ухо:

– Пора вставайт, Ванья! Сичас нам будут немного резайт головка!

– А пусть прямо тута и режут! – загремел цепью полусонный Сидоренко. – Чего будить-то зазря!

Пленников выгнали в тюремный двор. Вперед вышел секретарь французского посольства.

– Поздравляю вас всех, – сказал он со значением. – Только что нами получено известие о заключении мира между Россией и Францией и о начавшемся перемирии между Россией и Турцией. Я счастлив первым поздравить вас с освобождением!

Офицеры быстро перевели все сказанное французом матросам. И те, и другие некоторое время стояли безмолвно, не осознав до конца случившегося. И только затем грянуло дружное «ура». Все обнимались и целовались, смеялись и плакали. Глядя на эту бурю чувств, заулыбались даже стражники и приковылявший на своих костылях Мехмед. Затем пленников расковали. Секретарь посольства попросил Кологривова, как старшего по званию, отделить русских от остальных. Пользуясь всеобщей неразберихой, капитан-лейтенант тут же поставил в общий строй с моряками, драгунами и казаками более полутора сотен томившихся в тюрьме греков и армян, которых француз тут же записал в свой список как русских, а потому, безусловно, подлежащих немедленному освобождению.

Утром бывшие пленники были отведены в здание российского посольства, где их вымыли и накормили. После этого с первым же купеческим судном все они были отправлены в Россию. По прибытии в Кронштадт капитан-лейтенант Всеволод Кологривов был отдан под суд за потерю вверенного ему судна. Но члены суда, взвесив все обстоятельства крушения и опросив команду корвета, признали бывшего командира «Флоры» в случившемся полностью невиновным. Кологривова и офицеров с матросами ждали новые назначения и новые корабли. От службы на флоте отказался служить лишь доктор Гейзлер, щеголявший уже в новой огромной треугольной шляпе.

Вице-адмирал Сенявин тем временем не сидел сложа руки, а пытался вести переговоры с капудан-пашой. Но тот отмалчивался. Осторожность капудан-паши объяснялась тем, что Сеид-Али побаивался проявлять инициативу, кто знает, что на уме у нового султана? Впрочем, вскоре Рейс-эфенди на вощеной бумаге прислал письмо, в котором уведомил Сенявина, что им получено известие от главнокомандующего Молдавской армией генерала Милорадовича с еще одним предложением о перемирии, которое ныне и рассматривается. Под письмом был затейливый шифр министра, щедро обсыпанный золотым песком. Полученное послание вселяло некоторую уверенность в благополучном исходе переговоров.

Чтобы подвинуть к таковому и своего оппонента, Сенявин отправил к капудан-паше статского советника Фонто-на, бывшего до начала войны драгоманом4 русской миссии в Константинополе и хорошо знавшего многих турецких вельмож. Вместе с ним был отправлен представитель эскадры Павел Свиньин. Задача дипломатам была поставлена следующая: сделать предложение Сеид-Али о мире, а если будет возможность, то добраться до Константинополя и договориться о поездке туда Поццо-ди-Борго.

На греческом корсаре подняли латаный парус, поверх которого на мачте воздели белый переговорный флаг, и переговорщики поспешили в Дарданеллы. По пути Фонтон со Свиньиным вглядывались в берега, стараясь разглядеть белый флаг, ибо, только увидев его, имели право причаливать. Флага нигде не было. Только черные жерла прибрежных крепостей безмолвно сопровождали утлое корсарское суденышко. Наконец, на азиатском берегу разглядели долгожданный флаг. Фонтон приказал капитану править на него. Видавший виды грек, убавив паруса, начал медленно подходить к крепости, делая все, чтобы в случае вероломства турок успеть уйти в море. Крепость, однако, молчала. Спустили.шлюпку. Фонтон и Свиньин, перекрестясь, забрались в нее и поплыли к кучке людей, явно поджидавших российских парламентеров. Впоследствии Павел Свиньин вспоминал об этом мгновении: «Скажу признательно, я почувствовал нечто необыкновенное – радость при первом шаге моем, на землю Азии, которую доселе видел только в отдаленности, и страх, войдя в середину вооруженных варваров – диких эфиопов, свирепых арнаутов и жестоких арапов, коим неизвестны права чести и закона».

Парламентеров повели для переговоров под шелковицу.

– Это добрый знак! – шепнул Свиньину многоопытный Фонтон.

У дерева прибывших встретили два местных чиновника и пригласили в крепость. Впереди парламентеров шли несколько охранников-чаушей, позади два десятка янычар с обнаженными саблями. Такая сильная охрана оказалась весьма кстати. Едва Фонтон со Свиньиным подошли к крепости, как навстречу кинулись толпы разъяренных людей с единым воплем: – Гяур! Гяур! Собака!

Мужчины потрясали кулаками, женщины и дети лезли, чтобы ударить, укусить, ущипнуть, поцарапать. Янычары пинками отгоняли особо ретивых. У ворот парламентерам завязали глаза.

– Что там у турок такого необыкновенного, что нам нельзя увидеть? – язвительно сказал Свиньин своему спутнику. Тот в ответ шикнул: – Молчи!

Чауши молча дали в руки прибывшим концы своих посохов и ввели российских парламентеров во внутренний двор. Глаза развязали только в комнате. Оглядевшись, Свиньин увидел перед собой богато одетого турка. То был главный секретарь капудан-паши – личность в турецком флоте весьма значительная, равная по рангу нашему флаг-капитану. Секретарь приветливо, как старому знакомому, кивнул Фонтону. Свиньин удостоился более сдержанного приветствия. После традиционных восточных любезностей и похвал в адрес друг друга, секретарь пригласил парламентеров сесть на широкий парчовый диван. Подали кофе в маленьких фарфоровых чашках, сладости и чистую воду в золотых ковшах.

Затем явились мальчишки с раскуренными трубками и вместе с ними два здоровенных арнаута с полотенцами в руках. Подойдя к сидевшим гостям, арнауты без всякой излишней щепетильности утерли им полотенцами губы. Свиньин было дернулся от этакой бестактности, но Фонтон ткнул его локтем в бок: – Таков здешний обычай!

Арнауты тем временем, забрав у мальчишек трубки, столь же энергично сунули чубуки последних в рты гостям и молча вышли. Переговоры начались. Фонтон от имени российского главнокомандующего изложил предложения о мире, о желании посетить Константинополь и необходимости посещения турецкой столицы полномочным послом Поцце-ди-Борго. Секретарь слушал внимательно, качая белым тюрбаном. Когда Фонтон закончил речь, секретарь ответил:

– Мы все хотим мира и молимся за него Аллаху, но в свете последних перемен в столице капудан-паша не имеет ныне былого веса в Диване, а потому не может говорить о мире и тем более пропустить парламентеров в Константинополь. Младший флагман Бекир-бей избе жал палача лишь потому, что попал в плен! Кроме этого, у нас говорят, что Кадым-Углу получил от Сенявина взятку в 75 тысяч пиастров за то, что прекратил осаду Тенедоса! Ныне он держит ответ перед султаном, и за жизнь его я не дал бы и одного медяка!

– Но это полная неправда! – подал голос Свиньин. – Все было совсем не так!

– О том, как было на самом деле, знает только Аллах, а султан, как известно, его наместник на земле! – не вынимая изо рта трубки молвил хозяин.

– Но ведь наша победа должна доказать вам, что с Россией лучше дружить, чем воевать! – попытался вернуть разговор к переговорам осторожный Фонтон. Секретарь капудан-паши кивнул.

– Эту истину понимаем вы и я, но султан сейчас весьма раздражен. Он грозится в скором времени выслать против вас тридцать кораблей и тридцать тысяч янычар на Тенедос!

С этими словами секретарь капудан-паши передал Фонтону письмо от своего начальника, сказав при этом вполне доверительно:

– Изложенное здесь уже известно в Константинополе и послужило наряду с раной оправданием моему господину за все ужасные последствия последнего сражения!

На этом разговор был окончен. Посланникам вновь завязали глаза и отвели к шлюпке.

– Я хорошо знаю этого секретаря по прежней своей службе в Константинополе! – сказал Свиньину Фонтон, когда шлюпка отчалила от берега и направилась к поджидавшему ее в отдалении каперскому судну. – Раньше он был унтер-офицером Стуцци в австрийском Штетеровском полку, а потом, проворовавшись, бежал к туркам!

– Не может быть! – воскликнул пораженный Свиньин.

– Почему же! – усмехнулся Фонтон. – В Высокой Порте бывают превращения и почище этого! Нынешний главный врач султанского сераля, к примеру, бывший беглый одесский коновал и ничего, все им весьма довольны!

Получив письмо капудан-паши, Сенявин был весьма удивлен. Письмо было столь любопытным, что вызвало потом немало разговоров на эскадре. Вот, что писал турецкий капудан-паша: «Высочайший, Высокопочтеннейший и просвещенный адмирал Сенявин Дмитрий! Осведомясь о здоровье Вашего Превосходительства, мы дружески представляем вам, в чем, конечно, вы и сами уверены, что во всякой вере запрещается говорить неправду. Приятель ваш не позволяет себе никакого обмана и не любит того, кто обманывает. Во время сражения вы сделали сигнал к прекращению битвы, выпалив пушку с холостым зарядом! После другим сигналом велели приготовиться вновь к сражению. Три корабля ваши ответствовали, что готовы, но другие объявили, что не в состоянии. Во всех правительствах постановлено и условлено, что после такого сигнала сражение не может начинаться прежде 24 часов, что я знаю и что ведает также Ваше Превосходительство. Вы сказали моему посланному, что сего не делали, но что я знаю, то знаю. Надеемся, что при получении сего письма, если Богу угодно будет, вы не оставите нас ответом. Впрочем, будьте здоровы. Сеид-Али алжирский капитан моря».

Письмо капудан-паши офицеры переписывали друг у друга от руки, а потом вечерами читали в кают-компаниях и смеялись до упаду. Сам же Сенявин велел ответить Сеиду-Али, что по европейским установлениям не только необыкновенно, но и непозволительно в пылу сражения просить у неприятеля время для отдохновения и что такого сигнала он никогда не думал делать, ибо такового в российском флоте просто не существует, а кроме того, на месте храброго капудан-паши никогда не искал бы оправдания своему поражению с помощью столь странной выдумки. Письмо свое действо возымело. Более о «хитростях сенявинских» турки уже не напоминали.

29 июля капудан-паша и анатолийский сераскир уведомили Сенявина, что в Измаиле подписано перемирие между дунайскими армиями, и все военные действия прекращены.

Выбрав якоря, российская эскадра покидала Дарданеллы. На сей раз уже навсегда.

Из записок историка российского флота Н. Каллистова: «Действия… Сенявина и его архипелагской эскадры, бесспорно, относятся к лучшим страницам в истории нашего флота. Не потеряв сам ни одного судна, адмирал вывел из строя у неприятеля (Дарданелльское и Афонское сражения) 6 кораблей и 5 фрегатов и остальным судам нанес настолько тяжелые повреждения, что до самого конца войны, до 1812 года, турецкий флот уже не мог подняться на прежнюю высоту, и это соответственно отзывалось на нашем положении в Черном море. Сравнение с Дуквортом еще более возвышает заслуги Сенявина: не считая нужным рисковать, когда в этом не было особой нужды, Сенявин в тех же Дарданеллах, где при ретираде жестоко пострадал английский адмирал, сумел броситься в погоню за турками и, дав им хороший урок, вовремя остановился и благополучно вывел эскадру из обстрела батарей. В Афонском сражении, где так блестяще проявились высокие качества личного состава эскадры – искусство маневрирования, понимание своего адмирала с полуслова, меткая стрельба и пр., все это тем более ценно, что самая эскадра была, в известном смысле, сборная: она состояла из кораблей собственно сенявинской эскадры (пришедших из Кронштадта с Сенявиным) и эскадры Грейга и, наполовину, из эскадры Игнатьева, только в начале 1807 года пришедшей из Балтики. Конечно, адмирал много потрудился над обучением всех этих кораблей; но кратковременность пребывания 5 игнатъевских кораблей под флагом Сенявина позволяет отнести достоинства его эскадры не только лично к нему, но и вообще к качествам тогдашнего личного состава флота. В этом смысле архипелагская экспедиция – лишнее свидетельство тому, что пренебрежение к флоту императора Александра не могло основываться на оценке личного состава. Тяжелый удар морским силам, голодовку в Константинополе, бунты янычар и черни и падение султана Селима Третьего – вот что принес Турции Сенявин».

Впереди у моряков будет еще немало трудностей. Возвращение эскадры Сенявина в Отечество – это тема отдельного романа. А потому расстанемся с нашими доблестными моряками сейчас, когда их овеянные Дарда-нелльскими победами корабли разворачивают свои форштевни в сторону России. Не скоро им еще предстоит увидеть родные берега, но они обязательно вернутся и вернутся как победители!