В отличие от событий на «Потемкине», о которых оставили свои вспоминания исключительно участники мятежа, о восстании на «Памяти Азова» оставил воспоминания и представитель антиреволюционной стороны капитан 2–го ранга Николай Николаевич Крыжановский, опубликовавший их в журнале «Морские записки» в 1948–1949 годах в Нью-Йорке.

Чтобы не пересказывать воспоминания Н. Н. Крыжановского, дадим слово непосредственному участнику тех событий: «Бунт команды на крейсере „Память Азова“ произошел летом 1906 года в Балтийском море, в бухте Папонвик, близ Ревеля. При этом большинство офицеров было убито или ранено, корабль попал в руки мятежников и поднял красный флаг. Крейсер стрелял по военным судам, требуя их присоединения к „революции“, и намеревался бомбардировать города, принуждая „берег“ к тому же. Это вооруженное восстание идентично с мятежом на броненосце „Князь Потемкин-Таврический“ в Черном море: оно является крупным революционным актом в военной среде и представляет собой значительный исторический интерес.

Лично мне, тогда 19–летнему мичману, выпало на долю быть действующим лицом в этой тяжелой драме, и все происходящее оставило глубокий след в моей душе и сильно отпечаталось в молодой памяти, как только может отпечататься переживание в возрасте 19 лет. Впоследствии многие наши офицеры и некоторые иностранцы побуждали меня написать историю этого восстания, однако я это откладывал, из осторожности, так как в советской России еще сравнительно недавно преследовали и убивали участников и причастных к этому делу лиц.

Зиму с 1905 на 1906 год крейсер стоял на „паровом отоплении“ в Кронштадтской гавани. Это была новая форма зимовки судов со всей командой, вместо старого разоружения. Команда и офицеры жили на кораблях, отоплялись своими котлами. Вместо вахты несли дежурства. В город увольняли свободно. Молодые офицеры жили всегда на корабле и лишь „съезжали на берег“. Женатые же, старшие, уходили вечером домой, на берег. Конечно, командир и старший офицер чередовались.

Этой зимой революционные агенты и занялись командой „Азова“ вплотную. Для этого в Кронштадте было довольно агентов, были деньги, были женщины. На корабле находилась лишь, собственно, команда крейсера. Ученики артиллерийского класса в то время жили в артиллерийском отряде на берегу и занимались в классах.

Зимой, на паровом отоплении, команда жила неплохо. Пища выдавалась та же, что и в море. Во флоте команду всегда кормили хорошо, сытно. Редкий матрос дома мог иметь такую пищу. Будет довольно назвать только две цифры из рациона: три четверти фунта мяса в день на человека, хлеба неограниченно. Кроме того, овощи, крупа, макароны, масло, чай, сахар, табак и другие продукты. Вина, то есть водки, одна чарка в день: 1 чарки перед обедом, 1, перед ужином. В то время уже многие матросы, особенно бережливые крестьяне, водки систематически не пили и предпочитали получить „за непитое“ по 8 копеек в день, т.е. 2 рубля 40 копеек в месяц, как прибавка к жалованию.

Одевали матросов прекрасно. Уходя в запас, матросы увозили тюки одежды домой. Излюбленный козырь пропаганды „плохие харчи“, имели большой успех в среде русского крестьянства. Однако во флоте это звучало неубедительно. Зато чисто революционная пропаганда во флоте имела несравненно больший успех, чем, например, в армии. Большинство матросов современного флота являются людьми с некоторым образованием, специалистами, прошедшими школу на звание машиниста, кочегара, минера, электрика, телеграфиста, артиллериста, гальванера, сигнальщика и др. Некоторые из них уже до службы проходили техническую школу, работали на заводах. Неграмотные очень быстро выучивались грамоте, так как эти занятия производились каждую зиму, под руководством опытных нанятых учителей. Матросы могли читать книги, газеты. Стоя зиму в гавани у заводов, матросы были все время в общении и собеседовании с заводскими рабочими. Поэтому агенты политической пропаганды имели доступ на корабль и могли, не торопясь, вести свою работу. В течение зимы из среды команды выделился революционный комитет, а лидером всего движения стал артиллерийский квартирмейстер 1–й статьи Лобадин. Лобадин был типичный лидер в среде русского простого народа. Среднего роста, широкоплечий, „квадратный человек“, большой физической силы. Широкое лицо, белесоватые, исподлобья, глаза. Большого характера, с диктаторской повадкой…

С началом кампании революционное брожение на корабле стало чувствоваться явственно. Начались нарушения дисциплины.

„Память Азова“ и „Рига“ стояли на якорях посреди бухты (бухта Папонвик. — В.Ш.), а минные суда в глубине бухты, у берега. „Сообщение с берегом“, т.е. привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее производились при посредстве посылки минных судов в Ревель. На берег спускали „погулять в лес“.

…19 июля (все даты по старому стилю.) я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сменившись, лег спать. В начале второго ночи меня разбудил вестовой: „старцер вас требуют“. Мазуров позвал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: „На корабле находится посторонний штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идемте со мной“.

Втроем мы вышли в темную жилую палубу и, согнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделение палуба сужается. Люди спят на палубе, на рундуках и в подвесных койках. Тут же была моя „заведомая“ часть — малярные каюты, которыми я ведал как „окрасочный офицер“. На палубе мы заметили одного из спящих на койке матросов, к которому сбоку примостился кто–то второй, в рабочем платье. Мазуров приказал их поднять.

— Это кто? — спросил он меня.

— Это маляр Козлов, а другого я не знаю.

Другой был очень тщедушный молодой человек, небритый, не матросского вида. Мазуров спросил:

— Ты кто?

— Кочегар.

— Номер?

— Сто двадцать два, — была очевидная ерунда. Номер не кочегарный.

— Обыщите его.

В кармане у него я нашел заряженный браунинг, в другом патроны. Мы повели его в офицерское отделение и посадили в ванную каюту. Приставили часового, ученика комендора Тильмана. Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле есть „посторонний“.

В это время разбудили всех офицеров.

Командир спустился в кают–компанию и открыл дверь в ванную комнату, где сидел арестованный. Он лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, смотря на него спокойно и дерзко.

— Вы кто такой? — спросил командир. Неизвестный не ответил.

— Отвечайте, ведь мы все равно узнаем.

— Ну, когда узнаете, то и будете знать, — дерзко ответил „вольный“.

Его заперли снова, и он просидел арестованным всю ночь. По осмотре носового отсека оказалось, что в таранном отделении незадолго перед этим было сборище многих людей. Там был „надышенный“ и „накуренный“ воздух.

Дело оборачивалось „всерьез“.

Между тем в палубе, в пирамидах, стояли открыто ружья. Тогда офицеры и кондукторы стали таскать ружья в кают–компанию: тут же снимали и прятали затворы и отдельно штыки. Командир приказал доложить адмиралу о происшедшем. Я выбежал через батарейную палубу наверх и увидел Дабича, ходящего на юте. Я ему все доложил. Он выслушал, пожал плечами и сказал: „Я ничем тут помочь не могу. Пусть командир действует по усмотрению“. В это время остановилась динамо–машина, электричество погасло, и корабль погрузился во мрак внизу и в полумрак на верхней палубе (летняя ночь).

Кто–то доложил, что несколько человек напали на денежный сундук, ранили часового и разводящего и украли стоявший там ящик с патронами. Наверху, у светового люка в кают–компанию, раздался оружейный выстрел и вслед за выстрелом пронзительный крик. Стреляли и кричали революционные матросы. Спрятавшись за мачту, матрос Коротков и матрос Пелявин из коечной сетки стреляли почти в упор в вахтенного начальника мичмана Збаровского. Две пули попали в живот. Збаровский упал и долго потом валялся, корчась на палубе. Уже много позже его отнесли в лазарет, где он утром и умер в сильных мучениях и был выброшен за борт.

Вслед за первым выстрелом по всему кораблю начались какие–то крики, улюлюканья и выстрелы. Члены комитета и боевой дружины бегали по палубам и принуждали команду вставать и принимать участие в бунте. Большинство команды робко притаилось в койках. Их тыкали штыками и выгоняли. Из командирского помещения послышался голос командира:

— Офицеры наверх с револьверами.

Мы стали выбегать на ют через кормовое адмиральское помещение. Лейтенант Захаров вышел первым и что–то кричал команде. За ним вышел Македонский. Захаров был сразу убит. Македонский под обстрелом прыгнул с трапа за борт, но был застрелен в воде. Мы стояли на юте и никого не видели вдоль всей открытой палубы до самого полубака. Был полусвет белой ночи. Однако отовсюду шла стрельба из ружей. На кормовом мостике перед нами стояли вахтенные сигнальщики с биноклями в руках.

В это время с моря к нам на корму подходил миноносец „Ретивый“, нашего отряда, под командой капитана 2–го ранга П. Иванова. Он только что пришел из Ревеля. Подходя к крейсеру, он услышал выстрелы, увидел на корме офицеров. Миноносец обстреляли из ружей… Лозинский пробовал голосом что–то сказать Иванову. Однако миноносец дал задний ход и ушел.

Мы сделали несколько выстрелов, но цели не видели. Скоро „сели“ Селитренников и Вердеревский, оба раненные в ноги. Тогда мы спустились в адмиральское помещение и унесли туда раненых. Мазуров выходил с командиром из его помещения в батарейную палубу, и оба пробовали урезонить мятежников, которые с ружьями толпились у входа в командирское помещение. Мазурова ранили выстрелом в грудь. Он упал на палубу, но продолжал распоряжаться:

— Не сметь стрелять в лежачего.

Однако в „лежачего“ выстрелили и ранили Мазурова вторично в грудь навылет. Командир капитан 1–го ранга Лозинский смело вышел на мятежников и начал кричать и призывать к порядку. На него напирали с ружьями наперевес. Лозинский стал хватать руками ружья за штыки и кричал:

— Что вы делаете? Опомнитесь! Уберите ружья!

Несколько штыковых ударов в грудь свалили маленького Лозинского с ног. В это время мы вышли из командирского помещения в батарейную палубу и увидели лежачего командира. Мы сразу бросились его поднимать, и нас никто не тронул. Лозинский хрипел и харкал кровью и не мог говорить. Мы внесли его в командирское помещение, в спальню, и положили на кровать. Мазурова мы снесли в кают–компанию на диван. Кают–компания обстреливалась сверху через световой люк.

Когда таскали и разбирали винтовки из палубы в кают–компанию, старший механик Сергей Прокофьевич Максимов принимал самое деятельное участие, приносил охапки ружей из палубы. В кают–компании, я помню, он подошел ко мне и спросил:

— Как вынуть затвор из ружья? Он не идет.

— Нажмите курок.

Потом сказал:

— Яна минуту сбегаю в каюту.

Каюта старшего механика выходила в жилую палубу около кают–компании. Максимов ушел, и больше мы его никогда не видели.

Как потом оказалось, в каюте Максимов хотел что–то достать, или спрятать какие–то семейные реликвии или карточки. Может быть, что–нибудь самое дорогое. В это время в его каюту ворвалась ватага вооруженных мятежников во главе с машинистом Бортниковым. Наскочив на Максимова, Бортников начал бить его тяжелым рашпилем по голове. Другие тоже приняли участие, и Максимов был забит насмерть…

Офицерский состав таял. Мятежники наступали. Кают–компания и адмиральское помещение обстреливались со всех сторон. На бакштове, за кормой, стоял ревельский портовый таранный баркас (малый буксир). Инженер– механиков Высоцкого и Трофимова надоумили поднять на нем пары. Механики спустились на баркас и вместе с эстонской вольнонаемной командой стали лить керосин, жечь паклю и доски, поднимая пары. С кормового балкона мы стали спускать на баркас раненых. Спустили командира, Селитренникова, Вердеревского. Стали садиться остальные. Мы с Саковичем хотели вытащить раненого Мазурова и спустились в кают–компанию. Мятежники не дремали и стали с палубы стрелять по таранному барказу, стоящему на бакштове. Ждать было больше нельзя.

Баркас отдал бакштов и стал малым задним ходом отходить. Пару в котле еще было мало.

На верхней палубе опять начались крики и улюлюканье. Это бунтари пришли в ярость оттого, что часть офицеров может уйти. Началась беспорядочная ружейная стрельба. Вскоре присоединился пулемет с фальшборта.

Едва таранный баркас развернулся. как по нему начала стрелять кормовая 47–мм пушка с юта. Вскоре был спущен паровой катер, и мятежники на нем водрузили 37–мм пушку и пошли вдогонку. Таранный баркас медленно приближался к берегу. В него попало около 20 снарядов, и, не дойдя до берега, он затонул на мели. На баркасе снарядами были убиты командир капитан 1–го ранга Лозинский, флаг–офицер мичман Погожев, тяжело ранен лейтенант Унковский и ранен начальник отряда флигель–адъютант Дабич, легко контужены флаг–капитан, капитан 1–го ранга П. В. Римский-Корсаков и мичман Н. Я. Павлинов. Раненых вынесли на берег и торопились скрыться в лесу, так как сзади их настигал паровой катер с преследователями, стрелявшими из пушки и ружей. Однако паровой катер сел на мель на большом расстоянии от берега, и пока снимался, офицеры успели скрыться в лесу. Катер вернулся на крейсер».

Что же произошло с офицерами, которым удалось бежать с мятежного крейсера? Из объяснительной записки мичмана Николая Павлинова: «В ночь с 19 на 20 июля с. г., около 2 ч. ночи я был разбужен мичманом Крыжановским, который сказал, что на крейсере поймали агитатора и содержат его под арестом в кают–компании. Я тотчас оделся и вышел в кают–компанию, где в это время находились: старший офицер капитан 2–го ранга Мазуров, лейтенанты Захаров и Селитренников, мичман Сакович и корпуса инженер–механиков флота поручик Высоцкий. Старший офицер приказал мне взять револьвер и быть в кают–компании. Минут через 10 в кают–компанию пришел командир капитан 1–го ранга Лозинский и, подойдя к арестованному, приказал снять с него фуражку с надписью „Учебно–артиллерийский отряд“, раздеть его и приготовить для отправки на „Воеводу“. В это время к командиру пошел караульный начальник и доложил, что от денежного ящика украдены ружейные патроны. Командир со старшим офицером сейчас же вышли наверх. И приблизительно в это же время последовал первый выстрел, которым был ранен вахтенный начальник мичман Зборовский, а затем уже начались частые выстрелы из винтовок. По приказанию командира офицеры и кондукторы занялись переноской ружей из палуб в офицерское помещение. Я вынимал затворы у винтовок и клал их в свою каюту на койку под одеяло. Вскоре после этого электричество на крейсере потухло, и я вышел наверх, где находились начальник отряда флигель–адъютант Дабич и лейтенанты Вердеревский и Селитренников. По нас тотчас был открыт ружейный огонь. Первыми пулями были ранены лейтенанты Вердеревский и Селитренников. Я помог лейтенанту Вердеревскому спуститься вниз. Начальник отряда в это время стоял на балконе и давал приказание стоявшему на бакштове таранному баркасу разводить пары. Для этого на баркас были посланы лейтенант Унковский и корпуса инженер–механиков поручик Высоцкий. Когда пары были подняты, начальник отряда приказал офицерам садиться в баркас. Я ушел в кают–компанию, где услышал стоны старшего офицера. К нему подошел и.д. старшего врача коллежский асессор Соколовский, который был тотчас убит с верхней палубы через световой люк.

После этого я вышел на балкон, где помог передать на баркас смертельно раненного командира, раненых лейтенантов Вердеревского и Селитренникова и начальника отряда флигель–адъютанта Дабича, а затем сам сел. Как только мы отошли задним ходом от крейсера, по нам открыли сначала ружейный, а затем орудийный огонь. Стреляли из 47–мм пушек Гочкиса. Некоторые снаряды рвались в баркасе. Одним из снарядов был убит раненый командир, ранены флигель–адъютант Дабич и тяжело лейтенант Унковский, мичману Погожеву оторвало обе ступни, он вскоре умер.

Не доходя 0,5 кабельтова до берега, таранный баркас, имея подводные и надводные пробоины и крен на правый борт, стал на мель на глубине около 6 футов. Офицера начали бросаться в воду, чтобы вплавь достичь берега. Я с поручиками корпуса инженер–механиков флота Высоцким и Трофимовым помогли выбраться за борт раненому начальнику отряда и доплыть до берега. Во все это время по нам, не переставая, стреляли с крейсера и с парового катера, вооруженного орудием и посланного для преследования офицеров.

Предполагая дальнейшую погоню, я с помощью поручиков Высоцкого и Трофимова увел поглубже в лес раненого флигель–адъютанта Дабича, где ему сделали первую перевязку раны. Для этого были употреблены чехлы с фуражек, мой китель, разорванный на полосы, и носовые платки. В лесу мы сразу сбились с дороги. Начальник отряда сам идти не мог и уже решился остаться в лесу, а нам предложил идти одним искать дорогу. Его приходилось силой подымать и вести. Все время он был очень слаб. И всякое неловкое движение, и толчки вызывали большие страдания раненого.

Пробыв в лесу всю эту ночь, следующий день без воды и пищи, мы только к вечеру дошли до озера, на берегу которого переночевали, и утром дошли до селения, где нам дали молока, хлеба и одежду. Там же получили две подводы. На одну положили совсем уж потерявшего силы начальника отряда. Я сел на эту же подводу, а на другую поместились поручик Высоцкий с больным поручиком Трофимовым. В 11 часов утра выехали на станцию Разик, где благодаря участию начальника станции раненому начальнику отряда местным врачом была сделана первая промывка раны. Около 9 часов вечера мы прибыли в Ревель, где были встречены командиром порта, который приказал флигель–адъютанта Дабича везти в гостиницу „Диаконис“. Довезя его, я с поручиками Высоцким и Трофимовым по приказанию командира порта явились на крейсер „Память Азова“».

И снова обратимся к воспоминаниям Н. Крыжановского: «Когда мы с Саковичем спустились в кают–компанию за Мазуровым, там было темно. Мы ползком пробирались к дивану, где хрипел Мазуров. По дороге лежал убитый часовой у ванной комнаты Тильман. Под световым люком навзничь лежал убитый доктор Соколовский. Он, видимо, подходил к дивану, чтобы помочь раненому старшему офицеру, и был убит через световой люк. Белый китель доктора был хорошо виден в темноте. Наши белые кители сыграли вообще трагическую роль в эту ночь: их было прекрасно видно и ночью. Вынести живым дородного Мазурова на баркасе было невероятно трудно. Но выносить его нам не пришлось. Баркас отвалил. Мы с трудом перенесли Георгия Николаевича в его каюту на кровать и стали перевязывать полосами из простынь. Свет зажегся, но кают–компанию продолжали обстреливать. Попадали и в каюту старшего офицера. На старом „Азове“ почти все каюты выходили в кают–компанию. Каюта старшего офицера, где мы находились, была освещена и открыта.

Вдруг в каюту сразу вошла группа вооруженных матросов во главе с минером Осадчим и потребовала от нас сдать оружие. Мы отдали свои наганы.

— Мы вас не будем обыскивать. Но, если у вас окажется оружие, вы будете застрелены на месте!

Осадчий, член комитета, что–то еще говорил вроде того, что:

— Народ взял власть в свои руки, и мы пойдем на соединение с другими революционными кораблями. Везде восстание и революция!

Нас заперли и приставили часового. Однако один револьвер мы спрятали под матрас. До вторжения мятежников в каюту, когда мы перевязывали Мазурова, он на время пришел в сознание и сказал:

— Слушайте, мичмана, скоро вас обыщут и отберут оружие. Спрячьте под матрас один револьвер. Если вас потребуют к управлению кораблем, вы должны будете застрелиться. Обещайте мне это, — мы обещали.

Ночью, одно время, Мазурову стало худо. Но духом он не падал. Говорил: „Дайте мне зеркало. Хочу посмотреть. Говорят, перед смертью нос заостряется“. Сакович по телефону просил комитет прислать фельдшера и священника. Обоих прислали. Легко раненный в руку иеромонах был, однако, так напуган, что лепетал вздор, путал молитвы.

Утром играли побудку. Завтрак. Время от времени кто–то по телефону сообщал нам в каюту новости о происходящем на корабле:

— На баке митинг: товарищ Коптюх и Лобадин держали речь! Назначено следствие над оставшимися офицерами, будут их судить.

Минным крейсерам и миноносцам поднимали сигналы, требовали их присоединения. Однако минные суда уклонились, приткнулись к берегу, а команды с офицерами ушли в лес. По ним стреляли из 6–дм орудий, но безрезультатно. Было вообще много шума и беготни, горнисты играли то „тревогу“, то „две дроби–тревогу“, как на учении. Потом вызвали „всех наверх с якоря сниматься“.

В это время нашу каюту открыли. Пришел вооруженный наряд под начальством членов комитета, которые заявили нам, что нас требуют наверх. Мы поняли, что нас требуют на казнь, и попрощались с Мазуровым, поцеловали его. Он, очень слабый, как всегда твердый, лежа, прошептал нам что–то вроде:

— Ничего, бодритесь, мичмана!

Под конвоем нас с Саковичем повели через жилую и батарейную палубы на шканцы. По дороге, в батарейной палубе, у входа наверх трапа, мы сошлись с другим конвоем, который вел двух арестованных петухов (еще во времена парусного флота чиновников содержателей имущества почему–то называли „петухами“), чиновников — содержателей имущества артиллерийского отряда. Завидя нас, один „петух“, по имени Курашев, плаксивым голосом говорил своим конвойным:

— Я понимаю, что вы против них (показывая на нас), но нас–то за что же убивать?

Этот чиновник, конечно, не предполагал встретиться с нами на этом свете. Ему потом было не очень ловко. На шканцах было много команды. Когда нас вывели, то послышались голоса:

— Зачем их трогать! Довольно крови. — Из голосов я узнал один, квартирмейстер моей роты. Произошло некоторое замешательство. Нас повернули и отвели обратно в каюту. При этом нам было заявлено, что Лобадин сказал:

— Хорошо, пусть они останутся. Меньше крови, это будет лучше для России!

По телефону опять передали, что нас доставят в тюрьму в Гельсингфорс, где будет судить революционный суд. Позднее нам было неофициально сообщено, что до этого было решено комитетом меня расстрелять, а Саковича утопить.

Во время бунта „организация“ на корабле была следующая: командовал Лобадин, должность старшего офицера исполнял Колодин. Все члены комитета были переодеты „во все черное“, т.е. были одеты в синие фланелевые рубахи и черные брюки, тогда как остальная команда была в рабочем платье. При съемке с якоря на мостике был Лобадин, Колодин и „вольный“ Коптюх, все одетые в офицерские тужурки.

По некоторым „келейным“ сведениям, мы узнали, что большинство команды революционерам не сочувствуют, считают, что произведенный бунт есть страшное преступление и убийство. Многие при случае стараются сделать что–нибудь против успеха мятежа. При обстрелах судов из орудий снаряды цели не достигали. Были случаи „заклинивания“ орудий. Главари чувствовали эту затаенную ненависть и готовность противодействия. Но комитет держал власть страхом, террором, решительными, беспощадными действиями.

В 11 часов один из вестовых принес нам обед. Войдя в каюту и, увидя нас, он всхлипнул и тихо сказал:

— Что сделали, что сделали.

Это подслушал часовой, и вестовому попало. Хотели его убить, но не решились.

Выйдя в море, крейсер пошел по направлению к Ревелю. В море встретили миноносец „Летучий“, под командой лейтенанта Николая Вельцина. Миноносцу был поднят сигнал „присоединиться“. Красный флаг был спущен, и поднят снова Андреевский. Ничего не подозревая, миноносец приблизился, но когда он понял положение, то повернул и стал уходить полным ходом. По нему был открыт огонь из орудий, но безрезультатно.

Подходя ближе к Ревелю, встретили финский пассажирский пароход, идущий из Гельсингфорса. Заставили его остановиться, спустили и послали шестерку, потребовали капитана. Приехал финн и на расспросы ответил, что действительно в Свеаборге, крепости Гельсингфорса, было восстание гарнизона, были беспорядки и на кораблях. Но теперь все подавлено, т.к. броненосцы обстреляли крепость из 12–дм орудий. Финна отпустили. Комитет был сильно обескуражен, получив сведения из Гельсингфорса. Значит, революция там не удалась. Что делать дальше?

Коптюх говорил, что в Ревеле на корабль прибудет „важный революционер“ или „член Государственной Думы“, который и даст все указания. Приближаясь из оста к Ревельской бухте, „Память Азова“ придерживался близко к берегу. На мостике находилось „начальство“: „командир“ Лобадин, „старший офицер“ Колодин и „мичман“ Коптюх. Поставили также рулевого кондуктора, но штурманской помощи он оказать в море не мог по незнанию кораблевождения и, будучи сильно испуган. Был на мостике также финн, ученик лоцмана, почти мальчик, плававший для изучения русского языка. Флегматично стоял этот чужестранец на мостике, и, казалось, ничего его не трогает, не смущает. Уже вблизи знака Вульф, ограждавшего большую отмель и гряду подводных камней, лоцманский ученик как–то флегматично сказал, как будто ни к кому не обращаясь:

— Тут сейчас будут камни.

— Стоп машина. Полный назад. Где камни? Где?

„Начальство“ впало в панику. У самых камней корабль остановился, пошел назад. Банку обошли. Лоцманский ученик знал эту опасную гряду по плаванию еще мальчиком на лайбе.

На Ревельском рейде стали на якорь на обычном месте. Флаг был поднят опять красный. Кормовой Андреевский поднимался только в море для обмана встречных судов, которым сигналом приказывали приблизиться. По приходе в Ревель и постановке на якорь, делать было нечего. Команда начала приунывать, сознавая всю тяжесть ответственности за содеянное. Комитет и Коптюх пробовали „поддержать настроение“. Коптюх читал какие–то прокламации, пробовали петь революционные песни. С берега не было никаких вестей, никто не приходил. Надо было, кроме того, достать провизию, так как провизии на корабле было мало. Решили послать двух человек из комитета в штатском на берег. Обсуждали положение и склонились к тому, чтобы в случае нужды потребовать провизию от порта под угрозой бомбардировки. Также предполагали огнем судовой артиллерии заставить гарнизон города присоединиться.

В общем, не знали, что делать, на что решиться. Все ждали приезда „члена Государственной Думы“».

Последняя фраза Н. Крыжановского весьма примечательна. Она сразу же исключает все утверждения о «стихийности» мятежа на «Памяти Азова». Перед нами все тот же опробованный на «Потемкине» вариант восстания. Вначале, якобы обиженные командирами, матросы захватывают корабль. Затем на него прибывают профессиональные революционеры, которые сразу же берут всю власть в свои руки и направляют мятежный корабль в один из портов, где все уже готово к более масштабному мятежу. Приход корабля под красным флагом должен явиться детонатором восстания уже всего флота. Захватив же основные военно–морские базы, можно было уже диктовать свои условия беззащитному Санкт-Петербургу.

А вот описание восстания в изложении писателя П. Веселова. Разумеется, автор писал свое видение мятежа на «Памяти Азова» в советское время, а потому это не могло не нанести свой отпечаток на изложение событий: «…В мае 1906 года сознательная часть команды, „Памяти Азова“ избрала для руководства революционной работой на крейсере судовой комитет, в который вошли: артиллерийский квартирмейстер Нефед Лобадин, баталер Степан Гаврилов, гальванер Петр Колодин, минер Алексей Осадчий, комендоры Афанасий Ширяев, Григорий Болдырев, Дмитрий Котихин и другие. На заседания комитета приезжал член Ревельского комитета РСДРП большевик Арсений Коптюх, которому было поручено руководство подпольной работой на судах учебно–артиллерийского отряда.

На кораблях отряда все чаще и чаще стали появляться революционные прокламации и газеты. Большевистская пропаганда находила живой отклик среди матросов. Члены судового комитета исподволь начали вести подготовку восстания.

…На крейсер пожаловал морской министр Бирилев.

— Азовцы! — крикнул министр, выпячивая грудь и стараясь придать себе молодцеватый вид. — Ваше судно — георгиевское судно. Вы, азовцы, в 1905 году удостоились похвалы его императорского величества. На вас все надежды самодержавия. Внутренний враг становится все нахальней. наглей. нужны верные силы отечеству, и я верю, что вы, азовцы, будете верны присяге и военному долгу.

Бирилев перевел дух и, собрав силы, неистово взвизгнул:

— Да здравствует батюшка–царь и матушка–Русь. Ура–а! — Отозвались только офицеры. Команда безмолвствовала, она напряглась, ожидая сигнала к восстанию. Сигнала не было. Руки офицеров на револьверах. Офицеры бледны. У одного из мичманов дергается щека.

— Кто тут стоит? Русские люди? — восклицает министр и, быстро подойдя к матросской шеренге, тычет в грудь первого попавшегося моряка:

— Ты русский?

— Русский.

— Ты русский? — тычет он в соседа.

— Ты русский? — нервно перескакивает его палец в плечо стоящего во второй шеренге.

— Русский.

— Да здравствует русский народ. Ур–ра!

То же гробовое молчание. Министр побагровел. Мгновение казалось, что его хватит удар, и вдруг вся краска отхлынула с лица, он сгорбился и засеменил вниз по командирскому трапу.

Это произошло 14 июля, а 19–го…

На небольшую, окаймленную вековым сосновым бором бухту Папон-Вик (Хара-Лахт), что в 40 милях восточнее Ревеля, спустилась ночь. Безветренная, звездная, на редкость теплая для Балтики. На судах учебно–артиллерийского отряда загорелись корабельные сигнальные огни, прозвучал отбой.

Однако многим матросам крейсера „Память Азова“ не спалось. В душном тесном помещении, находившемся в носовой части жилой палубы, шло собрание корабельной большевистской организации. Прибывший нелегально на крейсер член Ревельского комитета РСДРП Арсений Коптюх привез известие о событиях в Свеаборге и Кронштадте и требование партийного центра поддержать восставших. Обсуждение создавшегося положения проходило горячо и взволнованно. Слишком неожиданна была весть. Говорили о том, что, по слухам, на боевых судах арестованы революционные матросы и заменены гардемаринами. „Память Азова“ мог остаться в одиночестве. Да и мыслимо ли овладеть судном, если все офицеры и кондукторы начеку?

Спор затянулся до полуночи. Не успели матросы разойтись, как появился старший офицер. Это ученик–комендор Тильман успел донести судовому священнику о собрании в таранном отсеке и присутствии постороннего человека. Тот немедля передал об этом корабельному начальству. Начался обыск. Вскоре Коптюх был обнаружен и арестован. При обыске у него нашли браунинг и патроны.

Пока командир отряда и командир крейсера совещались с офицерами, что делать дальше, руководитель большевистской группы крейсера Нефед Лобадин предлагал выступать немедленно.

— Не теряй времени, — заявил Петр Колодин. — Командуй!

— Правильно, — поддержал Дмитрий Котихин.

— Драконы не простят нам, — вставил Степан Гаврилов. — Нужно их опередить.

— Значит, к оружию, братцы! — твердо и уверенно сказал Лобадин. — Котихин, быстро на жилую палубу к ученикам! Костин пусть собирает артиллерию, Аникеев — машинную команду, Осадчий, вырубай динамо–машину!

На корабле погас свет. Воспользовавшись темнотой, матросы напали на часового, захватили несколько винтовок и ящик с патронами.

Тем временем командир крейсера приказал офицерам и кондукторам снести винтовки в кают–компанию. Но, когда около трех часов ночи они приблизились к пирамидам с оружием, матросы обстреляли их с верхней палубы из–за укрытий.

Хотя к восстанию готовились загодя, вспыхнуло оно преждевременно. Возбужденные арестом Коптюха, революционные матросы поднялись стихийно. Восставшие наступали с носовой части, укрываясь за машинными люками. Офицеры засели за штурманской рубкой. Пуля возмездия настигла предателя Тильмана, матросы освободили Коптюха. Вместе с Лобадиным он возглавил восставших.

Уже к четырем часам утра крейсер оказался в руках повстанцев. Захват его был произведен быстро и умело. В этом большую роль сыграли инициатива, смелость и недюжинные организаторские способности Нефеда Лухьяновича Лобадина.

С рассветом горнист сыграл „большой сбор“. На верхней палубе мгновенно возник бурный митинг.

— Сейчас наш крейсер — это маленькая революционная республика, целое государство, — сказал Коптюх. — Но республикой надо управлять, надо выбрать свое революционное правительство. Нашему крейсеру предстоит еще большое дело. Надо, чтобы все было в порядке. Выберем матросский совет для управления кораблем, он заменит нам разгромленное царское офицерье… Я предлагаю выбрать 12 человек. Долой царя, долой правительство, ура! — закончил он свою речь.

— Ура–а–а! — разнеслось над палубой. — Ур–ра! Будет „Память Азова“ памятна!

Матросы немедля избрали для управления крейсером командира — Нефеда Лобадина, и комитет, в который вошли Арсений Коптюх, Петр Колодин, Иван Аникеев, Тимофей Кузькин, Николай Баженов, Степан Гаврилов и еще пятеро. В Свеаборг, Кронштадт на корабли Балтийского флота полетели радиограммы, в которых крейсер извещал о восстании и призывал присоединиться другие суда. Под звуки „Интернационала“ медленно поползло вверх красное полотнище».

П. Веселов явно ненавидит не только царских офицеров, но и адмиралов. Поэтому Бирилев у него «визжит», а у мичмана с перепуга «дергается щека». Весьма неправдоподобно выглядит и вся сцена с призывом адмирала Бирилева крикнуть «ура» во славу русского народа и молчанием на это команды. Если в строю стояли русские люди, то почему бы им не крикнуть «ура» во славу своего рода? Здесь почти неприкрытая русофобия автора.

Воспоминания Н. Крыжановского дополняют объяснения других свидетелей мятежа, данные ими во время судебного процесса.

Из объяснительной записки мичмана Саковича: «Было 2 часа 20 минут ночи. Скоро началась стрельба и крики, Командир закричал: „Офицеры, наверх с револьверами“. Освещение прекратилось. Я выскочил наверх с писарем Евстафьевым. С бака из–за рубок сеток в нас стреляли, У среднего трапа лежал в крови мичман Зборовский. Спросил сигнальщиков, откуда стреляют. Они ответили: „Уйдите, вас убьют“. Ранили лейтенанта Вердеревского. Было ясно, что стрельба производилась только в офицеров…»

Из показания артиллерийского квартирмейстера Архипа Орехова: «На собрании команды вольный в матросской форме говорил речь. После этого Лобадин спросил, что делать со старшим офицером и Саковичем, вольный предложил команде на обсуждение. Лобадин предложил уничтожить их. Раздались голоса, что раньше надо пообедать. Котихин сказал: „А их на закуску!“ Потом стреляли по встречному миноносцу».

Из показаний артиллерийского квартирмейстера Гагарина: «Видел, как Лобадин приказывал стрелять комендору Песчанскому, но тот не туда целил. Лобадин его прогнал и стрелял потом сам. Вольный сказал на сходке: не пора ли прикончить старшего офицера и мичмана Саковича. Затем Лобадин приказал: „Вино наверх“». Что ж, спаивание команды — это верный способ удержать их как можно дольше во взвинченном и неадекватном состоянии.

Из показаний корабельного писаря Евстафьева: «…Видел мичмана Збровского плавающего в крови и подавал ему помощь. Я снес его в лазарет. На баке стал на шпиль неизвестный, рядом сел Лобадин. Он объяснил, почему это все произошло. Прочел выборгское воззвание. Сказал, что приедет один член Государственной думы и еще один товарищ, которые лучше его объяснят. Они должны были уже вчера прибыть. После некоторого времени жидкое „ура“».