На Чёрное море Матюшкин попал в числе иных «птенцов» адмирала Лазарева, а потому имя его стоит в одном ряду с именами Корнилова и Нахимова. Да и сам командующий Черноморским флотом всегда ставил их рядом: «…Я разумею преимущественно капитана 2-го ранга Нахимова и капитан-лейтенанта Матюшкина. Они старательные и неутомимые по службе офицеры». С Корниловым и Нахимовым Матюшкин был дружен. И если с первым Матюшкина объединяла общая петербургская молодость, язвительный ум, то со вторым — холостяцкий быт и неистовое увлечение службой. Из писем Матюшкина: «Что сказать вам о своём быте? Вы знаете Севастополь. Живу я в доме поблизости гауптвахты… стена о стену с Нахимовым и Стодольским…» Ещё письмо — и снова слова о Нахимове: «Я живу по-старому — каждый божий день в хижине и на корабле, вечером — в кругу старых братцев — Нахимова, Стодольского…»

В 40-е годы Нахимов очень сближается не только с Матюшкиным, но и с Корниловым. Одно время они с последним являются даже соперниками. Нахимов командует «Силистрией», Корнилов — «Двенадцатью Апостолами». Между капитанами и кораблями идёт нескончаемое соревнование. Кто быстрей поставит паруса, кто быстрей поймает ветер. Всякий раз, бывая в Николаеве, Нахимов неизменно останавливается в семье Корнилова, занимаясь и играя с его детьми. Корнилов же, будучи в Севастополе, — всегдашний гость Нахимова. Соратники по наваринской эпопее, они постепенно становятся не только друзьями, но и единомышленниками в деле развития Черноморского флота.

Из воспоминаний современников о Нахимове: «…Доброе, пылкое сердце, светлый пытливый ум; необыкновенная скромность в заявлении своих заслуг. Он умел говорить с матросами по душе, называя каждого из них при объяснении „друг“, и был действительно для них другом. Преданность и любовь к нему матросов не знали границ».

Из рассказов князя Путятина: «По утрам, раз в месяц Нахимов приходит на пристань. Там его уже ожидают все обитатели Южной бухты из матросской слободки и безбоязненно, но почтительно окружают его. Старый матрос на деревянной ноге подходит к нему: „Хата продырявилась, починить некому“. Нахимов обращается к адъютанту: „Прислать к Позднякову двух плотников“. „А тебе что надо?“ — обращается Нахимов к какой-то старухе. Она вдова мастера из рабочего экипажа, голодает. „Дать ей пять рублей“. „Денег нет, Павел Степанович“, — отвечает адъютант. „Как денег нет? Отчего нет?“ — „Да все уже розданы“. — „Ну, дайте пока из своих“. Но и у адъютанта нет денег. Тогда Нахимов обращается к другим офицерам: „Господа, дайте мне кто-нибудь взаймы“. И старуха получает просимую сумму».

Может, именно за эту простоту и любовь к простым матросам его недолюбливало столичное начальство, называя порой за глаза то боцманским, а то и матросским адмиралом. Думается, Нахимов на это не обижался. Дел у него всегда было вдосталь.

Знаменитая картина Айвазовского «Смотр Черноморского флота». Сколько в ней скрытого смысла! Вот император Николай I, облокотившись на фальшборт, восторженно взирает на безукоризненный строй парусных линейных кораблей. За его спиной тесной сплочённой кучкой стоят те, кому через несколько лет придётся лечь в склепе Владимирского собора: Лазарев, Корнилов и Нахимов.

Белизна наполненных ветром парусов ласкает взор императора. Увы, мощь его могучего и эффектного флота призрачна. Англия и Франция уже спешно спускают на воду паровые суда. Россия отстанет всего лишь на несколько лет, но цена этого отставания будет кровавой…

В 1850 году в Новороссийской бухте встретились два черноморских фрегата — «Кулевчи» и «Кагул». На первом держал свой флаг Корнилов, на втором — Нахимов. Думаю, что настроение у обоих друзей-соперников в тот день было прекрасным, да и обстановка, видимо, позволяла расслабиться. Неизвестно, кто из них первым предложил устроить гонку, да важно ли это? Участники этой удивительной гонки спустя много времени вспоминали, что азарт у всех её участников был небывалый.

В облаках белоснежных парусов фрегаты мчались в Севастополь. «Кулевчи» только чуть-чуть опередил «Кагул». Кто мог тогда знать, что впереди друзей-адмиралов будет ждать война и долгий бой за родной им Севастополь? Кто мог тогда знать, что смерть свою они примут в той же последовательности, в какой они мчались на всех парусах в ждущий их Севастополь: вначале Корнилов, а затем и Нахимов. Никому не дано предугадать своей судьбы…

В 1851 году после тяжёлой болезни умирает Лазарев. Тело умершего в далёкой Вене адмирала в Севастополь привозит младший из его наваринских учеников — Истомин. Командование Черноморским флотом переходит к престарелому адмиралу Берху, который тут же устраняется от всех дел, передав фактическое руководство всем в руки начальника штаба флота контр-адмирала Корнилова. Нахимов в это время командует флотской дивизией. Теперь именно они — Корнилов и Нахимов остаются в ответе за Черноморский флот, теперь именно по ним равняются все остальные, теперь им предстоит продолжить эстафету черноморской доблести и славы.

К весне 1853 года политическая обстановка в Европе с каждым днём обостряется. Турция, подстрекаемая Англией и Францией, провоцирует войну. Не теряя времени даром, Нахимов с Корниловым демонстрируют Стамбулу боевую мощь Черноморского флота, осуществляя блестящую операцию по перевозке за один рейс из Севастополя на Кавказ целой пехотной дивизии с лошадьми и артиллерией! И сегодня историки военно-морского искусства приводят эту операцию как классическую.

В мае 1853 года происходит окончательный разрыв отношений между Оттоманской Портой и Россией. Чёрное море, в который уже раз, становится ареной битв между флотами двух держав. Понимая ситуацию, Корнилов и Нахимов буквально осаждают морского министра и главнокомандующего Вооружёнными силами юга России князя Меншикова просьбой нанести удар непосредственно по турецкой столице, захватить Босфор и лишить англичан с французами всякой возможности проникновения в черноморские воды. Для этого у флота есть всё: мощные корабли и умелые капитаны, десантные войска и опыт их высадки. Но Меншиков колеблется, а когда, наконец, решается, то уже поздно. А Нахимов уже уходит во главе эскадры в боевое крейсерство. Вице-адмирал ищет неприятельский флот, ищет, чтобы уничтожить его и тем самым решить исход войны. Корнилов тем временем готовит к походу остальные корабли; укрепляет береговую оборону.

Эскадра Нахимова держалась в море до полного истощения запасов воды до конца июня. «Наблюдая за Босфором, — писал один из современников, — эскадра крейсеров съела последний сухарь, тратя воду по порциям, пируя на одной солонине, сторожа денно и нощно неприятелей, не сбросивших ещё своей личины, приготовляясь к должному приёму их упражнениями боевыми, под зноем летнего черноморского солнца». В те дни на кораблях эскадры распевали кем-то сочинённую песню о турках-лиходеях. Едва боцманы свистали «команде песни петь и веселиться», как на «Двенадцати Апостолах» заводили:

«Апостольских» песенников подхватывали на «Ягудииле» и «Варне»:

Нахимов всегда любил вникать во все мелочи. Прогуливаясь по шканцам и глядя на обучение молодых матросов, он частенько сам брал на себя обязанности учителя.

Из воспоминаний современника, лейтенанта Зарудного:

«— Что за вздор-с, — говорил он (Нахимов. — В.Ш.) офицерам. — Не учите их, как попугаев, пожалуйста, не мучьте и не путайте их; не слова, а мысль им передавайте.

— Муха! — сказал Павел Степанович одному молодому матросу, имевшему глуповатое выражение лица, — чем разнится бомба от ядра?

Матрос дико посмотрел на адмирала, потом ворочал глазами во все стороны.

— Ты видал бомбу?

— Видал.

— Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро?

Матрос молчал.

— Ты знаешь, что такое булка?

— Знаю.

— И пирог знаешь что такое?

— Знаю.

— Ну, вот тебе: булка — ядро, а пирог — бомба. Только в неё не сыр, а порох кладут. Ну что такое бомба?

— Ядро с порохом, — отвечал матрос.

— Дельно! Дельно! Довольно с тебя на первый раз».

Дозорная служба безоблачной не была. Периодически из пролива появлялись турецкие, а то и английские суда, которые имитировали обстрелы наших судов. Наши отвечали тем же, и пока этим дело кончалось. Когда провокации стали учащаться, Нахимов произвёл рокировку. Вперёд к проливу он выдвинул уже более тяжёлые фигуры — фрегаты, а бриги, наоборот, оттянул к главным силам.

Жизнь на крейсирующей эскадре шла своим чередом, авралы чередовались с ученьями парусными и артиллерийскими, а нескончаемые вахты — с редкими минутами отдыха. Это был свой особый мир, скрытый от взоров и понимания непосвящённых. Чтобы разнообразить жизнь своих офицеров, а заодно преподать им уроки тактики, Нахимов ежедневно приглашал корабельных офицеров к себе на обед, причём предпочтение отдавал молодёжи. «Нахимовские обеды» эти офицеры запомнили на всю оставшуюся жизнь.

Из рассказа лейтенанта В. Зарудного об обеде у адмирала Нахимова: «В этот день Павел Степанович пригласил к своему столу, по обыкновению, несколько офицеров. Командир фрегата постоянно обедал вместе с ним. Этот раз были приглашены Александр Александрович, вахтенный лейтенант, несколько мичманов, и я в том числе.

Когда мы вошли в каюту, то застали адмирала в весёлом расположении духа: он смеялся, ходя взад и вперёд по каюте, и тотчас же рассказал Александру Александровичу происшествие, которое его так развеселило. Дело было в том, что ютовой матрос сказал адмиралу какую-то добродушную грубость, отличавшуюся простонародной остротой. Жалею, что забыл содержание анекдота; мы невнимательно слушали Павла Степановича, потому что были заняты созерцанием стола с изящным убранством и гостеприимным содержанием.

— Сегодня арбуз будет, — сказал мне У. шёпотом, толкая меня вбок.

Павел Степанович услышал его и быстро обратился к нам с вопросом:

— Откуда взяли, что арбуз будет? Вы ошибаетесь, арбуза не привозили с берега.

— Я уже видел в шкафе, — ответил У., показывая рукой то направление, на котором, действительно, виднелся привлекательный предмет чрез полуоткрытые дверцы шкафа. Мы взглянули на него с особенною нежностию.

Происшествие это огорчило Александра Александровича. Мичман У. служил при авральных работах на грот-марсе. Иногда при досадных для старшего офицера неудачах на грот-марсе Павел Степанович советовал старшему офицеру не давать мичману У. арбузов. И без того раздражённый Александр Александрович отвечал: какое мне до него дело, пусть себе ест, что хочет.

— Нет-с, нет-с, — говорил Павел Степанович, — вы не сердитесь, а согласитесь со мной, что мичману У. не следует давать арбузов-с: хуже этого для него нельзя ничего придумать.

С удовольствием сели мы за стол.

— Просматривал я газеты, полученные с последней почтой, — сказал Павел Степанович, садясь за стол. — Думал найти в фельетоне что-нибудь о новой книжке „Морского сборника“. Нет ни слова, а как много пишут они пустяков! Споры ни на что не похожи-с; я был заинтересован последним спором, захотел узнать, из чего они бьются, — как скучно ни было, прочёл довольно много. Дело вот в чём-с. Один писатель ошибся, слово какое-то неверно написал-с; другой заметил ему это довольно колко, а тот вместо того чтобы поблагодарить его за это, давай браниться! И пошла история недели на две; что ни почта, то всё новая брань. Нет, право-с, эти литераторы непонятный народ-с, не худо бы назначить их хоть в крейсерство у кавказских берегов, месяцев на шесть, а там пусть пишут что следует.

Все засмеялись, и Павел Степанович также.

— Да не досадно ли, право-с, — продолжал адмирал: — ведь вот хоть бы „Морской сборник“, — радостное явление в литературе! Нужно же поддержать его, указывая на недостатки, исправляя слог не в специальных, а в маленьких литературных статьях. Наши стали бы лучше писать от этого-с.

— Как критиковать начнут, так и охота пропадёт писать, — сказал один из мичманов хриплым голосом.

— Не то, не то вы говорите-с: критиковать — значит указывать на достоинства и недостатки литературного труда. Если бы я писал сам, то был бы очень рад, если бы меня исправлял кто-нибудь, а не пишу я потому, что достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем самому соперничать с ними.

— У нас и без того хорошо пишут, — ответил тот же хриплый господин.

— Едва ли так-с. Мне, по крайней мере, кажется, что у нас чего-то недостаёт, сравните с другими журналами, увидите разницу, иначе и быть не может. Всякое дело идёт лучше у того, кто посвятил на него всю свою жизнь. Что же хорошего в нашем журнале, когда он весь покрыт одной краской, когда не видишь в нём сотой доли того разнообразия, которое мы замечаем на службе?

Я решился возразить Павлу Степановичу и заметил ему, что, по моему мнению, в специальном журнале всё должно быть подведено под одну форму.

— Не в том дело-с, господин Корчагин (так именует себя в рассказе Зарудный. — В.Ш.), не о форме говорю я, а о содержании.

— Да и на службе всё однообразно, здесь каждый день одно и то же делается.

— Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? Иногда особенности эти свойственны не одному лицу, а целой области, в которой он родился. Я уверен, что между двумя губерниями существует всегда разница в этом отношении, а между двумя областями и подавно. Очень любопытно наблюдать за этими различиями, а в нашей службе это легко: стоит только спрашивать всякого замечательного человека, какой он губернии: через несколько лет подобного упражнения откроется столько нового и замечательного в нашей службе, что она покажется в другом виде.

Мысль эта необыкновенно поразила меня. В первый раз я услышал её от Павла Степановича, и с тех пор она не выходила из моей головы. Наблюдения над людьми, в особенности когда они спорят, исследование нрава человека, с которым мы сами приведены в столкновение, — очень любопытны. Преодолевая порывы собственного негодования и отстраняя влияние пристрастия, можно упражнять наблюдательные способности свои, — тогда, не допуская помрачения ума, случающегося в минуту вспыльчивости, можно с удивительною ясностью определить отличительные черты характера и темперамента людей. В этом отношении, действительно, каждая губерния и каждый человек должны иметь свою особенность, зависящую от климатических и других внешних условий, особенность, которую безбоязненно можно назвать оригинальностью. Павел Степанович Нахимов обладал в высшей степени подобною наблюдательною способностью, которая развивается житейской практикой, следовательно, нелегко приобретается.

Кроме того, Нахимов, как народный юморист, имел доступ ко всякому подчинённому; кто говорил с ним хоть один раз, тот его никогда не боялся и понимал все мысли его и желания. Такие качества составляют не простоту, понимаемую в смысле простодушия, а утончённость ума и энергию светлой воли, направленные к известной цели. Этими обстоятельствами и объясняется очевидное могущественное влияние Нахимова на большие массы разнохарактерных людей. Как специалист и превосходный практик, он быстро достигал своей главной цели приучить и приохотить подчинённых ему матросов и офицеров к военному морскому ремеслу.

Счастливый результат куплен им ценою бесчисленных неприятностей и самых разнообразных огорчений, употреблённых в пользу философией твёрдого ума, который не избегал, а искал неприятностей, когда ожидал от них хороших последствий. Подобные характеры, редкие по своей силе и настойчивости, развиваются не под влиянием надзора товарищей и нравоучений начальников, а, напротив, укрепляются под гнётом зависти и злобы первых и себялюбивых угнетений последних. Ничто не в состоянии подавить творческую силу природы хорошо созданного человека, силу, которая, подобно стальной пружине, выпрямляется при малейшем облегчении.

Вот выгодная сторона службы на море, вот что развивает характеры многих моряков. Но та же причина убивает энергию молодых, не укрепившихся умов и даёт им ложное направление в жизни.

— Мало того что служба представится нам в другом виде, — продолжал Павел Степанович, — да сами-то мы совсем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчинёнными, и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно. Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые говорят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в России. Будь они и отличные моряки, а всё ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или распустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в корпусе; помните, как редко случалось, чтобы иностранные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том заключается, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в своё время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим пренебрегать? Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками — простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее — уже их дело; а каково пойдёт служба, когда все подчинённые будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действовать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь — несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицерьё от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится.

Павел Степанович вспыхнул; яркий румянец покрыл его лицо, и он быстро начал мешать ложкой в супе.

Эта мысль, удивившая меня тогда ещё больше той, которая ей предшествовала, сменилась скоро другими впечатлениями и недолго держалась в голове; в одно ухо вошла, а из другого вышла. Но когда эхо Синопского боя долетело до этих самых ушей, когда весь мир был поражён неслыханным в истории фактом, — истреблением крепости и значительной эскадры в несколько часов полдюжиной парусных линейных кораблей, — тогда возобновилась в уме моём давно забытая мысль и отозвалась в сердце каким-то упрёком.

В Нахимове могучая, породистая симпатия к русскому человеку всякого сословия не порабощалась честолюбием; светлый ум его не прельщался блеском мишурного образования, и горячее сочувствие к своему народу сопровождало всю жизнь его и службу. Неужели мы будем приписывать одной сухой науке успех победы, зависевшей от энергической деятельности множества людей?

Во время этой беседы с адмиралом, несмотря на мои двадцать лет от роду, я, вследствие особенных обстоятельств и условий нашего воспитания, находился ещё в том периоде жизни, когда запас школьных познаний ставит человека в странное положение на службе при недостатке опытности честолюбие искусственным образом развитое системой школьного образования, мешает иногда нам верно оценить своё положение в обществе и видеть множество ступеней, отделяющих нас от людей, много проживших и много сделавших. По школьной привычке мы судим ещё о достоинстве людей, измеряя его экзаменным масштабом, как будто всё достоинство человека заключается в количестве его учёных познаний, а не в полезных действиях его жизни. Имея эту слабость, общую почти всем молодым людям нашего века, я давал слишком важное значение скудному запасу своих познаний, не убедившись опытом, как легко всё забывается и как много уже мною забыто. Этому обстоятельству я приписываю излишнюю смелость в обращении с сановниками, недопустимую условиями общественных приличий, смелость, которая внезапной импровизацией часто поражала меня самого больше чем других. Удивительно, как медленно развивается иногда нравственное начало в человеке и как быстро совершаются в нём перевороты, изменяющие взгляд его на самого себя и на окружающую сферу.

Приписывая вспышку Павла Степановича тому, что он рассердился на меня за возражение, я надулся. Чего тут, думаю себе, обижаться возражениями; разговор неслужебный; значит, всякий может иметь своё мнение. Отчего же Александр Александрович всегда может спорить, а я не могу? — я не виноват, что я мичман. Возобновление разговора о литературе очень скоро примирило меня с Павлом Степановичем; по выражению добрых его глаз я убедился, что он нисколько не сердится на меня за участие в споре.

— Все неудачи в литературе, — говорил Павел Степанович, — при доказанной опытности писателей происходят от того-с, что все одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на одном месте, выпишет из головы всё, что в ней было, а там и пойдёт молоть себе что попало. Другое дело-с, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал, и притом поработал довольно над своей статьёй, и отделал её, как следует-с. Боюсь я за „Морской сборник“, чтобы с ним не случилась та же оказия-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Нужно всем помогать, особенно вам, молодые люди, вас это должно интересовать больше, чем нашего брата-старика, а выходит обратно-с. Ну, что бы вам, например, г. Фермопилов, написать что-нибудь для „Сборника“ о подъёме затонувшего судна; ведь вы сами там работали, так можете описать всё как следует…

Вечером в этот день случилось со мною происшествие, оставившее неизгладимое впечатление в моём уме и сердце Когда бора стихла, тотчас подняли рангоут и вечером после заката солнца спускали брам-реи и брам-стеньги. Сойдя с марса на палубу, я увидел, что поднимают шлюпку на боканцы, и тут же наблюдал за работой. В этот день шлюп-боканцы были выкрашены, и потому лопарь талей был загнут через борт и завёрнут на марса-фальном кнехте. Мат не был подведён под лопарь, отчего и стиралась краска на сетках. Старший офицер был занят чем-то на шканцах, и Павел Степанович заметил вскользь об этой неисправности командиру фрегата. Абасов (командир фрегата. — В.Ш.) обратился прямо ко мне, хотя на юте был офицер старше меня, которому по справедливости и должно было сделать замечание, а не мне, так как я только что сошёл с марса, где мог бы ещё оставаться, если бы захотел избегать работ.

— Ступайте на бак, — сказал мне Абасов, раздосадованный тихим замечанием адмирала.

— Не за кусок ли стёртой краски приказываете идти, куда не следует?

На фрегате вдруг всё стихло; все слушали с величайшим вниманием, что будет дальше. Некоторые матросы смотрели с марсов вниз: к ним долетели отголоски небывалой сцены. Павел Степанович тотчас же прекратил объяснение.

— Ступайте, — сказал он мне твёрдым, решительным, но спокойным голосом, — за краску или другое что, вы должны помнить, что на вас смотрят и слушают вас другие.

Я пошёл на бак, туда, где держат под арестом и наказывают матросов. Я пошёл не потому, чтобы сознавал в этом необходимое условие военной дисциплины, а просто повинуясь магическому влиянию власти человека, могучего волей и опытностью, чувствуя нравственное превосходство его над собою и своё бессилие. Не успел я дойти до бака, как меня догнал Александр Александрович, чтобы передать приказание адмирала о том, что с меня арест снят. Я сошёл вниз; кают-компания была наполнена офицерами; у всех были бледные лица, и все громко и горячо о чём-то говорили. Я не слышал ничего; ушёл в свою каюту и заплакал от злости.

Теперь только я могу спокойно вспоминать и разбирать обстоятельства прошедших невзгод а тогда я обманывал себя разными умозаключениями, опасаясь пристально заглянуть в своё сердце и сознаться в том, что я ещё не узнал себя хорошо. Всех и всё унижал я перед собою и оправдывал себя во всех отношениях. С ненавистью смотрел я на бледные лица сослуживцев и только впоследствии с удовольствием думал о том, что эта драматическая сцена доказывала успех воспитания нашего общества. Успокоившись несколько от первого порыва негодования, я пошёл к адмиралу объясниться: твёрдою рукою взялся за ручку двери адмиральской каюты, с нетерпением желая увидеть человека, который всегда превозносил достоинство дворянина и так унизил его сегодня.

Павел Степанович был сильно взволнован и быстрыми шагами ходил по каюте.

— А, это вы, Корчагин, очень рад вас видеть.

— Ваше превосходительство, я пришёл покорнейше просить вас списать меня на один из крейсеров вашей эскадры.

— Зачем-с?

— После сегодняшнего происшествия я не могу служить на фрегате с охотою и усердием.

— Вы читали историю Рима?

— Читал.

— Что было бы с Римом если бы все патриции были так малодушны, как вы, и при неудачах, обыкновенных в тех столкновениях, о которых вы, вероятно, помните, бежали бы из своего отечества?

Я молчал, потому что не был подготовлен к экзамену в таком роде.

— Нам не мешает разобрать подробнее обстоятельства неприятного происшествия. За ничтожную неисправность вам сделали приказание, несообразное с обычаями и с честью, а вы поторопились сделать возражение, несогласное с законами. Внимание всей команды было возбуждено в присутствии адмирала; неужели вы поступили бы иначе на моём месте в настоящее время, когда у нас нет устава. При таком условии начальник рискует потерять право на уважение общества и быть вредным государству вследствие своей слабости.

Сердце моё мгновенно освободилось от тяжкого бремени, и я вздохнул свободнее.

— Господин Корчагин, нужно иметь более героизма и более обширный взгляд на жизнь, а в особенности на службу. Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют. Матрос управляет парусами, он же наводит орудие на неприятеля; матрос бросится на абордаж, ежели понадобится; всё сделает матрос, ежели мы, начальники, не будем эгоистами, ежели не будем смотреть на службу, как на средство для удовлетворения своего честолюбия, а на подчинённых — как на ступени для собственного возвышения. Вот кого нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги отечества. Вы помните Трафальгарское сражение? Какой там был манёвр, вздор-с, весь манёвр Нельсона заключался в том, что он знал слабость своего неприятеля и свою силу и не терял времени, вступая в бой. Слава Нельсона заключается в том, что он постиг дух народной гордости своих подчинённых и одним простым сигналом возбудил запальчивый энтузиазм в простолюдинах, которые были воспитаны им и его предшественниками. Вот это воспитание и составляет основную задачу нашей жизни; вот чему я посвятил себя, для чего тружусь неусыпно и, видимо, достигаю своей цели: матросы любят и понимают меня; я этою привязанностью дорожу больше, чем отзывами каких-нибудь чванных дворянчиков-с. У многих командиров служба не клеится на судах, оттого что они неверно понимают значение дворянина и презирают матроса, забывая, что у мужика есть ум, душа и сердце, так же как и у всякого другого. Эти господа совершенно не понимают достоинства и назначения дворянина. Вы также не без греха: помните, как шероховато ответили вы мне на замечание моё по случаю лопнувшего бизань-шкота? Я оставил это без внимания, хотя и не сомневался в том, что мне ничего не стоит заставить вас переменить способ выражений в разговорах с адмиралом; познакомившись с вашим нравом, я предоставил времени исправить некоторые ваши недостатки, зная из опыта, как вредно без жалости ломать человека, когда он молод и горяч. А зачем же ломать вас, когда, даст Бог, вы со временем также будете служить, как следует; пригодятся ещё вам силы, и на здоровье! Выбросьте из головы всякое неудовольствие, служите себе по прежнему на фрегате; теперь вам неловко, время исправит, всё забудется. Этот случай для вас не без пользы: опытность, как сталь, нуждается в закалке; ежели не будете падать духом в подобных обстоятельствах, то со временем будете молодцом. Неужели вы думаете, что мне легко было отдать вам то приказание, о котором мы говорили, а мало ли что нелегко обходится нам в жизни?

Не без удивления выслушал я монолог адмирала. Куда девался тон простака, которым Павел Степанович беседовал с мичманами наверху по вечерам? Откуда взялись этот огненный язык и увлекательное красноречие? Эти вопросы задавал я себе, выходя из адмиральской каюты, совершенно вылеченный от припадка нравственной болезни, с которой вошёл в неё. Как опытный лекарь, Павел Степанович умел подать скорую и верную помощь; а это было ясным доказательством того, что он был великий моралист и опытный морской педагог…»

Что ж, великое счастье, что в столь трудный для России час у руля её флота были такие флотоводцы, как Нахимов. Пройдёт совсем немного времени, и именно им предстоит остановить объединённую Европу, но вначале надо было дать по рукам зарвавшимся туркам. Стояла уже глубокая осень 1853 года. Непрерывно штормило. Нахимов по-прежнему упорно искал турок. Упорство и терпение его было, в конце концов, вознаграждено. Турецкий флот под командой Осман-паши был обнаружен в Синопской бухте. Немедленно блокировав бухту, Нахимов, несмотря на недостаток сил, готовится к сражению. По его просьбе к Синопу подходит эскадра контр-адмирала Новосильского. Теперь можно и атаковать! В преддверии сражения на шканцах нахимовских кораблей перед командами читают адмиральский приказ: «…Не распространяясь в наставлениях, я выскажу мысль, что в морском деле близкое расстояние от неприятеля и взаимная помощь друг другу есть лучшая тактика. Уведомляю командиров, что в случае встречи с неприятелем, превышающем нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает своё дело…»

Приказ заканчивался словами: «…Государь император и Россия ожидают славных подвигов от Черноморского флота. От нас зависит оправдать ожидания».

Под началом Нахимова к этому времени имелись корабли: «Императрица Мария», «Париж», «Три Святителя», «Константин», «Ростислав» и «Чесма» с двумя фрегатами. Турецкий флот насчитывал четырнадцать пароходофрегатов, фрегатов, корветов и других судов. Стоящий на якорях у берега флот прикрывался мощными береговыми батареями. Противник был не из лёгких, но отступать Нахимов намерен не был.