«Ингерманланд». Трагедия в проливе Скагеррак
Командир линейного корабля «Иезекииль» капитан 1-го ранга Трескин был весьма озабочен. Еще бы: практической эскадре Балтийского флота предстоял императорский смотр! В конце морской кампании 1840 года Николай Первый решил самолично ознакомиться с состоянием дел на корабельном флоте. Как всегда, из-за вечной неразберихи с бумагами на эскадре узнали о предстоящем смотре буквально за несколько дней, хотя сам император заявил о своем желании поглядеть на корабельные эволюции еще ранней весной. Поэтому адмиральский ордер о срочной подготовке к смотру вызвал эффект разорвавшейся бомбы. Некоторые углядели в случившемся особый тайный смысл. Сразу же поползли слухи о якобы имевшем место недовольстве морского министра командующим эскадрой. Сам командующий вице-адмирал Платер тайно подозревал государя в желании убрать его на берег. Но большинству капитанов было не до долгих рассуждений. В несколько дней им предстояло привести в парадный вид свои уже порядком побитые морем корабли, отработать все мыслимые учения, подтянуть привыкшие к вольной морской жизни команды. Кроме этого, все они знали и другое: кому-то из них выпадет принимать императора у себя на борту. Итог такого визита мог быть двояким: продвижение по службе в случае успеха или, наоборот, полная немилость в случае провала и, как следствие, печальное завершение всякой карьеры вообще. Волновались капитаны изрядно, но как бы то ни было, все готовились к смотру с тщанием и серьезностью.
74-пушечный «Иезекииль» был далеко не нов. Для парусного корабля 14 лет — срок весьма почтенный. Наверное, именно по этой причине капитан Трескин волновался из-за возможного визита императора менее других. Начальники всегда стремятся посетить самые новые и современные корабли, так гораздо приятней взору и радостней душе! Кроме того, капитан «Иезекииля» был уверен в своей команде. Вероятно, впервые за всю свою многолетнюю службу он сумел подобрать такой коллектив единомышленников-офицеров и вышколенную команду. Чего стоил один лишь старший офицер Андрей Истомин, преданнейший службе и морю человек!
Андрей Иванович Истомин — один из братьев Истоминых, оставивших заметный след в истории отечественного флота. Среди них: герой Синопа и Севастополя контр-адмирал Владимир Иванович Истомин, погибший на бастионах; герой Нарина, а впоследствии вице-адмирал Павел Иванович Истомин; также участник Наварина и абхазских десантов, а впоследствии полный адмирал и член Адмиралтейств-совета Константин Иванович Истомин.
Наконец настал день высочайшего смотра. На горизонте в клубах черного дыма показался пароход «Ижора» под императорским штандартом. Ударила сигнальная пушка с флагмана эскадры 84-пушечного линкора «Вола», и вслед за тем загрохотали орудия всех кораблей. Балтийский флот салютовал Николаю Первому верхними деками. А едва рассеялся пороховой дым, «Ижора» ответствовала из своих восьми пушчонок. Затем император перешел на борт адмиральского корабля.
— Следите зорче за сигналами! — велел вахтенному лейтенанту Трескин. — Сейчас будем брать ход!
И точно, с «Волы» ударило орудие, по фалам рассыпались сигнальные флаги. Началось эскадренное учение.
Прибавляя паруса и одновременно выравниваясь в кильватер друг другу, корабли взяли курс на остров Гогланд, чтобы там продемонстрировать императору выучку своих экипажей и мастерство капитанов. Натужно гудели натянутые ветром паруса. Дубовые форштевни мощно подминали под себя пологую балтийскую волну. Развевались в полнеба многометровые вымпелы. А они шли друг за другом, гордые и статные, линейные корабли российского флота: «Владимир» и «Вола», «Ретвизан» и «Финланд», «Орел» и «Иезекииль» — надежда и слава великой державы.
Когда же в туманной дымке показались гранитные берега Гогланда — ударила с флагмана пушка, и, повинуясь сигналу, корабли плавно легли на развороте. Маневры начались!
Отлаженная и сплаванная за лето эскадра действовала безукоризненно. Император был доволен. Затем корабли палили по брошенным в воду щитам, в несколько залпов разнося их в мелкую щепку. И здесь Николай Первый выразил свое удовольствие увиденным.
— Вот, кажись, и отстрелялись, — радовались на шканцах «Иезекииля». — Теперь и на Кронштадт пора ворочать!
Но у императора были свои планы. С «Волы» велели всем, убавив паруса, лечь в дрейф. А вскоре от борта флагмана отвалила шлюпка под императорским штандартом.
— Ну вот, Павел Михайлович, кому-то сейчас на орехи достанется! — обернулся к командиру «Иезекииля» старший офицер Истомин.
Трескин молча поднял зрительную трубу. Затем резко отнял ее от глаз.
— Андрей Иванович! Правый трап к спуску! Фалрепных к трапу! Команду во фронт!
Уже на бегу Истомин еще раз глянул на царскую шлюпку. Так и есть, она направлялась прямо к «Иезекиилю».
«Ну, теперь пан или пропал, третьего не будет! — усмехнулся про себя старший офицер. — Сейчас жарковато придется!»
Через четверть часа Николай Первый уже поднимался на палубу. Следом за ним — морской министр Меншиков, цесаревич Константин, за ними же — немалая свита из адмиралов да генералов.
— Что из мешка худого сыплются! — шепотом переговаривались меле собою матросы.
— Цыть вы, салажня! — прицыкнул тут же на них кто-то из унтеров. — Не вашего то ума дело! Коль лезут, значит, так надо для пользы общей!
Николай Первый тем временем обошел строй.
— Здорово, братцы! — зычно поздоровался он с командой.
— Здра-жла-ва-вели-ство! — было ему ответом.
— Что ж, командир, матросы у тебя бравы и веселы! — подкрутил ус, обращаясь к Трескину, император. — Теперь посмотрим, каковы они в деле. Займемся учениями!
— Какое прикажете играть, ваше величество? — приложил руку к треуголке командир «Иезекииля».
— Начнем с парусного, — кивнул ему Николай.
Запел горн, ударили барабаны, засвистали боцманские дудки… Ученье по постановке парусов началось. Свитские разом достали из карманов часы. Минута… вторая… третья…
— Ваше величество! — подбежал Трескин к внимательно наблюдавшему за действиями команды императору. — Марсели и бом-марсели поставлены!
Николай молча взглянул на услужливо представленные ему часы. Кивнул Затем отошел, встал, скрестив руки на груди:
— А теперь играй ученье пушечное!
И снова запели горны. Быстро и споро раскрепляли ловкие матросские руки пушки в положение «По-боевому».
— Неплохо, командир! — объявил Трескину император, когда артиллерийские упражнения были завершены. — Доложи прохождение службы!
Не ожидавший такого вопроса, Трескин на мгновение было запнулся.
— Давай, давай! — незаметно ткнул его в бок министр Ментиков. — Сейчас твоя судьба и решится!
— Участвовал в кампании 1812 года. Затем на фрегате «Патрикий» ходил в Кадис. Командовал палубным ботом. Поочередно служил на кораблях «Эмгейтен» и «Бриен», командовал фрегатом «Мария». С 1837 года командую кораблем «Иезекииль».
— Награды? — поинтересовался Николай.
— Владимир четвертой степени и Станислав второй!
— Ну что ж, — подвел итог расспросам император. — Корабль хорош, служители — тоже. Наверное, пора подумать и о перемене места службы. Не так ли?
— Да, государь, капитан первого ранга Трескин достоин продвижения даже не в очередь! — поддакнул из-за императорского плеча министр Меншиков.
Поблагодарив за службу команду и поощрив всех целковым да внеочередной чаркой, Николай Первый покинул «Иезекииль». Императорский катер брал курс к дымившему вдали пароходу «Ижора».
— Пушки верхнего дека к холостому залпу изготовить! — скомандовал Трескин, вытирая со лба выступивший от волнения пот.
Залп… Залп… Залп…
На «Воле», отойдя от штабных офицеров, потихоньку перекрестился старый вице-адмирал Платер:
— Слава тебе, Господи! Обошлось!
Завершалась морская кампания 1840 года. Балтийский флот брал курс к гавани Кронштадта, чтобы начать разоружение. Всю зиму корабли будут стоять вмерзшими в лед, весной снова будут ставить мачты и пушки, грузить припасы, чтобы уже летом опять выйти за Гогланд. Так плавали отцы и деды, так плавать и им, балтийцам сороковых годов века девятнадцатого!
* * *
Мир стоял на пороге великих перемен. Парус и весло, честно и преданно служившие человеку не одно тысячелетие, уступали место пару и механической тяге. И с каждым годом все больше и больше презираемых истыми парусниками «самоваров» пенило моря и океаны.
Сороковые годы XIX века — последнее затишье перед огненным смерчем пятидесятых, испепелившим Черноморский флот и сведшим на нет былое всемогущество Балтийского. Россия отстала от Европы всего лишь на несколько лет, но расплата за эту отсталость оказалась кровавой…
Было бы неверным говорить, что в России совсем не думали о пароходах. Нет! Думали и прекрасно понимали, какие выгоды несут в себе эти неказистые с виду и грязные «углевозы». Но от понимания до претворения на Руси срок долог. А потому моряки сороковых все так же любили свои белоснежные паруса, а лихие и отчаянные брамсельные были адмиральским сердцам куда ближе, чем изможденные и чумазые кочегары.
Любил парус и новый морской министр князь Меншиков, последний отпрыск фаворита великого Петра. Полный невежда в морских делах, князь никуда и не лез, полагая, что все должно идти своим чередом.
— Не нами началось, не нами и кончится! — говорил он неизменно, когда ему докучали прожектами флотского переустройства.
Но если высшее офицерство относилось к Меншикову с известной долей презрения и скрытого негодования, то молодежь видела в морском министре лишь острого на язык и снисходительного к мичманским проказам барина. В те годы на шумных мичманских пирушках распевали под гитару:
В море есть островок, а на нем городок — чудо!
Там живут моряки, а смолы и пеньки — груда!
И у них есть закон, чтобы пить всегда ром с чаем!
А из Питера князь им кричит не сердясь: «Знаем!»
Меншиков пароходы не любил и не понимал, а потому, щедро отпуская деньги на постройку кораблей парусных, крайне неохотно подписывал бумаги на закупку за границей презренных «самоваров».
В те годы основу Балтийского флота составляли линейные корабли типа «Селафаил», названные так в честь головного корабля этой многочисленной серии — линкора «Селафаил». «Селафаилы» были кораблями на редкость удачными. Разработал проект знаменитейший российский корабельный мастер Александр Иванович Катасанов. Он прошел долгий путь от подмастерья до обер-сарваера, что соответствовало чину никак не меньше генеральского. В «Селафаиле» он воплотил все свое искусство и огромнейший опыт. Корабль выгодно отличался от своих предшественников плавностью обводов, прочностью корпуса. Главная же его особенность состояла в круглой корме, более надежной и крепкой, чем применявшаяся до этого на русском флоте транцевая «голландская».
Однако построить свой «Селафаил» Катасанову было не суждено. По его чертежам корабль сработал в петербургском Новом адмиралтействе его ученик Иван Амосов. Было то в 1803 году.
С тех пор на протяжении долгих десятилетий с российских верфей сходили 74-пушечные «Селафаилы». Умер корабельный мастер Амосов — и перенял эстафету его ученик Андрей Курочкин. Состарился он — и на смену пришли новые «селафаильцы»: Иван Игнатьев и Вениамин Стоке, а затем и архангельский мастер Василий Артемьевич Ершов.
Уже к двадцатым годам XIX века «Селафаилы» составляли становой хребет отечественного флота, как в XVII веке — знаменитые 60-пушечные «Екатерины». Но затем доля их стала падать. В составе флота все больше появлялось кораблей, несущих по 80–100 орудий. Время диктовало свои правила. Затем петербургские верфи полностью перешли на постройку кораблей более современных проектов. «Селафаилы» же продолжал строить Архангельск. Всего к 1840 году в России их было построено 43 единицы. Естественно, что с годами проект все более и более усовершенствовался. Свой почерк был и у каждого мастера, но общая катасановская идея оставалась неизменной.
Наверное, самым знаменитым из кораблей этой серии стал линейный корабль «Азов». В 1827 году в ожесточенном Наваринском сражении его экипаж под началом капитана 1-го ранга М.П. Лазарева явил миру столь яркие образцы доблести, храбрости и чести, что поверг в изумление всю Европу. Именно «Азов» первым в отечественном флоте удостоился высокой чести заслужить кормовой Георгиевский флаг — высшую награду для кораблей.
К числу «Селафаилов» принадлежал и «Иезекииль» капитана 1-го ранга Трескина. К 1840 году корабль выслужил свой положенный срок и подлежал сдаче в порт. В связи с этим было принято решение вместо него заложить на Соломбальской Архангельской верфи очередной «Селафаил» под № 44. Имени же ему пока дано не было.
Едва завершилась морская кампания, как капитана Трескина вызвали в министерство. Дежурный генерал проводил его к морскому министру. Князь Меншиков был немногословен.
— Государь остался весьма доволен твоим кораблем! — заявил. — Потому предлагаю ехать в город Архангельской и принимать там под начало новостроящийся корабль.
— Его величество говорил о повышении в ранге должностном! — напомнил Меншикову Трескин.
— Свободных вакансий пока нет! — пожал плечами тот. — Вернешься — дадим бригаду.
— Что за корабль спускают архангелогородцы?
— «Селафаил».
— Позволено ли будет мне взять несколько офицеров с «Иезекииля»?
— Не возражаю!
— А матросов?
— Нет! — насупил брови министр. — Укомплектуешься на месте унтерами местного экипажа да тамошними рекрутами.
— Но в мае предстоит переход вокруг Скандинавии, и я не могу идти в столь дальнее плавание с сырой командой!
— Не ты первый, не ты последний! — уже зло глянул на надоедливого каперанга Меншиков. — Всегда так было! Сплаваешься!
Давая понять, что разговор окончен, он принялся демонстративно рассматривать какую-то попавшуюся под руку бумажку.
— Честь имею! — вскинул голову Трескин и, повернувшись на каблуках, вышел
Домой в Кронштадт добирался пассажирским пароходиком. Дул остовый ветер, и слабосильный «самовар» едва выгребал против поднятой волны, трясясь как в лихорадке.
Супруги Трескины снимали меблированную квартиру неподалеку от Петербургских ворот. Марья Давыдовна встретила мужа на пороге.
— Ну что? Куда назначили? — спросила с тревогой в голосе.
— Едем в Архангельск! — ответствовал ей супруг. — Будем принимать корабль.
Уже на следующий день Трескин начал заниматься отбором офицеров для укомплектования своего корабля. Перво-наперво вызвал старшего офицера капитан-лейтенанта Андрея Ивановича Истомина. Такой старший офицер — клад для любого командира. Дело свое знает до тонкостей мельчайших. Кроме того, море и службу корабельную любит, что тоже немаловажно. За плечами капитан-лейтенанта походы по Атлантике и Средиземному морю. Почти десять лет отплавал на «Иезекииле». Храбро сражался в знаменитом Наваринском сражении, за что награжден орденом Святой Анны 3-й степени с бантом.
Андрея Ивановича уговаривать долго не пришлось.
— Плавание предстоит интересное. Вояж вокругскандинавский более мне по душе болтаний в «маркизовой луже», — заявил он Трескину. — «Селафаилы» я знаю как свою пятерню. Ну а с вами, Павел Михайлович, вместе служить всегда рад!
— Спасибо, Андрей Иванович! — растрогался командир. — Иного решения от старого соплавателя и не ожидал!
Согласились отправиться со своим командиром в Архангельск вахтенный начальник лейтенант Яков Васильев и лейтенант Александр Дудинский, мичманы Капитон Бубнов и Людвиг Рененкампф. Узнав о предстоящей новостройке, пришел к Трескину его старый сослуживец лейтенант Дергачев, в последнюю кампанию отплававший на линейном корабле «Не тронь меня». За ним оттуда же попросились уже отлично зарекомендовавшие себя в море лейтенант Дмитрий Сверчков и мичман Петр Назимов. Двоюродный брат Петра Назимова известен в русской истории, как командир корвета «Витязь», доставившего Н.Н. Миклухо-Маклая на берег Новой Гвинеи. Впоследствии он стал вице-адмиралом, членом Адмиралтейств-совета, командующим Тихоокеанской эскадрой.
Добровольцем пошел в экипаж новостроящегося архангельского корабля лейтенант Федор Андреев — педагог и ученый. Молодой офицер успел прекрасно проявить себя как преподаватель на офицерских классах и стать автором нескольких научных трудов, получивших широкую известность. Свое желание участвовать в переходе вокруг Скандинавии он объяснил так:
— Хотелось бы изучить магнитные склонения в широтах высоких!
Попросился в экипаж Трескина и мичман Дмитрий Аникеев, уже отплававший несколько боевых кампаний на Черном море. Мичман Аникеев служил там на линейном корабле «Силистрия» под командой капитана 1-го ранга П.С. Нахимова. Проявил беззаветную храбрость и хладнокровие при высадке десанта у местечка Субаши, за что получил орден Святой Анны 4-й степени.
Таким подбором офицеров Павел Михайлович Трескин мог быть вполне доволен. Еще бы, ему удалось собрать под свое начало цвет Балтийского флота.
Кроме того, он «выбил» у начальства и своего боцмана с «Иезекииля». Боцман Иван Завьялов отслужил уже на флоте за четверть века, ходил на шлюпе «Восток» к берегам антарктическим и на шлюпе «Суворов» — к пределам аляскинским, дважды хаживал вокруг Скандинавии, да и в баталиях морских испытан не единожды. Все знает и все умеет боцман Иван Завьялов. Второго такого, почитай, на всем флоте российском нет.
После Рождества капитан 1-го ранга Трескин сформировал санный поезд. Получилось за полсотни саней. Набрали всяческих припасов, навигационных инструментов. Многие ехали с семьями. Вез свою жену Марью Давыдовну командир корабля Трескин, вез жену Глафиру Ивановну и боцман корабля Завьялов.
Длинной вереницей выехали сани за петербургскую заставу. Остановились. Привстал капитан Трескин, оглянулся на свой караван, махнул рукой:
— С Богом!
Гикнули ямщики, рванули кони, и понесся санный поезд по заснеженной целине…
* * *
Архангельск встречал балтийцев колокольным перезвоном. Была уже Пасха. Прибывших давно ждали. Тут же отвели им дома для проживания. Сложили корабельное имущество в местном адмиралтейском сарае да замок амбарный на дверь повесили.
А на Соломбальской верфи уже высился частоколом шпангоутов остов будущего корабля. Строивший его корабельный мастер Ершов встретил приехавшую команду радушно.
— Вот, — говорил, седые волосы поглаживая, — присматривайтесь к тому, как строим, да изучайте понемногу! Ничего зря на свете не бывает! Все пригодится!
Уже в Архангельске стал экипаж линейного корабля за № 44 пополняться новыми людьми. Пришли штабс-капитан корпуса морской артиллерии Андрей Чевгуздин, штурман — капитан Алексей Воронин, штаб-лекарь Сакович и назначенный местным архиереем священник Василий Низарьин. Прямо из Морского корпуса прибыли новоиспеченные мичманы Владимир Греве и Дмитрий Лесли, оба выходцы из старинных морских родов.
Стали прибывать на укомплектование и матросы. Старых служак было мало. Большей частью приходили молоденькие архангелогородские рекруты, и хотя многие из них уже изведали штормовую морскую волну на отцовых да дедовых кочах, однако учить их еще предстояло немало.
Чтобы хоть как-то подготовить команду к будущему тяжелому переходу, Трескин договорился с начальником местного порта об учебных плаваниях по Белому морю. Часть матросов посадили на транспорт «Онега» под началом лейтенанта Дудинского, другую — на местную шхуну под командой лейтенанта Александра Шигорина. Все короткое северное лето суда оморячивали рекрутов, делая из них настоящих моряков.
К лету же из Санкт-Петербурга пришло, наконец, и радостное известие. Государь император присвоил линейному кораблю № 44 имя. Отныне строящемуся на Соломбальской верфи 74-пушечнику надлежало именоваться «Ингерманланд».
Давно известно, что корабельные судьбы сродни людским. Так же, как и люди, имеют корабли дату своего рождения и день своих именин. Вся разница при этом лишь в том, что у кораблей, как правило, день присвоения имени предшествует дню официального рождения.
Присвоение имени кораблю отмечали скромно, но весело. Произносили тосты. Желали имениннику легкой воды и долгих лет. Шутили, смеялись. Да по-другому, наверное, и быть-то не могло: ведь офицеры «ингерманландские» почти сплошь молодежь!
«Ингерманланд» — слово вроде иноземное, но это только кажется. Суть и смысл его всецело свои, российские. Ингерманландия — это приневская земля, отчина и дедина России. Существует легенда, что имя свое она берет от имени жены великою князя Ярослава Мудрого шведки Ингигерде, которой данные владения по берегам реки Невы князь преподнес в качестве брачного подарка. В Ливонскую войну земли эти были утрачены, а возвращены лишь при Петре Великом. Желая увековечить старое название приневской земли, распорядился Петр в 1715 году присвоить имя «Ингерманланд» новому линейному кораблю, построенному по его чертежам. Тот «Ингерманланд» долгие годы оставался любимым детищем Петра. На нем царь неизменно поднимал свой штандарт, выходя в Балтийское море.
Императору Николаю Первому не давали покоя лавры прапрадеда. Может, именно поэтому и решил российский монарх присвоить это заслуженное имя новостроящемуся кораблю…
А жизнь в Архангельске шла своим чередом Строился корабль, обучалась команда. Люди работали, изучали свое морское ремесло, отдыхали, веселились, влюблялись. На одном из местных вечеров и познакомился с дочерью архангельского чиновника Олимпиадой лейтенант Дмитрий Сверчков. Любовь всегда непредсказуема и внезапна. Ее нельзя ни предусмотреть, ни предупредить. Просто встречаются два человека и понимают, что больше друг без друга им не прожить и дня…
Свадьба у Сверчковых была шумная и разудалая. Гуляли офицеры, которых Дмитрий созвал к себе на торжество. Гуляли и матросы, которым щедрый лейтенант выкатил от себя два бочонка водки.
Супруга командира взяла опеку над молодой женой офицера. Наставляла, как что делать, делилась своим долгим житейским опытом Несмотря на большую разницу в возрасте, молоденькую Олимпиаду часто можно было видеть в гостях у Марьи Давыдовны Трескиной. Коротая время, женщины вместе вышивали, обсуждали новости, ходили по лавкам за покупками.
Женились и матросы. Рождались и дети, появление каждого командой «Ингерманланда» отмечалось особо. Трескин подобные праздники поощрял.
— Пусть люди получше узнают друг друга, — часто говорил он. — Да не только в труде нашем моряцком, каторжном, но и в отдыхе нечастом!
Может, именно по этой причине дом, где квартировал командир, никогда не пустовал. Там всегда были рады каждому офицеру корабля, для каждого находились ласковое слово, стол и добрый совет. Над молодыми офицерами шефствовала Марья Давыдовна. Ей поверяли они свои сердечные тайны, она же с материнской заботой заступалась за них перед своим требовательным к службе мужем.
Так в делах и заботах минул год 1841-й. К маю следующего, 1842 года корпус «Ингерманланда» был уже готов к спуску на воду. Теперь ждали лишь дня, когда Северная Двина сбросит с себя ледяные оковы.
Наконец пошел ледоход. Грязно-серые ледяные глыбы с треском и шумом понеслись по течению, навеки исчезая в волнах Белого моря. Капитан 1-го ранга Трескин был вызван к главному командиру порта. После долгих обдумываний и рассуждений адмирал объявил:
— Спуск корабля назначаю на 24 мая!
День спуска выдался на редкость погожий. Было тепло, неласковое северное солнце светило по-летнему. С раннего утра в порт и на городскую набережную потянулся народ. Архангельск — город небольшой, и спуск каждого корабля — событие великое. Здесь можно встретить всех, узнать последние новости и обсудить последние слухи. Словом, спуск кораблей издавна превращался в городе Архангельске во всеобщий праздник с салютом и гуляниями, ибо и флот, и город жили одними заботами и помыслами.
Где-то около полудня, когда все уже было готово к началу церемонии, прибыли городской губернатор и главный флотский начальник. Поднявшись на специально построенный помост, все они важно расселись в креслах. За спинами начальников толпились чиновники. Поближе — те, кто поважнее, далее — помельче.
Огромный корпус «Ингерманланда» покоился на массивных блоках и подпорках. Под ними с наклоном к воде были уложены в несколько рядов объемистые бревна-полозья, обильно обмазанные салом Над самим кораблем на временных флагштоках трепетали на свежем ветру многочисленные флаги.
Часть команды во главе с командиром находилась на борту, другая — в парадном строю рядом с ним. Там же стояли жены офицеров и матросов: Марья Давыдовна Трескина и Олимпиада Сверчкова, Глафира Завьялова и многие другие. Бегали и шалили дети. На душе у всех было торжественно и радостно.
Наконец генерал-губернатор вяло махнул рукой:
— Начинайте!
Вперед вышел седовласый архиерей. Громким басом отслужил молебен, окропил корабль святой водой.
Люди притихли. Смолкли разговоры. Наступал решающий момент. Теперь все смотрели на главного строителя. Полковник корпуса корабельных инженеров Василий Артемьевич Ершов перекрестился:
— Господи, укрепи!
Затем взял в руки рупор:
— Ну-ка, робяты, к спуску изготовсь!
По его команде мастеровые быстро разбежались по предписанным местам: одни — к блокам, держащим корабль, другие — к подпорам. Окинув быстрым взглядом происходящее и убедившись, что его команда исполнена в точности, Ершов зычно крикнул:
— Блоки вон!
Сразу весь эллинг заполнился шумом: это мастеровые быстро и ловко вытащили блоки.
— Подпоры вон! — скомандовал главный строитель.
И громогласное, единодушное «ура» приветствовало шумный натиск великана. Скользя по бревнам, «Ингерманланд» вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее устремился к воде. Еще мгновение — и он в каскаде брызг закачался на волнах.
Гремел оркестр, утирали платками глаза флотские дамы, искренне жали друг другу руки офицеры и матросы.
Один из очевидцев этого достопамятного события впоследствии писал: «Не скоро смолк на берегу шумный восторг зрителей. Каждому наперерыв один перед другим хотелось взглянуть на богатыря, и сотни шлюпок мгновенно окружили его. Веселье и радость видны были на всех лицах — спуск был удачный. Весел был начальник нового корабля, радостны были мы, кому должно было совершить на нем первую кампанию».
Со спуском «Ингерманланда» команда перебралась на корабль. Работы меж тем продолжались: устанавливали мачты, грузили артиллерию и всевозможные припасы. Орудий приняли на борт не более двух десятков. Для плавания в мирное время этого было вполне достаточно. Остальные же пушки, в том числе и новейшие 68-фунтовые бомбические, надлежало получить в кронштадтских арсеналах по приходе к месту постоянного базирования.
Затем начались пробные выходы в море. Вместе с матросами и офицерами в этих плаваниях участвовали и соломбальские мастеровые во главе с полковником Ершовым. Главный строитель внимательно наблюдал, как ведет себя его детище на волне. Мастеровые же на месте устраняли обнаруженные недоделки.
Спустя несколько недель капитан Трескин мог с чистой совестью доложить командиру порта:
— «Ингерманланд» превосходен. На волну всходит легко. Не валок. На курсе устойчив. В управлении легок и маневрен. Все сработано превосходно!
Присутствовавший при разговоре полковник Ершов с показным равнодушием пожал плечами:
— Дело самое обычное. Строим для Отечества своего!
Вскоре корабль был готов к дальнему переходу. А так как обычно из судов, идущих на Балтику, формировался отдельный отряд, то начальником этого отряда, как старшего по званию и должности, морской министр определил командира «Ингерманланда». Помимо линейного корабля под начало Трескина поступили и два новостроенных транспорта — «Волга» и «Тверца».
Тогда же потянулись к Павлу Михайловичу и просители. Люди желали плыть в Кронштадт на борту линейного корабля. В этом не было ничего необычного. Морское плавание в летнее время, как правило, было не особенно продолжительным. К тому же при хорошей погоде оно гораздо приятнее, чем отупляющая тряска по разбитым российским дорогам. Имелась и еще одна, быть может, самая главная, причина. Военные моряки денег за провоз не брали, довольствуясь лишь небольшой суммой за питание из общего котла. Поездки же на перекладных для средней руки российского обывателя влетали в копеечку…
Практика перевоза пассажиров попутными военными судами в России существовала издавна. Кроме того, командир «Ингерманланда» брал на переход свою супругу. Вместе с Марьей Давыдовной решила отправиться морским путем и гостившая у Трескиных в Архангельске ее младшая сестра Лиза. Брал с собой жену и лейтенант Сверчков, решили не разлучаться с женой и сыном боцман Завьялов и некоторые другие. Так что пассажирам отказа не было.
Отъезжающие на «Ингерманланде» грузились на него за день до отхода. Долго перегружал со шлюпки на корабль чемоданы отставной полковник корпуса морской артиллерии Борисов. Старый служака отдал военному делу без малого тридцать лет, приняв крещение еще на славном Бородинском поле. Год назад ветеран вышел на пенсию подчистую и решил было доживать свой век в милом сердцу Архангельске, но случилось несчастье. Купаясь в Двине, утонула по нечаянности одна из его дочерей. Не выдержав горя, умерла жена. И старик остался один с двумя старшими дочерьми. Тогда-то, наверное, и решил полковник переменить место жительства. Слишком уж многое напоминало ему здесь о недавнем горе. А тут и случай представился: от своей престарелой тетки получил он небольшой домик в Петербурге. Думал-думал старик, ехать ему или нет, а потом решился. Поедем! К тому же и дочери на выданье, а в столице, глядишь, и женихов себе найдут по сердцу и с положением.
Прибытие на борт «Ингерманланда» семейства Борисовых вызвало среди корабельных офицеров заметное оживление. И было отчего! Дочери полковника Борисова были совершенные красавицы. С первой же минуты своего прибытия девушки оказались в центре внимания. Однако, снисходительно принимая знаки расположения всех офицеров, сами они выделяли из их числа лишь двоих — братьев Назимовых, бравых и обаятельных лейтенантов. И если Надежде нравился Петр, блиставший в корабельной кают-компании своим неистощимым остроумием, то Софье был более по душе скромный и даже немного застенчивый Евгений.
Уже перед самым отплытием Олимпиада Сверчкова призналась мужу, что ждет ребенка; но как ни отговаривал ее от морского путешествия Дмитрий, Олимпиада осталась непреклонной: еду с тобой — и все тут! Чтобы ей было легче перенести плавание, сопроводить решительную женщину вызвалась ее тетка Елизавета Андреевна. Помимо всего прочего, у тетушки нашлись кое-какие дела в столице, а чувствовавшей себя далеко не лучшим образом Олимпиаде такая помощь была как нельзя кстати. Разрешил Трескин взять с собой и мальчика Ваню Терентьева. Ваня отправлялся в столицу держать экзамен в штурманское училище. За мальчонку заступился корабельный штурман Воронин.
— Возьмем мальца, Павел Михайлыч, сирота ведь! — уговаривал он командира. — Где ему к экзамену подготовиться… А мы за время плавания мальчонку подучим, да и на службу флотскую поглядит, какова она есть не на картинке писаной. Век будет вас благодарить!
— Ну что с вами делать! — махнул рукой Трескин. — Берем!
Не отказывал капитан и матросам, которые брали с собой не только жен, но и детей малых.
Волновали Трескина и заботы иные, куда более для него существенные. На «Ингерманланде» не хватало положенных по штату офицеров, а ведь кораблю плавание предстояло не только долгое, но и достаточно сложное.
— Разумеется, для внутреннего плавания двумя офицерскими вахтами я бы вполне удовлетворился, — выговаривал он местному адмиралу. — Но для путешествия по морям Ледовитому и Немецкому (Северному. — В.Ш.) того явно недостаточно.
Адмирал особо не возражал:
— Сколько требуется?
— Десяток толковых офицеров, — без долгих раздумий ответил Трескин.
— Да этак ты у меня последних выгребешь! — развел руками командир порта. — Дам, сколько смогу! За остальное не взыщи, у самих с этим туго, знаешь!
Слово свое адмирал сдержал, и перед отходом на «Ингерманланд» прибыли сразу шесть офицеров, служивших ранее в Архангельске.
23 июля Трескин провел предпоходовый смотр. Тогда же прибыло пожелать доброго пути кораблю местное начальство. В кают-компании распили шампанское на легкую дорогу и поставили свечи к образу Николая Угодника. Офицеры, как полагается, переоделись из сюртуков в вицмундиры. На борт подняли все гребные суда.
24 июля поутру отец Василий отслужил молебен, после чего Трескин дал команду к съемке с якоря. Ровно в полдень 74-пушечный линейный корабль «Ингерманланд» вступил под паруса и при попутном ветре взял курс к берегам далекого Финского залива. Под дубовым форштевнем круто вскипала беломорская волна.
* * *
Первые дни погода явно благоприятствовала мореплавателям. Ветер был свежий и ровный. Ярко светило летнее солнце. «Ингерманланд» как флагман отряда судов шел под одинарным вымпелом. Следом за ним белели парусами транспорты «Волга» и «Тверца». Трюмы судов были заполнены сушеной треской, составлявшей неотъемлемую часть рациона балтийских моряков и весьма ими почитаемой.
Один из участников плавания на «Ингерманланде» впоследствии вспоминал об этих первых днях похода: «Быстро, под всеми парусами понеслись по волнам Белого моря. Недолго видели мы удалявшиеся берега Архангельска, и, хотя сильно поднимала их рефракция, взошедшее солнце лишило нас зрелища их. Настала морская жизнь и потекла своим строгим порядком. Прекрасная погода и по временам открывавшийся западный берег Белого моря удерживали многих на верхней палубе. Все любовались ходом корабля и новыми переменными видами».
Команда согласно расписанию занималась парусными да артиллерийскими учениями. Пассажиры отдыхали, прогуливались по палубе, знакомясь друг с другом и коротая время в приятных беседах. И если при этом старики вели промеж себя разговоры серьезные да политические, то молодежь откровенно радовалась солнцу, морю и легкому ветру.
Но на палубе «Ингерманланда» рождались не только приятельство и дружба. Вскоре разве что слепой мог не заметить, что лейтенанты братья Назимовы уже не просто увлечены, а по-настоящему влюблены в очаровательных дочерей полковника Борисова. В свою очередь девушки отвечали молодым людям полной взаимностью. Когда днем один из братьев заступал на вахту, его возлюбленная как бы нечаянно прогуливалась неподалеку, глядя со стороны на ловкость и умение своего избранника. Наблюдательная Марья Давыдовна Трескина уже через несколько дней шепнула:
— Готовься, Павлуша, по приходе в Кронштадт еще две свадьбы справим!
— Откуда, Маша? И сразу две?! — изумленно посмотрел на нее муж.
— На всем корабле, наверное, один ты и не знаешь, что твои лейтенанты Назимовы уже просили руки у Надежды и Софьи Борисовых! — пояснила супругу Марья Давыдовна.
— Надо же! — еще более изумился капитан «Ингерманланда», — Такое и нарочно не придумаешь!
— Будет тебе, — замахала руками довольная произведенным на мужа эффектом капитанша. — Братья Назимовы — люди весьма порядочные и благонравные, а дочери у Василия Михайловича Борисова просто прелесть. Это будут не пары, а одно загляденье! Я так Василию Михайловичу и сказала!
— А он-то что? — вздохнув, поднял на жену глаза Трескин.
— Что, что! — развела та руками. — Известное дело, за голову схватился! Ну ничего, никуда не денется, смирится!
— И везде-то ты успеваешь! — закончил разговор Трескин. — Мне наверх пора, спи!
Вечером в кают-компании за самоваром уже всеми обсуждался вопрос о помолвке братьев Назимовых с сестрами Борисовыми. Сам старик Борисов, довольный неожиданным поворотом в судьбе дочек, молча попивал чай с блюдца. На вопрос Марьи Давыдовны, благословит ли он своих дочерей под венец, полковник согласно кивнул:
— Им жить, их и выбор! Я ж им счастья желаю!
Капитанша перекрестилась:
— Дай-то Бог счастья да деток вашим девочкам!
На другом конце стола шел разговор иной. Лейтенант Дмитрий Сверчков с молодой женой мечтали о будущем своего ребенка.
— Вот видишь, Митя, — выговаривала лейтенанту Олимпиада. — Ты ведь не хотел меня брать в это плавание, а как все чудесно получилось, как здесь хорошо и весело!
Сверчков огляделся. Разбившись на небольшие группы, офицеры и пассажиры играли в карты и шутили. Тихо трещали нагоревшие свечи. В дальнем углу мичманы Володя Греве и Митя Лесли, дурачась, в четыре руки барабанили по клавишам пианино «Собачий вальс». Ближе, уже в кругу более солидном, лейтенантском, обсуждались вопросы серьезные. Спорили, как всегда, о флотском переустройстве.
— Ни дать ни взять — великосветский салон! — усмехнулся Сверчков.
Затем поцеловал жену в щеку:
— Дай бог, чтобы погода и далее нам благоприятствовала. Тогда и вправду не переход, а прогулка по водам получится!
На исходе пятых суток плавания корабельный штурман Воронин доложил Трескину:
— Так что, Павел Михайлович, прошли мы семьдесят второй градус северной широты. Вступаем в моря полярные!
— Ясно! — кивнул капитан. — Что барометр?
— Быстро падает! — озабоченно сообщил штурман. — Не иначе, к ненастью!
Трескин поднял голову. Вымпелы, до того лишь слегка развевавшиеся на ветру, туго вытянулись во всю свою многометровую длину.
— Да, ветерок крепчает, — нахмурился капитан. Он повернулся к вахтенному лейтенанту: — Приготовьте корабль по-штормовому! Да проследите, чтобы пушки на качке не сорвало!
К полудню следующего дня хлесткий зюйд-вест уже вовсю трепал верхушки волн. Резко усилилась и качка. «Ингерманланд» с каждым часом все больше и больше зарывался в пенные волны.
Свободные от вахты люди теперь отлеживались в койках. Укачавшиеся пассажиры не вставали вообще. Чтобы никого не смыло за борт, Трескин распорядился натянуть вдоль всего корабля штормовые веревки-леера, за которые можно было бы в случае нужды ухватиться.
Исчезло солнце. Небо быстро затянуло свинцово-черными тучами, грянул дождь.
Так среди непогоды день за днем линейный корабль пробивался вперед. Через несколько суток болтанки «Ингерманланд» попал в полосу туманов и окончательно потерял маячившие до того на горизонте транспорты. Теперь лишь изредка слышался едва доносившийся откуда-то издалека хриплый звук туманного рога, извещавший соплавателей, что на борту судна все живы и продолжают свой нелегкий путь.
«Ингерманланд» уже давно шел лишь под фок-стакселем да зарифленными грот-марселем с контр-бизанью. Остальные паруса во избежание потери убрали. На корабле сами собой стихли шутки и смех. Лица людей осунулись. В выгородке, где размещались матросские жены, в рев кричали укачавшиеся дети. Из-за сильного крена перестали готовить горячую пищу, а раздавали сухую провизию и воду. Из-за боязни опрокидывания печей их прекратили топить. Сразу же встала проблема: как сушиться после вахты? В нижних помещениях и трюме стало сыро и холодно.
Заволновался корабельный штаб-лекарь Сакович: не начались бы болезни!
— Надобно давать матросам и женщинам с детьми специальный порошок да увеличить винную порцию желающим! — советовал он капитану.
Трескин самолично пожелал попробовать порошок первым. Поморщился:
— Экая дрянь! — И выплюнул. — Передайте мое приказание выдавать перед вином. Кто эту гадость съедает, тот и двойную винную порцию получает. Я, конечно, Александр Степанович, в ученость вашу верю, но все же, сдается мне, добрая чарка во сто крат полезней ваших мудрствований. Ибо не токмо нутро лечит, но и бодрость духу дает немалую!
Штаб-лекарь молча пожал плечами. Вступать в споры по медицинским вопросам он считал для себя несолидным.
Сильный шторм продолжался более двух суток кряду. «Ингерманланд», несмотря на все отчаянные усилия команды идти прямым курсом, тащило куда-то в сторону. И поэтому, когда к исходу вторых суток штурман Воронин доложился капитану, что, согласно счислимым расчетам, они продвинулись вперед по пути следования на целых пять миль, Трескин обрадовался:
— Что ж, для такой болтанки, в какую мы угодили, это совсем даже неплохо! Гораздо печальнее было бы, если бы за эти двое суток нас отшвырнуло миль на полсотни назад!
Тем временем ветер несколько спал, уменьшилась качка. Люди вздохнули свободней. Прибавив парусов, «Ингерманланд» наверстывал упущенное время.
А плавание продолжалось. За днем ночь, за ночью день. Вокруг по-прежнему расстилался безбрежный океан, а над ним — низкое и хмурое северное небо. На двадцатый день плавания в капитанскую каюту постучал штурман.
— Входите! — приподнял голову от подушки прилегший было отдохнуть Трескин.
Воронин замялся в дверях:
— Я, конечное дело, извиняюсь, что побеспокоил вас, но только что мы миновали самую крайнюю точку маршрута — семьдесят три градуса сорок одна минута северной широты!
— Ну и ладно, — кивнул капитан. — Теперь вниз по карте как по маслу покатимся!
Узнав, что корабль повернул к югу, повеселели и в орудийных палубах:
— Слава те господи, уже к теплу завернули! Глядишь, там снова полегше станет! Да хоть бы и повстречать кого на пути своем, все ж не так тоскливо!
Матросы печалились не понапрасну. Северные воды в те годы довольно редко посещались судами. Поэтому, потеряв в шторм свои транспорты, «Ингерманланд» плыл в полном одиночестве. Лишь раз где-то на горизонте появились и исчезли несколько купеческих судов.
Каждое утро, выходя на шканцы, Трескин первым делом спрашивал у вахтенного лейтенанта:
— Как ветер?
И всякий раз слышал в ответ неизменное:
— Все тот же зюйд-вест, Павел Михайлович!
Тяжело вздыхая, капитан отправлялся осматривать корабль. Огорчения командира понять было можно. Осточертевший всем зюйд-вест упорно не давал «Ингерманланду» спуститься к югу. Сильно недогруженный, без фальшкиля, корабль с трудом продвигался лавировкой при противном ветре. Когда порывы несколько стихали, «Ингерманланд» еще шел вперед, но стоило усилиться зюйд-весту — и корабль быстро сносило обратно. Порой за какие-то несколько часов летел насмарку труд нескольких суток.
— За последние двадцать суток мы вылавировали от параллели Нордкапа всего двести миль.
— Двести миль — это сутки хорошего хода, — заметил кто-то из сидящих офицеров.
— Вот именно, — согласился Трескин. — Поэтому, Андрей Иванович, ограничьте выдачу воды по кружке в день независимо от чинов и положений.
— Как быть с женщинами и детьми? — поинтересовался Истомин.
— Им порцию менять не будем, — решил Трескин. Сырость, скученность, отсутствие горячей пищи и нехватка воды всегда сопряжены в длительном плавании с массовыми заболеваниями. На «Ингерманланде», к счастью, все обошлось: число больных не превысило и десятка. Что способствовало этому: искусство ли штаб-лекаря Саковича, природная ли закалка архангелогородских да вологодских рекрутов, сказать трудно…
Двадцать первого августа барометр вновь стал резко падать.
— Убрать паруса! — распорядился Трескин. — Офицерам собраться на юте!
Когда все прибыли, капитан со старшим офицером провели беглый инструктаж по штормовой готовности и действиям на случай непредвиденных обстоятельств. Здесь же присутствовал и корабельный батюшка отец Василий.
А с севера уже обволакивали небо непроницаемо-черные тучи. Ветер стонал в снастях и рвал в клочья паруса.
— Господи, никак шквал накатывает! — крестились те, что были поопытней.
Молодые же матросы, ежась в предчувствии чего-то недоброго, вжимали головы в плечи.
— Господа офицеры! Прошу всех занять предписанные вам места! — закончил свои наставления командир корабля. — И поскорее!
А вокруг все уже кипело…
Один из членов экипажа «Ингерманланда» впоследствии вспоминал об этих ужасных минутах: «Все затрещало — в одно мгновение грот-марсель изорвало в клочки; крюйсель-шкоты лопнули… Проливной дождь хлынул параллельно палубе — так силен был порыв ветра; свет дня принял какой-то коричневый цвет; голос человека был задушен, и только оглушительный вой бури раздавался над нами. Побелевший как снег океан рассыпался громадными валами спереди и сзади корабля, и поверхность его, казалось, слилась с мрачным небом Предсказания барометра оправдались — начался шторм Наступившая ночь придала картине еще более ужаса Невообразимая фосфорическая игра воды невольно пугала нас при неимоверной качке, когда корабль проходил между валов, казалось, что огненная масса двигается на нас и одним ударом уничтожит все…»
Но прошло совсем немного времени, и команда пообвыклась. К чему только не привыкает человек! Через час-другой то там, то здесь уже слышались соленые матросские шутки, смех.
— Ну как там служители наши? — поинтересовался у капитан-лейтенанта Истомина Трескин, когда тот вернулся на шкафут, обойдя в очередной раз корабль,
— Злы как черти, но веселы. Матушку царя морского вкругоря поминают! — отвечал тот.
— Значит, уже оморячились понемногу! — удовлетворенно отметил командир, безуспешно пытаясь укрыться от ветра, чтобы раскурить сигару.
Среди паствы — безотлучно отец Василий. Каждому у него слово доброе найдется, совет да взгляд ласковый. Никто и не догадывается, что укачивает батюшку страшно. Но отойдет отец Василий в сторонку, справит за борт нужду морскую, чтобы никто не видел, — и снова к служителям.
— Двужильный, што ли, он у нас! — переговариваются промеж себя матросы. — Мы-то хоть на подвахте подремлем, а он и вовсе вниз не сходит!
Матросы ошибались. Отец Василий вниз сходил, и часто, но только для того, чтобы подбодрить запертых в душных каютах женщин и детей. И там его слова ждали как лучшего из лекарств.
А шторм все крепчал. Отчаянно кренясь и зарываясь носом по самый бак, «Ингерманланд» несся в темную неизвестность среди круговерти волн. На штурвальном колесе висело уже до десятка дюжих матросов, однако все было бесполезно. Изменить курс корабля не было никакой возможности.
— Держитесь носом к волне! — кричал, стараясь перекрыть вой ветра, Трескин. — Станем бортом — опрокинет!
Но удержать корабль было уже нельзя. Время от времени «Ингерманланд» ложился на борт так, что волны перекатывались через верхнюю палубу. И тогда замирали сердца самых отчаянных матросов. Встанет или нет? Однако проходило мгновение, другое — и корабль, вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее, поднимался из воды, чтобы через несколько минут так же повалиться на другой борт.
Ровно сутки продолжалось это неистовство разъяренной стихии. Такого шторма не видели даже самые опытные моряки «Ингерманланда». Боцман Завьялов, побывавший, наверное, на всех широтах, и тот на вопрос капитан-лейтенанта Истомина отрицательно помотал седой головой:
— Нет, Андрей Иванович, такого шторма я еще не видывал, ни на Тихом окияне, ни в Бискайке гиблой. Только теперь и прознал, что такое настоящая буря!
— Да и я, Трофимыч, тоже! — признался ему старший офицер. — Будто судьба нас к чему-то готовит, а к чему — не знаю.
От сильных ударов волн разлетелся в куски двуглавый орел в носовой части корабля. Кто-то усмотрел в этом дурное предзнаменование:
— Коль головы орлиные с коронами слетели, далеко ли до людских!
Рассудительного этого сразу же одернули сурово:
— Типун тебе на язык, дурень! Заметил что, так помалкивай! Неча сумлениями своими добрым людям головы морочить!
Корабельный батюшка меж тем, подобрав рясу, бегал от волн по верхней палубе, чтобы добраться до своих любезных матросиков. Кончина двуглавого орла на батюшку впечатления не произвела.
— Улетел орелик наш! — успокаивал он напугавшихся было рекрутов. — Полетает, полетает да снова к нам и возвернется!
— Так может ли орел-то деревянный летать? — спрашивали рекруты недоверчиво.
— То ваши деревенские, коль деревянные, так ни на что и не способны, а наш флотский все может! — отвечал им батюшка, хитро глаз щуря.
Говорят, что не бывает худа без добра. Наверное, так произошло в этот раз и с «Ингерманландом». При всем своем неистовстве штормовой ветер оказался самым попутным, и до Немецкого моря корабль пронесся как на крыльях, всего лишь за четверо суток.
В Немецком море тоже штормило изрядно, но его миновали достаточно быстро и без потерь в парусах и такелаже. На «Ингерманланде» повеселели — в кают-компании мичмана уже с видом старых морских волков делились друг с другом оценками перспектив:
— Ну, господа, можно считать, что мы уже почти дошли. Осталась разве что самая малость: пройти проливами да пробежаться по Балтике! Думается, неделька хорошего попутного ветра — и мы уже у стен кронштадтских!
На лейтенантском конце кают-компанского стола никаких оценок не давали. Здесь понимали, что ничего никогда наперед загадывать нельзя, тем более на море.
По проходе Скагеррака Трескин рассчитывал завернуть на пару дней в Копенгаген, чтобы налиться водой и дать небольшую передышку людям. Известие о предстоящем заходе в столицу Датского королевства было встречено на корабле с одобрением всеми без исключения. Еще бы! Впереди несколько дней отдыха! Наперебой писали письма. Кто одно, кто два, кто три, а вот Павел Шигорин аж десять: батюшке с матушкой, бабке, трем кузинам, тетке, друзьям да еще одной юной особе, чей портрет в медальоне носил мичман на шее.
Старший офицер Истомин же всяческие разговоры о делах земных считал вредными и обрывал:
— Вот когда положим дагликс на рейде кронштадтском, тогда и скажете, что дома, а пока вокруг вода, о том забудьте.
Уже перед самой Ютландией ветер поменялся на противный. Снова началась бесконечная утомительная лавировка — непрерывное маневрирование и смена парусов, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Работа очень тяжелая, а зачастую и бесполезная. Недаром говорили в старину, что лавировки выматывают не только силы, но и души моряков.
Маневрам «Ингерманланда» мешала и темнота штормовых ночей. Днем же непрерывно моросил дождь да ложилась на воду непроницаемая пелена. И это в датских проливах, издревле печально известных как кладбище кораблей!
На шканцах — капитан Трескин в накинутом поверх мундира брезентовом плаще Рядом с ним — его соплаватель и верный товарищ Андрей Иванович Истомин. Оба уже давно на пределе сил…
— Трое суток не имеем обсервации, да еще в проливах! — сокрушается командир. — Не плавание, а напасть какая-то!
— Да, Павел Михайлович, пытаться высмотреть что-либо сейчас бесполезно, — опускает зрительную трубу Истомин. — Даже берега за моросью не видно. Как определяться будем, ума не приложу!
Толпившиеся на рострах у фальшборта пассажиры со страхом поглядывали вдаль. Там, в дымке тумана, вставали из волн десятки клубящихся смерчей. Будто огромные поминальные свечи, сопровождали они корабль в пути…
— Господи! — в ужасе крестились женщины. — Не иначе как к несчастию сие знамение!
— Сие есть явление природное, кое по законам не токмо Божьим, но и физическим проистекает! — заслышав шум, подошел вездесущий отец Василий.
Немного успокоив женщин, священник отошел в сторону и сам несколько раз истово осенил себя тремя перстами:
— На все воля Божья!
Оглянулся по сторонам. Не слышал ли кто его сомнения? Боялся отец Василий, чтоб не закрались в души людские робость да страх, чтобы ни на минуту не усомнились они в силах своих перед бушующей бездной. Кто знает, что ждет впереди?
— Смотрите! Смотрите! — кричали со всех сторон. Отец Василий глянул туда, куда указал пробегающий мимо матрос. Сквозь серую завесу тумана было отчетливо видно, как один за другим, словно по чьей-то команде, быстро рассыпались смерчи. Вот наконец исчез последний. В тот же миг засвежел ветер, наполнив ветрила попутным порывом. Капитан хода, однако, не прибавил, не без основания опасаясь скал и подводных камней.
Предоставим слово одному из членов экипажа — мичману Говорову, опубликовавшему много лет спустя свои воспоминания о плавании на «Ингерманланде»: «Медленно тянулся день 30-го августа. Какое-то необыкновенное, безотчетное уныние поселилось в кают-компании, и, удивляясь общей молчаливости, мы сами не понимали, что могло нас так сильно тревожить. На распорядительность и осторожность капитана вполне мы полагались. Малейший случай не оставался без внимания его. Опытность наших штурманов еще более обнадеживала нас безопасностью. Что ж такое было причиною нашей грусти? Что могло наводить такую страшную тоску, и именно в день 30-го августа? Ничей ум не разгадает нам тайного волнения души и ее предвидений — ей одной, бессмертной части нашего существа, доступна будущность предчувствием».
С ночи тридцатого августа еще более засвежело. Короткие и сильные удары волн то и дело сотрясали корабельный корпус. Не в силах заснуть, люди тревожно ворочались на своих зыбких ложах. Безрадостным было и утро следующего дня. Густой туман по-прежнему препятствовал любой попытке спуститься и отстояться в каком-нибудь из близлежащих портов.
Тридцать первое августа чтится на Руси с давних времен особо. Это день святого Александра Невского. На «Ингерманланде» праздник отмечали торжественным молебном с коленопреклонением За певчих были корабельные офицеры. Однако положенную после этого пушечную салютацию командир отменил из-за непогоды.
Свистел и завывал в снастях ветер. Сплошь белело пенными шапками растревоженное море. Было зябко и неуютно.
В кают-компании подан был праздничный обед, но настоящего праздника так и не получилось. Хороший стол не мог не напомнить, что корабельные продукты уже на исходе, и с завтрашнего дня все без исключения переходят на матросский рацион. Тосты произносили в порядке, принятом на русском флоте: за государя, за флот, за прекрасных дам… На десерт подали пирог.
Общий разговор меж тем не клеился. Говорили в основном с соседями по столу, говорили о разном: о будущей выплате морского жалованья и глупости столичных начальников, о прочности корабельного корпуса и последних парижских модах, о нынешних ценах на меблированные комнаты в Кронштадте и скандально популярном журнале.
Сам Трескин разговор вел со строителем «Ингерманланда» Василием Артемьевичем Ершовым. Командир был очень доволен своим кораблем, его мореходными качествами.
— Ну что вы, Павел Михайлович, — разводил руками Ершов. — Над этим типом кораблей трудилось не одно поколение лучших российских корабелов. Я лишь снял пенки с их трудов!
— Полноте! Ваша рука здесь чувствуется во всем. Особенно ж добротно сработан корабельный корпус!
После полудня резко увеличилось число встречных торговых судов. Старший офицер Истомин, во избежании возможного столкновения, велел расставить вдоль бортов дополнительных наблюдателей.
День заканчивался. Сумерки в такое время коротки, и скоро наступила темная ночь. Ветер по-прежнему был крепок. Порывы его то и дело хлестали людям в лицо поднятыми с гребней волн брызгами, пузырили брезент на палубе.
После ужина штурман Воронин раскатал перед командиром карту Скагеррака.
— Вот наше счислимое место! — ткнул он пальцем. — Но полностью быть уверенным в этом нельзя. Расчеты самые приблизительные. Ведь мы уже несколько дней не видели берега и были лишены возможности определить точное место по солнцу и звездам. К тому же течение в здешних местах непредсказуемое и нас могло отнести весьма далеко от расчетной точки!
— Сколько до ближайшего берега? — спросил Трескин настороженно.
— По карте до норвежского побережья полсотни миль, но на самом деле, думается, мы значительно ближе!
— Ладно, — подумав, произнес командир. — Двигаться далее в такой обстановке опасно. Следовать к берегу — тоже. Поэтому постараемся сохранить свое настоящее место, пока не изменится к лучшему погода!
Впоследствии, когда действия капитана 1-го ранга Трескина будет исследовать специальная комиссия, состоящая из самых высоких флотских авторитетов, она признает, что данное решение было весьма своевременным и грамотным…
Ворочая то вправо, то влево, «Ингерманланд» буквально крутился на одном месте, стремясь избежать возможных опасностей.
