Часть IV
На дальних меридианах

В студеную зиму в сельце Пекарево, что затерялось средь псковских чащоб, умер местный помещик Лаптев. На санях гроб с телом покойного отвезли в местную часовню, где нетрезвый приходский поп наскоро отслужил панихиду. Хоронили тут же. Музыки никакой не было, покойного опускали в могилу под вой метели.

Вечером на поминках окрестные помещики, выпив изрядно за упокой души, вспоминали, что был сосед здоровьем слаб, а по характеру добросердечен, поговорили и о многолетней земельной тяжбе покойного с помещиком Авраамием Абарютиным, человеком наглым и нахрапистым. Сын усопшего, уездный почтмейстер, обходя гостей, молча подливал им в стаканы стылую водку. Подвыпив, зашли гости и в кабинет хозяйский. Там, над дубовым столом, — во всю стену карта морей Ледовитых с медведями да китами невиданными. По карте знаки непонятные да надписи неразборчивые. Подивились:

— Эка пропасть, ни дать ни взять край света!

Кто-то вспомнил, что был покойный мореходом, а потому, видать, и карты морские вешал. Повздыхали, перекрестились напоследок и разъехались. Случилось это на самом исходе года 1763.

А над погостом уже вовсю бушевала метель, занося свежий могильный холм снегом, и в стоне зимнего ветра чудился стон и последнее прости иной земли и иных краев.

…Встречный норд-ост отчаянно кренил фрегат, и тогда «Митава» почти всем бортом ложилась в волну. Парусов, однако, не убавляли. Капитан Дефремери спешил.

В самом разгаре была война за польское наследство. Русская армия, осадив, бомбардировала Гданьскую крепость, где безуспешно отсиживался французский ставленник Станислав Лещинский. Фрегату было назначено, прибыв на Гданьский рейд, вызнать: суда каких держав возят осажденным ядра и порох.

Плавание «Митавы», однако, закончилось печально. На самом входе в Гданьскую гавань фрегат внезапно окружила французская эскадра. Французы, которых растерявшийся Дефремери посчитал нейтральными, принудили капитана спустить свой флаг. До самого конца войны капитан и офицеры с командой сидели в плену, а после подписания мира вернулись в Кронштадт. Согласно морскому уставу всем офицерам «Митавы» грозила смертная казнь. Самыми старшими среди обвиняемых были названы капитан Дефремери и мичман Григорий Спиридов (будущий адмирал и победитель при Чесме), а самым младшим — мичман Харитон Лаптев. Спас жизнь и честь офицеров сам капитан, не без труда доказавший, что старший флагман адмирал Гордон не передал своевременно ему сенатские ордера, велевшие считать французов неприятелем. Гордону было сделано внушение, а подсудимых оправдали. Однако, несмотря на оправдательный приговор, отношение к «митавцам» осталось недоверчивое: мало ли что еще они выкинут! Так неудачно началась служба мичмана Лаптева, человека, чье имя спустя многие века будут с благодарностью вспоминать потомки.

Под следствием в ожидании казни мичман Лаптев просидел без малого два года. В остроге передумалось и вспомнилось разное: босоногое детство, купание в речушке Ловать, морская академия, порки за нерадивость и кадетские драки за лишнюю корку хлеба, первые плавания и то, как экзаменовал его в подштурманы сам государь Петр Алексеевич, походы в норвежские шхеры и долгожданный мичманский чин, открывавший дорогу к капитанским высотам, брат Дмитрий, пребывающий ныне где-то в секретной Камчатской экспедиции, там же с ним сейчас идут навстречу штормам и льдам, неизвестности и славе другие его друзья-однокашники: Алексей Чириков и Василий Прончищев, Дмитрий Овцын и Степан Малыгин. Коротая дни за решетчатым окном, читал мичман Лаптев книги навигаторские да упражнялся в рисовании карт. Когда ж соплаватели его по фрегату, горем убитые, пожимали плечами, на его усердие глядючи, то он неизменно отвечал им, голову от книжек поднимая:

— Знаю я, что сижу в тюрьме сей безвинно, а потому и в плавания свои будущие верю, да и как жить-то без веры!

В летнюю кампанию 1736 года освобожденный из-под стражи и восстановленный в прежнем чине Лаптев отплавал по Балтике на фрегате «Виктория». Служил истово, с тщанием, а потому и был начальством отмечен. Когда ж кампания окончилась, то женился на дочке дворянина-однодворца Хлябьева. Ни у Харитона ничего за душой, ни у молодой жены приданого. Что и было, так то положенный по службе денщик, да и тот горький пьяница. Но Харитон не унывал, плачущую жену обнимая:

— Не плачь, любимая! Верь, что все еще будет у нас хорошо! Будет и на нашей околице праздник!

Осенью того же года мичмана Лаптева, как знатного рисовальщика, отправили на Дон изыскивать места, «удобнейшие к судовому строению».

В воздухе снова пахло большой войной, на этот раз с Турцией. А потому высочайшим указом велено было готовиться на юге к воссозданию Азовского флота. Но повоевать на азовских хлябях Лаптеву так и не придется. Там будет сражаться с врагом и примет свой последний бой, предпочтя взорваться вместе со своим судном, дабы избежать еще одной позорной сдачи в плен, капитан Петр Дефремери, обессмертив тем свое имя и навсегда смыв позор Гданьска. Лаптев же, положив на карты донские берега, был вновь отозван на Балтику, где получил под начало придворную яхту «Декроне». И хотя яхта была стара и мала, а императрица Анна Иоанновна никогда на ней не плавала, назначение это считалось весьма лестным, ибо обещало при случае возможную карьеру, что для бывшего опального офицера было не так уж и мало. Однако придворная служба требовала и качеств особых. Здесь не нужны были особые моряцкие познания, зато нужны были политес и умение заводить нужные знакомства. Было, впрочем, одно немаловажное преимущество: находясь при дворе, яхтенные капитаны обо всем узнавали первыми. Это и сослужило Лаптеву совершенно случайно хорошую службу. Однажды, будучи в дежурстве, он прибыл с каким-то малозначительным докладом во дворец. Там как раз оказался и ведавший в ту пору флотом вице-канцлер Остерман. Он маялся в ожидании приема императрицы и рассказывал кому-то о последнем донесении командора Беринга из Камчатской экспедиции:

— Пишет Беринг, что худо ему, уже двух начальников отрядных схоронил. Теперь новых искать надо, да кто по своей воле теперь на смерть верную туда пойдет!

Едва Лаптев слова такие услышал, как сразу вице-канцлеру в ноги. Вместе с ним и бывший тут же мичман Иван Чихачев. Так, мол, и так, хотим послужить верой и правдой Отечеству своему на морях студеных. Остерман, глядя на просителей таких, изумился искренне, пудрой с буклей затряс:

— И чего-то вам, паршивцы этакие, при матушке-то государыне не сидится! Чего на рожон-то лезете!

Но Лаптев был упрям и повторял одно и то же:

— Пустите, ваше сиятельство, век благодарить буду!

Стоявшие поодаль придворные смотрели на мичманов так, как смотрят на сумасшедших. Где это видано, чтобы от сладкой жизни, да самолично на смерть напрашивались! Сам же Андрей Иванович Остерман просителям ничего не ответил, а когда спустя день в Адмиралтейств-коллегию заехал, то у флагманов тамошних поинтересовался, можно ли того Лаптева с Чихачевым в Сибирь посылать?

— А чего ж нельзя? — искренне удивились флагманы. — Коль не можется, то самое им там и место! Пущай себе едут, коль заботы нашей об особах своих не оценили!

Тогда же были вызваны мичманы в коллегию, где им велели писать прошение на имя императрицы. Сел Лаптев здесь же за стол писарский, обмакнул гусиное перо в чернильницу и начертал: «Понеже ныне в Камчацкой экспедиции есть вакансии… прошу меня от флота лейтенанта пожаловать и послать в вышенареченную экспедицию…» Бумаге этой немедленно дали ход и через месяц Харитон Лаптев был утвержден командиром дубель-шлюпки «Якутск» с временным производством в следующий лейтенантский чин. А незадолго до Рождества 1738 года вручена была Лаптеву с Чихачевым в руки инструкция. В ней предписывалось Чихачеву ехать на Камчатку помощником к Алексею Чирикову, а Лаптеву идти на своем судне вниз по реке Лене, а затем морем вдоль берега в Енисей, ведя непрерывную опись берегов. Памятуя о трагедии лейтенанта Прончищева с Ласинусом, погибших от цинги и лишений, Лаптеву разрешалось не возвращаться на зимовку в устье Лены, зимовать как можно ближе к предельной точке исследований. На все про все давалось командиру «Якутска» четыре года.

Подготовка к столь тяжелой экспедиции — дело далеко не простое. Забот по этой причине у Лаптева хватало: и инструмент навигаторский получить, и припасы заготовляемые проверить, людей отобрать здоровых и грамоту знающих. Выматывался, конечно, лейтенант страшно, но счастлив был, ибо сбывалась его самая придерзостная мечта — плавание в неведомые полярные страны. А однажды под вечер в квартиру Лаптевых распахнулась дверь, и в нее ввалился заросший бородой по самые уши мужик в шубе до пят.

— Здорово, Харитоша! — пробасил бородач, заключая опешевшего лейтенанта в железные объятия.

— Неужто Митя?! — изумился хозяин, вглядевшись в незнакомца и признав в нем брата.

Обнялись, расцеловались, наскоро накрыли стол. Выпили за встречу, добавили еще и за флот Российский. Дмитрий Лаптев только что прибыл в столицу из Якутска. Беринг послал его в Петербург с отчетными документами первых лет экспедиции. Предусмотрительный Дмитрий даже прихватил с собой образцы «топленой хвои», которая спасла его людей в прошлую зимовку от цинги, чтобы его опытом воспользовались настоящие и будущие полярные путешественники. Привез с собой журналы с картами своего первого неудачного плавания к Колыме да просьбу Витуса Беринга разрешить опись берега с суши, если нельзя будет пройти вдоль берега морем.

Рассказал о делах своих. Беринг пока не дает ему самостоятельного отряда, а держит при себе для поручений особых. Поручений, впрочем, хватало. В 1735 году он благополучно провел караван груженных припасами дощаников от Якутска до Юдомского Креста по таежным рекам. Рассказал, как погиб от цинги Василий Прончищев вместе со своей женой Татьяной, как штурман отряда Челюскин сумел успешно завершить плавание и вернуть дубель-шлюпку «Якутск» в Лену. О Прончищеве говорил подробно, потому как с Василием братья были еще дружны в корпусе, на свадьбе его оба весело гуляли, да еще потому, что его отряд теперь придется возглавить Харитону. Рассказал и о гибели Петра Ласиниуса, командовавшего дубель-шлюпкой «Иркутск». Ласиниус должен был обследовать побережье океана на восток от устья Лены. Во время зимовки он погиб, вместе с ним вымер за зиму почти и весь его отряд. Шепотом поведал Дмитрий брату и совсем уж небывалую весть. Прошлым летом в Якутске академиком Миллером в архивах местной приказной избы найдены «скаски» (донесения. — В.Ш.) и отписки неких казаков, Семена Дежнева и Федота Алексеева, об их плавании из устья Колымы в Тихий океан.

— Так ведь сие означает, что материк Американский от нашего отделен водою! — изумился Харитон, таким известием пораженный. — Что же сказал на эту новость командор?

— Беринг к сей бумаге отнесся скептически. Сказал, что сие известие еще не весьма основательно и все надо проверить.

— А по-моему, командор прав, — кивнул головой Харитон. — Ведь не зря исстари у моряков говорят: пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем! Вот когда увидим сей пролив между нами и землей Американской воочию, да еще и на карты его нанесем, тогда и возможно говорить о существовании оного! А где ныне сам командор?

— Наверное, уже до Охотска добрался, там будет корабли строить!

До самого отъезда теперь всюду братья были вместе. Дмитрий, как уже полярник опытный, посвящал Харитона в тонкости суровых северных реалий. Теперь братьям предстояло возглавить соседние полярные отряды. Но если путь Харитона лежал от устья Лены к западу, то Дмитрию надо было поворачивать вправо, на восток.

В марте с первой оттепелью братья двинулись в путь. Дорогой заехали в родные места. У Дмитрия там жил старый одинокий отец, приходившийся Харитону дядькой, но почитаемый им за воспитание с измальства как родной отец. На дядюшкино попечение оставил Харитон и свою жену Наталию с малолетним Капитоном. Расставались надолго, а быть может, и навсегда. На прощание поцеловал Харитон жену заплаканную с сынишкой на руках, перекрестил их. Упал вслед за братом в сани. Крикнул кучеру:

— Пошел!

И более не оглядывался, а в горле будто ком какой-то стоял Далеко на примерзлых берегах величавой Лены ждали братьев Лаптевых утлые суда, на которых предстояло им штурмовать неведомые никому ранее широты.

Весной 1738 года последним санным путем братья прибыли в Казань. Добирались перекладными. В кармане камзола у Дмитрия Лаптева имелся ордер Адмиралтейств-коллегии местному адмиралтейству выделить все требуемое двум лейтенантам для продолжения экспедиции. Но ордер ордером, а выбить у местных чиновников что-либо во все времена было на Руси делом нелегким. По этой причине приходилось братьям Лаптевым действовать где горлом, а где и кулаком. Как бы то ни было, но имущество для своих судов они все же достали: канаты и парусину, такелаж и валенки, топоры и тулупы — все то, без чего не обойтись на всем протяжении предстоящих многолетних походов. Имущество, с боем взятое, загрузили на дощатые баржи, и едва сошел на Волге лед, потянули их бурлаками вверх, к Каме, затем уж и по самой Каме, потом по реке Чусовой. Через Уральские горы до речки Туры груз перебрасывали конными обозами. Затем вновь погрузились в лодки и сплавились вниз через Тюмень в Тобол.

Сибирская столица Тобольск встретила братьев колокольным перезвоном и душной летней жарой. Местный губернатор принял лейтенантов и вручил им свою подорожную на лодки, лошадей и бурлаков на весь дальнейший путь. Передохнули братья самую малость — и снова в путь. Теперь баржи с грузом сплавлялись по Иртышу, из него перешли в Обь. По Оби поднялись до городка Нарым, где могучая река сливается со своим притоком речкой Кеть. По Кети плыли до Маковского острога, а там еще раз перегрузили имущество на лошадей и двинулись таежными тропами на Енисейск. Едва добрались, сразу явились в местную канцелярию воеводскую и там положили на стол указ сенаторский. Воевода, как бумагу гербовую с сургучом красным увидел, аж бородой затряс. Не часто в его глухомань такие бумаги приходят. Долго водил затем пальцем он по листу, читая писанное. Наконец, прочитав, поднял глаза:

— Уж больно мудрено все тут выписано! Говорите на словах, чего вам надоть!

— Нужно письмо в Туруханск, дабы там в следующее лето отправили припас съестной с Енисея к устью Пясины, да чтоб до самых холодов жгли в том устье маяк.

— И откуда вы свалились на мою бедную голову! — завздыхал воевода. — И едут, и едут все куда-то в края гиблые. Только обратно почему-то нет никого. Всех море ледяное к себе прибирает, никого от себя не выпускает. И чего не сидится людям нынче на Руси, чего всяк ныне себе погибель ищет!

— Но ты не очень-то язык свой распускай! — повысил сразу голос Харитон. — Мы не по прихоти своей на север едем, а по службе государыниной!

— Это я давно понял, а все одно на погибель едете!

— Типун тебе на язык, дурень! — не выдержал уже и Дмитрий. — Зачем едем, затем и едем, а ты попробуй указу сенатского ослушаться!

— Да куды я денусь! — безнадежно махнул воевода. — Езжайте, ежели вам так неймется!

Только поздней осенью добрались санями Дмитрий и Харитон до села Усть-Кут, что на реке Лене. Позади у них был почти целый год непрерывного пути, впереди — полная неизвестность. Вся зима прошла в заботах хозяйственных: строили барки и дощаники, пополняли припасы. По весне загрузились и двинулись вниз по Лене. Но вот, наконец, и долгожданный Якутск: на высоком берегу деревянные срубы и церковь. У причала едва покачивались два больших судна под Андреевскими флагами. То были экспедиционные дубель-шлюпки «Иртыш» и «Якутск».

Харитон по трапу легко взбежал на палубу «Якутска». Команда встречала нового командира, стоя во фрунт.

— Здорово, ребята!

— Здра-жла, ваше благородие!

Четким шагом подошел штурман Челюскин. Лихо приложил руку к видавшей виды треуголке:

— Господин лейтенант! Обретающиеся на судне служители находятся в добром здравии. Само ж судно в полной исправности и со всеми припасами!

С «Иртыша» грянуло дружное «ура». Там команда с радостью приветствовала прибытие своего старого командира.

Обходя строй, Харитон Лаптев пристально вглядывался в глаза каждому. Теперь им вместе идти на штурм Ледовитого океана. За плечами у каждого из матросов по три года северных походов и четыре зимовки. Это именно они первыми прошли от устья Лены на запад, это они пробивались сквозь метели и торосы, стойко перенося стужу и шторма, цингу и голод, это они схоронили в промерзлой земле своего первого командира Прончищева и его жену Татьяну. В строю нового командира встречали: штурман Семен Челюскин, геодезист Никифор Чекин, боцманмат Василий Медведев, квартирмейстер Афанасий Толмачев, подлекарь Карл Бекман, писарь Матвей Прудников, матросы Антон Фофанов, Андрей Прахов, Терентий Дорофеев. — Всего 47 пытанных штормами и льдами мореходов.

Первая речь нового командира была краткой, да и что он мог сказать этим пытанным полярным волкам. Напомнил лишь о необходимости исполнить петровский завет — описать границы Отечества — да поблагодарил за уже свершенное, призвал и впредь не посрамить чести российских моряков в делах предстоящих.

К новому начальнику команда «Якутска» отнеслась довольно настороженно. Вечером, в местном кабаке время коротая, штурман Челюскин говорил своему другу геодезисту Чекину:

— Командир наш новый ранее на яхте придворной плавал, о том мне ныне приехавшие с ним матросы рассказали. И зачем, за какие провинности сего царедворца к нам сунули, что делать с ним станем?

— Чую, Сема, что намаемся с его политесами. Этот будет не чета нашему Прончищеву!

— Хотя при сем том братец его, Митрий, мореходец неплохой и картограф дельный! — рассуждал меж тем Челюскин. — Может, и с нашего толк будет?

— Поживем — увидим! — мудро заметил Чекин. — Давай-ка еще, по последней!

Завоевывать доверие такой сплоченной и опытной команды, как команда «Якутска», было и вправду непросто. На следующий день Харитон Лаптев вскрыл денежный сундук, который вез опечатанным от самого Петербурга. Выдал служителям не выдаваемое уже более года жалованье. Матросы оживились:

— Теперь-то хоть в кабаках посидим от души! — потирали руки в предвкушении удовольствия те, что были нетерпеливее.

— Ох и гульнем перед дорожкой дальней! — радовались те, что были посдержаннее.

Но погулять ни у тех, ни у других особо не получилось. Лаптев был настроен по-иному.

— Пить будем зимой, а летом плавать! — объявил он.

Лейтенант торопился. Северное лето коротко. Не успеешь оглянуться, уже снова холода. А сделать предстоит еще немало. В несколько дней догрузили привезенными припасами «Якутск». Загрузив дубель-шлюпку, принялись грузить лодку-дощаник, но и в нее тоже все припасы не уместились. Пришлось вытребовать от Якутской канцелярии еще одно судно — каяк, который тут же доверху завалили кулями с мукой. В последнюю очередь погрузили упряжку с ездовыми собаками. Это нововведение, не предусмотренное никаким уставом и относящееся исключительно к инициативе практичного и хозяйственного Харитона Лаптева, впоследствии сослужит экспедиции немалую службу. Не будет преувеличенным сказать, что именно взятые с собой собаки во многом предопределят успех этого отряда.

Перед отплытием велел лейтенант поднять на мачте «Якутска» ординарный вымпел. Знак того, что судно отныне является вступившим в отдельное плавание, а его капитан пользуется всей полнотой власти. В нактоуз вставили новый компас да вычистили четыре корабельных фальконета. Все, теперь можно и в путь!

8 июня 1737 года, поставив фок и топсель, «Якутск» отправился в свое долгое плавание. С берега махали руками провожающие. В подзорную трубу нашел Харитон в толпе брата Дмитрия. Тот уходил на своем «Иртыше» несколькими днями позже. Свидятся ли они еще?

Миновав город, выстроил Харитон Лаптев свою «эскадру» по всем правилам морской науки строго в кильватер. Впереди, как и подобает флагману, «Якутск», за ним на буксире бот с дровами. За ботом дощаник с провизией и замыкающим — каяк с мукой.

Шли медленно, транспорты то и дело выскакивали на песчаные отмели, а Лаптев, уже раскрыв толстую тетрадь, приступил к работе описательной, старательно вырисовывая и помечая все им увиденное. Из Лены вышли в Крестяцкую протоку. На руль сразу встал боцманмат Медведев, фарватер этот хорошо по прошлым плаваниям знающий. И вот, наконец, Ледовитый океан. К радости Лаптева и Челюскина, сколь видел глаз, море было чистым от льда. Мерные свинцовые волны, ветер, свистящий в снастях, низкое северное небо внушали невольное благоговение перед величием стихии. Матросы крестились:

— Ну, здравствуй, океан-батюшка! Дай Бог живыми от тебя возвернуться!

Уже на выходе провели последние приготовления. С транспортов перегрузили часть провизии. Самим же вспомогательным судам Лаптев велел идти к устью реки Оленека, где и ждать известий и распоряжений от него. В самом устье Крестяцкой протоки из бревен плавника, не теряя времени, соорудили в семь саженей маяк, чтоб при возвращении было легче сыскать входной фарватер.

21 июля «Якутск» окончательно оставил за кормой материк. Льда по-прежнему нигде не было, и, уверенно забирая парусами ветер, дубель-шлюпка уверенно продвигалась вперед. Так, на одном дыхании прошли мыс Пакса. Внезапно впередсмотрящий матрос закричал во весь голос:

— Вижу впереди какое-то судно!

Лаптева даже в жар бросило: какое еще судно, кроме их, может быть в этих необитаемых водах? Сам спешно взобрался по вантам на мачту, достал зрительную трубу, стал всматриваться. Посмотрел — точно: в далеком мареве вроде бы проступают контуры какого-то судна Приказал:

— Ну-ка, дайте сигнал пушечный!

Рявкнул холостым выстрелом фальконет, но таинственное судно на выстрел никак не прореагировала На мачту к Лаптеву поднялся Челюскин, тоже навел свою трубу. Смотрел долго.

— И впрямь как судно, но не судно это, а скала какая-то или вовсе страмуха — гора ледяная, а может, и мираж!

Спустя неделю впереди внезапно открылись огромные отвесные утесы, между которыми угадывался вход в неизвестный залив.

— Точно как в шхерах норвежских! — изумился Лаптев и, подумав, назвал открытый залив на норвежский манер Нордвик, что и означает просто северный залив.

Обследовать Нордвик был послан на ялботе геодезист Чекин. Много времени это не заняло, ибо залив оказался не слишком велик. Вскоре Чекин вернулся обратно и выложил перед Лаптевым достаточно подробный абрис берегов Нордвика с замерами его глубин. Все было исполнено в высшей степени профессионально.

— Курс норд! — скомандовал лейтенант, когда ялбот подняли на палубу.

Теперь, повинуясь воле рулевого, «Якутск» шел строго на север, огибая каменистый берег. Лаптев же начинал с каждой милей все более и более беспокоиться. Причина для беспокойства была более чем существенная. Вокруг все более и более прибывало битых льдин. Через некоторое время стало окончательно ясно, что идти далее весьма опасно. Тогда Лаптев велел править к большой ледовой горе. За ней дубель-шлюпка отстоялась, пока мелкий лед не отнесло в сторону ветром. И снова вперед, навстречу новым открытиям!

Над названиями бухт и островов лейтенант особо не задумывался. Поступал более чем просто: заглянет в святцы — на день какого святого придется открытие, в честь него найденное и называют. Продвигаясь вдоль берега, достигли Хатангской губы, что находится в устье реки Журавлева. Там бросили якорь. Передышка. На берегу губы стояло небольшое отъезжее зимовье. В нем Лаптев решил оставить часть своих припасов на случай возможного крушения дубель-шлюпки, чтоб было где и как тогда выжить. Пока разгружались, с моря нанесло льда, который под напором штормового ветра с треском и грохотом лез на берег.

— А наш-то новый капитан ничего! — переговаривались промеж себя матросы. — И дело знает, и чутье к опасности имеет! Кабы к речке энтой вовремя не завернул, нас бы уж точно сейчас льдами. подавило!

— Так что, кажется, ошиблись мы в нашем начальнике, Никифор! — подошел к Чекину Челюскин. — Похоже, лейтенант наш с головой!

— Дай-то Бог, что ошиблись! — в тон ему кивнул геодезист. — От него теперь и жизни наши, и успех дела зависят! Дай-то Бог!

Через несколько дней, когда лед унесло в океан, «Якутск» снова продолжил путь на северо-запад. Однако у зимовья на всякий случай предусмотрительный Лаптев оставил свой ялбот.

Вскоре добрались до бухты Прончищевой, названной так в честь умершей здесь супруги первого командира отряда. Невзирая на нехватку времени, Харитон Лаптев все равно съехал на берег к могиле своего друга и однокашника и его верной жены. Постоял, помолчал. Затем перекрестился:

— Будет вам земля эта каменная пухом! Тебе ж, друг мой, обещаю, что не пощажу своей жизни, продолжая тобой начатое, и не покину сии места, пока всего, что положено, не закончу, как должно!

Вдали материка виднелись уходящие за облака горы — отроги Быррангеского хребта. И снова открытия: остров Петр Южный и остров Петр Северный, остров Андрея. За островом Андрея берег повернул резко к западу. Чтоб точнее уяснить точку этого поворота, Лаптев высадился на берег. Вместе с Челюскиным они определили место по солнцу. Из плавника соорудили треногу, меж бревен подвесили на струне квадрант. Оба с вниманием следили за тенью поднимающегося светила. Наконец тень перестала уменьшаться.

— Все, наводи! — велел Лаптев.

Челюскин быстро навел на солнечный диск визирные нити диоптров. Вычислили пройденное зенитное расстояние. Затем достали таблицы меркаторские и уже по ним определили широту места. Получилось 76 градусов 41 минута (сегодня установлено, что это место соответствует нынешнему острову Кошка).

Пока возились с квадрантом, на северо-западе заметили еще один остров.

— Что за день сегодня в святцах? — поинтересовался Лаптев.

— Святого Павла! — доложили ему, полистав замусоленную от долгого употребления книжицу.

— Так сей остров отныне и величать станем!

Затем был открыт неподалеку остров Святого Игнатия и многие другие. Дальше шли в зависимости от обстановки то на веслах, то под парусами. Наконец уперлись в границы льдов.

— Все! Дале дороги нет! — опустил зрительную трубу лейтенант Лаптев. — Кажется, приплыли!

Но и здесь после некоторых раздумий выход все же сообща нашли. На втором ялботе свезли на ледовый припай собачью упряжку с нартами. За каюра — геодезист Чекин, с ним солдат.

— Выясни, Никифор, сколь долго лед тянется да нет ли где в нем прохода! — велел лейтенант.

Одновременно Семен Челюскин отправился осматривать ближайшую губу. Чекин вернулся через сутки.

— Поле ледяное бескрайне! — доложился он, стараясь размять занемевшие от долгой езды ноги.

Так команда первый раз добрым словом помянула предусмотрительность своего командира, догадавшегося взять в экспедицию собачью упряжку. В капитанской выгородке Лаптев меж тем собрал на совет всех судовых унтер-офицеров. Решали сообща, как быть дальше. Разложили карты, Лаптев дотошно вымерял пройденные расстояния. Мнение у всех было единодушным: из-за «припятствия льдов и позднего времени» идти на зимовку. В Оленекский залив решили не возвращаться, чтобы на будущий год быть ближе к сегодняшнему месту.

На обратном пути «Якутск» попал в сильный шторм; благо, что ветер дул попутный. А вот и Хатангский залив. Там зимовье и провиант с запасным ялботом. К берегу, однако, из-за льдов близко подойти не удалось. Опять собрали совет. Челюскин с Чекиным уже имели свое мнение.

— Идти надобно в устье речки Хатанги, — взял слово Челюскин. — Мне о ней еще в прошлом году оленекские промысловики сказывали. Там и вход глубок, и зимовье есть, а выше по течению и деревни.

— Добро! — согласился Лаптев. — Ворочаем на Хатангу! Тем более что иного выхода у нас просто нет!

Едва вошли в реку — вылезли на отмель. Это было и не мудрено, ведь в здешних местах никто еще никогда с Сотворения мира не плавал, все в этих забытых Богом краях свершалось впервые. Пришлось мореплавателям, облегчая дубель-шлюпку, вылить из бочек пресную воду, после чего кое-как стянулись. Осторожно лавируя меж подводных камней и песчаных наносов, дошли до зимовья. Его хозяин, русский промышленник Денис, помог найти место для безопасной стоянки. Затем выгрузили все припасы, из плавника соорудили жилые избы. Печи выложили из тяжелых сланцевых плит, а щели меж бревен в стенах забили мхом. Лаптеву выстроили отдельную избушку, свой домик выстроили и унтер-офицеры. Особый сарай, именуемый в документах Лаптева не иначе как «сокровенное место», был сложен для хранения парусов, такелажа и пушек. Затем, сколько хватило времени, заготовляли дрова. Неподалеку располагалось стойбище эвенков, которые также помогли в организации зимовки и свежим мясом.

А скоро ударили и настоящие морозы. Но и зимой Лаптев не прекращал вести научные записи, отмечая в них все, что видел и приметил: «18 сентября. Ветер был меж остом и норд-остом средний, небо чистое, сияние солнца и мороз великой. Река Хатанга почти вся стала, токмо во многих местах есть великие полыньи и ходить нельзя. От северной стороны были на небе кометы или северное сияние».

Когда же стала река, приехали якуты на оленях, сообщили, что провиант у Усть-Олекского залива в целости и готов к отправке сюда. За провиантом вместе с якутами послали двух солдат. Тогда же Лаптев отправил в Якутск и солдата Антона Воронова с письмом к командору Берингу об итогах нынешнего похода. Передал он Воронову и еще одно письмо — для брата. Просил его Харитон прислать ему запасной якорь, потому как собственный плохо держал судно; кроме того, уж очень хотелось узнать ему, как далеко удалось продвинуться на восток Дмитрию. Спустя некоторое время часть припасов привезли через залив в устье реки Журавлева.

Зимовка на Крайнем Севере — дело многотрудное и опасное. История знает немало примеров, когда зимовщики так и не доживали до весны, умирая то от тоски, то от безжалостного скорбута-цинги. Зная это, Лаптев все время занимал людей делом. Кто за олениной да рыбой к якутам и эвенкам ездит, кто вахту на дубель-шлюпке несет, кто порядок в избах поддерживает и пищу готовит; ловили песцов, мастерили весла из бревен. Дело находилось каждому. Чтобы не заболеть цингой, пили воду, настоенную на горохе. Питались свежей олениной и рыбой. Расплачивались табаком, в то время наиболее ценной валютой среди сибиряков. Многие по примеру якутов пили свежую оленью кровь, что сразу же прекращало всякие признаки цинги. Больных по этой причине было мало. За всю зимовку умер лишь один матрос, да и то от «французской» болезни, которой был подвержен и ранее.

На протяжении всей зимы боцманмат Медведев с геодезистом Чекиным выезжали на гидрографические работы. Вместе с Челюскиным и Чекиным Лаптев впервые из европейцев обратил внимание на то, как необычно ведет себя в высоких широтах компас. Не час и не два просиживали над компасной картушкой друзья-соратники, силясь понять, что же происходит с магнитной стрелкой. В своем журнале лейтенант с тревогой помечает. «…Пелькомпас склонение от правого севера весьма много стал показывать, и не равное; и уповаемо, что в здешних северных местах магнитная сила служить не стала». Встречаясь с якутами, эвенками и промысловиками, Лаптев сделал весьма важный для себя вывод — морем далее на запад продвинуться на будущий год будет так же трудно, как и в этот, а потому следует готовиться к объезду берегов на собачьих упряжках. Любознательный Лаптев интересовался и вещами иными, записывая в свой личный журнал все интересное «для известия потомкам»: «По сей тундре, а паче близ моря, лежащие находятся мамонтовые роги, большие и малые. Тако ж и другие от корпуса кости. А на иных реках здешней тундры из берегов вымывает и целые звери мамонты, с обоими рогами. На них кожа толщиною в 5 дюймов, а шерсть и тело истлелые. А протчии кости, кроме помянутых рогов, весьма дряблые… Сей зверь мамонт есть, мнится быть, и ныне в море Северном на глубоких местах…»

Ближе к весне привезли якорь от брата Дмитрия, а также новости от него. После расставания с «Якутском» «Иркутск» повернул на ост. Первой своей задачей Дмитрий Лаптев считал обогнуть и описать далеко выдающийся в море мыс Святой Нос. Как и брату, ему пришлось бороться со льдами и противным ветром, но мыс он все же обогнул и описал. Затем Дмитрий откроет несколько островов, которых после никто и никогда не найдет, они окажутся лишь ледяными горами. Зимовал Дмитрий Лаптев в русском поморском поселении Русское Устье. Там и нашли его посланцы брата с просьбой помочь «Якутску» запасным якорем.

Получив от брата якорь, Харитон сразу начал ремонт своего судна. Меняли стертые льдами обшивные доски, конопатили расшатавшиеся пазы, смолили борта 31 мая дубель-шлюпка всплыла в выдолбленном вокруг нее ледовом колодце. Еще через пару недель вскрылась Хатанга. Не теряя времени, моряки загрузили провиант, налились свежей пресной водой.

12 июля поутру отслужили молебен. «В половине седьмого часа пополудни подняли якоря, распустили фок и грот и пошли в поход», — записал в шканечном журнале лейтенант Лаптев. Однако едва вышли из устья, как первая неприятность: до самого горизонта простирались необозримые ледовые поля. Лаптев занервничал. Ведь полярное лето так коротко! Неугомонный лейтенант и в этой ситуации не остался без дела На ближайшем мысе Корча под его началом матросы поставили маяк из огромных окаменевших деревьев, свидетелей иных, куда более теплых эпох в здешних краях. Одновременно возили на судно камни и валуны, которыми укладывали трюм для лучшего балласта

Наконец, 30 июля море освободилось.

— Поднимать якорь! — закричал обрадованный Лаптев. — Команде на брасы!

Лавируя на боковом западном ветре, «Якутск» устремился вперед. Вскоре стали появляться отдельные ледяные поля. Их каждый раз приходилось обходить с предельной осторожностью. Но с каждым часом льда становилось все больше и лавировать между ним становилось все труднее и труднее.

Теперь то и дело сбавляли ход и шестами расталкивали льдины от борта. Когда же обстановка была совсем тяжелой, Лаптев стремился отстояться в устьях многочисленных речушек или по мере сил пробиваться, используя прибрежный фарватер. Несмотря на все трудности, «Якутск» упрямо шел вперед. В знакомом уже по прошлогоднему плаванию устью реки Журавлева пополнились завезенными сюда загодя припасами, загрузили дрова, освежили воду.

— Такое тяжелое лето, как ныне, бывает нечасто! — сочувственно сообщили Лаптеву промысловики. — Вона весь окиян в горах ледяных. Надобно вам ждать следующего года, ежели плысть далее хочется!

— Нам ждать недосуг! — отвечали им Лаптев с Челюскиным. — Будем пробиваться сколь осилим!

Пытаясь вырваться из ледовых объятий, Лаптев решил поворотить форштевень своей дубель-шлюпки прямо на север. Как знать — может, все эти ледовые поля нагнало ветром к берегу, а в открытом море картина совсем иная! Расчет лейтенанта оправдался полностью. Чем дальше уходил «Якутск» от берега, тем меньше льда встречалось на его пути. Все радовались как дети, когда за первые сутки плавания в северном направлении удалось пройти более 50 миль.

Несчастье произошло 13 августа. Предоставим слово самому Харитону Лаптеву: «…Увидели впереди и от обеих сторон лед очень част, стали поворачивать назад, и в том повороте на нас снесло великую льдину носатую, которой прижало, и нанесло льду великое множество… и понесло нас ветром со льда к норд-осту и, неся, потерло форштевень и на носу набивные доски». Теперь зажатое льдами судно было совершенно беспомощным. Начался дрейф. Но настоящие испытания для команды «Якутска» еще только начинались. В полдень того же дня «надломило форштевень, и всю дубель-шлюпку помяло, и учинилась великая течь. Того ради, поставив три помпы, стали выливать, а из интрюма дрова и провиант выбрав на палубу, стали течь искать… засыпать мукою и пеплом, и щели конопатили, токмо воды не убывало».

Острые ледяные глыбы прямо на глазах вспарывали борта. Люди выбились из сил, пытаясь спасти свое судно. Воду откачивали чем только могли: гремели цепными передачами шкун-помпы, выстроясь в цепочку, отливали стылое месиво льда лагунами. Пытались ослабить давление льда на корпус, спуская со всех сторон в воду бревна, но это помогало мало. Робости и боязни, однако, не было, каждый знал свое дело и место. Матросы и солдаты, по возможности, переоделись в чистое платье. Наскоро причащались у судового иеромонаха.

— Ваше мнение, господин лейтенант, — подошел к Лаптеву штурман Челюскин. — Выдержим ли?

— Вряд ли, — пожал тот плечами. — По-моему, мы уже тонем!

Ночью началась очередная подвижка льда. Внезапно сильным ударом напрочь своротило форштевень. Еще один удар, и он отлетел далеко на лед. В образовавшуюся пробоину мгновенно потоком хлынула вода. Нос дубель-шльопки сразу же осел, а корма, наоборот, высоко задралась. Лаптев, ободряя подчиненных, кричал:

— Робяты! Кто в море не плавал, тот Богу не маливался! И не такое в жизни моряцкой бывает! Сдюжим и эту напасть!

— Не впервой! — отвечали ему матросы, бороться с водой не прекращая. — Сдюжим!

Пытаясь хоть немного продлить жизнь захлебывающемуся водой «Якутску», под его носовую пробоину подвели парусиновый пластырь: «…Подвели под нос грот и стаксель и засыпали меж ним и бортами мукою и грунтом, чтоб льдом не так скоро стирало, токмо тем пробу не получили, чтоб унять течь», — писал позднее об этих страшных минутах отчаянной борьбы Харитон Лаптев.

Утро следующего дня было безрадостным. «Якутск» уже сидел в воде почти по самый планшир, в трюме вода давно доходила людям до груди. И хотя борьба за спасение судна не прекращалась ни на минуту, всем было предельно ясно, что развязка близка. В последнем усилии тонущее судно пытались довести до спасительного берега или хотя бы, сколь возможно, приблизить к нему. Но, как ни всматривались в горизонт, береговой черты все еще не было видно. Но вот в разошедшейся внезапно пелене тумана Лаптев разглядел мрачные скалы Таймыра.

— Румб зюйд-вестовый, расстояние миль пятьдесят! — на глаз определил он. — Далеко, мы столько не дотянем!

— Вижу! Вижу! — раздалось внезапно с мачты, где сидел впередсмотрящий матрос.

— Что там? Говори скорее! — разом задрали головы стоявшие рядом Лаптев с Челюскиным.

— Вижу стоячий лед аж до самого берега!

Вскинув зрительные трубы, лейтенант со штурманом тут же убедились, что у них теперь появился какой-то шанс на спасение. Лаптев тут же ободрил команду:

— Веселей, ребята! Сейчас к снежку пристанем, на него и спрыгнем!

Но до припайного льда надо было еще дойти. Расталкивая небольшие льдины шестами, команда дубель-шлюпки упрямо вела умирающий «Якутск» к заветной и спасительной цели.

— Ну, милай, ты уж держись! — подбадривали бородачи свое изнемогающее в неравной битве со стихией судно. — Ну, ишшо чуток, родненький!

И избитый «Якутск», словно внимая людским мольбам, скрипел, оседал в воду, но тянул и тянул к берегу, которого ему уже никогда не суждено было достичь. И вот наконец свершилось почти невозможное: умирающее судно уткнулось рассыпающимся на глазах корпусом в лед. Спрыгнувшие тотчас на него матросы сразу же впряглись в веревочные концы и потащили бурлаками своего спасителя до ближайшей полыньи, как можно ближе к берегу. За «шишку», то есть за коренного, встал сам Лаптев. Рядом, плечом к плечу, — Челюскин и Чекин.

— Эх раз! Ишшо раз!

Скользя и падая, проваливаясь в воду и выбираясь из нее, они шли вперед и вперед. Но вот полынья кончилась. Теперь уже все! Более пути для «Якутска» к берегу не было. Впереди только лед.

«Видя, что спасение судна не в нашей воли, стали выгружать провиант», — напишет позднее об этих критических минутах Харитон Лаптев.

— На разгрузку! — кричал охрипшим голосом командир. — Живее! Неровен час, судно потонет! Дорога каждая минута!

Быстро сгрузили на лед все, что только было можно и нужно: провиант и доски, порох и одежду, инструменты навигаторские и ружья.

— Никифор! — подозвал к себе Чекина Лаптев. — Тебе задача будет особая. Бери сундук со всеми нашими письменами, казну денежную и на собаках как можно быстрее к берегу. Заодно и нам путь пригляди. С Богом!

Торопясь, запрягли в нарты собак. Чекин упал на брошенную туда доху. Рядом два солдата, сундуки обнявши. Один с картами и журналами бесценными, другой с деньгами.

— Пошел!

И помчались к едва видимому берегу, только снежная пыль за ними. А едва нарты за торосами скрылись, внезапно раздался треск и скрежет. Это в море взломалось ледяное поле, и зажатый льдами «Якутск» быстро понесло куда-то в сторону.

Из шканечного журнала дубель-шлюпки «Якутск», ведшегося писарем Прудниковым: «Того ради командующий с ундер-офицерами, сделав консилиум, что дубель-шлюпку спасти невозможно, и дабы спасти хотя людей, сошли на помянутый стоячий лед».

В течение всей ночи все мастерили из досок и весел санки-волокуши, грузили в них спасенное добро. Но за одну ходку всего забрать, разумеется, не смогли, а потому Лаптев отобрал лишь самое необходимое. Поутру, впрягшись в волокуши, побрели к земле. Дорогой, у самого галечного пляжа, внезапно попали в полосу чистой воды, благо она доходила только по грудь. Так, вымокнув до нитки, перетащили все имущество на берег. Едва ступив на омываемую ленивой волной гальку, люди падали на нее без сил. Затем тут же, на берегу, рыли ямы, выстилали их дно плавником, а сверху накрывали жердями с парусиной. Забравшись в ямы, приходили в себя. Когда ж на следующий день выглянуло солнце, то, к своей радости, все увидели мачты вновь прибитого к припаю «Якутска». Верное судно будто не хотело расставаться с людьми и, невзирая на приближающуюся гибель, все равно хотело быть рядом с ними. К дубель-шлюпке немедленно на собаках отправилась партия боцманмата Медведева. Обратно она привезла сухари, сливочное масло и две бочки вина.

Перенесенные лишения для команды «Якутска» даром не прошли, спустя несколько дней половина людей уже валялась в горячечном бреду на дне земляных нор. Пропали из виду и мачты многострадального «Якутска». Судно, видимо, наконец-то затонуло.

Теперь оказавшимся на необитаемом берегу мореплавателям предстояло лишь ждать, пока не замерзнут реки и можно будет начать движение к зимовью на Хатанге. Чтобы подготовить зимовье столь большому количеству людей, Лаптев послал туда неутомимого Никифора Чекина с двумя солдатами. Спустя несколько дней Чекин вернулся:

— Пройти нельзя! Впереди слишком широкая губа. Шли вдоль нее тридцать верст, но конца так и не видно! Вот рисунок и опись ее берегов!

Так была открыта бухта Прончищевой. Это открытие преградило путь к спасению. А беспощадная ко всему живому арктическая зима приближалась с каждым днем. Люди тяжело болели. Не вынеся невзгод, умер канонир Еремов. Тогда ж произошел и единственный за всю экспедицию случай непослушания. Когда штурман Челюскин велел делать очередную работу, солдат Годов и матрос Сутормин работать, наотрез отказались.

— Сколь молено! — заплакали они, грязные слезы рукавами вытираючи. — Дайте хоть помереть спокойно! Чего жилы-то тянуть, все одно померзнем все и не дойдем до зимовья!

Из хроники экспедиции: «Морозы стояли жестокие, половина команды были больные, все остальные изнурены. Послышался, наконец, ропот и некоторые покушались не оказать уважение к власти, говоря, что „одно смерть“, но мужество начальника смирило возмутившихся».

Расправа с ослушниками была безжалостной. По приказу Лаптева обоих нещадно выпороли кошками. Дисциплина и порядок были восстановлены.

Понемногу, сколько позволяли силы, перевозили на берег оставленные ранее на льду припасы. Предприняли еще несколько попыток пересечь губу Прончищевой на плотах, но и они успехом не увенчались из-за плотной шуги. В шатре у злочастной губы неотлучно дежурил Никифор Чекин, каждый день проверяя крепость льда. С переправой и походом на Хатангу надо было торопиться. Люди слабели с каждым днем

Но вот настал день, и лед в губе стал. В тот же день первой к зимовью Конечное ушла на собаках группа Чекина. На следующий день вышла в путь основная часть команды во главе с Лаптевым, а еще день спустя — последняя, возглавляемая Челюскиным. Шли медленно, таща на себе санки с походными шатрами и продуктами. В лагере остались лишь четверо больных да матрос для их обслуживания. За старшего — писарь Прудников.

За пять суток Лаптев дошел до зимовья Конечное. Там еще отдыхали несколько обессиленных матросов из передовой группы Чекина. Сам же Чекин давно ушел вперед за помощью. И снова в путь, оставляя на зимовье самых ослабевших. Затем был еще один затяжной бросок, и Лаптев привел основную часть своей команды на хатангскую базу «Якутска». Чекин тем временем уже объезжал все ближайшие зимовья, организуя посылку спасателей на оленях и собаках навстречу бредущим к Хатанге отрядам.

К началу ноября все группы наконец-то собрались в хатангских избах. Последними привезли больных, остававшихся в лагере на месте кораблекрушения. В дороге умерло трое…

Немного отдохнули, отъелись и снова за работу! Первым делом Лаптев отписал бумагу в Петербург, где известил Адмиралтейств-коллегию о гибели «Якутска» и своем намерении продолжить исследования весной по сухому пути. Затем позвал друзей-единомышленников Степана Челюскина и Никифора Чекина.

— Чтоб всуе время не прошло, будем к весне готовиться надлежащим образом! — объявил им.

Совещались на этот раз долго. Прикидывали все и так и этак. В конце концов сошлись на том, что надо разбиться на три группы и, идя из зимовьев в устьях рек Хатанга, Нижняя Таймыра и Пяси на навстречу друг другу, произвести опись берега.

Подготовка к столь необычному для моряков походу была делом новым и нелегким. Перво-наперво перевезли остатки продовольствия с Оленекского зимовья, нашли десять упряжек с хорошими собаками, наладили нарты, походные чумы, упряжки, одежду.

Когда зима пошла на убыль и все было готово, обнялись с уходящим первым Семеном Челюскиным:

— Ну, помогай тебе Бог!

17 марта 1741 года его партия ушла на трех упряжках. При штурмане два солдата. От Хатанги до устья Пясины более тысячи верст. Но добрались туда челюскинцы без осложнений, идя от зимовья к зимовью. К северу от Пясины жилья уже не было…

15 апреля на трех упряжках вышел в неизвестность и Никифор Чекин. Ему предстояло идти от устья Хатанги вдоль восточного побережья Таймыра к мысу Фаддея и от него вести съемку берега к северу и западу, закончив ее в устье Нижней Таймыры.

А 24 августа отправился в поход и сам Лаптев. С ним солдат да крещеный якут Фомин. Себе Харитон Прокофьевич выбрал участок самый дальний и трудный, поступив так, как и должен поступать настоящий командир. Вначале ехали по тундре до озера Таймыр, затем по самому озеру добрались до истоков Нижней Таймыры и по реке переправились к морю.

В самый разгар съемочных работ Лаптева и бывшего с ним солдата внезапно поразила «снежная слепота». «От дыму в чуме и от ветра великого у лейтенанта и солдата глаза перебило так, что на 20 саженей можно лишь видеть. А по обыкновению якута у него глаза мало подрало. Для оной очной болезни возвратились паки назад…» — вспоминал позднее об этих тяжелых днях Лаптев. Пришлось вернуться в ближайшее зимовье и отлеживаться. Но едва зрение стало возвращаться, Харитон Лаптев снова тронулся в путь. Шли быстро. Собаки делали за день верст по пятьдесят. Питались вяленым оленьим мясом — уликтой, собак же кормили сушеной рыбой — юколой.

Что открыл в этом походе лейтенант Лаптев? Немало! Вот лишь беглый перечень его открытий: восточный берег архипелага Норденшельда, острова Размыслова, Юрт, Близнецов, Тыртова, Трех Братьев, Русский, Макарова. Кроме этого, подробнейшим образом были описаны многие сотни береговых верст, открыты ранее не известные реки и бухты, поставлены маяки. Не раз первооткрывателям пришлось рисковать жизнью. Однажды едва не унесло на льдине в море, приходилось отбиваться и от голодных белых медведей. И вот, наконец, у одного из мысов якут Фомин увидел вдалеке нарты с собаками.

— Господин лейтенант! Кто это там может навстречу к нам ехать? — показал он рукой Лаптеву.

— Кто, кто? — закричал тот с радостью нескрываемой. — Конечно же, это Челюскин! Мы описали весь берег и встретились!

Так состоялась знаменитая встреча двух великих русских исследователей, прошедших по неизведанному северному берегу тысячу верст.

И снова записи Харитона Лаптева: «Погода изрядна. С полудни приехал к нам навстречу штурман Челюскин, у которого пришедшие с ним собаки весьма худы, и корму малое число с ним пришло. И, накормив собак, поехали в путь, возвратя оного штурмана».

Теперь Лаптев с Челюскиным уже вместе двинулись вдоль побережья на юго-запад. И снова съемка береговой черты, кропотливая и дотошная. Снова десятки открытых островов, мысов и бухт. Но вот настал день, когда на берегу одной из малоприметных бухт они неожиданно обнаружили свежий маяк. Подойдя к нему, прочитали: «Федор Минин. Бот „Оби Почталион“. 1740 год». Обрадованные путешественники целовались и обнимались, палили в воздух из ружей. Федор Минин был штурманом отряда Дмитрия Овцына, шедшего от устья Енисея до устья Оби. И если членами более восточного отряда найдены памятные знаки отряда западного, значит, путешественниками Северной экспедиции замкнута дуга огромного побережья; значит, все понесенные лишения и трудности не прошли даром и цель экспедиции — описать и нанести на карту северные пределы России — выполнена!

Казалось бы, что вот теперь уж все, можно поворачивать и обратно. Никто и никогда не упрекнет в том, что на этом исследования прекращены. Но Харитон Лаптев не был бы самим собой, если бы на этом успокоился. Вместе с Челюскиным они прошли еще раз вдоль побережья, открытою Мининым, еще раз нанеся его на карту и многое уточнив и дополнив. Только тогда счел возможным лейтенант Лаптев повернуть своих собак обратно. Лишь добравшись в устье реки Пясина в зимовье промысловика Федота Тобольского, позволил себе Харитон Прокофьевич вместе со спутниками немного отдохнуть после тяжелейшего двухмесячного броска. Разложив перед собой планы побережья, Лаптев с Челюскиным советовались, как быть дальше. Впереди была полярная весна, когда измученные собаки уже не смогут тянуть нарты по оттаявшей тундре. Но необследованным оставался еще участок между Пясиной и Енисеем. В конце концов решено было, что оставшееся необследованное побережье пройдет Челюскин, а Лаптев двинется по вскрывшимся рекам обратно, описывая по пути внутренние реки Таймыра Так и поступили.

К концу августа все группы собрались в селении Мангазея Туруханского края. Несколько десятков изб — вот все, что осталось к XVIII веку от некогда «златокипящей Мангазеи». Все были измотаны, но горды содеянным. Съемочная кампания 1741 года прошла блестяще. Теперь предстояло готовиться к следующей весне, чтобы завершить последние мелочи этой огромной работы. Неописанным теперь оставался еще участок между мысом Фаддея и устьем реки Нижняя Таймыры.

Опять началась заготовка припасов для будущего похода. Решили, что съемку этого берега также произведет Челюскин. Сам же Лаптев будет ждать штурмана в устье Таймыры с провиантом и свежими собаками. Следующей весной снова выступили в поход. Пока Челюскин объезжал на собаках побережье, Харитон Лаптев исследовал внутренние земли Таймыра. Вначале лейтенант шел вниз по Енисею, затем повернул на восток. В Дудинском заливе (ныне порт Дудинка) «крестил двух отроков», в Норильском (ныне город Норильск) менял оленей. От Норильского Харитон Лаптев повернул на север, к озеру Таймыр. Одновременно посылал якутов и промышленников с припасами к Челюскину. К маю месяцу вся работа по обследованию побережья и самого Таймыра была закончена. В июле отдельные партии стали постепенно собираться в Мангазейске, а в сентябре двинулись на Енисейск. Северная экспедиция Харитона Лаптева была блестяще завершена! На карту впервые был положен огромный участок северного берега от Лены до Енисея, обследован и весь огромный Таймыр.

Осенью 1742 года в Енисейске было шумно. Участники Северной экспедиции праздновали окончание своих десятилетних трудов. Гуляли и веселились по этой причине громко. Власти понимающе помалкивали. Здесь же узнал Харитон о всех злоключениях двоюродного брата.

На второе лето, после зимовки в Русском Устье, Дмитрий Лаптев предпринял еще одну попытку пробиться к устью Колымы. Но лед так сковал море, что сделать это было практически невозможно. Собранные местные жители вместе с командой «Иркутска» вручную рубили канал во льдах, чтобы вывести судно на чистую воду, а затем бурлацким способом тянули его многие мили к свободному морю. Еще не раз и не два судно было на грани гибели, но Дмитрий все же пробился в устье Колымы и зазимовал в Нижне-Колымском остроге. Следующим летом от Колымы уже двинулись дальше на двух лодках, чтобы попытаться достичь Камчатки. И снова невезение! Обе лодки зажало льдами и раздавило. Есть невозможное и для героев! И все же Дмитрий не сдастся, а снова и снова будет пытаться пробиться к Камчатке морским путем, пока не придет приказ из Адмиралтейств-коллегии: перебраться ему со всем отрядом на речку Анадырь и начать исследования там. Лето 1742 года он будет описывать неведомый еще Анадырь до самого моря. Там его и застанет известие о смерти командора Беринга и о завершении всей экспедиции.

Находясь в те дни в Енисейске, Харитон Лаптев писал в Адмиралтейств-коллегию: «Описание берега морского на регуле навигацкой по здешнему состоянию на собаках окончил… А с прибытием моим в Енисейск-город сочиняю карты морские по описанию Северного моря, берега морского на судне и сухим путем.» С донесением и бумагами в столицу был послан штурман Челюскин. А вскоре пришло распоряжение: отрядить большую часть отряда во главе с геодезистом Чекиным в Охотск. Трудным и трогательным было прощание сроднившихся за долгие годы тяжкого труда людей.

В конце зимы выехал в Петербург для отчета и сам Харитон Лаптев. Столица встретила покорителя полярных широт более чем равнодушно. Всех в те дни волновало иное. Россия только что стряхнула с себя постылое бремя бироновщины. Навсегда уходило из русской жизни кровавое «слово и дело». С только что взошедшей на престол дщери Петра Елизаветой все связывали самые благие надежды.

Торопясь отчитаться по экспедиции, Харитон Прокофьевич даже не завернул домой, хотя сердце и душа рвались туда. Как там жена и сын? Все ли живы и здоровы? Ведь за все время своих полярных скитаний он получил всего лишь несколько коротких весточек, да и те с задержкой в год.

В коллегии лейтенанта также встретили предельно сухо. Ее президент адмирал Головин руки не подал, а, едва кивнув на приветствие, прошагал мимо. Тогда же клерки канцелярские велели лейтенанту готовить подробнейший экстракт о плаваниях и санных поездках. Пока Лаптев писал свой нескончаемый экстракт, в Санкт-Петербург приехала жена. Сколько раз они оба мечтали о минутах своей встречи и вот наконец встретились.

4 октября 1743 года лейтенанта Харитона Лаптева заслушали, наконец, в Адмиралтейств-коллегии. Отдельно держал он ответ о расходовании казенных денег. Из протокола заседания Адмиралтейств-коллегии: «Слушали лейтенанта Харитона Лаптева доношение… и приказали оное доношение, морскую карту и другую меньшую… с описанием, журналы, экстракт учиненного в журнале описания… принять к наряду и внести в генеральный о Камчацкой экспедиции экстракт. Отсель он, Лаптев, поданной ему инструкции окончил… а его, Лаптева, определить в здешнюю корабельную команду…» Бумаги лаптевские тогда же были описаны, опечатаны и сданы в архив, где и исчезли на долгое-долгое время. Вот и все!

Век восемнадцатый был удивительно скуп на награды. В последующих столетиях за подвиги, содеянные Лаптевым и его товарищами, их непременно сразу возвели бы в ранг национальных героев. Увы, в 1743 году ничего похожего не произошло. Ни чинов, ни наград лейтенант не получил. Да что наград, когда и доброго слова никто ему не сказал! Вернулся живым, да и ладно! Словно не в землях полярных гробился, а в поместье родовом на печке грелся. Обидно было Лаптеву, конечно. Да ему ли одному! Всех беринговцев столица не очень-то жаловала. И напрасно обивали пороги высоких кабинетов герои полярной эпопеи, напрасно просили униженно дать им хоть малую должность, чтоб было на что детишек кормить. Их гнали взашей, что собак худых. Императрица Елизавета Петровна о плаваниях северных ничего не знала и знать особо не желала. Адмиралтейств-коллегия, уяснив для себя, что вдоль берегов сибирских к Восточному океану пробиться сквозь льды никак невозможно, тоже всякий интерес к предприятию и его участникам потеряла. А на начальников северных отрядов даже посматривали косо, считая их злостными промотчиками средств казенных. Единственное, что удалось Харитону Лаптеву, так это вкупе с другими командирами отрядов выбить мичманский чин для своего соратника и друга Семена Челюскина. Не бог весть какая награда, но все же теперь полярного героя никто уже никогда не посмеет по лицу ударить и словом матерным походя окрестить. Отныне он дворянин, хоть и самого последнего, четырнадцатого класса

Единственным, кто откликнулся на подвиг беринговцев, был пиит и ученый Михайло Ломоносов, сразу же понявший все значение свершенного и начертавший в честь этого бессмертные строки:

Вспомнили о Харитоне Лаптеве лишь спустя два года. Велено было ему тогда явиться незамедлительно в коллегию для участия в составлении «Генеральной карты Сибирским и Камчацким берегам».

Они толпились в полутемных коридорах коллегии, бродили по скрипящему паркету, тяжело грохоча своими пудовыми ботфортами, курили свои старые обкусанные глиняные трубки — люди, чьи имена со временем станут легендой: Алексей Чириков, Харитон и Дмитрий Лаптевы, Степан Малыгин и Дмитрий Овцын, Сафрон Хитрово и Иван Елагин — великая плеяда первых моряков— полярников. Какие истории рассказывали они друг другу, какие разговоры вели между собой!

Всю зиму в стенах Морской академии чертили полярные капитаны на картах обследованные ими берега, сводили все в единое целое. К весне 1746 года все было готово. Бывшие командиры северных отрядов поставили под огромной общей картой свои подписи. Карту свернули в огромный рулон и под крепким караулом навсегда свезли в архив. К беринговцам вышел все тот же адмирал Головин:

— Ну, господа, за работу спасибо, а теперь давайте-ка по местам, предписанным службой, разъезжайтесь!

Кто-то, кажется Овцын, по наивности, а может быть, и с отчаяния, спросил:

— А может быть, мы на что-нибудь еще подобное сгодимся? Ведь и опыт есть, и силы покамест еще имеются! Вон ведь сколь у нас еще земель нехоженых есть!

— Чур меня, дурень, чур меня! — замахал руками разъяренный Головин. — И так от ваших искательств опомниться все еще не можем, все до полушки из закромов флотских повыгребли, а все еще не угомонятся! Ступайте себе, пока я вконец на вас не осерчал!

В ту ночь гуляли полярные капитаны в кабаке отчаянно. Рекой лилось вино. Заливали им командиры отрядов северных горечь и боль обид своих. Вспоминали былое, пели песни о бурях снежных и сияниях полярных. А утром, обнявшись на прощание, разъехались кто куда. Великая Северная экспедиция была уже в прошлом.

Только спустя шесть лет получил Харитон Лаптев следующий чин — капитана 2-го ранга. Все эти годы плавал он на кораблях и фрегатах по Балтике, преподавал науки навигацкие в Морском корпусе. За партами, слушая старого моряка, сидели кадетами моряки и герои времен иных: Федор Ушаков и Тимофей Козлянинов, Дмитрий Ильин и Михайло Кожухов — будущие герои будущих войн.

В Семилетнюю войну командовал Харитон Лаптев линейным кораблем, храбро дрался при блокаде и штурме прусской крепости Кольберг. На соседних кораблях воевали капитанами брат Дмитрий и кавторанг Овцын. Росли дети — два сына. Старший, Федор, уже и Морской корпус окончил, и мичманом стал. Плавать вместе с отцом просился. Харитон, подумав, определил сына к себе. Пусть ума набирается!

А затем пришлось Харитону Прокофьевичу пережить еще одну трагедию, да какую! Перегоняя новый линейный корабль из Архангельска в Кронштадт вокруг Скандинавии, возле датских берегов попал он в сильный шторм и был выброшен на камни. Корабль разбился вдребезги, но людей удалось спасти. Сам капитан 2-го ранга Лаптев оставался на борту до последней крайности и покинул его, когда уже ничего сделать было нельзя.

Из описания обстоятельств кораблекрушения: «На пути из Архангельска, где был построен, в широте около 63 градусов в трехдневный шторм потерял все три мачты и, зайдя в Берген, где сделал фальшивое вооружение, следовал шхерами до Скуддеснеса, а от него 17 сентября пустился на перевал к Скагену с попутным северо-восточным ветром. В третьем часу 19 сентября по несчастию нашему… и неудобосверительному счислению внезапно увидели впереди землю, привели к ветру, но уже было поздно и, переброшенные через риф на глубину 3 сажен, хотя и отдали якоря, но вскоре были совсем выкинуты на песчаную отмель у мыса Скагена. Корабль наполнился водою и на третий день переломился. Только тогда, и то с крайнею нуждою, стали спасать команду. Посланные для этого шлюпки на берег не находили там никакой помощи, а одна, шедшая с завозом, опрокинулась. Погибли: мичман Федор Лаптев и 15 человек нижних чинов. Всего было 482 человека, и в том числе 200 рекрутов. 26-го числа корабль совсем разбит».

Необходимо отметить, что новостроенный корабль не имел к тому времени даже собственного названия. Имя ему, по существовавшей тогда практике, должны были дать по прибытии в Кронштадт. Так он и вошел в летопись отечественных кораблекрушений как «Корабль под командой Харитона Лаптева».

Более подробных сведений о том крушении не имеется, но и вышеизложенного достаточно, чтобы понять, что это был настоящий ад. Судя по всему, гибели личного состава не было бы вообще, если бы не опрокидывание шлюпки. На ней, скорее всего, и погибли мичман Федор Лаптев и полтора десятка матросов. Но почему в этой шлюпке оказался именно сын капитана, ведь на корабле были и другие офицеры? Ответ может быть только один: Лаптев, как исключительно честный человек, не счел возможным рисковать жизнью чьих-то других сыновей, а отправил для исполнения смертельно рискованного предприятия своего собственного. Это ли не поступок, достойный уважения? Отметим и то, что и сам мичман Федор Лаптев был не робкого десятка, ибо в подобных случаях командование завозными шлюпками доверяли самым отважным и решительным.

То, что Лаптеву в столь отчаянных обстоятельствах удалось спасти почти всю команду, следует отнести к высочайшему профессионализму капитана.

По прибытии в Кронштадт Лаптева было сгоряча снова отдали под суд, но затем, разобравшись во всех обстоятельствах кораблекрушения, оправдали, признав полностью невиновным. Однако до конца своих дней Лаптев будет винить себя за гибель людей и сына.

— Как мог я послать на шлюпке чьего-то другого дитя, а своего оставить при себе? — не раз выговаривался он перед братом Дмитрием. — Ты бы смог?

— Не знаю, — честно признавался брат. — Наверное, тоже бы не смог!

— Вот то-то и оно! — в сердцах бил по столу кулаком Харитон. — А как мне теперь жить, зная, что сам сына собственного на погибель послал?

— Таков уж наш удел моряцкий! — как мог, утешал брата Дмитрий. — Кто ж знал, что так все выйдет!

В году восшествия на престол Екатерины стал Харитон Прокофьевич капитаном 1-го ранга и был назначен на должность труднопроизносимую — обер-штеркригскомиссаром, то есть заведующим всем интендантством Балтийского флота. Место это было всегда хлопотливым, и подбирали на него офицеров честных и в делах хозяйственных искушенных. К этому времени начали мучить и недуги, купания в ледяной воде и ночевки в снежных сугробах не прошли даром. Отставка для моряка — это почти смерть. Все, чем жил, сразу остается где-то позади, а впереди только старость да умножающиеся день ото дня немочи.

Наибольшую карьеру из всех бывших командиров беринговских отрядов сделал Дмитрий Лаптев, став и вице-адмиралом, и членом екатерининской комиссии по преобразованию российского флота. Он и прожил более всех остальных.

Последние полтора года жизни провел Харитон Лаптев безвыездно в своей деревеньке Пекарево. Зимой каждый день, даже в самую жестокую стужу, ходил он к высокому речному обрыву. В лицо бил стылый ледяной ветер, выла и металась вьюга, и чудилось старому моряку, что снова, плечом к плечу со своими верными друзьями, идет он на штурм полярных морей. Господи, как они все были тогда еще молоды и как много им предстояло еще свершить впереди!