В 1937 году Рощаковского снова посадили. На этот раз основательно. Разумеется, что с его биографией и его характером Рощаковского просто не могли не посадить тогда, когда садили всех подряд! После ареста его долго держали в тюрьме без допросов, а затем постановлением «Особого совещания» дали пять лет как «социально опасному элементу». Кстати, по тем расстрельным временам наказание было достаточно мягким. Именно тогда дожидавшегося отправки в трудовой лагерь Рощаковского и застал в этапной камере Бутырской тюрьмы Лев Разгон, который оставил интереснейшие записи своего общения с Рощаковским в этот период.

Из воспоминаний Льва Разгона: «На нижних нарах сидел, поджав ноги "по-турецки", человек, необыкновенно похожий на знаменитые портреты и фотографии Анатоля Франса. Аккуратная, белая, слегка раздвоенная борода, длинный, лукаво изогнутый нос, кремовая шелковая пижама и черная академическая ермолка на ослепительно седой голове. Он читал книгу, перелистывая ее грациозным и широким жестом. Может быть, почувствовав мой пристальный взгляд, он оторвался от книги, поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Потом он наклонил приветственно голову и столь же изысканным жестом позвал меня. Я подошел.

— Молодой человек! Здесь имеется подобие места, и если вы не возражаете против общества скучного старика — пожалуйста, устраивайтесь!

Столь же округлыми движениями он принял от меня мои вещи, подвинулся, уступая мне место около себя, и, когда я уселся, сказал:

— Ну что ж — будем знакомиться. Михаил Сергеевич Рощаковский. С кем имею честь?

…Вот так я целый месяц провел рядом с одним из самых оригинальных и интересных людей из многих, узнанных мною за тюремные и лагерные годы.

Недаром фамилия его мне показалась несколько знакомой. Потом я понял, что встречал ее в романе Новикова-Прибоя, в толстых иллюстрированных томах истории японо-русской войны, еще где-то в тех бесчисленных книгах, которые я в молодости читал без всякого разбора, руководствуясь исступленным и неуправляемым любопытством Биография Рощаковского была необыкновенной даже в наше время, когда необыкновенных биографий не занимать было…

— Покойный наш государь был человеком превосходного воспитания, очень деликатный, хорошо знавший свое — царское ремесло… Он знал, как и с кем разговаривать, да, да — превосходно это умел! Памяти был необыкновенной и понимания особенностей и деликатности разговора… С гусаром разговаривал иначе, чем с конногвардейцем, с семеновцем по-другому, чем с преображенцем… Мог говорить с любым профессором, и с мужиком умел запросто разговаривать! А что еще требуется, в конце концов, от царя? Ну, от русского царя еще, конечно, требуется способность управлять державой. И государь мог бы это делать, если бы не его проклятая деликатность, неуверенный характер да эта огромная, ну огромнейшая же орава бездельников царской фамилии! Мало им всего, что имели, каждый еще лез в советники, руководители, в управляющие… А государь не имел сил и характера своего отца. И еще — семья, такое тяжкое горе в семье!..

— Это вы про царицу?

— Ну, сударь мой, — что же вы вслед за этими, за репортерщиками, будете гадости про нес говорить? Что она с Распутиным, что ли, спала? Государыня была глубоко несчастной женщиной… Понимаете, рождаются одни девочки, одни девочки… Престол русский уходит из семьи, впервые прерывается прямое престолонаследование, считает себя в этом виноватой… И истеричка при этом — бегает по монастырям, бьет поклоны, выпрашивает у Бога наследника... А когда рождается наследник, выясняется, что он вроде и не жилец! Она не только Распутину, черту с рогами могла душу заложить, чтобы спасти сына!.. Вот так, батенька. А Михаил Александрович был милейший человек, но только в полку. И даже не в гвардейском, а только в армейском полку, где-нибудь в Калуге. И не выше полковника. Для командования полком не годился — был застенчив, жалостлив, терпеть не мог придворных церемоний, адвокатишку какого-нибудь паршивого стеснялся, как барышня провинциальная кавалера… А ведь учили на царя! Учили без всякой такой пользы — бесполезное, батенька, было дело!

…Рощаковский был мне бесконечно интересен. Настолько, что я почти все время проводил в разговорах с ним. Он был для меня настоящим открытием. Начать с того, что впервые я понял, что значит быть "воспитанным человеком". И не в том дело, что все, что этот старик делал, — было изящно, красиво, элегантно. Он ел деревянной ложкой тюремную баланду так красиво, что невозможно было отвести глаз… В дикой и омерзительной жизни огромной камеры, набитой людьми, которые тут же, при всех, едят невкусную пищу, отрыгивают, мучаются распирающими их газами, пользуются вонючей парашей, отравляют воздух зловонием немытых потных тел — в этой обстановке Рощаковский вел себя так, что ничто в нем не раздражало окружающих. Не оскорбляло слуха, зрения — ничего! Он был прост, совершенно естествен в обращении с любым человеком, в нем не было ни тени фамильярности, высокомерия, желания подладиться под собеседника или же чем-то его унизить, загнать в угол эрудицией, опытом…

Это было просто удивительно! Он был убежденный монархист, националист и антисемит. Я был коммунистом, интернационалистом и евреем Мы спорили почти все время. И выяснилось, что можно спорить с полностью инаковерующим не раздражаясь, не впадая в ожесточение, с уважением друг к другу… Для меня это было подлинным открытием..

Но не воспитанность была главным, что отличало его от всех людей, с которыми я встречался в тюрьме. Он был единственным, кто был счастлив. Да, да — он был совершенно счастлив и этого не скрывал. Я знал людей, которые внешне тоже выражали свое удовольствие. Но это не было никаким счастьем, это было самое обыкновенное злорадство…

…Рощаковский совершенно не злорадствовал, ему не было присуще чувство мести, он был счастлив от того, что он — по его убеждению — наконец-то дождался того, во что он страстно верил.

— Да, вы молоды, вам этого не понять: пройти через такие муки разгрома всего дорогого, главного в жизни, жить в страданиях, веря в воскрешение этого дорогого — и дождаться наконец! Бог надо мною смилостивился, дал мне к концу моей жизни увидеть это счастье!

— А это — превращение России в самое могучее, диктующее другим народам свою волю государство! Это воссоединение России в ее старых границах, это присоединение Галиции, это захват Балкан, это решение вопроса о Дарданеллах и выход России в Средиземное море. Это укрепление России на Ближнем Востоке, это наше проникновение в сердце Европы — в Богемию и Моравию, в Чехию и Словакию, наш выход на Венгерскую равнину… Объединить, железом и кровью объединить всех славян в сверхмогучее государство — вот исконная и великая задача, которую не сумели выполнить Романовы и что суждено сделать другим — более великим людям…»

Поразительно, но офицер, дворянин и любимец царя с огромнейшим почтением относился к личности Сталина. И это сидя в тюрьме! Казалось бы, это парадокс, но на самом деле в этом был весь Рощаковский. Государственник и патриот Отечества до мозга костей, он давно почувствовал в Сталине личность, которая вернет России статус великой державы, который выведет ее в лидеры мира. За это Рощаковский был готов простить Сталину (скорее даже его режиму) все, даже собственный арест, а может, и смерть. Он верил в величие Отечества и ради этого готов был на все…

Лев Разгон продолжает цитировать свои записи бесед с Рощаковским в Бутырской тюрьме: «Очень мне было интересно в России. Интересно, странно сначала. Отвык, знаете, от России, от русского духа, А приехал, осмотрелся и увидел, что духа этого много. По-моему — больше, чем надо. Знаете, там, в Швеции (так у Разгона. — В.Ш.), мне казалось, что со старым — и хорошим, и плохим — в России ну если не покончено, так все же почти все покончено. Я там читал книги про большевиков, много читал, писателей ваших читал — Пильняка, Гладкова, еще каких-то… Мне даже казалось, что новый русский человек чем-то с западным человеком схож становится. Деловой, расчетливый, все взвешивающий, все умеющий… Оказывается, ничего подобного! Правда, встречал я и таких: любой крупный хозяин возьмет в управляющие и большие деньги станет ему платить. Но на поверку — или еврей, или же старый эмигрант, служил у Круппа, у Эриксона… А русские — они, пожалуй, остались такие же, и еще много пройдет времени и много крови будет пролито, пока новый Петр из них выбьет старомосковскую дурь, лень, мягкотелость…

…Военные, генералы ваши — они талантливы! Это да! Не меньше, чем наполеоновские маршалы. Встречался я с Тухачевским, с Муклевичем — умные были, очень способные люди. Жаль, жаль, что их постреляли. Чтобы новых вырастить, всегда нужна новая и большая война.

Россия — страна, где должна быть настоящая монархия, не английская, не шведская, а русская, самодержавная. Да, да, батенька — не смотрите на меня как на ископаемое! Это когда-нибудь, через сто-двести лет, мы сможем позволить себе роскошь завести свободное государство. А теперь, теперь только самодержавие! У вас срок небольшой. Вы человек еще молодой, вы увидите такое самодержавие, какого на Руси не было со времен Петра! Да что там Петра! При Петре не было поездов, самолетов, телефона, телеграфа. Там самодержавие умерялось пространствами, патриархальностью. А вот теперешнее самодержавие будет таким, какого в истории никогда не было! И даст это — прибыль нашему государству необыкновенную. Ну и убытки народу тоже порядочные… Не без этого…

В цивилизованной Германии малокультурный и малоцивилизованный Гитлер пришел к власти, сказав: "Германия — для немцев!" И — пожалуйста — от цивилизованной, интеллигентной, философской Германии пух только полетел, одни рожки и ножки остались! И у нас выкинут этот лозунг "Россия для русских!" Неминуемо, неизбежно! А за этим лозунгом пойдут все, для кою евреи — конкуренты! Пойдут чиновники, профессура, журналисты, литераторы… Пойдут продавцы, приказчики, дантисты, врачи… Дело, конечно, некрасивое, и совестью покривить придется… Так ведь дело привычное! Когда выгодно, то благородные слова для этого найдутся! Ничто так не возбуждает национальную или революционную совесть, как выгода! Вот вы, небось, с ужасом смотрите на меня — старого циника!.. А какой же я циник? Я просто старый и разумный человек. Да, да…"

…Почему же он так одинок, так отгорожен от всех какой-то невидимой, но непреодолимой стеной? Почему он, русский националист, счастливый тем, что осуществляется его мечта, — так бесприютен в этой огромной камере, где столько русских людей, с кем его должно роднить вот это великое — по его убеждению — чувство сонациональности?

Я оглянулся на своего соседа. Рощаковский еще не спал. Как всегда, он аккуратно, как-то ладно устроил свое ложе из толстого демисезонного пальто, в изголовье положил рюкзак, улегся поудобнее и, ожидая сна, задумчиво расчесывал пальцами свою франсовскую бородку.

Только мы успели позавтракать, потом разобраться на своем месте, вытереть тряпочкой ложку, спрятать остатки хлеба, как вдруг по камере пронеслось: "Этап! Этап!.."

И в наступившей тишине стало отчетливо слышно, как мимо дверей нашей камеры нестройно и тревожно топают десятки, сотни ног. И гулко хлопают двери камер, и вся бывшая церковь полна шумом движения, сдерживаемых голосов, зычных команд… И вот уже открылась кормушка, и вертухай, грозно осмотрев камеру, не сказал, а командно крикнул*

— Всем приготовиться с вещами! Ничего не оставлять! И сразу камера превратилась в муравейник. Такой же внешне неорганизованный, копошащийся, мечущийся. А в действительности торопливый и целесообразный. Все подбирается, раскладывается: отдельно белье, одежда, продукты… Ничего нельзя связывать и увязывать — все равно разбросают на шмоне. Но нас уже приучили к шмону, чтобы выйти из него быстрее и с наименьшими потерями.

В этой суматохе я на какое-то время забыл о Рощаковском. Потом вспомнил и бросился к нему:

— Дайте я вам помогу!..

— Благодарствую, Лев Эммануилович. Я ведь моряк, нас в корпусе учили…

И действительно, когда это он успел аккуратно уложить все свои вещи в прочный заграничный туристский рюкзак, в маленький, но емкий саквояж отличной мягкой кожи!..

И он уже снял свою пижаму, переоделся во что-то прочное, элегантное, не пострадавшее от прожарок, от обысков, перс-хода из камеры в камеру…

Вот уже открывается дверь камеры, и мы видим кусок коридора, полный вертухаями. Только не нашими, тюремными, почти домашними, без оружия, в мягких сапогах. Эти — чужие — опоясаны портупеями, на них кобуры и сумки, у них торопливый, сухой непреклонный вид — этапный конвой… Вологодский конвой… (Нас все самые опытные арестанты предупреждали, что самый страшный, злой конвой — из вологодцев…)

— Р-р-р-разобраться по алфавиту!

— Вот мы и тут будем рядом, милейший Лев Эммаиуилович!.. — Рощаковский стоит рядом со мной — спокойный, невозмутимый…

Начинается долгая, долгая процедура Арестант подходит к двери и быстро отвечает на быстрые вопросы:

— Инициалы полностью, год рождения, статья, срок?.. Потом он пропадает за дверью, куда-то по конвейеру…

Наконец наша буква. Я "Ра", я раньше… Меня выносит в тюремный коридор, в сторону, где шмонают, перебрасывают, переводят, сортируют… Пока меня за рукав тянут куда-то, я уголком глаза слежу за дверью, сейчас из нее появится Рощаковский…

Но я вижу, как, придерживая руками набитые барахлом кальсоны, заменяющие ему тюремный сидор, выходит из камеры сумрачный профессор Рытов, а за ним уже виден Сахаров. Стенин… И уже около меня Гриша, и захлопывается дверь камеры, вес здесь, вся наша этапная камера. Кроме Рощаковского… Его не вызвали, он остался один в этой огромной, пустой камере, наполненной жалкими, смятыми следами жизней и судеб, которые так спокойно бросал в пасть своему Молоху-государству его маленький, худенький пророк… Тогда, в суматохе этапа, этапного ожидания, этапного напряжения я быстро забыл Рощаковского. Через многие и многие годы моя память все чаще возвращалась к этому человеку, к моим спорам с ним. От этих споров у меня уже не осталось злости, желания убедить, переубедить… Были люди поумнее, и подобрее, и почеловечнее бывшего друга покойного нашего государя — и те попадались на этот же крючок — ничуть не менее страшный и зловещий, нежели все подобные крючки.

И никогда больше я не слышал о Рощаковском Ему могло повезти, он мог живьем добраться до места, попасть сразу же в слабкоманду, потом стать дневальным в бараке. И несколько лет до своего конца прожить относительно спокойно в полутемноте и вони барака, днем отдыхая от шума, криков, храпа, мата нарядчиков и бригадиров, хруста раздавливаемых вшей, стонов умирающих… Не растерял ли он своего ощущения счастья? Хватило ли у него философского стоицизма, чтобы не утратить его перед оборотной и необратимой стороной своего идеала?»

Из всего, что рассказал Разгон о Рощаковском, самое главное это то, что находясь в тюрьме, он чувствовал себя счастливым человеком Интернационалисту-троцкисту Разгону это казалось невероятным. Разгон так и не смог понять, что Рощаковский был человеком совсем иного масштаба, чем они. Он был русским патриотом, для которого величие и процветание России было куда важнее собственной судьбы. Можно только представить, как радовался бы старый моряк, доживи он до 1943 года, когда бывшие краскомы надели погоны и стали русскими офицерами, а русская армия погнала врага к западным границам. Как плакал бы он от счастья, когда германские знамена были брошены в 1945 году на брусчатку Красной площади. Как жаль, что ничего этого Рощаковский так и не увидел…

Когда до Европы дошли слухи, что Рощаковского сослали в Сибирь, многие его бывшие знакомые злословили, что, вернувшись в СССР, он вполне заслужил такое наказание.

О судьбе родственников Рощаковского известно немного. Жена и дочь, оставшиеся в Норвегии, так никогда и не узнали, что случилось с их мужем и отцом. Супруга Рощаковского Мария Сергеевна, дочь землевладельца и фрейлина императрицы Александры Федоровны, скончалась в доме своей дочери и зятя в Кристиансанде в 1952 году. Газеты, издававшиеся в Хаугесунде, где она провела более десяти лет жизни, помянули ее самым добрым словом Газета «Хаугесунд Авис» писала, что мадам Рощаковская была располагающим к себе человеком и поэтому любима всеми, кто ее знал.

Дочь Рощаковского Мария Михайловна прожила всю жизнь в Норвегии и умерла в Кристиансанде в 1984 году. Ей так и не довелось снова побывать на родине. У Марии Михайловны осталось двое сыновей. Старший, Людольф Михаэль, пошел по стопам Михаила Сергеевича и стал военно-морским офицером, а младший — Эуген Александер Сергей — работал инженером в нефтегазовой отрасли.

Младшие сестры нашего героя, Татьяна и Софья, дожили до весьма преклонных лет в Киеве. Писатель-историк Николай Черкашин в свое время искал их. Он пишет. «Сестры Рощаковского — Татьяна Сергеевна и Софья Сергеевна — жили в центре Киева на улице Постышева (бывшая Малая Житомирская) в старом доходном доме с огромными лестничными пролетами, узорчатым литьем балконных решеток и перил. Соседи с грустью сообщили, что я опоздал со своим визитом ровно на десять лет: последняя из сестер — Софья — умерла в 1971 году, Татьяна и того раньше — в 1965-м. Обе переводили с французского, чем и зарабатывали себе на жизнь. Софья Сергеевна потеряла жениха-офицера в Белой армии. Замуж так и не вышла. Сухонькая, седая общительная старушка с живыми умными глазами жила "белой вороной": читала запоем французские романы в подлиннике и уверяла всех, что, "кроме чашечки кофе и свежего номера "Юманите", ей ничего в жизни не нужно. Но даже при таких минимальных потребностях прожить на ее крошечную пенсию было немыслимо. Алебастров (историк флота — В.Ш.) долго хлопотал, чтобы собес хоть немного повысил ей содержание — как единственной родственнице порт-артурского героя. Но… в собесе рассуждали, видимо, так: герой-то герой, да до семнадцатого года, а после — "враг народа". Умерла Софья Сергеевна на семьдесят девятом году жизни, после того как се притиснули в немилосердной автобусной давке. Открылось желудочно-кишечное кровотечение, и остальное было делом считанных дней. Иконы свои она завещала известному кинорежиссеру Параджанову, с которым была дружна".

Сейчас нам уже известна последующая судьба и самого Рощаковского. Увы, она закончилась самым трагическим образом Свободы старый моряк уже не увидел. Постановлением Особого совещания ему в очередной раз дали пять лет как "социально опасному элементу" и выслали в Казахстан.

Из ответа Генеральной прокуратуры Российской Федерации на запрос о судьбе М.С. Рощаковского: "Установлено, что Рощаковский Михаил Сергеевич, 1876 (1877) года рождения, 23 февраля 1928 года арестован по обвинению "в принадлежности к монархической группировке остатков дома Романовых, высланных в г. Н.Новгород, и сборе сведения о политическом и экономическом состоянии СССР, о вооружении Красной Армии, т.е. по ст. ст. 58 — 6 и 58 — 11 УК РСФСР" и по постановлению Особого совещания при коллегии ОГПУ от 25 мая 1928 года (без ссылки на закон) выслан в Сибирь сроком на 3 года. Во изменение этого решения постановлением Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 13 июля 1928 года ему разрешено свободное проживание в СССР. По данному делу на основании ст. 3 Закона Российской Федерации "О реабилитации жертв политических репрессий" Рощаковский реабилитирован прокуратурой Нижегородской области 26 февраля 1993 года. 9 марта 1935 года он арестован по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58 — 10 УК РСФСР (контрреволюционная агитация и пропаганда), 16 марта 1935 года дело СПО УГБ У НКВД МО прекращено без указания оснований, а Рощаковский из-под стражи освобожден. Реабилитирован прокуратурой города Москвы 16 марта 2004 года на основании ст. ст. 3 и 5 вышеназванного закона. 28 марта 1938 года Рощаковский вновь был арестован и по постановлению Особого совещания при НКВД СССР от 20 мая 1938 года "за контрреволюционную агитацию" (без ссылки на закон) заключен в ИТЛ сроком на 5 лет. Президиумом Московского областного суда постановление Особого совещания при НКВД СССР от 20 мая 1938 года отменено и дело о нем на основании п. 2 ст. 5 УПК РСФСР производством прекращено за отсутствием состава преступления"».

Сейчас нам известно, что Рощаковский умер в лагере в Караганде в 1938 году. О причине его смерти нам ничего не известно. Да в этом ли уже дело! Так вдали от столь любимого им моря закончил свой жизненный путь последний рыцарь старого флота, последний герой прошедшей эпохи, несгибаемый и честный, дерзкий и неутомимый Михаил Рощаковский. Может быть, умирая, он шептал слова старой родовой молитвы: «Господи, не покинь меня, заблудшего! Имя твое — Сила, укрепи ж меня, слабого и бессильного! Имя твое — Свет, освети душу мою, померкнувшую в жизненной борьбе и страстях! Имя твое — Покой, дай неприкаянной душе моей обрести покой! Имя твое — Милосердие, смилуйся над нами!»