15. РЕЧЬ
Человек: А почему другие люди не приходят, чтобы встретиться с нами?
Миро: Мы единственные, кому позволено проходить через ворота.
Человек: А почему бы им просто не перелезть через ограду?
Миро: Разве никто из вас не касался ограды? (Человек не ответил.) Это очень больно. Когда кто-то пытается перелезть, все его тело болит, очень сильно болит. Все сразу.
Человек: Это глупо. Разве трава не растет по обе стороны ограды?
Кванда Квенхатта Фигейра Мукумби. Записи диалогов. 103:0:1970:1:1:5.
Солнце всего час как встало над горизонтом, когда мэр Босквинья поднялась по ступенькам в личные покои епископа Перегрино, расположенные при соборе. Дом и Дона Кристанес, угрюмые и встревоженные, пришли всего за несколько минут до нее. А вот епископ Перегрино выглядел вполне довольным собой. Он всегда радовался, когда политические и религиозные лидеры Милагра собирались под его крышей. То, что совет созвала Босквинья, не имело значения. Перегрино нравилось хоть недолго чувствовать себя хозяином колонии.
Босквинья приветствовала всех, однако в предложенное кресло сесть отказалась. Вместо этого она подошла к терминалу епископа и загнала туда подготовленную ею программу. В воздухе над терминалом появился ряд кубиков, которые шли слоями. Самый высокий столбец состоял из трех слоев. Верхняя половина столбцов — красная, нижняя — голубая.
— Очень красиво, — сказал епископ.
Босквинья обернулась к Дому Кристано.
— Узнаете?
Он покачал головой:
— Но, кажется, догадываюсь, о чем мы будем говорить.
Дона Кристан чуть подалась вперед в своем кресле:
— Мы можем хоть где-нибудь спрятать то, что хотим сохранить?
Выражение легкого удовольствия сползло с лица епископа Перегрино.
— Я не знаю, зачем мы здесь собрались.
Босквинья повернулась на стуле:
— Я была очень молода, когда меня назначили губернатором колонии на Лузитании. Это была великая честь, это значило, что мне доверяют. Я с самого детства прилежно изучала искусство управления обществом и социальные системы, хорошо зарекомендовала себя во время стажировки на Опорто. И как это Комитет умудрился проглядеть, что я подозрительно склонна к обману и шовинистка до мозга костей?
— Мы научились ценить все ваши достоинства, — сказал епископ Перегрино.
Босквинья улыбнулась:
— Мой шовинизм проявился в том, что, оказавшись на посту губернатора колонии, я поставила интересы Лузитании выше интересов Ста Миров и этого чертова Звездного Конгресса. Склонность ко лжи заставила меня изо дня в день убеждать начальство, что я всецело предана Конгрессу. А моя подозрительность всю жизнь шептала мне на ухо, что наш дорогой Конгресс никогда не предоставит Лузитании и сотой доли той независимости, которой пользуются остальные планеты союза.
— Конечно, нет, — отозвался епископ Перегрино. — Мы же колония.
— Мы даже не колония, — возразила Босквинья. — Мы, знаете ли, эксперимент. Я изучила нашу партию, лицензию и весь пакет относящихся к нам постановлений Конгресса и обнаружила, что законы о защите прав человека на нас не распространяются. Я выяснила, что Комитет в любую минуту может получить неограниченный доступ к файлам любого гражданина и любой организации Лузитании.
Епископ нахмурился:
— Вы хотите сказать, что у Комитета есть право вламываться в конфиденциальные записи Церкви?
— О, — сказала Босквинья, — еще один шовинист.
— У Церкви есть права, даже Звездный Кодекс…
— Не кричите на меня. Я тут ни при чем.
— Вы не предупредили меня.
— Если бы я сказала вам, вы подали бы протест, — они сделали бы вид, что отступают, потом вернулись бы тайком, а я не смогла бы сделать то, что сделала.
— Что именно?
— Вот эту программу. Она отслеживает все попытки влезть в наши файлы через анзибль.
Дом Кристано хмыкнул:
— Такие номера противозаконны, госпожа мэр.
— Знаю. Как я уже говорила, у меня много тайных пороков. Но моя программа никого пока не ловила — парочка файлов, каждый раз когда свинксы убивают ксенолога, но этого следовало ожидать. А больше ничего серьезного. Серьезное началось четыре дня назад.
— Когда прибыл Голос Тех, Кого Нет, — вставил епископ Перегрино.
«М-да, для епископа день появления Голоса явно стал памятной датой, он даже время от нее отсчитывает», — раздраженно подумала Босквинья.
— Три дня назад, — сказала она, — по анзиблю запустили программу наблюдения. Очень, надо сказать, интересную программу. — Она нажала на клавишу, и картина в воздухе изменилась. Теперь на схеме остались только высшие уровни, вернее, только их часть. — Они просмотрели все, что имело хоть какое-то отношение к ксенологам и ксенобиологам Милагра. Программа просто игнорировала нашу защиту, как будто ее там и вовсе не было. Все, что касается открытий, и все, что касается личной жизни. И да, епископ Перегрино, тогда я тоже подумала, да и сейчас так считаю, что это имеет непосредственное отношение к Голосу.
— Но он не может пользоваться таким влиянием в Звездном Конгрессе, — забеспокоился епископ.
Дом Кристано покачал головой:
— Сан-Анжело однажды записал… в своем личном дневнике… Его никто не читает, кроме нас, Детей Разума Христова…
Епископ с неожиданной живостью повернулся к нему:
— Значит, у Детей Разума хранятся тайные записи Сан-Анжело!
— Они не засекречены, — ответила Дона Кристан. — Просто они довольно скучны. Его дневники может прочесть всякий, но только у нас хватает терпения.
— А написал он вот что, — продолжил Дом Кристано. — «Голос Эндрю существенно старше, чем кажется. Намного старше Звездного Конгресса и, в своем роде, обладает большим могуществом».
— Да он же совсем мальчишка! — фыркнул епископ. — Ему же сорока нет!
— Ваши глупые споры только отнимают у нас время, — рявкнула Босквинья. — Я созвала всех сюда, потому что положение критическое. Кстати, я оказываю вам услугу, потому что сама уже приняла меры, необходимые для блага Лузитании.
Все замолчали.
Босквинья вернула в воздух над терминалом первоначальное изображение.
— Сегодня утром, во второй раз за неделю, программа подала сигнал тревоги. К нам снова полезли через анзибль, но это уже не та тихая наблюдательная программа, с которой я столкнулась три дня назад. Они читают все, со скоростью переброса. Отсюда следует, что все наши файлы копируются и записываются в компьютеры других планет. Одновременно каталоги изменяются таким образом, что единственной команды по анзиблю будет достаточно, чтобы начисто стереть все — до последнего файла — из памяти наших компьютеров.
Мэр успела заметить, что епископ Перегрино совершенно ошарашен, а вот Дети Разума Христова — нет.
— Но зачем? — взвыл епископ. — Уничтожить наши файлы… Но так поступают только с мятежниками, только если нация или планета подняла восстание, которое надо подавить, но…
— Я вижу, — сказала Босквинья, повернувшись к Детям Разума, — вы тоже подозрительны и одержимы шовинизмом.
— Боюсь, — ответил Дом Кристано, — наш шовинизм еще хуже вашего. Мы тоже вовремя обнаружили вмешательство и, естественно, тут же отправили копии наших файлов — это нам дорого обошлось — в монастыри Детей Разума на других планетах. Они попытаются возвратить нам записи, если наши погибнут. Однако, если власти решат обращаться с нами как с восставшей колонией, из этого плана ничего не выйдет. Сейчас мы срочно распечатываем все наши файлы. Успеть не успеем, попробовать можно. Большая часть знаний — в головах. Так что дело наше не пропадет.
— Вы знали об этом? — прошипел епископ. — И не сообщили мне?
— Простите меня, епископ Перегрино, но нам и в голову не пришло, что вы этого не заметили.
— Ну да, и к тому же, по вашему мнению, у Церкви нет ничего такого, что стоило бы спасать.
— Достаточно! — снова рявкнула мэр Босквинья. — Распечатки нам ничего не дадут. На Лузитании не хватит принтеров, чтобы отпечатать десятую долю наших запасов информации. Мы не сможем даже управлять жизнеобеспечением города. По моему расчету, у нас осталось немногим больше часа, пока они не закончат считывание и не получат возможность стереть нашу память. Но даже если бы мы начали работу с утра, с начала их вмешательства, то успели бы распечатать сотую долю процента файлов, необходимых нам ежедневно. Мы слишком уязвимы, господа.
— Значит, мы беспомощны, — сказал епископ.
— Нет. Но я хочу, чтобы вы как следует поняли, до какой крайности мы дошли. Поняли и приняли единственную возможность. А она тоже предельно неприятна.
— Не сомневаюсь, — выплюнул епископ.
— Час назад, когда я ломала голову над этой проблемой, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь группу файлов с иммунитетом от этой пакости, я обнаружила, что в нашем городе живет человек, чьи файлы считывающая программа полностью пропустила. Сначала я подумала: так вышло потому, что он фрамлинг, но причина оказалась намного интереснее. У Голоса Тех, Кого Нет — ни единой записи в банке памяти Лузитании.
— Ни одной? Быть не может, — удивилась Дона Кристан.
— Все его записи идут через анзибль. Куда-то далеко. Его заметки, финансы — все. И все послания, адресованные ему. Вы понимаете?
— И все же он имеет к ним доступ… — прошептал Дом Кристано.
— Для Звездного Конгресса он человек-невидимка. Если они наложат арест на весь обмен информацией между Лузитанией и другими мирами, он все равно останется неуязвим, потому что компьютеры не воспринимают его файлы как переброс информации. Его записи лежат где-то в банке, но не в памяти Лузитании.
— Вы что, предлагаете, — нахмурился епископ Перегрино, — чтобы мы отправили все наши важные записи этому отвратительному неверному как личную почту?
— Именно это я только что и сделала. Через несколько секунд наш анзибль закончит передавать самые существенные документы правительства. Я самая большая лягушка в этой луже, у меня допуск «особой важности», а потому мои передачи идут куда быстрее, чем считывание Конгресса. Я даю вам возможность сделать то же самое: использовать мой допуск, чтобы не мешали местные, и опередить Конгресс. Если вы не желаете — прекрасно. У меня уже подготовлен второй пакет документации.
— Но он может прочесть наши файлы, — заметил епископ.
— Да.
Дом Кристано покачал головой.
— Он не станет, если мы попросим его не делать этого.
— Вы наивны, как ребенок, — ухмыльнулся епископ Перегрино. — Ему ведь даже не обязательно возвращать все наши «послания».
Босквинья кивнула:
— Это правда. В его распоряжении окажется жизненно важная информация, и он сможет поступить с ней как захочет: вернуть или задержать. Но я, как и Дом Кристано, верю, что он хороший человек и не откажет нам в помощи.
— Сколько у нас времени? — спросил Дом Кристано. Дона Кристан уже колотила по клавишам терминала.
— Время здесь, на верху схемы. — Босквинья положила ладонь на голограмму и коснулась пальцами колонки, обозначающей отсчет времени.
— Не трать силы на пересылку того, что мы уже распечатали, — сказал Дом Кристано. — Мы всегда сможем загнать информацию обратно вручную. Впрочем, там ее не очень много.
Босквинья повернулась к епископу:
— Я знаю, для вас это трудно…
Епископ ответил ей коротким смешком.
— Трудно!
— Надеюсь, вы хорошо подумаете, прежде чем решитесь отказаться…
— Отказаться?! — Епископ удивленно уставился на нее. — Я что, по-вашему, идиот? Конечно, я презираю псевдорелигию этих богохульников Голосов, но если это единственный путь, который оставил мне Господь для сохранения жизненно важных записей Церкви, плохим бы я был слугой Господа, если бы из гордости отказался воспользоваться им. Наши файлы еще не разобраны, это займет несколько минут, но, я надеюсь, Дети Разума оставят нам время для передачи.
— Сколько, по-вашему, вам потребуется, епископ Перегрино? — спросил Дом Кристано.
— Немного. Минут десять, не больше.
Босквинья была удивлена, приятно удивлена. Она боялась, что епископ будет настаивать, чтобы его файлы отправили первыми, прежде записей Детей Разума, что он в очередной раз попробует утвердить примат церковной иерархии над монастырем.
— Благодарю вас, — сказал Дом Кристано, целуя протянутое ему епископское кольцо.
Епископ холодно покосился на Босквинью:
— У вас нет причин для такого удивления, госпожа мэр. Дети Разума имеют дело с мудростью этого мира, а потому более зависимы от мирской техники. Святая Мать Церковь занята вопросами духа, а потому мы используем компьютеры только в административных целях. Что касается Библии — в этом отношении мы довольно старомодны. В соборе есть несколько десятков бумажных, переплетенных в кожу экземпляров. Звездный Конгресс не в силах отобрать у нас Слово Божие. — Он улыбнулся. Злобная получилась улыбка. А вот Босквинья улыбнулась ему вполне дружелюбно.
— Маленький вопрос, — поднял голову Дом Кристано. — Допустим, наши файлы стерты. Мы вернули их. А что, собственно, помешает Звездному Конгрессу стереть их снова?
— Довольно тяжелый маленький вопрос, — отозвалась Босквинья. — Наши действия… зависят от того, чего на самом деле добивается Конгресс. Может быть, они вовсе не станут уничтожать наши файлы. Или восстановят все жизненно необходимое, после того как продемонстрируют нам свою силу. Откуда мне знать, как далеко они готовы зайти, если я понятия не имею, с чего они на нас ополчились?
— А если по каким-то причинам они решили обращаться с нами как с мятежниками?
— Ну что ж, если плохое сменится худшим, нам придется переписать все обратно в планетарный банк памяти и уничтожить анзибль.
— Боже, помоги нам, — прошептала Дона Кристан. — Мы останемся совсем одни.
Епископ Перегрино чуть не подпрыгнул на стуле.
— Что за абсурдное заявление, сестра Детестай о Пекадо? Или вы считаете, что Христос зависит от анзибля? Что Конгресс обладает силой заткнуть рот Святому Духу?
Дона Кристан покраснела и снова погрузилась в работу.
Секретарь епископа вручил ему лист бумаги со списками файлов.
— Можете вычеркнуть из списка мою личную корреспонденцию, — сказал епископ. — Письма ведь уже отправлены. И пусть Церковь решает, стоит хранить их или нет. Для меня они не имеют никакой ценности.
— Епископ готов, — громко произнес Дом Кристано. Его жена немедленно поднялась из-за терминала, и секретарь тут же занял ее место.
— Кстати, — вспомнила мэр Босквинья. — Я подумала, что вам захочется знать. Голос объявил, что сегодня вечером на прассе он будет Говорить о смерти Маркоса Марии Рибейры. — Босквинья посмотрела на часы. — Не так уж долго ждать.
— Почему, — ядовито поинтересовался епископ, — вы решили, что это может быть мне интересно?
— Я подумала, вы захотите послать наблюдателя.
— Спасибо за то, что сказали, — улыбнулся Дом Кристано. — Думаю, я там буду. Мне бы хотелось послушать Речь человека, Говорившего о смерти Сан-Анжело. — Он обернулся к епископу. — Если вы хотите, я запишу все, что он скажет.
Епископ откинулся в кресле и сухо улыбнулся.
— Спасибо, я лучше пошлю туда одного из моих людей.
Босквинья вышла из кабинета епископа, спустилась по ступенькам, распахнула двери собора. Ей нужно было вернуться в мэрию. Что бы там ни планировал Конгресс, они не имеют права долго скрывать это от нее, Босквиньи. Значит, надо ждать сообщений.
Она не стала обсуждать это с религиозным руководством колонии, считая, что это вовсе не их дело, но догадывалась о причине, заставившей Конгресс поступить таким образом. Все параграфы, дававшие Конгрессу право обращаться с Лузитанией как с мятежной колонией, были наглухо замкнуты на правила, регулирующие контакт со свинксами.
Очевидно, ксенологи что-то натворили. Босквинья была не в курсе. Значит, что-то настолько большое, что засекли спутники наблюдения — единственные следящие устройства, информация которых шла прямо в Комитет, минуя руки Босквиньи. Босквинья пыталась себе представить, что такого могли сделать Миро и Кванда: устроить лесной пожар? Срубить десяток деревьев? Ввязаться в войну между племенами свинксов? Все это походило на бред.
Она хотела вызвать их и допросить, но их, конечно же, не было на месте. Ушли через ворота в лес, без сомнения, чтобы продолжить свою непонятную деятельность, уже поставившую под угрозу существование колонии на Лузитании. Босквинья все время напоминала себе, что они очень молоды, что все это, возможно, результат какой-нибудь детской ошибки.
Впрочем, нет, они не настолько молоды. Две самые светлые головы в колонии, где живут преимущественно неглупые люди. М-да, просто счастье, что Звездный Кодекс запрещает правительствам планет пользоваться орудиями наказания, которые можно превратить в орудия пытки. Впервые в жизни Босквинья испытывала такую ярость, что, пожалуй, могла бы воспользоваться этими орудиями, если бы они у нее были. «Я не знаю, что вы сделали, но, какую бы цель вы ни преследовали, вся община пострадает из-за вас. И если есть справедливость на свете, я заставлю вас заплатить за это».
Многие люди вслух заявляли, что не пойдут слушать Речь, ведь они добрые католики, не так ли? Разве епископ не сказал им, что устами Голоса говорит Сатана?
Но шепотом все передавали друг другу совсем другие слова. Это началось со дня появления Голоса. В основном слухи, но Милагр — маленький город, и слухи здесь — приправа к скучной жизни. А какой же это слух, если ему не верят? Так вот, прошел слух, что Кванда, маленькая дочка Маркано, со дня его смерти ни слова не сказавшая постороннему, разговорилась так, что чуть не попала в неприятности в школе. А Ольядо, невоспитанный мальчишка с отвратительными металлическими глазами, внезапно стал веселым и доброжелательным. Возможно, магия. Возможно, одержимость. Слухи утверждали, что: прикосновение Голоса исцеляет; у этого Голоса дурной глаз; его благословение возвращает человеку цельность; его проклятие может просто убить; его слова могут зачаровать каждого. Конечно, не все прислушивались к этому и не все из тех, кто слышал, поверили. Но за четыре дня, прошедших между появлением Голоса и вечером Речи о смерти Маркоса Марии Рибейры, община Милагра единогласно решила (естественно, никакого голосования, никаких формальностей), что придет послушать, что Говорит Голос, — и черт с ним, с епископом и его приказами.
На самом деле епископ сам виноват. С его точки зрения, обозвав Голос служителем Сатаны, он поместил его на противоположный конец шкалы — как можно дальше от себя и всех добрых католиков. Как бы заявил: Голос враждебен нам. Но для людей, несведущих в теологии. Сатана был существом страшным и могущественным, совсем как Бог. Они понимали, что представляет собой соотношение добра и зла, на которое ссылался их епископ, но их куда больше интересовало соотношение силы и слабости — то, с чем им приходилось сталкиваться каждый день. В их мире они были слабыми, а сильным — Бог, Сатана и, конечно, епископ. И своей речью епископ поставил Голос на одну ступеньку с собой. Таким образом, люди были вполне готовы поверить любым слухам о чудесах.
А потому, несмотря на то что объявление сделали всего за час до Речи, прасса мгновенно заполнилась людьми. Люди выглядывали из окон домов, окружавших площадь, толпились на поросших травой улицах. Мэр Босквинья, как требовал от нее закон, предоставила Голосу микрофон, которым пользовалась сама на редких общественных собраниях. Люди устраивались поближе к платформе, с которой он собирался Говорить, а потом начинали оглядываться по сторонам — смотреть, кто пришел. Все пришли. Конечно, семья Маркано, естественно, мэр, но также Дом Кристано и Дона Кристан. Толпа священников из собора. Доктор Навьо, вдова Пипо, старуха Консессано — архивариус. Вдова Либо, Брухинья и ее дети. Ходили слухи, что Голос собирается несколько позже Говорить и о смерти Пипо и Либо.
И наконец, когда Голос уже поднялся на платформу, по площади пронесся взволнованный шепот: на прассу пришел сам епископ Перегрино! Не при параде — в простой монашеской одежде. Сам пришел, чтобы услышать богохульство Голоса! Многие жители Милагра ощутили сладкую дрожь предвкушения. Поднимется ли епископ, чтобы чудом Господним поразить Сатану? Произойдет ли здесь сражение, подобное тем, что описал в своем видении Апокалипсиса святой Иоанн?
Голос подошел к микрофону и подождал, пока все успокоятся. Высокий и худой, еще молодой, но белая кожа выглядит нездоровой по сравнению с тысячей оттенков коричневого у жителей Лузитании. Призрак. Они замолкли, и он начал Говорить.
— У этого человека три имени. Первое можно найти в официальных записях: Маркос Мария Рибейра. И еще даты: родился в 1929-м, умер в 1970-м. Работал на сталелитейном. Прекрасный послужной список. Под арестом не находился. Жена, шестеро детей. Образцовый гражданин — никогда не делал ничего такого, что могло бы попасть в официальные записи. Ничего достаточно плохого.
Многие слушатели ощутили легкое беспокойство. Они ожидали оратора. А голос у Голоса оказался так себе. И в словах его не было ничего от торжественности праздничной службы. Простой, разговорный язык. Только немногие заметили, как выбором слов, колебанием интонации понемногу Эндер заставлял аудиторию доверять ему. Он давал им не Правду с большой буквы, не трубы и барабаны, а правду — нечто столь очевидное, что никому и в голову не придет сомневаться. Епископ Перегрино был в числе заметивших это. Происходящее очень не нравилось ему. Голос оказался серьезным противником. Такого не собьешь молнией, слетевшей с алтаря.
— Второе его имя — Маркано. Большой Маркос. Он получил его, потому что был великаном. Перерос многих взрослых совсем в раннем возрасте. Сколько ему сравнялось, когда он добрался до двух метров? Одиннадцать? К двенадцати годам уж точно. Благодаря своему росту и силе он стал ценным работником на фабрике: формы со сталью слишком малы, многое приходится делать вручную, нужна физическая сила. Жизни многих людей зависели от силы и умения Маркано.
Стоявшие на прассе люди со сталелитейного одобрительно закивали. Все они хвастались друг другу, что никто из них не сказал ни слова этому атеисту фрамлингу. Очевидно, кто-то все же сказал, но хорошо, что Голос все понял, правильно передал то, что они помнили о Маркано. Каждый из них втайне хотел быть тем парнем, который рассказал Голосу о Маркано. Они и не догадывались, что Голос ни с кем не говорил. Прожившему столько лет Эндрю Виггину не нужны были вопросы.
— И третье имя — Кано. Пес.
«О да, — подумали лузитанцы. — Мы слышали это о Голосах Тех, Кого Нет. У них никакого уважения к мертвым, никакого почтения».
— Этим именем вы называли его, когда узнавали, что у его жены, Новиньи, появился новый синяк под глазом, что она опять хромает, потому что он повредил ей ногу. Только животное могло так поступать.
Как смеет он это говорить?! Тот человек умер! Но злились жители Милагра по совершенно другой причине: им было неловко. Каждый из них в свое время говорил нечто подобное. Голос неприличным образом повторял вслух слово, которым они клеймили Маркано, когда тот был жив.
— Не то чтобы кому-то из вас нравилась Новинья. Холодная, надменная женщина, не удостаивавшая вас даже приветствием. Но она много меньше его. Она — мать его детей. А потому, когда он бил ее, он заслуживал прозвища Кано.
Они были ошарашены, они перешептывались. Те, кто сидел на траве рядом с Новиньей, бросали на нее косые взгляды и быстро отворачивались. Им было очень неприятно — Голос опять говорил правду! Они не любили Новинью, боялись и жалели ее.
— Скажите мне, этого человека вы знали? Он проводил в барах больше времени, чем все вы вместе взятые, но даже там не завел друзей. Вы даже не могли сказать, сколько именно он пил. Был хмурым и вспыльчивым до выпивки и таким же хмурым и вспыльчивым перед тем, как отключался. И никто не видел разницу между Маркано трезвым и Маркано пьяным. Вы не слышали, чтобы у него был друг, и никто из вас не хотел видеть его в своем доме. Да, таким вы знали этого человека, большинство из вас. Кано, Почти животное.
«Да, — думали они. — Таким и был». Первоначальный шок откровенности уже прошел. Они уже привыкли к мысли, что Голос не собирается ничего смягчать и приукрашивать в этой истории. Но все же им было неловко из-за нотки иронии — даже не в голосе, а, скорее, в самих словах. «Почти животное», — сказал он, но, конечно, Маркано был человеком, и это значило, что, понимая ход их мыслей, Голос не собирался соглашаться с ними.
— Некоторые из вас, те, кто работает на сталелитейном в Варрио дас Фабрикадорес, знали его как сильного парня, которому можно доверять. Вы знали, что он никогда не обещает того, чего не может сделать. И всегда делает то, что обещал. На него можно было положиться. А потому в стенах сталелитейного к Маркано относились с уважением. Но, покидая их, вы начинали обращаться с ним, как все остальные, — игнорировали его, забывали о нем.
Теперь ирония слышалась отчетливо. Хотя в голосе — ни намека, а слова по-прежнему просты и лишены всякой внешней силы. Но люди, работавшие с Маркано, додумывали про себя: «Мы не должны были забывать о его существовании. Если он чего-то стоил на работе, значит, и в жизни, наверное, нам следовало хоть немного да уважать его».
— А многие из вас знали кое-что еще, хотя никогда не говорили об этом вслух. Вы знали, что прозвище Кано он получил задолго до того, как заслужил его. Вам было десять, одиннадцать, двенадцать лет. Маленькие мальчики. А он так вырос. Вам становилось стыдно стоять рядом с ним. А еще вы боялись, чувствовали себя беспомощными.
Дом Кристано пробормотал на ухо жене:
— Они пришли за сплетнями, а он дает им ответственность.
— А потому вы стали обращаться с ним, как люди всегда обращались с теми, кто больше и сильнее их, — продолжал Голос. — Вы сбились в стаю. Как первобытные люди для охоты на мастодонта. Как квадрилья матадоров, которая хочет утомить огромного быка, ослабить его, чтобы убить. Щипки, толчки, насмешки. Пусть он все время вертится. Пусть он не знает, с какой стороны придет следующий удар. Бросайте в него колючки, чтобы они застряли под кожей. Пусть он сходит с ума от боли. Посмотрите, он такой большой, а мы можем заставить его делать всякие штуки. Можем заставить его кричать. Можем заставить его бежать. Мы даже можем заставить его плакать. Видите? Он все-таки слабее нас.
Эла злилась. Она хотела, чтобы он обвинял Маркано, а не оправдывал его. То, что у него было трудное детство, вовсе не дает ему права сбивать маму с ног каждый раз, когда на него находит приступ ярости.
— Я не обвиняю вас. В те времена вы были детьми, а дети жестоки, потому что не умеют по-другому. Теперь вы бы так не поступили. Но вот я напомнил вам, и вы сами можете легко отыскать ответ. Вы очень долго называли его псом. И в конце концов он стал им. На всю оставшуюся жизнь. Причинял боль беспомощным людям. Бил свою жену. Так жестоко и оскорбительно разговаривал со своим сыном Миро, что тот порой сбегал из дома. Он вел себя так, как вы его научили. Он стал тем, чем вы его назвали.
«Ты дурак, — думал епископ Перегрино. — Если люди всего лишь реагируют на то, как ведут себя с ними другие, значит, никто ни за что не отвечает. Если ты не сам выбрал свои грехи, как же ты можешь раскаяться?»
И, словно услышав беззвучное возражение епископа, Голос одним жестом как бы стер предыдущие слова.
— Но все легкие ответы обычно лживы. Все эти мелкие пакости не сделали Маркано жестоким. Он просто стал хмурым и недоверчивым. А когда вы выросли из роли мучителей, он тоже перерос свою ненависть к вам. Он был не из тех, кто помнит зло. Его ярость остыла и превратилась в подозрительность. Он знал, что вы презираете его, и научился жить без вас. В мире.
Голос на мгновение остановился, а потом задал вопрос, который сейчас задавали себе все:
— Так как же он превратился в жестокого человека, которым вы его знали? Подумайте минуточку. Кто получал полную меру его жестокости? Его жена. Его дети. Есть люди, которые бьют жену и детей, потому что жаждут власти, но слишком слабы или недостаточно умны, чтобы завоевать власть во внешнем мире. Беспомощная жена, дети, привязанные к нему нуждой, обычаями и, что много хуже, любовью, — единственные жертвы, которыми он может править.
«Да, — подумала Эла, украдкой бросая взгляд на мать. — Вот чего я хотела. Вот почему я просила его Говорить о смерти моего отца».
— Да, в мире есть подобные люди, — кивнул Голос. — Но Маркос Рибейра не относился к их числу. Подумайте еще раз. Разве вы видели хоть раз, чтобы он ударил кого-то из своих детей? Ну хоть раз? Вы, те, кто работал с ним, разве он пытался навязать вам свою волю? Разве он возмущался, когда выходило не так, как он хотел? Маркано не был слабым и злым. Он был силен. Он не нуждался во власти. Только в любви. Не в страхе. В преданности.
На губах епископа Перегрино мелькнула хмурая улыбка — так дуэлянт салютует достойному противнику. «Ты ходишь по кривой дорожке, Голос, вертишься вокруг правды, финтишь. Да, а когда ты нанесешь удар, то, пожалуй, не промахнешься. Эти люди пришли сюда за развлечением и не знают, что они — твои мишени, что укол будет нанесен в сердце».
— Некоторые из вас должны помнить один случай, — продолжал Голос. — Маркосу уже исполнилось тринадцать, собственно, как и вам. Вы гоняли его по травянистому склону на заднем дворе школы и вели себя еще хуже, чем обычно. Вы кидали в него камни, хлестали саблями из капима. У него уже кровь текла, но он терпел. Пытался убежать от вас. Просил остановиться. Тогда один из вас ударил его в живот, ударил по-настоящему и сделал ему так больно, что вы не можете себе этого представить, ибо Маркано уже тогда страдал от болезни, которая и убила его. Он еще не привык к боли, к уязвимости. Ему казалось, он умирает. Вы загнали его в угол, вы убивали его. И он ударил в ответ.
«Откуда он узнал? — удивлялось полдюжины мужчин. — Это было так давно. Кто рассказал ему? Все произошло совершенно случайно. Случайно — и все. Мы не хотели ничего дурного, но, когда его рука вылетела вперед, его огромный кулак, будто кабра лягнула, — он хотел сделать мне больно…»
— Все равно, кто упал на землю, — это мог быть любой из вас. Вы поняли тогда, что он силен, сильнее даже, чем вы боялись. А больше всего вас пугало другое: вы знали, что он имеет право мстить вам, вы заслужили. А потому вы принялись звать на помощь. И когда на склон прибежали учителя, что они увидели? На земле лежит и стонет окровавленный маленький мальчик. А здоровенный парень, на котором всего пара царапин, повторяет, что он просит прощения, что он не нарочно. А еще полдюжины ребят рассказывает: «Он просто ударил его. Начал бить без всякой причины. Мы пытались остановить его, но Кано такой большой. Он всегда нападает на маленьких».
Малыш Грего наконец разобрался в происходящем.
— Ментирозос! — закричал он. — Они лгали!
Несколько человек в толпе рассмеялось. Квара заставила брата замолчать.
— Так много свидетелей, — сказал Голос. — Учителям оставалось только поверить. Но тут из группы ребят выступила девочка и спокойно сказала, что видела, как все было. Маркос пытался защитить себя от совершенно неспровоцированного, жестокого, издевательского нападения со стороны компании ребят. Эти мальчики больше были похожи на канес, на собак, чем Маркос Рибейра, даже Маркос Рибейра в ярости. Все сразу поверили ее рассказу. В конце концов, она была дочерью ос Венерадос.
Грего посмотрел на свою мать сияющими глазами, потом вскочил на ноги и объявил всем окружающим:
— А мамане о либерту! Мама спасла его!
Люди смеялись, поворачивались к Новинье. Но ее лицо оставалось непроницаемым, она отказывалась принять их минутную симпатию к своему ребенку. И оскорбленные люди отводили глаза.
— Новинья, — покачал головой Голос. — Ее холодное обращение и светлая голова превратили ее в такого же изгоя, как Маркано. Ни один из вас, полагаю, не может вспомнить, чтобы она хоть кому-то сказала доброе слово. И вдруг она спасает Маркано. Ну что ж, вы знали правду. Маркано был ей безразличен, но она не могла позволить, чтобы эта история сошла вам с рук.
Они кивали и улыбались понимающе — люди, чью симпатию она в который раз оттолкнула. Да, это она, Дона Новинья, биолоджиста, она слишком хороша для таких, как они.
— Но Маркос видел это совсем по-другому. Его называли животным так часто, что он и сам почти поверил в это. А Новинья посочувствовала ему, помогла как человеку. Самая красивая, самая умная девочка в городе, дочь святых Венерадос, всегда далекая, как богиня, — она спустилась с неба и благословила его, и исполнила его молитву. Он был готов целовать следы ее ног. Шесть лет спустя он женился на ней. Разве это не прекрасно?
Эла повернулась к Миро — тот поднял бровь.
— Право же, начинаешь сочувствовать старому ублюдку, — сухо сказал юноша.
Долгая пауза, а потом голос чужака зазвенел над площадью, неожиданно громкий и отчетливый, снова ошарашив людей, разбудив их.
— Почему же он начал ненавидеть, бить ее, отчего он презирал своих детей? И почему она терпела все это, холодная, своевольная женщина? Она в любую минуту могла расторгнуть этот брак. Конечно, Церковь запрещает разводы, но ведь можно просто разъехаться, не раз и не два в Милагре женщины уходили от плохих мужей. Она могла забрать своих несчастных детей и бросить его. Кто бы осудил ее? Она оставалась. Мэр и епископ предлагали ей разойтись с мужем, а она в ответ предложила им катиться со своими советами к чертовой матери.
Многие лузитанцы засмеялись. Они легко могли себе представить, как сеньора биолоджиста атакует самого епископа, отказывается слушать Босквинью. Конечно, никто из них не любит Новинью, но она единственный человек в Милагре, способный дать отпор городским властям.
Епископ хорошо помнил сцену, происшедшую в его кабинете примерно десять лет назад. Она использовала несколько иные выражения, тут Голос промахнулся, но по смыслу все совпадало. Они были одни. Он никому не рассказывал. Кто такой этот Голос и откуда он знает то, о чем ему не положено знать?
Когда смех утих, Голос продолжал:
— Да, было нечто, некая связь, соединявшая их, скреплявшая ненавистный обоим брак. Болезнь Маркано.
Теперь Голос говорил совсем тихо, почти шепотом. Лузитанцы задерживали дыхание, чтобы услышать.
— Она определяла его судьбу с самого зачатия. Гены, унаследованные от родителей, соединились так, что, когда наступила зрелость, все его железы начали медленно и неуклонно вытесняться жировыми клетками. Доктор Навьо может объяснить вам характер процесса куда лучше, чем я. Маркано с самого детства знал, что с ним, знали и его родители, прежде чем умерли от Десколады. А еще знали Густо и Сида — они провели генетический анализ всех обитателей Лузитании. И все эти люди умерли. Кроме Маркано остался только один человек — тот, кто унаследовал файлы ксенобиологов. Новинья.
Доктор Навьо был озадачен. Если она знала до того, как они поженились, значит, должна была знать, что большинство больных стерильны. Зачем она вышла за него, если ей было известно, что он не может иметь детей? И тут он понял то, что должен был понять много раньше: Маркано вовсе не был исключением. Болезнь развивалась, как у всех. Доктор покраснел. То, что собирался сейчас сказать Голос, нельзя произносить вслух.
— Новинья знала, что Маркано умирает, — сказал Голос. — А еще она знала, прежде чем стала его женой, что он совершенно стерилен.
Потребовалась минута, чтобы люди осознали смысл сказанного. Эле казалось, что ее тело тает изнутри. Не поворачивая головы, она знала, как напряглось, окаменело тело Миро, как побелели его щеки.
А Голос дальше вел свое повествование, даже не обращая внимания на шепот, гуляющий по толпе.
— Я видел генетические анализы. Маркос Мария Рибейра не дал жизни ни одному ребенку. Но у его жены были дети. От другого человека. Маркано знал это, и она знала, что он знает. Это входило в договор, который они заключили, вступая в брак.
Бормотание становилось все более отчетливым. Возражения, недоумение, вопросы… И когда беспорядок достиг предела, Квим вскочил на ноги и закричал прямо в лицо Голосу:
— Моя мать — не прелюбодейка! Я убью вас за то, что вы назвали ее шлюхой!
Его последние слова повисли в полном молчании. Голос не отвечал. Он просто ждал, не сводя спокойного, твердого взгляда с горящего лица Квима. И наконец Квим понял, что это он сам, а вовсе не Голос, произнес слово, которое все еще звенело в его ушах. Он отступил и посмотрел на свою мать, которая сидела рядом с ним на земле уже не так прямо. Новинья смотрела на собственные руки, сложенные на коленях. Руки дрожали.
— Скажи им, мама, — потребовал Квим, но в его голосе было больше мольбы, чем ему хотелось.
А она не ответила. Не произнесла ни слова, даже не поглядела на него. Если бы он не знал ее достаточно хорошо, то решил бы, что ее дрожащие руки и есть признание, что ей стыдно, как будто слова Голоса были правдой, той самой, что поведал бы сам Бог, попроси его об этом Квим. Он вспомнил, как отец Мато описывал им муки ада. Господь плюет на прелюбодеев, ибо они превратили в насмешку дар творения, разделенный с ними. В прелюбодеях добродетели не хватит даже на самую маленькую амебу. Во рту Квима стояла горечь. То, что сказал Голос, было правдой.
— Мамане, — спросил он громко и насмешливо. — Квем фоде п'ра фазер-ме?
Толпа ахнула. Ольядо мгновенно вскочил на ноги — руки уже сжаты в кулаки, готовы для удара. Только тогда Новинья очнулась и подняла руку, чтобы остановить Ольядо, не дать ему напасть на брата. Квим даже не обратил внимания на то, что Ольядо встал на защиту матери. Он мог думать только о том, что Миро этого не сделал. Значит, Миро тоже знал, что это правда.
Квим глубоко вздохнул, потом обернулся, мгновение тупо смотрел в никуда, а потом начал прокладывать себе путь сквозь толпу. Люди смотрели, как он уходит, по никто не пытался заговорить с ним. Если бы Новинья отвергла обвинение, они бы поверили ей, они разорвали бы Голос на куски за то, что он осмелился сказать такое о дочери ос Венерадос. Но она ничего не отрицала. Она слушала, как собственный сын говорит гадости ей в лицо, и ничего не ответила. Значит, это правда. Все были заворожены. Они хотели слушать дальше. Лишь немногие заинтересовались сутью проблемы. Остальные просто хотели знать, кто же отец детей Новиньи.
А Голос спокойно рассказывал:
— После смерти родителей и до рождения детей Новинья любила только двоих. Пипо стал ей вторым отцом. Новинья привязалась к нему всем сердцем: на несколько коротких лет ей было дано почувствовать, что такое настоящая семья. Потом он умер, и Новинья поверила, что убила его.
Люди, сидевшие рядом с семьей Рибейра, видели, как Квара опустилась на колени рядом с Элой и спросила:
— Почему Квим такой злой?
Эла тихо ответила:
— Потому что папа нам не настоящий отец.
— О! Наш отец теперь Голос? — В ее вопросе звучала надежда. Эла прижала руку к ее губам, чтобы заставить девочку замолчать.
— В тот день, когда умер Пипо, — сказал Голос, — Новинья показала ему какое-то свое открытие, что-то связанное с Десколадой, с тем, как она влияет на растения и животных Лузитании. И Пипо обнаружил в ее работе больше, чем она сама. Он кинулся в лес, где его ждали свинксы. Возможно, он рассказал им, что нашел. Или они просто догадались. Но Новинья обвиняла себя в том, что показала секрет, ради сохранения которого свинксы способны убить.
Было слишком поздно. Она уже не могла исправить то, что сделала. Но зато могла помешать этому случиться снова, а потому запечатала все файлы, связанные с Десколадой, и те записи, что показывала Пипо. Она знала, кто захочет их увидеть. Конечно, Либо, новый зенадор. Если Пипо стал для нее отцом, то Либо братом, даже больше чем братом. И, как ни тяжело ей было перенести гибель Пипо, смерть Либо причинила бы еще больше боли. Он попросил ее показать файлы. Он требовал. Она отказала. Она сказала, что он никогда не увидит их.
Они оба точно знали, что это значит. Если он когда-нибудь женится на ней, то сможет снять с этих файлов любую защиту. Они отчаянно любили друг друга, они нуждались друг в друге, как никогда, но Новинья не могла стать его женой. Ведь он никогда не дал бы ей слова не читать эти файлы, но если бы даже дал, не мог бы сдержать. Он прочел бы то, что прочел его отец. И это убило бы его.
Но одно дело отказаться выйти за него замуж, и совсем другое — жить без него. Она не хотела жить без него. И договорилась с Маркано. Она вступит с ним в брак по закону, но настоящим ее мужем, отцом ее детей станет — стал — Либо.
Брухинья, вдова Либо, шатаясь, поднялась на ноги, слезы текли по ее лицу. Она простонала:
— Ментира! Ментира! Ложь.
Но плакала она не от ярости, а от боли. Она снова оплакивала гибель своего мужа. Три дочери помогли ей покинуть площадь.
Она уходила, а Голос говорил ей вслед:
— Либо знал, что предает свою жену Брухинью и четырех дочерей. Он ненавидел себя за то, что делал. Он пытался остановиться. Иногда у него получалось. Месяцы, порой годы. Новинья тоже не хотела. Она отказывалась встречаться с ним, говорить с ним. Она запретила своим детям упоминать его имя. А потом Либо начинал думать, что стал достаточно сильным, чтобы встретиться с ней и не вернуться на старый путь. А Новинье было так одиноко со своим мужем — он ведь не мог сравниться с Либо. Они никогда не притворялись, даже в глубине души, что в их поступках есть что-то достойное. Они просто не могли жить друг без друга.
И уходящая Брухинья слышала это. Конечно, сейчас это небольшое утешение, но епископ Перегрино, пристально следивший за ней, понял, что Голос пытался подарить ей мир. Она была самой невинной жертвой жестокой правды, и он не мог оставить ей только пепел. Он отыскал для нее путь, возможность жить, зная, что сделал муж. «Это не твоя вина, — сказал он ей. — Ничто, никакие твои поступки не могли предотвратить этого. Это твой муж подвел тебя, ты не виновата». «Дева Мария, — беззвучно помолился епископ, — пусть Брухинья услышит, что он сказал, пусть поверит ему».
Вдова Либо была не единственной в толпе, кто заплакал. Многие сотни глаз, следившие за ней, наполнились слезами. Узнать о прелюбодеянии Новиньи — ошеломляюще, но приятно: значит, у женщины со стальным сердцем все же была слабость, значит, она ничем не лучше других. Но когда открылась такая же слабость Либо, это никому не принесло радости. Все любили его. Его щедрость, доброта, мудрость, которой все восхищались… Никто не хотел верить, что все это только маска.
А потому были удивлены, когда Голос напомнил им, что сегодня он Говорит вовсе не о смерти Либо.
— Почему же Маркос Рибейра согласился на все это? Новинья считала, что он сказал «да» потому, что ему нужны были жена и дети — пусть не его дети, чтобы скрыть от общины свое несчастье. Отчасти она была права. Но все же на самом деле он женился на ней потому, что любил. Он не надеялся, что она когда-нибудь полюбит его так, как он ее. Вполне естественно: она — богиня, ей следует поклоняться, а он — больное, грязное животное, презираемое всеми. Он знал, что она не будет любить его, не говоря уже о более сильных чувствах. Он надеялся, что со временем в ней проснется симпатия. Что он сможет возбудить в ней привязанность.
Голос опустил голову. Люди на площади услышали слова, которых он не произнес: «Все вышло иначе».
— Каждый новый ребенок, — говорил Голос, — был для Маркано доказательством его неудачи. Богиня все еще считала его недостойным внимания. Но почему? Он был верен, ни разу и намеком не дал окружающим понять, что это не его дети, не нарушил обещания, данного Новинье. Разве он не заслуживал иного отношения? Наступило время, когда Маркано больше не мог этого выносить. Он отказался подчиняться ей, принимать ее суждения. Никакая она не богиня. И все ее дети — ублюдки. Вот что он говорил себе, когда бросался на нее, когда кричал на Миро.
Миро слышал, как произнесли его имя, но даже не понял, что говорят о нем. Нить, соединявшая его с реальным миром, всегда была очень тонкой, да и сегодняшних впечатлений хватило бы на несколько лет. Невозможная магия свинксов и деревьев. Мать и Либо — любовники. Кванда. Ее оторвали от него, она была частью его тела, его души, а теперь стала такой же далекой, как Эла, как Квара. Просто сестрой. Он ничего не видел, не улавливал значений слов, в его ушах они превращались в единый страшный звук. Миро сам позвал этого человека, хотел, чтобы он Говорил о смерти Либо. Как он мог знать, что вместо милосердного священника гуманистической религии придет первый Голос, с его острым умом и слишком совершенным пониманием сути? Откуда ему было знать, что под маской сочувствия прячется Эндер Разрушитель, легендарный Люцифер, самый страшный преступник в истории человечества, намеренный и дальше жить со своим именем, уже превративший в насмешку жизнь и труд Пипо, Либо, Кванды и самого Миро, за час общения со свинксами заметив то, что они отказывались видеть в течение пятидесяти лет, а потом отнявший у него Кванду? Это его голос слышал Миро, только и осталось в жизни надежного — вечно звучащий голос.
Миро пытался приспособиться к звуку, хотел возненавидеть его, но не мог, потому что знал (он не обманывал себя), что Эндер на самом деле разрушитель, но разрушал он иллюзии. А иллюзии нужно уничтожать. «Правда о свинксах. Правда о нас. Каким то образом этот древний человек отыскал правду, и не ослеп, и не сошел с ума. Я должен слушать этот голос, я должен взять его силу, чтобы получить возможность видеть свет и не умереть».
— Новинья знала, что она такое. Прелюбодейка, лицемерка. Она понимала, что приносит боль Маркано, Либо, своим детям, Брухинье. Она помнила, что убила Пипо. А потому терпела то, что делал Маркано, даже провоцировала его, видя в этом искупление. И недостаточное искупление. Ибо как бы ни ненавидел ее Маркано, она ненавидела себя много сильнее.
Епископ кивнул. Медленно. Голос сделал страшное дело, раскрыв все эти секреты перед общиной. Такое нужно говорить в исповедальне. Но Перегрино чувствовал силу сказанного — всю общину заставили заново открыть для себя тех, кого она хорошо знала, и делать это снова и снова, с каждым поворотом истории узнавая не только этих людей, но и самих себя, ибо они тоже были частью жизни умершего. Они тысячи и тысячи раз прикасались к нему, не зная, кого касаются. Страшно, болезненно, но в конце, как ни странно, пришел покой. Епископ наклонился к уху секретаря и прошептал:
— По крайней мере, сплетники из этого уже ничего не извлекут — запас секретов исчерпан. Нечего разбалтывать.
— Всем людям, о которых я сегодня Говорил, — вскинул голову Голос, — было очень больно. Все они жертвовали собой ради тех, кого любили. И все причиняли страдания тем, кто любил их. И вы — те, кто слушал меня сегодня, — вы тоже причиняли боль. Но запомните: жизнь Маркано была трагической и жестокой, но он мог в любую минуту разорвать свое соглашение с Новиньей. Однако решил остаться. Видимо, нашел во всем этом какую-то радость. И Новинья нарушила Закон Божий, закон, который связывает общину. И понесла наказание. Церковь не требует такого страшного искупления, какое она избрала для себя. И если вам кажется, что она заслуживает мелкой жестокости с вашей стороны, вбейте себе в головы: она сделала все это, она перенесла все это, чтобы помешать свинксам убить Либо.
И его слова оставили в их сердцах только пепел.
Ольядо встал, подошел к матери, опустился на колени рядом с ней, положил руку ей на плечо. Эла тоже сидела рядом, вернее, лежала на траве и плакала. Квара встала прямо перед матерью и с изумлением смотрела ей в лицо. А маленький Грего уткнулся матери в колени и рыдал. Те, кто стоял достаточно близко, могли слышать, как он повторяет:
— Тодо папай э морто. Нано теньо тем папай. Все мои отцы мертвы. У меня нет папы.
На противоположном конце площади появилась Кванда. Она ушла вместе с матерью незадолго до конца Речи и теперь искала Миро, но его нигде не было видно.
Эндер стоял в тени платформы и смотрел на семью Новиньи. Ему хотелось сделать что-нибудь, хоть как-то облегчить их боль. После Речи всегда приходила боль, ибо Голос Тех, Кого Нет не может смягчать правду. Но очень редко жизни людей были настолько исполнены обмана, как у Маркано, Либо и Новиньи. Впервые ему пришлось собрать вместе столько обломков информации, чтобы заставить окружающих в подлинном свете увидеть тех, кого они знали, тех, кого они любили.
Глядя на лица людей, он понял, что сегодня заставил их страдать. Он чувствовал это, словно они возвращали ему эту боль. Брухинью застали врасплох, но она оказалась далеко не самой несчастной. Куда хуже пришлось Миро и Кванде — они-то думали, что перед ними весь мир. Но еще Эндер знал, что раньше этим людям было не легче. И раны этого дня заживут много быстрее, чем кажется сейчас. А старые, те, что он залечил сегодня, не зажили бы вообще. И пусть Новинья пока не хочет этого признать, но Эндер освободил ее от груза, который она была не в силах более нести.
— Голос, — позвала мэр Босквинья.
— Мэр, — отозвался Эндер. Он не любил разговаривать с людьми сразу после Речи, но привык, что кто-нибудь всегда настаивает на немедленной беседе, и поэтому заставил себя улыбнуться. — Здесь было куда больше народу, чем я рассчитывал.
— Для большинства это кратковременная сенсация, — ответила Босквинья. — Забудут к утру.
Эндер удивился и, пожалуй, обиделся.
— Только если этой ночью произойдет что-нибудь из ряда вон, — сказал он.
— Да. Об этом уже позаботились.
И тут только Эндер заметил, что она чем-то страшно расстроена и едва сдерживается. Он взял ее под руку, свободную руку положил ей на плечо. Она благодарно оперлась на него.
— Голос, я пришла извиниться перед вами. Ваш корабль конфискован Звездным Конгрессом. Вы тут ни при чем. Здесь совершено преступление, настолько страшное, что преступников необходимо немедленно доставить на ближайшую планету для суда и наказания. На вашем корабле.
Эндер на мгновение остановился:
— Миро и Кванда.
Она повернула голову и бросила на него короткий пронзительный взгляд.
— А вы не удивлены.
— И я не позволю им лететь.
Босквинья резко вырвалась из его рук.
— Не позволите?
— Я, видите ли, догадываюсь, в чем их обвиняют.
— Вы здесь всего четыре дня и знаете то, о чем я даже не подозревала!
— Иногда правительство узнает последним.
— А теперь я скажу, почему вы позволите им улететь, почему мы все пальцем не пошевельнем, чтобы защитить их. Конгресс стер наши файлы. Компьютерная память пуста — остались только рудиментарные программы: энергетика, водоснабжение, канализация. Завтра никто не выйдет на работу, потому что энергии недостаточно, ее не хватает для фабрик, шахт, тракторов. Меня сняли с должности. Теперь я всего лишь исполняю обязанности начальника полиции и обязана следить за буквальным исполнением приказов Эвакуационного Комитета.
— Эвакуация?
— Лицензия нашей колонии отменена. Они посылают корабли, чтобы увезти нас отсюда. Все следы нашего пребывания здесь должны быть уничтожены. Даже надгробия над могилами наших мертвых.
Эндер попробовал представить себе ее состояние. Он не думал, что Босквинья из тех, кто слепо подчиняется любым приказам начальства.
— И вы готовы смириться?
— Энергией и водоснабжением управляют по анзиблю. А еще они управляют оградой. Отрежут нам воду, свет, канализацию и оставят нас за оградой. Они сказали, что, как только Миро и Кванда улетят на вашем корабле на Трондхейм, Конгресс снимет некоторые запреты. — Она вздохнула. — Ох, Голос, это не самое хорошее время для туристов.
— Я не турист! — Он не стал говорить ей о своем подозрении, что внезапная прозорливость Конгресса в отношении Сомнительной Деятельности, проявившаяся как раз в то время, когда Эндер прибыл на Лузитанию, вряд ли была простым совпадением. — Вам удалось сохранить ваши файлы?
Босквинья снова вздохнула.
— Боюсь, мы втянули нас в эту историю. Я заметила, что все ваши файлы приходят по анзиблю с другой планеты. Ну, мы и отправили самые важные наши записи как послания вам.
Эндер расхохотался.
— Прекрасно, просто замечательно. Здорово сделано.
— Да нет. Мы теперь не можем получить их обратно. Вернее, можем, но они сразу заметят это и снова все сотрут. А вас ждут крупные неприятности, как и всех нас.
— Нет. Если вы отключите анзибль немедленно после того, как скопируете эти файлы обратно в память.
— Тогда мы станем настоящими мятежниками. И ради чего?
— Ради возможности превратить Лузитанию в лучший и самый важный из Ста Миров.
Босквинья рассмеялась:
— Полагаю, они считают нас чем-то важным, но измену никогда не называли прекрасной.
— Прошу вас. Ничего не предпринимайте. Не надо арестовывать Миро и Кванду. Подождите час и… мне нужно встретиться с вами и с теми, кто, по-вашему, должен принимать решение.
— Решение восставать или нет? Не понимаю, почему там должны присутствовать вы, Голос.
— Потом вы поймете. Я расскажу всем сразу. Прошу вас, эта планета слишком важна, мы не должны упустить такую возможность.
— Какую?
— Возможность восстановить то, что Эндер разрушил во время Ксеноцида три тысячи лет назад.
Босквинья одарила его косым взглядом.
— А я-то думала, всем уже стало ясно, что вы просто сплетник — и больше ничего.
Она, наверное, шутила. Или нет.
— Если вы всерьез считаете, что я сейчас сплетничал, значит, вы слишком глупы, чтобы управлять этой общиной.
Босквинья развела руками.
— Пойз э, — сказала она. — Конечно. Как же еще.
— Так вы созовете нужных людей?
— Да. В покоях епископа.
Эндер нахмурился.
— Епископ не согласится на другое место, — ответила она, — и любое решение о восстании лишится всякой силы, если он его не поддержит… — Босквинья положила руку на грудь Эндера. — Он может даже отказаться впустить вас в собор. Вы же неверный.
— Но вы попробуйте.
— Попробую. Из-за того, что вы сделали здесь сегодня вечером. Только мудрый человек способен так быстро понять мой народ за столь короткое время. И только безжалостный мог высказать это вслух. Ваша добродетель, ваш порок — мы нуждаемся и в том, и в другом.
Босквинья повернулась и быстро пошла через прассу. Эндер знал, что в глубине души она не хочет подчиняться постановлению Звездного Конгресса. Слишком внезапно, слишком жестоко они напомнили о себе. Лишили ее власти, будто она в чем-то виновата. Сдаться — значит признать вину, а она не чувствовала ее. Она хотела сопротивляться, найти выход, нанести Конгрессу ответный удар, сказать им, чтобы успокоились и подождали. А еще лучше — чтобы валили к чертовой матери. Но она не дура. Она не будет сопротивляться, прежде чем не убедится, что все сработает как надо и принесет пользу ее городу. Босквинья была хорошим губернатором, теперь Эндер знал это. Она с радостью пожертвует гордостью, репутацией, будущим ради благополучия своего народа.
Он остался на прассе один. Пока он разговаривал с Босквиньей, все разошлись. Эндер чувствовал себя старым солдатом, идущим вдоль пшеничного поля, выросшего на месте давних боев. Звук канонады слышался ему в шелесте ветра над колосьями.
— Не позволяй им оборвать связь по анзиблю.
Шепот в ухе ошарашил его, но Эндер сразу узнал голос.
— Джейн.
— Я могу убедить их, что вы обрезали связь, но, если вы сделаете это на самом деле, я не смогу помогать вам.
— Джейн, — сказал он, — это твоя работа, не так ли? Черта с два бы они заметили, чем там занимаются Миро с Квандой, если бы ты не привлекла их внимания.
Она не ответила.
— Джейн. Прости, что я отключил тебя, я больше никогда…
Он понимал: она знает, что он хочет сказать, ему не нужно было заканчивать фразу. Но она все равно не ответила.
— Я больше никогда не…
Зачем говорить что-то еще, если она поняла его? Она еще не простила, вот и все, иначе уже бы отозвалась, уже ответила бы, чтобы он не морочил ей голову. Но он не мог удержаться от последней попытки.
— Мне не хватало тебя, Джейн. Я скучаю по тебе.
Молчание. Она сказала то, что должна была, попросила сохранить анзибль. И все на сегодня. Что ж, Эндер подождет. Достаточно того, что она снова здесь. Слушает. Он больше не одинок. Эндер удивился, почувствовав, что по щекам его текут слезы. «Облегчение, — подумал он. — Катарсис. Речь, кризис, рвущиеся в клочья человеческие жизни, судьба города, оказавшаяся под угрозой. И я плачу от облегчения, оттого, что со мной снова заговорила компьютерная программа-переросток».
Эла ждала в его маленьком доме. Глаза — красные от слез.
— Привет, — сказала она.
— Я исполнил ваше желание?
— Я даже не догадывалась. Он не был нашим отцом. Мне следовало знать.
— Не представляю, откуда вы могли бы это узнать.
— Что же я наделала? Вызвала вас, чтобы вы Говорили о смерти моего отца. О смерти Маркано. — Она снова заплакала. — Секреты матери… Я думала, знаю, что она прячет, думала — это просто ее записи. Я считала, что она ненавидит Либо.
— Я только открыл окна и впустил немного воздуха.
— Расскажите это Миро и Кванде.
— Подумайте немного, Эла. Со временем они и сами узнали бы. Жестоко было скрывать это от них столько лет. Теперь они знают правду и смогут отыскать выход.
— Как мама, да? Только это будет даже не прелюбодеяние. Еще хуже.
Эндер протянул руку, погладил ее по голове. Она приняла это прикосновение, попытку утешить ее. Эндер не помнил, чтобы отец или мать когда-нибудь вели себя так. Но должны были. Иначе откуда бы он знал, что надо делать?
— Эла, вы поможете мне?
— В чем? Вы уже закончили свою работу, не так ли?
— Это не имеет отношения к Речи. Мне нужно узнать в течение часа, как работает Десколада.
— Вам придется спросить маму — только она знает.
— Не думаю, что она будет рада видеть меня сегодня.
— То есть я должна спросить ее? Добрый вечер, мамане, только что весь Милагр узнал, что ты изменяла мужу и всю жизнь лгала своим детям. Так что, если ты не возражаешь, я задам тебе парочку научных вопросов.
— Эла, это вопрос жизни и смерти для Лузитании. Не говоря уже о том, что на кон поставлена судьба вашего брата Миро. — Он повернулся к терминалу. — Войдите.
Удивленная, она пробежала пальцами по клавишам. Компьютер не отреагировал на ее имя.
— Меня изъяли. — Она обеспокоенно посмотрела на него. — Почему?
— Не только вас. Всех.
— Это не поломка. Кто-то стер файлы ввода.
— Звездный Конгресс уничтожил местный банк памяти. Весь. С нами обращаются как с мятежниками. Миро и Кванду должны арестовать и отправить на Трондхейм для суда. Это и произойдет, если я не уговорю епископа и Босквинью восстать всерьез. Вы понимаете? Если ваша мама не расскажет то, что мне нужно знать, Миро и Кванду отошлют за двадцать два световых года отсюда. Измена карается смертью. Но даже если они просто улетят, это равносильно пожизненному заключению. Мы все умрем или станем глубокими стариками, прежде чем они вернутся.
Эла тупо смотрела в стену.
— Что вам нужно знать?
— Во-первых, что узнает Конгресс, когда распечатает ее файлы. Во-вторых, как работает Десколада.
— Да, — кивнула Эла. — Ради Миро она сделает это. — Она вызывающе поглядела на него. — Знаете, она любит нас. Ради одного из своих детей она могла бы прийти к вам сама.
— Хорошо. Будет много лучше, если она придет. Через час. В кабинет епископа.
— Да, — повторила Эла. Какое-то время она сидела неподвижно, потом встала и заторопилась к двери. Остановилась. Вернулась. Обняла его и поцеловала в щеку.
— Я рада, что вы все это рассказали. Рада знать.
Он поцеловал ее в лоб. Когда дверь за Элой захлопнулась, Эндер опустился на кровать, лег на спину и стал смотреть в потолок. Думал о Новинье. Пытался представить себе, каково ей сейчас. «И пусть это было страшно, Новинья, неважно: твоя дочь сейчас торопится домой, уверенная, что, несмотря на боль и унижение этого дня, ты встанешь и сделаешь все, чтобы спасти своего сына. Я готов взять у тебя всю боль, Новинья, если в придачу получу вот такое, полное, нерассуждающее доверие твоих детей».