— Здесь?

— Здесь, — ответила я. — Подожди, мне надо чуть отдышаться.

Я опустилась на скамейку перед подъездом и достала из сумочки зеркальце. Да, вид еще тот. По дороге от метро до этого дома, где жил Крис, нам пришлось еще раз удирать от сборщиков референдумных подписей, а потом сделать довольно конкретный крюк, обходя орущую демонстрацию, перегородившую улицу транспарантами и плакатами. Вся левая сторона моего пальто была в какой-то бурой ржавчине, счищавшейся с большим трудом и не до конца. Волосы… но их, по крайней мере, можно было снова причесать, а вот длинная царапина через всю щеку не собиралась маскироваться тональным кремом. И наплевать. Криса все равно нет дома. А если бы и был…

— Ты готова? — спросил Грег. Когда мы перешли на «ты», я не помнила. Наверное, еще на эскалаторе, приходя в себя после той драки. И общались с тех пор только короткими односложными фразами — а в метро и не поговоришь по-другому, и на бегу тоже. Так что никакого плана, никакой стратегии дальнейших действий у нас не было. Мы просто пришли. Туда, где могла быть та лестничная площадка. А могла и не быть.

— Подожди, сейчас.

Во дворе было пусто и тихо, ни одной живой души. Только негромко чирикали синички, прыгая по веткам голого осеннего дерева. Липы, я помню…

Мертвое желание. Прошлое желание. Девушка с сияющими глазами крепко держится за единственную в мире мужскую руку. Если нажать на нее посильнее, можно оттолкнуться от асфальта и взлететь. И девушка взлетает, высоко-высоко, и срывает в полете веточку липы, которая трепещет, задетая только что головой мужчины. И он улыбается, вообще-то он не понимает такого глупого ребячества, но ей, юной, сверкающей, можно все простить. А девушка опускается на землю и заглядывает ему в глаза, и притихает, все-таки они первый раз идут к нему, он обещал показать канарейку, и еще у него есть в холодильнике половина вкусного, приехавшего от бабушки торта…

А вот на этой самой скамейке сидели тогда три одинаковые старушки. И с одинаковым выражением лиц синхронно повернули головы, с увлечением следя за бурным развитием действия в нескончаемом сериале под названием «Личная жизнь наших соседей».

Боже мой, какая глупость. И как давно.

Я резко встала.

— Идем.

… — Высоко? — спросил Грег, занося палец над кнопкой лифта. Я помотала головой. Не люблю — особенно сейчас, когда настроение вполне располагает к клаустрофобии. Взяла Грега за руку, сделала шаг, увлекая его в сторону лестницы.

— Четвертый этаж.

Стандартный, безликий, никакой подъезд. По четыре двери на лестничных площадках. Четыре — на первом этаже. Четыре — на втором. Грег, зачем мы с тобой сюда пришли? Четыре двери, мертвое желание. Девушка с сияющими глазами просовывает узкую руку в дверцу канарейкиной клетки, птичка осторожно, с опаской подбирается к этой руке, раздумывает, вертя зеленоватой головкой, а затем аккуратно берет коротким клювиком с ладони овсяное зернышко. И девушка тихонько смеется в немыслимом детском восторге. «Крис, она разговаривает?.. Хочешь, я научу ее: я люблю тебя, Крис!»

Третий этаж. Четыре двери, как и положено.

Одна из них была полуоткрыта, и из проема выглядывала, опираясь на косяк, старушка в клетчатом фланелевом халате. Очень может быть, что одна из тех, одинаковых. Рядом с ней, спиной к лестнице, стояла грузная женщина с хозяйственной кошелкой на локте. Наверное, вышла за продуктами и остановилась поболтать по-соседски, подумала я, — как будто они имели ко мне хоть какое-то отношение.

— Яйца — четыре десять, — нервно выговаривала тетка с кошелкой, и ее визгливый голос раскатами отдавался в лестничных пролетах. — Четыре десять! А до соседнего супермаркета и не дойти, там эти толпятся, с плакатами. Как с ума посходили, нет, вы представляете: четыре десять!

Я почему-то замедлила шаги, и Грег взглянул на меня недоуменно и вопросительно. Не знаю, просто…

— Не бери в голову, деточка, — заскрипела одинаковая старушка. — У нас теперь новый Президент, он порядки быстро наведет, а ты не волнуйся, нельзя тебе волноваться…

— А тут еще эти, понастроились на нашей площадке, ну кто им позволил?! — отчаянно выкрикнула соседка и повернулась в профиль. Огромным выступающим животом. Клауди.

Крис.

Крис, который бросил ее, эту ни в чем не повинную беременную дуру. Бросил. И тем самым навсегда, безоговорочно убил ту сверкающую девушку из прошлого, которая взлетала за цветущей веткой липы, кормила с рук канарейку, любила его… Настолько, что даже через год отчаяния и разочарований это чувство осталось достаточно материальным, чтобы совместить далекие, нигде не пересекающиеся пространства на одной лестничной площадке… Теперь — все. Окончательно мертвое желание. Совершенно чужой человек. Вот только осталось заплатить долги. Его долги.

Я резко обернулась к Грегу. Он стоял на ступеньку ниже меня — лицо в лицо. И стремительный шепот в упор:

— Беги наверх. Дверь, наверное, еще там, но через минуту ее не будет. Ты должен успеть, беги!

Грег рванулся наверх, а я медленно завернула на третий этаж. Обе соседки обернулись на мои шаги. Недоумение и любопытство.

— Миссис Клауди, я к вам. По делу.

Она вытаращила голубые бессмысленные плошки глаз. Оплывшая, неухоженная, некрасивая. Она разглядывала меня с туповатым интересом, словно видела впервые. Впрочем, тогда — она ведь только что проснулась, и яркий электрический свет, и старательно маячившая между нами фигура перепуганного Криса… Клауди меня не узнала, и слава богу.

— Меня просили передать… Ваш муж, Крис… Кристофер… чтобы вы не волновались. С ним ничего не случилось, он сейчас гостит у своей бабушки, ну, вы знаете, где это, на Западе. Вы всегда сможете его там найти, если… когда понадобится.

Вот и все. Если она заявится к нему, Крис ее не прогонит, не законченный же он подлец, в конце концов. И если выпишет его домой — приедет, куда он денется… Его пороху хватило только на то, чтобы потихоньку удрать, исчезнуть бесследно — но побег не удался. Ты уж извини, Крис.

Клауди несколько раз хлопнула белесыми ресницами, продолжая глупо разглядывать меня. Наверное, решая, говорить ли мне «спасибо». Да нет, пожалуй, не стоит.

— Все мужики — сволочи, — удовлетворенно отозвалась старуха. — Вот мой…

Голоса остались где-то внизу, гулкие, далекие, никакие. Замедленные. Потому что, снова ступив на лестницу, я внезапно впрыгнула в совершенно другой ритм, судорожный, лихорадочный, неумолимо набирающий скоростные обороты. Вперед, вверх, быстрее, быстрее!!! Может быть, еще… Я споткнулась на последней ступеньке между пролетами, упала на колено, съехала вниз на несколько щербатых выступов, сдирая кожу, вскочила, пошатнулась, взмахнула руками, удерживая равновесие… Я уже видела наверху створки дверей, бесчисленных, разнокалиберных… колеблющихся, как знойный воздух над раскаленным асфальтом…

— Грег!!!

Не надо было его звать, успела подумать я в следующие четверть секунды, лучше бы он один, хотя бы он один…

И все поплыло перед глазами, и только боль в схваченном железным браслетом запястье, и дребезжащий звон оркестра, и детское, острое, захватывающее дух чувство качелей, с самой высокой точки летящих вниз… Грубое резкое сотрясение внезапной остановки, смягченное, словно рессорой, душными горячими объятиями.

Когда я пришла в себя, вернулась в реальность, открыла глаза и взглянула из-под низу в лицо Грега, его губы шевельнулись. Что-то знакомое и щемящее — хотя, конечно, я не расслышала точно, а может, и сама это придумала…

«Здесь, со мной…»

Я высвободилась — не отнимая руки — и огляделась по сторонам. Это была совсем другая лестничная площадка.

Маленькая, уютная, какая-то очень внутренняя, предполагающая не одно помещение, предшествующее этой узкой лестнице с мягкой ворсистой дорожкой поверх зеркального паркета мозаикой светлого и красного дерева. Компактная, словно табакерка с высоким потолком в деревянную шашечку, сочетанием теплых древесных тонов повторяющим узор паркета. Скромная, совершенно интимная — и в то же время выглядевшая элегантно, стильно и фантастически дорого, вплоть до тихого, по большому счету непростительного благоговения. Здесь нельзя было пробежать, подпрыгнуть, повысить голос. Плебейское чувство. К счастью, кое-что в интерьере не давало этому ощущению развиться до нелепости. Двери.

Грег тоже разглядывал их и тоже узнавал. Мы переглянулись и обменялись понимающими улыбками. Зеленое пупырчатое железо с орнаментом по краю и коричневый дерматин со значком пасифика, рассохшиеся дощатые планки перевернутой буквой дубль-вэ и ровные, свежие, хорошо пригнанные сосновые доски… Пестрая эклектика, оскорбляющая так хорошо выдержанный классический стиль. Которому все же соответствовали три узкие высокие двери светлой полировки.

— Это здесь, — громко прошептал Грег, — Мы удачно попали. Я не очень-то и старался, главное было выдернуть тебя из того пространства, ну, которое сворачивалось.

При этом он как-то странно взглянул на меня — опять что-то знакомое, саднящее, словно ногтем провели по гитарной струне, — и крепче сжал мою руку, словно боясь ненароком ее отпустить. Но заговорил спокойно, по-деловому, и за это спокойствие впору было по-настоящему его зауважать.

— Значит, смотри: тот бандит и машина профессора за одной из этих дверей, здешних, я имею в виду. Черт, если бы мы зацепились за какое-нибудь другое измерение, сейчас бы не пришлось гадать, смело бы ломились в самую крутую дверь. Хотя… он же псих, мог бы взорвать ненароком полмира ко всем чертям. Вот если бы как-то забраться к нему с другой стороны, откуда он не ждет, — должны же тут быть какие-нибудь смежные комнаты или вроде того… Слушай, может, поискать что-то вроде инструкции на случай пожара, с планом комнат?

Я вздохнула. Звучало совсем неплохо, но…

— Грег, если б это было так просто, его бы давно повязали. Сюда же стянуты всякие там группы захвата, только они не имеют права на опрометчивые действия. И мы с тобой тоже не имеем.

О своих словах я пожалела мгновенно. Нет, нормальные были слова, разумные, логичные, и должен же кто-то был их озвучить, кто-то мыслящий и дальновидный, не Грег же…

Грег. У него вдруг стало такое лицо… Словно у ребенка отобрали честным трудом заработанную конфетку и на его глазах разворачивают фантик… Его глаза — бессильные, затравленные, как тогда в автобусе.

Он выпустил мою руку, и я поняла, почему. До сих пор это он держал меня, переносил из пространства в пространство, страховал, оберегал, а теперь… Держаться за меня, привычно ждать от меня помощи, неожиданного выхода из неразрешимой ситуации он больше не хотел. Бедный. Кто меня тянул за язык, пусть бы лучше он искал свою пожарную инструкцию…

— Грег, а может…

Договорить я не успела.

За одной из светлых изысканных дверей, прямо за моей спиной, внезапно раздался дикий нечеловеческий рев, на него наложился страшный грохот, треск, звон битого стекла. Я инстинктивно отскочила, почувствовав, как эта дверь содрогнулась и завибрировала, как от сокрушительного удара, но по плечам успели попасть отскочившие рикошетом мелкие кусочки штукатурки. Там, за стеной, рухнуло что-то очень тяжелое, развалившись на куски, а невидимый разъяренный буйвол продолжал хаотично бушевать, круша все вокруг. Дверь сотрясалась, все еще удерживая что-то ужасное там, за ней, — и вдруг я осознала себя на полу, скорчившейся в комочек, вжавшейся в стену, зажмурившейся, плачущей, готовой громко, отчаянно звать маму… И никого рядом не было, только страх и высокие потолки — и стремительная фигура, метнувшаяся прямо на эту сумасшедшую дверь, навалившаяся на нее, вцепившись в ручку…

— Грег!!!

Он даже не обернулся.

И дверь наконец распахнулась, и между ними двумя все еще высился остов тяжелого дубового шкафа, косо заслонявшего проем. Между Грегом — и тем огромным, багровым, бешеным. И тот, другой, с ревом кинулся вперед, не замечая преграды, и монолитная доска обрушилась, переломившись надвое с оглушительным треском.

Я заставила себя широко раскрыть глаза и увидеть, наконец, эту живую махину во всех деталях: волосатая грудь и отвисший живот в клочьях разодранной футболки, громадные ручищи, сжимавшие — одна ножку стула, а другая, окровавленная, горлышко разбитой бутылки, — темно-фиолетовая шея со вздувшимися жилами, квадратная небритая морда и заплывшие кровью глаза. И он рычал совершенно по-звериному, и было странно различить в этом рыке членораздельные слова:

— Где?!! Он?!!

Они с Грегом соприкоснулись, и я снова зажмурилась, и снова заставила себя смотреть — а гибкая, какая-то неправдоподобно тонкая фигура Грега уже полностью скрылась за монолитной спиной сумасшедшего быка, тот взревел и повернулся всем корпусом, а сверху начала медленно, как в кино, падать сорванная с петель высокая дверь светлого полированного дерева… И что-то оказалось на полу первое — то ли волосатая туша, неожиданно потерявшая равновесие, то ли этот прямоугольный кусок подавляющей роскоши, то ли…

А звука падения не было — все заглушила мелкая, густая, неотвратимая дробь выстрелов.

Дальше я плохо помнила. Что-то вроде оглушительного женского визга и отчаянного крика: «Не стреляйте!!!» Неужели это орала я? Нет, я ведь тогда страстно желала только одного — провалиться куда-нибудь, ничего не видеть, прикрыть голову ладонями. Но я куда-то бежала, зачем-то поднимая вверх скрещенные руки, и споткнулась на перегородившей наискось коридор двери, и на меня в упор смотрели круглые автоматные дула и бессмысленные плоские лица в камуфляжных касках… А потом вдруг увидела того — запрокинутая к потолку квадратная морда в сизой щетине, уже не багровая, а бледно-желтая, и только три все еще налитых кровью вытаращенных глаза — особенно глубокий и кровавый тот, что посередине…

И было еще мгновение затишья, и знакомое чувство колеблющегося мира, и тяжелое безвольное тело, которое я тащила неизвестно куда за руки, за голову, за воротник светлого плаща… Все обрывалось, все рушилось, оставалась какая-то секунда, не больше, я точно знала… А коричневая дверь, обитая старым дерматином, не хотела открываться, кто же мог, черт возьми, запереть эту дверь…

Зато подалась соседняя с ней — желтая, ровная и смолистая на стыках досок, пахнущая свежей сосной…