После спертого воздуха квартиры профессора в лицо ударил свежий промозглый холод, лестничная площадка каруселью закружилась перед глазами, и Крис никак не мог отыскать ту самую дверь, до последнего мгновения мучительно сомневаясь в ее существовании. Он метнулся вперед и влево — просто так, чтобы двигаться, чтоб не стоять на месте, его ведь могли заставить вернуться, и тогда все… И он не верил — даже когда ладони уперлись в шершавое, пыльное, знакомое дерево, когда, отступив на шаг назад, он увидел ее всю, сколоченную из параллельных осиновых досок, а поперечные планки снаружи располагались зигзагом, как перевернутая набок буква «дубль вэ»…

Он поверил только тогда, когда глубоко, полной грудью вдохнул этот запах. Запах ветхого дерева, солнца, детства и спокойного-спокойного счастья…

Уже взявшись за щеколду, Крис взглянул направо, и взгляд зацепился за рубиновую пуговку звонка над его собственной дверью. Надо бы напоследок заскочить туда — но этого он никак не мог себе позволить. А так хотелось…

Забрать с собой канарейку.

Здороваясь с ним, дверь заскрипела — пожалуй, слишком громко, надо будет смазать петли и, может, слегка шлифануть рассохшуюся коробку, подумал Крис. Спокойно, между делом, по-хозяйски. Как, собственно, и должен размышлять взрослый серьезный мужчина об основательных вечных вещах…

«Крис, а мы ведь поедем летом на побережье, правда? — Правда. — И найдем большую-большую раковину, чтобы потом можно было всегда слушать море, да, Крис? — Да, Инга. — Крис, я хочу, чтобы уже сейчас было лето…»

У порога стояли два жестяных ведра и старые, еще дедовы стоптанные резиновые сапоги. Похоже, бабушка до сих пор ходит за водой на скважину, не признавая водопроводную, — а уже, наверное, тяжело… Надо принести воды прямо сейчас, пока бабушка спит, — встанет она часа через два, пойдет к коровам и козам. Сколько их, интересно, осталось? Когда он приезжал сюда последний раз… но последний раз был вечность назад. Целая вечность нелепой, калейдоскопной, бессмысленной городской жизни… Почему? Как случилось, что он так глубоко и безысходно попался на крючок, не сумел вовремя вырваться, освободиться, вернуться?

Он вздохнул — сначала тихонько, поверхностно, а потом до самого дна легких вдохнул стоячий, чуть затхлый, домашний, настоящий воздух. Из погреба еле уловимо, но отчетливо попахивало грибами, опять она завелась, эта неистребимая плесень. До весны с ней ничего не поделаешь, придется подождать. Подождем. Время есть. Кстати, уже через месяц Фри-лейк как следует затянет льдом, и можно будет ходить на зимнюю рыбалку. Его снасти должны быть в порядке, бабушка всегда берегла их, перекладывала соломой в большой плоской коробке, с которой не забывала смахивать пыль. И всегда поддерживала, как огонь в очаге, жилой дух в комнате Криса. Бабушка, милая, досыпающая последние часы перед рассветом, она не переставала верить, что внук когда-нибудь вернется…

Крис прошел в большую комнату — половицы под вязаными дорожками все равно поскрипывали, хоть он и старался ступать мягко и бесшумно. Впрочем, бабушка не проснется, эти ветхие половицы уже много десятков лет точно так же отвечают прикосновениям пружинистых лапок кота. Кот был всегда. Последнего звали Ролли. Ролли был дымчатый и пушистый, но ему уже тогда добегал десяток лет. Если сейчас у бабушки нет кота, завтра он будет, дал себе слово Крис. Теперь у нее будет все… и у него, ее блудного внука, тоже.

Жаль, что он не взял с собой канарейку.

«Крис, она разговаривает? — Нет. — А ты знаешь, я читала, что канарейки, особенно самцы, очень легко учатся говорить, и у них это обычно получается чище, чем у попугаев. Только надо с ней заниматься, накрывать клетку платком и повторять какое-нибудь слово или фразу. Хочешь, я научу ее: „Я люблю тебя, Крис“?.. — Зачем?»

Инга. Тоненькая и хрупкая, как былинка, какая-то даже ненастоящая. Сумасшедшая. Когда они познакомились, шел дождь, на первый взгляд пятиминутный летний ливень — а на самом деле долгий и затяжной, вроде бы теплый — но пронизывающий и промозглый. А она, узкая девушка, почти невидимая между струями, принимала этот предательский дождь за чистую монету. Она шла напрямик по лужам, она запрокидывала голову навстречу каплям, в одной руке у нее были босоножки, а в другой — пакет сахару.

Сначала Крис подумал, что сахар непременно растает, а чуть позже — что девушка непременно простудится.

Случилось и то, и другое.

Но они — Инга и Крис — уже пересеклись, уже познакомились, уже были вместе. Произвольное смещение стеклышек в калейдоскопе. Городская случайность, невозможная в нормальном, логичном, закономерном мире. В мире, где все изначально знакомы, где никто не считает себя вправе ворваться без спросу в чью-то жизнь, завести в ней свои порядки, сорвать со стабильного, давно начерченного от рождения до смерти пути.

А она не понимала, она плакала, чувствуя, как потихоньку разрушается ее красивая, но построенная на сплошных случайностях сказка о собственной жизни. Об их общей жизни, которой на самом деле в принципе быть не могло. А он, Крис, все больше и больше уставал от всего этого. Боже мой, до чего же он устал тогда…

«А если будет ребенок? — Поженимся, конечно, куда я денусь…»

Крис осторожно ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей наверх, в его комнату. Дерево послушно скрипнуло, но без угрожающей натуги. Ступени не были ветхими, ими пользовались каждый день, их мыли и натирали мастикой. Он все-таки встал на носочки, взбегая наверх, и лестница ответила тихой дробной гаммой. Крис осторожно приотворил дверь своей комнаты.

Его комната. Здесь все стояло и лежало на своих местах, было подметено и прибрано. Только на Агрегате солнечной энергии, этом нагромождении линз, трубок, железа и пластика, высящемся посреди стола, лежал толстый слой серой пыли. Крису было лет пятнадцать, когда он решил собрать эту модель по чертежу в журнале и строго-настрого запретил бабушке прикасаться к сооружению. И бабушка не прикасалась. До сих пор. Она всегда понимала и признавала право Криса на его собственное представление о жизни. А полотняные занавески на окнах были ровные и безукоризненно чистые, в просвете между ними виднелась кружевная паутинка Голубоватого тюля.

Крис открыл дверцу тяжелого комода, где на полках ровными штабелями лежали его старые свитера Я штаны, переложенные от моли пряно пахнущими веточками лаванды. Выудил древние потертые джинсы — интересно, сойдутся ли они в поясе? — и растянутый клетчатый джемпер. Через комнату протянулся первый серый предрассветный лучик, приближалось пасмурное октябрьское утро. Крис переоделся, привычно бросил было халат поперек кровати, но затем поднял его и, открыв другую створку комода, повесил на крючок. Потом набросил поверх джемпера непромокаемую ветровку и спустился вниз.

Из бабушкиной спальни послышались шорохи, стук и покашливание. Видимо, бабушка уже вставала, не дождавшись рассвета. Но заходить к ней в спальню было нельзя — тоже закон, с которым изначально необходимо считаться, потому что так уж устроен мир. Крис встал на цыпочки и, почти не скрипя половицами, прошел к выходу.

Слава богу, во двор вела другая, боковая дверь. А со двора, обойдя дом полукругом, можно выйти на улицу через калитку. Крис вздохнул с неимоверным облегчением, припоминая эти географические подробности, такие удобные еще в детстве, когда многочисленные входы и выходы помогали и убегать от взрослых, и дурачить соседских мальчишек. И то, и другое навряд ли еще понадобится, поэтому он сегодня же заколотит центральную дверь. Этот ненужный, нелепый выход на чужую лестничную площадку.

Крис натянул резиновые сапоги и взялся за ручки пустых, звякнувших в воздухе ведер. Хотя нет — пока он ходит на скважину, бабушка может спуститься вниз, обнаружить пропажу ведер и бог знает что подумать. Крис поставил ведра на пол и решил пока пройти по двору.

Накрапывал маленький невидимый дождик, но небо на востоке было светлое, и днем вполне могло выглянуть солнце. Со старого вяза еще свисали две веревки, которые когда-то были качелями Криса, — правда, теперь между ними не хватало доски. Нет, эти веревки надо будет снять совсем, усмехнулся Крис. Он уже слишком большой мальчик.

«А если будет ребенок?» — Боже мой, да хотя бы здесь оставьте же меня в покое!..

Крис пересек двор наискось и, нагнувшись, прошел в низкую дверь хлева. В лицо пахнуло теплом, перегноем, живыми животными испарениями. В душном полумраке все зашевелилось, зафыркало, потянулось к вошедшему хозяину. Крис, щурясь, протянул наугад руку и нащупал шелковый лоб между крутыми шершавыми рогами. Глаза быстро адаптировались к темной внутренности помещения, и Крис сначала разглядел большую, как копна сена, мощную приземистую фигуру, а потом встретился взглядом с огромным умоляющим глазом печальной коровы.

У нее были точно такие же печальные умоляющие глаза. Клауди. Они и встретились-то всего три или четыре раза. Был февраль, в ту зиму пронизывающий и промозглый, была пустота и тоска, было нелепое аномальное желание чувствовать рядом Кого-то, все равно кого, хотя бы Ингу, с которой месяц назад удалось более или менее безболезненно расстаться. Помнится, он даже позвонил ей тогда, услышал голос Энн, соседки по комнате, и повесил трубку. А потом где-то на бессмысленной городской вечеринке к нему подсела эта девица, большая, слишком накрашенная, курящая, совершенно не в его вкусе. Клауди. Случайность, как и все остальное. Вечеринка закончилась, надо было возвращаться домой, и он вдруг совершенно отчетливо представил себе, как из глубины темной комнаты отрывисто и одиноко чирикнет канарейка. Он заглянул в круглые, глупые, тогда еще не печальные глаза и понял, что спастись очень просто, что надо только сказать ей: пойдем со мной.

Всего три или четыре раза. Когда она ему позвонила, захлебываясь слезами, он минуты две не мог узнать голоса. А потом все равно не мог ничего понять, рассердился, бросил: «Приезжай» и повесил трубку. Через полчаса Клауди приехала.

Да, точно такие же глаза, огромные влажные глаза печальной коровы. Он смотрел на нее, большую, рыдающую, некрасивую, бормочущую что-то бессвязное про деньги и врача, и откуда-то изнутри поднималась необоримая щемящая жалость. Случайное, непонятное, но всесильное чувство к этой почти незнакомой женщине. К ее несчастным коровьим глазам. К ее детскому плачу. Наверное, и к себе самому.

В конце концов, это тоже был закон жизни, независимый от города и его калейдоскопных случайностей. Он был мужчина, он должен был на ней жениться, и он это сделал. Какое-то время он даже был спокоен, чтобы не сказать счастлив. Все решилось само собой, как, собственно, и должно быть, ему не пришлось лавировать в водовороте бесчисленных, все время меняющихся жизненных вариантов. От Клауди, ленивой, глупой и беременной, тоже ничего не требовалось, она должна была просто быть, существовать в своей жизненной нише. Но она этого не понимала. Она тоже была порождением города, и далеко не самым лучшим.

Крис потрепал корову между рогами. Сейчас тебя подоят, глупая, потерпи, не смотри так. Эта нездоровая жалость к таким вот существам, откуда она взялась в нем? Жалость, чуть было не погубившая, чуть не подрубившая под корень всю его жизнь Если бы не она, городу не удалось бы настолько опутать его паутиной случайностей, полностью завладеть его душой. Клауди, непрестанно таскавшая его на идиотские прокуренные вечеринки, знакомившая с тупыми ограниченными людьми. Постоянно требовавшая все новых пестрых вульгарных шмоток и приторных духов, от запаха которых его мутило, а потом, где-то на седьмом месяце, внезапно охладевшая ко всему этому и целыми днями бродившая соспутанными жирными волосами в застиранном халате. Гоготавшая над непристойными анекдотами в желтой газетенке, отбиравшая у мужа скучную, на еевзгляд, книгу. Всегда лучше самого Криса осведомленная, чем он должен в данный момент заниматься. Немедленно начинавшая плакать по самому ничтожному поводу, а потом поднимавшая свои несчастные коровьи глаза…

Жалость. Но он уже устал от жалости.

«Мне сегодня негде ночевать, Крис. Так что я ночую у тебя… Или ты выставишь меня на лестницу?»

И надо было выставить, надо было хлопнуть дверью, надо было крикнуть в гулкий простор лестничной площадки: оставьте же меня наконец в покое, как вы мне все осточертели, вы, с вашими постоянно мокрыми умоляющими взглядами, бедные, Сиротливые, требующие жалости! Совершенно ненужные, потому что случайные. Крикнуть, выставить за дверь, вон из своей жизни!..

А собственно, он ведь так и сделал. То есть он вышел за дверь сам — но попал за ту единственную, нужную дверь…

Теперь все будет по-другому.

Крис улыбнулся в глубину хлева поблескивающим коровьим и козьим глазам, шире отворил скрипучую дверь и вышел на воздух. Обдало свежестью и прохладой уже почти настоящего утра. Дворовая брусчатка тускло мерцала после дождя, вокруг старого вяза концентрическими кругами рассеивались желтые листья.

А на пороге стояла бабушка с пустыми ведрами в руках.

— Крис!

Она не бросилась его обнимать, потому что он с детства не любил лишних прикосновений, и она это знала. Крис, ускоряя широкие шаги, сам подошел и крепко обнял ее. Бабушка… Он даже не знал, сколько ей лет. Она была всегда, и она совсем-совсем не изменилась. Но Крис почувствовал кожей спины, как мелко подрагивают ее сцепленные там пальцы, и мысленно поклялся, что она больше никогда в жизни не пойдет сама на скважину за водой. Он вернулся. Он теперь будет делать все, что нужно.

— Как твоя жена? — спросила бабушка чуть позже. Крис только поморщился, прикусил изнутри губы и попросил:

— Не надо об этом, хорошо?

Бабушка кивнула. Чуть отстранившись, она вглядывалась в его лицо своими маленькими, тонущими в мелких морщинках глазами. Никогда в жизни она не спросит больше его о Клауди, разве что Крис когда-нибудь сам заговорит о ней И вообще, бабушка уже каким-то образом уловила, поняла, что его не нужно расспрашивать ни о чем. Ни сейчас, ни после. Только одно, последнее, чего она никак не могла не знать:

— Ты надолго приехал, Крис?

Навсегда. Слишком сильное, слишком ко многому обязывающее слово. И он ответил:

— Да, очень надолго.