После кошмарного сна меня ожидал сюрприз – на этот раз приятный. Правда, я, глупец, не сразу понял, какой подарок преподнесла мне судьба, и чуть было не упустил редчайший шанс.

Оказалось, что не все мои киты отдыхали или совершали печальный ритуал. Один молодой любопытный самец отправился на место схватки Лимбо с мегалодоном, привлеченный затухающими сигналами. Он был еще глупее меня, этот шестиметровый малыш. Он вполне мог попасть в ловушку и нарваться на уцелевших акул, до сих пор пребывавших под воздействием кода агрессии. Тогда уже никто не успел бы приплыть ему на помощь. Мы находились слишком далеко.

Была и другая опасность, еще не знакомая мне. Я осознал ее гораздо позже, а косатки, наверное, не осознают никогда. Марионеткам неведомо, к чьим рукам или мозгам тянутся незримые нити…

Он принес ЭТО в пасти – нечто полудохлое, жалкое, поставившее на кон все и безнадежно проигравшее… Смерть для такой безрассудной твари – закон, приговор океана, итог противодействия слепой природе. Но я был прозревшей частью этой самой природы. И прозрение оказалось настолько ошеломляющим, что на некоторое время я потерял контроль.

Существо пробыло в воде в одиночестве больше полусуток. Если бы не косатка, оно протянуло бы еще совсем немного. Жажда, голод, усталость, а может быть, и помешательство сделали бы свое дело. Вместе с ним пошли бы ко дну мои надежды. Но и самец обошелся с существом не слишком деликатно. Что ж, его можно понять – для него этот отчаянно трепыхавшийся кусок мяса был неразрывно связан с кархародонами, с образом ВРАГА…

Жизнь покидала существо, и, вероятно, оно уже не представляло никакой ценности. Но инстинкт оказался мудрее. Самец уловил некую связь, подобие между моими излучениями и аурой обреченной на смерть твари…

Я увидел ЭТО, едва разомкнув веки после кошмара. Двуногий в челюстях косатки – зрелище необычное, исключительное. Интересно, давал ли кит ему дышать? Если нет, мне оставалось только осмотреть труп.

Когда малыш подплыл ближе и вынес добычу на поверхность, мне показалось, что медуза ужалила меня пониже спины. Я рассматривал ТЕЛО. Я увидел перепонки между пальцами, выпуклые молочные железы, широкие бедра, округлый живот, темный треугольник в паху… САМКА!!!

Я мгновенно сопоставил облик существа с обликом единственной двуногой самки, которую я знал за всю свою жизнь, – своей матери. Что касается физиологии, подобие было несомненным. А эта к тому же была совсем молодой, хотя и похожей на мертвую рыбину. Мертвую?!…

Через секунду шок прошел. Я испугался, что уже слишком поздно. Если она погибнет, я не прощу себе этого. До конца своих дней я буду считать себя идиотом, и это будет вполне заслуженно.

Когда малыш разжал челюсти, на плечах и боках самки обнаружились лиловые цепочки кровоподтеков от его зубок. Она была без сознания. Я схватил ее за ноги и втащил в свою корзину. Ее кожа была скользкой и холодной. Старый вертикальный рубец пересекал ребра. Трудно было понять, что оставило такую отметину.

Я наспех привязал самку к корзине (оказалось, что тут тесновато для двоих, и мелькнула опережающая события мыслишка, что придется плести новую!), затем проверил дыхание. Еще ни разу я не спасал ни одного захлебнувшегося двуногого и действовал по наитию. Я надавил ей на грудь, и изо рта выплеснулась вода пополам с зеленоватой жижей.

(Мои ладони касались этих прохладных, гладких, упругих выпуклостей. В глазах потемнело. Конечно, я не на шутку возбудился. Поцелуй в твердые посиневшие губы вовсе не казался мне приятным. Вместо этого у меня возникло страстное, непреодолимое желание облизать все ее тело и узнать, как пахнет выделяющийся секрет, – желание настолько дикое и неукротимое, что я начал делать это и опускался ниже, и судорога вожделения сводила мои челюсти, и ласки стали укусами, и сморщенные от холода соски самки оттаивали у меня во рту… Я был неумелым, но жадным. Если бы сейчас напали большие белые акулы, от меня было бы не больше толку, чем от младенца…)

А где-то за сотни миль от моего исступления она хрипела, с рвотным кашлем извергая из легких остатки воды. Она бешено дергалась, пока ее мышцы непроизвольно сокращались. Возможно, я привязал ее слишком туго. Ее глаза открылись… Некоторое время в них была только боль, муть, бессознательное колебание на границе тьмы и света. Содрогание… Потом зрачки сфокусировались на мне…

К тому моменту я справился с собой. Невозможно ласкать самку, когда она то ли мучительно возвращается к жизни, то ли бьется в агонии. И самым важным для меня вдруг оказалось одно: чтобы она выжила. То, что еще совсем недавно она была моим смертельным врагом, не имело никакого значения. Враг превратился в добычу победителя. Я владел ею безраздельно и знал, что сделаю с ней все, что захочу. В любое время. Мое желание стало менее острым, но ни в коем случае не угасло. Просто теперь я был уверен: самка никуда от меня не денется.

Она смотрела и все еще не понимала, где находится. Наверное, она испытала гораздо более сильный шок, чем я, когда леденящие объятия смерти вдруг сменились моими по-животному грубыми ласками… Я видел свои отражения в ее глазах цвета вечернего южного неба. Я ничего не мог сказать о ней, кроме того, что она ниже, тоньше, слабее меня, ее волосы более густые и более темные, а кожа светлее, чем моя.

Я воспринимал мощную красоту косаток, хищную красоту акул, хрупкую красоту кораллов, нежную красоту китовых младенцев, но о человеческой красоте я не знал ничего. До сих пор не с чем было сравнивать. Даже собственное лицо я видел только изредка и только в дрожащем зеркале воды. Что красиво, а что уродливо в двуногих? У меня еще не было стереотипов на этот счет.

Пока мы разглядывали друг друга, у меня внутри пульсировало что-то – тлеющий ком желания, бесформенное солнце надежд, предвкушение и ожидание нового, измененного, согретого теплом человеческого присутствия существования… А в ее зрачках были только страх и ненависть. В какой-то момент мне показалось, что она попытается укусить меня, но она была еще слишком слаба…

Лимбо шумно выдохнул, и она вздрогнула от неожиданности (это тебе не акула, стерва!), сжалась, невольно принимая позу эмбриона, и заскулила. В этом звуке было что-то невыразимо тоскливое, жалобное, безысходное. Я ударил ее по щеке, чтобы прекратился скулеж. Она замолкла и спрятала голову, закрывшись ладонями. Я чувствовал, что она покорно ждет смерти.

Сопротивление действительно было бессмысленным – наверняка она уже видела черно-белые силуэты китов из моей стаи, скользившие рядом с Лимбо. А если и не видела, то, без сомнения, улавливала сигналы, без которых невозможно управлять носителем. Она тоже следила за тенями внутри головы, под закрытыми веками.

Но что, если ее мозг был «настроен» только на акул? Тем лучше. Тогда она полностью в моей власти, и можно не опасаться подвоха. К тому же я надеялся рано или поздно выяснить причины странного поведения акул и думал, что виновница беспредела – у меня в руках.

Горечь и ликование соперничали в моем сознании, раздирали его на конфликтующие части. На одной чаше весов – смерть китов; невосполнимый урон, нанесенный стае; отдаленная, но страшная угроза, которую представляли собой эмбрионы мегалодонов; в конце концов, моя нечистая совесть. На другой – встреча с Плавучим Островом; победа над акульей стаей. И главное, я нашел то, без чего постоянно ощущал свою ущербность, – половину, предназначенную мне самой природой.