— Какая мерзкая свинячья физиономия! — Брианна слегка склонилась, совершенно завороженная видом манекена в красном мундире, возвышавшегося в углу фойе каллоденского Центра по туризму. Росту в нем было пять футов и несколько дюймов, напудренный парик воинственно съехал до бровей, из-под него торчали отвислые ярко-розовые щеки.

— Да, маленький толстячок, — с улыбкой кивнул Роджер. — Однако он был чертовски крутым генералом, особенно в сравнении с его элегантным кузеном. — Он махнул рукой в сторону высокой фигуры Карла Стюарта, стоявшего по другую сторону. Карл надменно смотрел куда-то вдаль из-под голубой бархатной шляпы, презрительно игнорируя герцога Кумберлендского. — Ему дали прозвище Мясник Билли, — сказал Роджер, указывая на герцога в белых панталонах до колен и расшитом золотом камзоле. — И не без оснований. Не считая того, что они натворили здесь, — он жестом указал на покрытую весенней зеленью пустошь за окном, — именно люди кумберлендца ответственны за жесточайший террор, развязанный Англией в Шотландии. Они охотились за уцелевшими в битве, загоняя их в горы, сжигая и разрушая все на своем пути. Женщины и дети голодали, мужчин убивали прямо на месте, даже не утрудившись выяснить, сражались они на стороне Чарли или нет. Один из современников герцога высказался о нем так: «Он сотворил пустыню и назвал ее миром». Боюсь, что герцог Кумберлендский до сих пор фигура не слишком популярная в этих краях.

Это было действительно так; куратор музея для туристов, приятель Роджера, рассказывал ему, что если к изображению Красивого Принца публика относилась с должным уважением, то фигура герцога постоянно служила объектом грубых шуток, а пуговицы с его камзола постоянно обрывали.

— Он рассказывал, что как-то утром пришел пораньше, включил свет и вдруг увидел, что из живота его светлости торчит настоящий шотландский кинжал, — сказал Роджер, кивком указывая на фигуру толстяка. — Говорил, что жутко тогда перепугался.

— Да уж, — пробормотала Брианна, глядя на герцога и удивленно приподняв брови. — Неужели люди до сих пор воспринимают все это так серьезно?

— О да! У шотландцев хорошая память. Они не склонны так легко прощать.

— Вот как? — Она с любопытством взглянула на него. — А вы сами шотландец, Роджер? Уэйкфилд — не слишком похоже на шотландскую фамилию. Судя по фамилии, нет, но то, как вы говорили о герцоге Кумберлендском… — Губы ее начали складываться в улыбку, и он не понимал, дразнит ли она его или говорит серьезно. Однако ответил со всей серьезностью:

— О да. — Он улыбнулся. — Я шотландец. Уэйкфилд — не настоящая моя фамилия. Ее дал мне священник, после усыновления. Матери он приходился дядей. И когда во время войны родители погибли, взял меня на воспитание. Настоящая моя фамилия — Макензи. А что касается герцога Кумберлендского… — Он взглянул через зеркальные окна на монументы каллоденской битвы, едва различимые вдали, — то вон там есть наше семейное надгробье и на нем выбито имя «Макензи». Там похоронены наши многочисленные родственники.

Он протянул руку и коснулся золотого эполета.

— Я не так пристрастен, как некоторые, однако не забыл… — Он подал ей руку. — Идемте?

На улице было холодно, налетавший порывами ветер трепал полотнища флагов на длинных древках, установленных на поле боя. Один желтый, другой красный — они отмечали позиции, на которых за спинами у своих солдат стояли командиры противных сторон в ожидании сигнала к бою.

— Неплохо укрылись, как я погляжу, — сухо заметила Брианна. — Здесь может настичь разве что шальная пуля, да и то сомнительно.

Роджер заметил, что она вся дрожит, взял ее под руку и плотнее прижал к себе. Ему показалось, что сердце у него того гляди разорвется от счастья прикосновения к ней. Спеша скрыть свои чувства, он разразился настоящим монологом на исторические темы:

— Да, именно так вели себя тогдашние генералы. Командовали оттуда, из тыла. Особенно отличился Чарли, к концу боя он с такой поспешностью бросился наутек, что растерял свой драгоценный серебряный прибор для пикников.

— Прибор для пикников? Он явился на поле боя с посудой?

— О да! — Роджер вдруг обнаружил, что ему нравится выглядеть в глазах Брианны шотландцем. Обычно он старался говорить с безликим оксфордским акцентом, что, надо сказать, стоило ему немалых усилий, однако теперь несколько ослабил поводья ради улыбки, которая появлялась на ее лице, стоило заслышать эту речь. — А знаете, почему его прозвали Принцем Чарли? — спросил он. — Англичане почему-то всегда считали, что это уменьшительное имя, показывающее, как народ любит его.

— А что, разве нет?

Роджер покачал головой:

— Ничего подобного. Его называли принц Тчарлах, — он отчетливо выговорил все буквы, — что по-гэльски соответствует Карлу. «Тчарлах мак Симус» — «Карл, сын Джеймса». Официальное и в высшей степени уважительное обращение. И весь фокус в том, что в их произношении Тчарлах чертовски напоминало английское Чарли.

Брианна усмехнулась:

— Так, выходит, на самом деле он вовсе не был Красивым Принцем Чарли?

— Нет, тогда нет. — Роджер пожал плечами. — Теперь, конечно, да. Одна из тех маленьких исторических ошибок, что порой превращаются в факт. Таких примеров много.

— Значит, вы настоящий историк? — поддразнила его Брианна.

Роджер сдержанно улыбнулся:

— Насколько я понимаю, да.

Они медленно шли через поле битвы по выложенным гравием дорожкам. Роджер показывал, где стоял какой полк, объяснял ход сражения, вспоминал разные анекдоты о командирах.

Ветер стих, на поле опустилась тишина. Постепенно их беседа тоже стихла, они переговаривались лишь изредка, приглушенными голосами, почти шепотом. Облака тянулись через все небо до самого горизонта, все под его куполом, казалось, застыло, лишь шелестела трава, словно то были голоса людей, уснувших под ней вечным сном.

— Это место называют Родником Смерти. — Роджер склонился над маленьким ручейком. Он вытекал из-под камня, образуя крошечный, площадью не более фута, водоем с темной водой. — Здесь погиб один из шотландских вождей. Товарищи омыли кровь с его лица водой из этого родника. А вон там, дальше, находятся клановые захоронения.

Кладбищенские плиты представляли собой огромные куски серого гранита, поросшие вереском и лишайниками. Они высились среди травы и располагались по краю огромной пустоши. На каждом выбито одно имя, буквы стерлись и порой были едва различимы: Макджилливрей, Макдональд, Фрэзер, Грант, Чихолм, Макензи…

— Смотрите, — сказала Брианна почти шепотом и указала на один из камней. Возле него лежала небольшая кучка серо-зеленых веточек, на них — несколько первых весенних цветков.

— Вереск, — объяснил Роджер. — Он более обычен здесь летом, в пору цветения, тогда можно увидеть вереск у каждого камня. Пурпурный, реже встречаются веточки с белыми цветками. Белый — цвет удачи и власти. Он был эмблемой принца Чарли. Белая роза — тоже.

— А кто приносит их сюда? — Брианна, перебежав через тропинку, осторожно коснулась веточки пальцем.

— Посетители. — Роджер последовал за ней. Увидел полустертые буквы на камне: «Фрэзер». — Обычно это потомки тех, кто здесь погиб. Или просто люди, которые не хотят забывать их.

Она взглянула на него, длинные волосы разметались по лицу.

— А вы приносили?

Он опустил глаза:

— Да. Наверное, это выглядит несколько сентиментально, но приносил…

Брианна повернулась и стала рассматривать растения, окаймлявшие тропу.

— Покажите мне, где вереск, — попросила она.

На обратном пути меланхолия, навеянная посещением Каллодена, несколько развеялась, но чувство близости, возникшее у камня, осталось, и они болтали и смеялись, как старые добрые друзья.

— Жаль, что мама не могла поехать с нами, — сказала Брианна, когда они свернули на улицу, где располагался пансион.

Несмотря на симпатию, испытываемую к Клэр, Роджер в глубине души не мог согласиться с девушкой. Трое, подумал он, это уже целая толпа. Однако пробормотал что-то в знак согласия и через минуту спросил:

— А как она себя чувствует? Надеюсь, ничего серьезного?

— О нет, небольшое расстройство желудка, так она, по крайней мере, сказала. — Брианна немного нахмурилась, затем обернулась к Роджеру и положила руку ему на колено. Он ощутил, как по ноге пробежала дрожь, и с трудом мог сосредоточиться на том, что говорила Брианна. Она же продолжала говорить о матери:

— Думаю, что она в порядке. — Девушка тряхнула головой, даже в полумраке, царившем в машине, было видно, как отливают медью волны ее волос. — Не знаю, но она выглядит какой-то озабоченной. Не больной, нет, но, похоже, какая-то мысль ее терзает…

Сердце у Роджера екнуло.

— Гм… — буркнул он. — Может, просто тревожится, как там без нее на работе?.. Все будет в порядке, уверен. — Брианна благодарно улыбнулась ему. Машина притормозила у маленького каменного дома миссис Томас.

— Все было замечательно, Роджер, — сказала она, легонько дотронувшись до его плеча. — Хотя это мало чем может помочь маме в ее исследованиях. Может, вы хотите, чтоб я помогла вам, хотя бы в черновой работе?

Воспрянувший духом Роджер улыбнулся девушке:

— Думаю, это возможно. Хотите, приходите завтра, по смотрим, что там в гараже? Там полно грязи, так что в черной работе недостатка не будет. Надо разобрать кое-какие бумаги…

— Замечательно! — Она стояла, опираясь рукой на ма шину, и с улыбкой смотрела на него сквозь боковое стек ло. — Возможно, и мама захочет присоединиться.

Он почувствовал, что лицо его каменеет, и с трудом сохранил вежливую улыбку.

— Правильно, — ответил он. — Это было бы просто здорово!

Но случилось так, что назавтра Брианна явилась в особняк одна.

— Мама отправилась в публичную библиотеку, — объяснила она. — Порыться в каких-то старых телефонных справочниках. Хочет отыскать кого-то из прежних знакомых.

Сердце Роджера забилось чуть быстрей. Накануне вечером он сам просматривал старые телефонные книги священника. Там оказалось три Джеймса Фрэзера и еще два с другими именами и стоящими перед фамилией инициалами «Дж.».

— Что ж, остается надеяться, что она разыщет этого человека, — небрежным тоном заметил он. — Вы и вправду уверены, что хотите мне помогать? Это очень скучная, грязная работа. — Он с сомнением посмотрел на Брианну, однако та с готовностью кивнула, похоже, ничуть не смущенная этой перспективой.

— Знаю. Иногда я помогала папе. Разбирала старые документы, искала записи. И потом — это ведь нужно маме и помочь вам просто мой долг.

— Хорошо. — Роджер взглянул на свою белую рубашку. — Сейчас переоденусь, и пойдем.

Дверь гаража скрипнула, застонала и наконец, подавшись, распахнулась внутрь, обрывая густую паутину и поднимая тучи пыли. Брианна замахала руками перед лицом и закашлялась.

— Боже! — воскликнула она. — Когда последний раз сюда ступала нога человека?

— Целую вечность назад, полагаю, — рассеянно ответил Роджер. И посветил фонариком в глубину гаража, вырвав из мрака горы картонных коробок, деревянных ящиков, старых сундуков с наклейками и еще какие-то бесформенные брезентовые тюки. Среди всего этого хлама, словно скелеты динозавров, торчали там и сям ножки от мебели.

Посредине имелся едва заметный узкий проход. Роджер втиснулся в него и тут же исчез в туннеле, среди пыли и каких-то размытых теней. За продвижением его можно было проследить по бледному пятнышку света от карманного фонаря, время от времени скользившему по потолку. Наконец, издав победный клич, он ухватился за шнур, свисающий с потолка, и гараж озарился ярким светом большой лампы.

— Сюда! — крикнул Роджер, неожиданно возникший рядом, и схватил Брианну за руку. — Там, в задней части, есть небольшое свободное пространство.

У стены стоял древний стол. Некогда служивший главным предметом столового гарнитура его преподобия, он затем потерпел ряд понижений в чине и использовался последовательно в качестве кухонного стола, затем верстака, потом подставки для окраски различных предметов, пока, наконец, не был удален на покой в это насквозь пропыленное убежище. Над ним находилось затянутое паутиной окошко, мутный дневной свет, просачивающийся сквозь него, позволял видеть исцарапанную, забрызганную краской поверхность.

— Можно работать здесь, — сказал Роджер, выдергивая из груды хлама стул и обтирая его большим носовым платком. — Присаживайтесь, а я пока посмотрю, можно ли открыть это оконце. Иначе мы здесь просто задохнемся.

Брианна кивнула, но вместо того, чтобы сесть, начала с любопытством разглядывать горы рухляди. Роджер с силой дергал перекосившуюся оконную раму и слышал, как девушка передвигается у него за спиной, читая вслух надписи на коробках.

— Тысяча девятьсот тридцатый — тридцать третий годы, — бормотала она. — А здесь сорок второй — сорок шестой. А тут что?

— Дневники, — ответил Роджер и уперся локтем в грязный подоконник. — Мой отец, священник я имею в виду, постоянно вел дневник. Делал записи каждый вечер, после ужина.

— Похоже, ему было о чем писать. — Брианна сняла несколько коробок и поставила их в сторону, чтоб обозреть следующий слой. — Ой, а тут целая куча коробок с какими-то именами. Керс, Ливингстон, Бэлнейм… Это что, его прихожане?

— Нет. Местные жители. — На секунду Роджер прервал свое занятие. Он запыхался. Вытер лоб, оставив на рукаве полоску грязи. Хорошо еще, что оба они переодeлись в старое тряпье. — Там записки об истории разных шотландских деревень. Содержимое некоторых из этих коробок превратилось в книги, их продают в магазинах для туристов по всей Шотландии.

Он повернулся к доске, на которой были развешаны старые инструменты, и выбрал большую отвертку для следующей атаки на окно.

— Вы поищите там коробку с надписью «Приходские книги», — добавил он. — Или с именами деревенских жителей в окрестностях Брох Туараха.

— А откуда мне знать, те это деревни или нет? — спросила Брианна.

— Ах да, совсем вылетело из головы. — Роджер воткнул отвертку в щель между рамой и стеной, отдирая слои старой краски. — Поищите названия Брох Мордха… гм… Ма-рианнан и… уф!.. Сент-Килда. Есть и другие, но в этих, насколько мне известно, были самые большие в округе церкви, которые затем были закрыты или разрушены.

— О'кей. — Отвернув край брезента, Брианна вдруг отскочила с резким испуганным вскриком.

— Что? Что такое? — Роджер отошел от окна, держа отвертку наготове.

— Не знаю. Я только дотронулась, а оттуда как кто-то выскочит! — Брианна указала пальцем, откуда именно, и Роджер опустил свое оружие.

— А-а… это. Наверное, мышь. Или крыса.

— Крыса?! Так у вас здесь крысы? — Брианна не на шутку испугалась.

— Будем надеяться, что нет. Иначе они давно сожрали бы нужные нам бумаги, — ответил Роджер и протянул ей фонарик. — Вот, посветите сперва в темное место, тогда, по крайней мере, не будет неожиданностей.

— Большое спасибо. — Брианна взяла фонарик, все еще с опаской косясь на коробки.

— Ну, что же вы? Не бойтесь, — ободрил ее Роджер. — Или вы хотите, чтоб я с ходу сочинил для вас крысиную сатиру?

Лицо Брианны расплылось в улыбке.

— Крысиную сатиру? А что это такое?

Роджер, снова занявшись окном, медлил с ответом. Он дергал и толкал раму, пока не заныли мышцы. Наконец с противным скрипом она подалась, через щель шириной дюймов в шесть хлынули волны свежего воздуха.

— Вот так-то лучше. — Он обмахивался в изнеможении и улыбался Брианне. — Ну что, продолжим?

Она протянула ему фонарик и отступила:

— Давайте так. Вы будете искать коробки и подавать их мне, а я просматривать содержимое… И все же, что такое крысиная сатира?

— Трусишка, — заметил он, наклонился и начал шарить под брезентом. — Крысиная сатира — это старый шотландский обычай. Если в доме или амбаре заводятся крысы или мыши, их можно заставить уйти, сочинив маленькое стихотворение или песенку. Где говорится, как скудно с едой в доме и советуют им убраться куда-нибудь еще. Только обязательно надо сказать куда, и в результате, если стихотворение получилось удачное, крысы обязательно уходят.

Он поднял картонный ящик с надписью «Якобиты. Разное» и понес его к столу, напевая:

Брианна одобрительно усмехнулась:

— Вы что, это сами сочинили?

— Конечно. — Роджер торжественно водрузил на стол еще одну коробку. — Если хочешь, чтобы крысиная сатира подействовала, непременно надо сочинить ее самому. — Он бросил взгляд на поредевшие ряды коробок. — Будем надеяться, что теперь крысы станут обходить гараж за милю.

— Ну и прекрасно. — Брианна достала из кармана складной нож и перерезала бечевку на верхней коробке. — Вы обязательно должны заглянуть к нам в пансион. Мама уверяет, что видела в ванной мышь. Кто-то грыз ее мыльницу.

— Бог его знает, можно ли избавиться от мыши, способной питаться мылом. Боюсь, это свыше моих слабых сил и способностей. — С шаткой кучи старых энциклопедий он снял потрепанную круглую подушечку, которую священник подкладывал под колени во время молитвы, положил ее на пол и сел рядом с Брианной. — Вот. Вы займетесь приходскими книгами, их легче читать.

Они в полном согласии проработали так все утро, обнаружили немало интересных бумаг, старое столовое серебро и залежи пыли. Однако ничего, представляющего интерес для исследований Клэр, найти не удалось.

— Пора бы сделать перерыв на ленч, — сказал наконец Роджер. Ему страшно не хотелось идти в дом и снова зависеть от милостей Фионы, но он чувствовал, что девушка тоже проголодалась.

— О'кей. Поедим и поработаем еще, если вы, конечно, не слишком устали. — Брианна встала и потянулась, поднятые вверх кулаки почти доставали до потолка старого гаража. Затем вытерла ладони о джинсы и нырнула в проход между коробками. — Эй! — Внезапно она резко остановилась у самой двери. Роджер, идущий следом, едва не налетел на нее.

— Что такое? — спросил он. — Еще одна крыса? — И с восхищением отметил, как солнечный луч высветил одну прядь из копны ее волос, засиявшую бронзой и золотом. Золотистый нимб пыли, вихрящейся над головой, и четкий профиль с длинным носом на фоне ясного неба — все это делало ее похожей на средневековую даму. Наша Леди Архивов…

— Нет! Смотрите, Роджер! — Она указала на картонный ящик в середине кучи. На одной из его сторон крупным четким почерком его преподобия было выведено всего лишь одно слово: «Рэндолл».

Роджер ощутил одновременно и радость, и возбуждение. Брианна же — только последнее.

— Может, это именно то, что мы ищем? — воскликнула она. — Мама говорила, что отец интересовался этими материалами. Кажется, он даже спрашивал о них священника.

— Возможно, — ответил Роджер. Его вдруг охватила тревога при виде этого четко выведенного на картоне имени. Он опустился на колени и вытащил коробку. — Давайте отнесем ее в дом, а после ленча поглядим, что там.

В кабинете священника коробку открыли и обнаружили там весьма странный набор предметов. Там находились старые фотокопии приходских книг, несколько списков личного армейского состава, несколько писем и документов, тоненькая записная книжка в сером картонном переплете, пакет с какими-то старыми снимками, загнувшимися по краям. И папка с именем «Рэндолл», напечатанным на обложке.

Брианна раскрыла папку.

— Ой, здесь же генеалогическое древо папы! — воскликнула она. — Смотрите. — Она передала папку Роджеру. Внутри лежали два листа толстого пергамента, разрисованные схемами со стрелками. Начало датировалось 1633 годом; последняя запись внизу второй страницы гласила:

«Фрэнк Уолвертон Рэндолл. ж. Клэр Элизабет, Бьючэмп, 1937 год».

— Вас тогда еще на свете не было, — пробормотал Роджер. Брианна, перегнувшись через его плечо, следила, как палец Роджера медленно скользит по линиям схемы.

— Я видела это раньше. У папы в кабинете хранилась копия. И он часто ее мне показывал. И записал мое имя, в самом низу. Так что эти, должно быть, сделаны раньше.

— Вероятно, отец проводил для Фрэнка какие-то исследования. — Роджер вернул Брианне папку и взял со стола одну из бумаг. — А это ваш, фамильный. — Он указал на герб в верхнем углу страницы. — Письмо призывнику в армию, подписано его величеством королем Георгом II.

— Георгом II? Господи, он же правил еще до Американской революции!

— Да, задолго до нее. Датировано тысяча семьсот тридцать пятым годом. Послано на имя Джонатана Уолвертона Рэндолла. Вам знакомо это имя?

— Да. — Брианна кивнула, пряди волос упали на лоб. Она небрежным жестом отбросила их назад и взяла письмо. — Папа рассказывал мне о нем, это один из немногих предков, о котором он знал. Служил капитаном в армии, которая вступила в схватку с войсками Красивого Чарли при Каллодене… — Она подняла на Роджера глаза. — Думаю, он погиб в этом сражении. Но тогда его здесь не хоронили бы, верно?

Роджер покачал головой:

— Не думаю. Именно англичане расчищали поле после битвы. Они собрали всех своих погибших и отправили хоронить на родину. Во всяком случае, офицеров уж точно.

Он замолчал — в дверях появилась Фиона с метелочкой из перьев для смахивания пыли, которую держала словно копье.

— Мистер Уэйкфилд! — заявила она. — Там пришел человек забрать грузовик священника. Только он никак его не заведет. Спрашивает, может, вы подсобите.

Роджер выглядел виновато. Он сам вынул из мотора аккумулятор, проверить, и он до сих пор лежал на заднем сиденье «морриса». Неудивительно, что грузовик не заводится.

— Придется пойти помочь, — сказал он Брианне. — Боюсь, что провожусь долго.

— Ничего. — Она улыбнулась, сощурив синие глаза. — Мне тоже пора. Мама уже, наверное, вернулась, мы с ней хотели еще заглянуть в «Клава Кейрнс», если успеем, конечно. Спасибо за ленч.

— Не за что. Не мне спасибо, а Фионе. — Роджеру хотелось пойти с ней, но дело есть дело. Он взглянул на бумаги, разбросанные по столу, собрал их и сунул в коробку. — Вот, — сказал он, — тут все ваши семейные документы. Возьмите, надеюсь, вашей маме будет интересно.

— Правда? О, спасибо, Роджер. Вы уверены, что они вам не нужны?

— Совершенно, — ответил он и аккуратно уложил поверх бумаг папку. — О, погодите-ка! Я заметил тут одну вещь… — Из-под письма выглядывал уголок серого блокнота, он вытащил его. — По всей вероятности, это дневник его преподобия. Ума не приложу, почему он оказался здесь, надо положить его ко всем остальным дневникам. — Историческое общество уже заинтересовалось ими.

— Да, конечно! — Брианна подняла коробку и прижала ее к груди, затем после паузы спросила: — А вы… вы хотите, чтоб я пришла еще?

Роджер улыбнулся. В волосах у нее запутались паутинки, на носу виднелась полоска грязи.

— Ни о чем другом и не мечтаю, — ответил он. — Тогда до завтра?

Мысль о дневнике священника не покидала Роджера ни на миг, пока он возился с допотопным грузовичком, пытаясь завести его, и позднее, когда явился оценщик, чтоб отделить ценные антикварные вещи от старого хлама и составить список мебели для аукциона.

Вся эта возня со старыми вещами навевала на Роджера меланхолию. Словно кто-то, теперь уже раз и навсегда, отнимал у него юность вместе с этими бесполезными вещами и безделушками. Усевшись наконец после обеда с дневником священника в кабинете, он не мог с уверенностью сказать, что движет им — желание побольше узнать о Рэндоллах или стремление как-то восстановить хрупкую нить, связывающую его с человеком, который на протяжении многих лет был ему отцом.

Дневники велись методично, ровные чернильные строки повествовали о всех главных событиях в жизни прихода и общины, частью которой его преподобие мистер Уэйкфилд являлся долгие годы. При виде этого простого серого блокнота и аккуратно исписанных страниц перед Роджером тут же возник образ священника: в свете настольной лампы поблескивает лысина, а он старательно записывает события минувшего дня.

— Дисциплина, — объяснил он как-то Роджеру, — регулярные занятия, особенно умственные, приносят огромную пользу. Католические монахи отправляли службу ежедневно, в определенные часы, у священников был требник. Боюсь, не могу похвастаться тут особым усердием, но регулярное записывание того, что произошло за день, прочищает голову. И после этого я могу с чистым сердцем произнести молитву.

С чистым сердцем… Роджеру хотелось бы и самому испытать это ощущение, подобное состояние нечасто посещало его, особенно с тех пор, как он нашел эти вырезки в столе священника.

Он наугад раскрыл дневник и стал медленно перелистывать страницы: не промелькнет ли где-нибудь имя «Рэндолл»? Заметки датировались январем — июнем 1948 года. Он не солгал Брианне насчет Исторического общества, но то была не единственная причина, по которой он не отдал ей дневник. В мае 1948-го Клэр Рэндолл возвратилась после своего таинственного исчезновения. Священник был хорошо знаком с Рэндоллами, это событие наверняка должно быть упомянуто в дневнике.

Вот оно, запись от 7 мая.

Роджер торопливо перелистывал страницы, выискивая, где еще упоминается имя «Рэндолл», и вскоре нашел. Запись относилась к концу недели.

Сплошная тайна, подумал Роджер. И даже скорее всего не одна, а несколько. О чем просил священника Фрэнк Рэндолл? Очевидно, узнать как можно больше о Джонатане Рэндолле и Джеймсе Фрэзере. Выходит, Клэр говорила с мужем о Джеймсе Фрэзере. Что-то сказала ему о нем, если не все…

Но какая может существовать связь между капитаном английской армии, погибшем при Каллодене в 1746-м, и человеком, чье имя было неразрывно связано с тайной исчезновения Клэр в 1945-м и последующей тайной — рождением Брианны?

Все остальные записи в дневнике повествовали о рутинных событиях в жизни прихода. О хроническом пьянстве некоего Дерека Гоувена, которое в конце мая кончилось тем, что тело его, словно бревно, извлекли из реки Несс; о свадьбе Мэгги Браун и Уильяма Данди за месяц до рождения их дочурки в июне; о том, что миссис Грэхем вырезали аппендицит, в результате чего его преподобию пришлось в одиночку отбиваться от щедрых прихожанок, потоком посылающих в дом различные яства, в том числе и горячие блюда под крышкой, от чего больше других выгадал Герберт, тогдашний пес священника.

Перелистывая страницы, Роджер вдруг обнаружил, что улыбается, — в строках, записанных рукой старого священника, словно оживала перед ним жизнь прихожан. Он настолько увлекся, что едва не пропустил последнюю запись, касающуюся просьбы Фрэнка Рэндолла.

И все. Больше никаких упоминаний о Рэндоллах или Джеймсе Фрэзере. Роджер отложил дневник и потер виски. От чтения этих мелких, бегущих строк у него немного разболелась голова.

Если не считать подозрения, что человек по имени Джеймс Фрэзер как-то причастен ко всей этой истории, во всем остальном она оставалась столь же недоступной пониманию. При чем здесь, скажите на милость, Джонатан Рэндолл и почему он похоронен в Сент-Килде? Ведь в патенте на офицерский чин ясно говорилось, что место рождения Рэндолла — Суссекс. Каким же образом останки его оказались похороненными на заброшенном кладбище в Шотландии? Правда, это не слишком далеко от Каллодена, но почему тело не переправили на родину, в Суссекс?..

— Вам что-нибудь сегодня еще понадобится, мистер Уэйкфилд? — прервал его бесплодные размышления голос Фионы. Он выпрямился, растерянно моргая, и увидел, что она держит в руках щетку и тряпку для натирки полов.

— Что? Ах нет. Нет, спасибо, Фиона. Однако чем это вы заняты? Неужели в столь позднее время надо натирать полы?

— Да это все дамы из церкви, — объяснила Фиона. — Помните, вы сами говорили, что они могут приходить раз в месяц, проводить тут свои встречи. Вот я и решила прибраться маленько.

Дамы из церкви? При мысли о том, что в дом заявятся человек сорок домашних хозяек, источающих соболезнования и разодетых в двойки из твида и искусственно выращиваемые жемчуга, Роджер содрогнулся.

— А чай вы с ними будете пить? — спросила Фиона. — Его преподобие всегда пил.

Мысль о том, что завтра ему придется одновременно развлекать Брианну Рэндолл и местных прихожанок, совершенно вывела Роджера из равновесия.

— Э-э… нет! — твердо ответил он. — Я… у меня на завтра назначена встреча. — Рука его уже лежала на телефоне, наполовину погребенном под грудой бумаг. — Прошу прощения, Фиона, но я должен позвонить.

Брианна вошла, улыбаясь каким-то своим мыслям.

— Роджер звонил? — осведомилась я.

— Откуда ты знаешь? — Изумление, отразившееся на ее лице, быстро сменилось улыбкой, она скинула халат. — Ну конечно! Он ведь единственный знакомый мне человек в городе!

— Да уж, не думаю, чтоб твои бостонские приятели стали звонить тебе сюда, — ответила я и взглянула на часы. — Во всяком случае, не в этот час. В Америке они сейчас все на футболе.

Брианна, игнорируя эту ремарку, влезла с ногами под покрывало.

— Завтра Роджер приглашает нас в Сент-Килду. Говорит, что там интересная церковь.

— Да, слышала, — зевнув, ответила я. — Ладно, почему бы нет? Возьму с собой решетку для гербария, вдруг попадется королевская вика. Обещала привезти образчик доктору Эббернети, для его исследований. Но если вы собираетесь весь день шататься по кладбищу, читая надгробные надписи, то я, пожалуй, лучше останусь. Копанье в прошлом — довольно утомительное занятие.

В глазах Брианны вспыхнул насмешливый огонек. Мне показалось, что она хочет что-то сказать, но девушка лишь кивнула с хитроватой улыбкой, застывшей в уголках губ, и погасила свет.

Я лежала в темноте, прислушиваясь, как она тихо ворочается в постели, затем — к мерному сонному дыханию. Так, значит, Сент-Килда… Никогда там не была, но слышала об этом месте. Там действительно стояла старая церковь, давным-давно заброшенная. Туристы туда не заглядывали, лишь изредка появлялся какой-нибудь изыскатель-одиночка. Возможно, именно там предоста-вится мне удобный случай, которого я так ждала?

Там будут и Роджер, и Брианна, и больше никого. Никто не помешает. Самое подходящее место, чтобы сказать им… Там, среди давным-давно ушедших из жизни прихожан местечка. Роджер еще не установил местонахождения остальных людей из Лаллиброха, но похоже, что по крайней мере в Каллоденской битве они уцелели, а именно это мне и надо было знать. Тогда я смогу рассказать Бри, чем все закончилось.

При мысли о предстоящем разговоре во рту у меня пересохло. Какие найти слова? Я пыталась представить, как это будет, что скажу я и что могут ответить они, но воображение подвело. Более чем когда-либо я сожалела об обещании, данном Фрэнку, — не писать отцу Уэйкфилду. Если б я написала, Роджер бы уже знал. А может, и нет. Священник бы мне просто не поверил.

Я беспокойно ворочалась в постели, терзаемая сомнениями, но навалилась усталость, и в конце концов я сдалась — легла на спину и закрыла в темноте глаза. Воспоминание словно вызвало дух священника, в сонном моем сознании прозвучала цитата из Библии: «Для всякого дня достаточно зла его». Ее бормотал, словно издали, голос его преподобия. «Для всякого дня достаточно зла его…» И я уснула.

Я проснулась в сгустившейся тьме, пальцы впивались в покрывало, сердце колотилось так бешено, что казалось, кожа моя гудит, как барабан.

— Господи!.. — воскликнула я.

Шелк ночной рубашки жарко лип к телу; открыв глаза, я увидела, как просвечивают через ткань соски, твердые, как мрамор. Спазмы сводили руки и бедра, я вся дрожала. Интересно, кричала ли я? Вероятно, все же нет, с другого конца комнаты доносилось ровное дыхание Брианны. Я откинулась на подушки, испытывая страшную слабость, лицо почему-то было горячее и влажное.

— Господи Боже ты мой милостивый! — взмолилась я, глубоко втягивая воздух, пока биение сердца не пришло в норму.

Одно из последствий нарушенного сна заключается в том, что тебе перестают сниться связные сны. Первые годы материнства, переезды, ночные дежурства в клинике привели к тому, что я научилась проваливаться в забытье тотчас же, едва успевала прилечь, и виденные при этом сны являлись какими-то несвязными фрагментами, они вспыхивали в темноте, подобно ракетам, выпущенным наугад, как бы в противовес тяготам дня, который неминуемо наступал очень скоро.

В последние годы, с переходом к более нормальному режиму, я снова стала видеть сны. Обычные сны, кошмары или, напротив, приятные — длинная череда образов, блуждающих в подсознании, точно в лесу. И с подобного рода снами мне пришлось свыкнуться: они приходили ко мне в периоды растерянности или депрессии.

Обычно они наплывали из тьмы, ненавязчивые и нежные, как прикосновение шелковых простыней, а если и будили, то я тотчас же снова проваливалась в забвение с мыслью, что до утра все обязательно забуду.

Но этот был не похож на все остальные. И не то чтобы я очень хорошо его помнила. Осталось лишь ощущение рук, что сжимали меня, крепкие и властные, казалось, они не ласкают, но стремятся подчинить. И голос, почти крик, он до сих пор звучит в самой глубине тела, рядом с биением моего сердца.

Я положила руку на грудь, чувствуя эти толчки и округлую мягкость плоти под шелком. Брианна слегка всхрапнула, потом снова начала тихо и мерно дышать. Сколько раз, когда она была маленькой, я прислушивалась к этому звуку: тихому, ровному успокаивающему ритму ее дыхания в темноте детской. Казалось, я слышу даже, как бьется ее сердечко.

Биение моего сердца понемногу успокаивалось под рукой, под шелком цвета розы, цвета раскрасневшейся щеки спящего младенца. Когда вы ласково прижимаете голову младенца к груди, очертания ее в точности повторяют изгиб груди, словно этот новый человечек отражает плоть, из которой вышел.

Младенцы такие мягкие… Стоит посмотреть на них, и каждый видит, как нежна и тонка кожа, шелковистость ее сравнима разве что с лепестком розы — так и тянет дотронуться пальцем. Но когда вы живете с ребенком, любите его, вы чувствуете, как эта мягкость проникает в плоть. Округлые щечки — точно крем, нежны и податливы, крохотные ручонки, похоже, без-костны. Конечности — словно резиновые, и даже если вы крепко-крепко, со всей страстью целуете его, губы ваши погружаются глубоко и, кажется, никогда не почувствуют кости. Прижимая младенца к себе, вы словно таете, и он тоже тает и растворяется вместе с вами — того гляди вернется назад, в давшее ему жизнь тело.

Но даже с самых первых дней в каждом младенце есть маленький стальной стержень. Он говорит: «Я есть», он формирует ядро личности.

На второй год кости твердеют и дитя становится на ноги; лобик широкий и твердый, подобно шлему, защищающему мягкую плоть под ним. И это «Я есть» тоже растет. Стоит взглянуть на него, и кажется, так и видишь этот стержень, твердый и гибкий, словно ветка дерева, просвечивающий через плоть.

Косточки на лице проступают к шести, а душа — к семи годам. Процесс продолжается, пока не достигнет своего пика — сияющей оболочки отрочества, когда вся мягкость скрывается под перламутровыми слоями многочисленных и разнообразных личин, которые примеривает к себе подросток, чтоб защититься.

В следующие несколько лет жесткость распространяется изнутри, пока человек не заполнит все ячейки души этим «Я есть», и оно проявится в полной мере и со всей четкостью, словно насекомое в янтаре.

Я полагала, что давно миновала эту стадию, потеряла последние намеки на мягкость и вступила в средний возраст, когда весь человек точно из нержавеющей стали. Но теперь мне кажется, что смерть Фрэнка пробила в этой оболочке изрядную брешь. И трещина эта все расширялась, и от этого невозможно было отмахнуться. Я привезла в Шотландию свою дочь, чьи косточки тверды, словно хребты далеких гор, в надежде, что здесь раковина ее окрепнет, не даст ей распасться никогда и при этом «Я есть», расположенное в самой сердцевине, тоже будет достижимо.

А моя сердцевина, мое «Я есть» не могло больше вынести одиночества, и не было у него защиты от мягкости, надвигающейся извне. Я больше не понимала, что я есть или что будет с ней, знала лишь то, что должна была сделать.

Ибо я вернулась и здесь, в прохладной тиши шотландской ночи, снова увидела сон. Голос из этого сна до сих пор звенел в ушах и сердце и эхом отдавался в сонном дыхании Брианны.

— Ты моя! — говорил он. — Моя! И я уже не отпущу тебя!..