6. СУДЬБА РЕЗИДЕНТА

Рассветное небо в акварельных пятнах облаков. В розоватой дымке, в длинных тенях плыл мир. Где-то в нем спала обиженная Галка — возможно, уже купившая билет до Питера. И родители, и Лидка… Он шел по лагерю и вспоминал.

Сугробы по грудь. Утоптанные тропки посреди кривых улочек, снег вперемешку с навозом, клочья мха между бревнами стен… Закопченные потолки княжеских палат. Все, все тесное, узкое, темное, все маленькое в громадном лесу…

Он не размышлял. Иногда размышлять не стоит. Потому что если задумаешься, сразу поймешь, что поступок твой бессмыслен, безнадежен и обречен…Как пойти грудью на самосвал. Зная, что тебе не остановить самосвала. Просто не идти — нельзя.

…За ледяные заросли на окнах и мышиный писк, вышивку по краю плаща и обметанные губы… черт. За доверие, в конце концов. Он ведь до меня и спал с ножом под подушкой. А со мной — просто дрых, по-детски забрасывая на меня руки-ноги… Он мне доверял, вот. А я…

Я ОБМАНУЛ ДОВЕРИЕ. Доверие чужого мне, в сущности, парня… Ну и что? Мало ли я в глаза обманывал доверявших мне людей? Я сочувствовал Андрею по поводу угнанной машины, а ключи от нее лежали у меня в кармане, а саму ее разбирали у Боброва в гараже… А что Андрей мне сосед по лестничной площадке и мы с ним часто трепались за жизнь — подумаешь…

Черт.

…Как бедная дурочка Ингигерд. Что, не могла она приказать стражникам, чтобы сделали то же самое — бросились разнимать драку? Могла. Могла приказать соплеменникам на родном языке. Но кинулась сама, увидев творящуюся на глазах явную, с ее точки зрения… что? Неположенность, вот. Неправильность. Нарушение установленного порядка вещей. (Пнул ногой подвернувшийся булыжник — отлетев, булыжник ударился о корень.) Ну не была она рождена отдавать приказы, бедная девочка. Происхождение происхождением, а темперамент подгулял. Бывает. Скромная, честная, храбрая… Почти идеал былинного правителя — всегда с народом, всегда в заботе о справедливости и всегда готов броситься сам… Что, не могла она отпустить Рогволда? Могла. Но она ведь вовсе не спасти его хотела. Она хотела, чтобы все стало ПРАВИЛЬНО. Пусть казнь, но по закону. Пусть помилование, но ПО ЗАКОНУ. И она просила бы о помиловании — как подобает жене верховного властителя, олицетворяющей милосердие — в противовес суровости мужа… Не потому, что вы ей были симпатичны, терпеть она вас не могла, — а потому, что ПОЛОЖЕНО так, понимаешь? А вы все сделали по-своему. (Оскалился, вспоминая.) «Нельзя так…» Можно, милая. Еще и не так можно.

…В рюкзаке нашелся толстый свитер — когда-то Эд носил его и зимой. Треники можно надеть под штаны; шерстяные носки — вместо портянок… Эд ползал, собирая вещи, замирая каждый раз, когда Витькин храп обрывался. Свет из открытого входа падал Витьке на лицо — но не собираться же в темноте.

На раскладном столике еще лежал мобильник. Что-то тупо царапнуло на дне души. «Это безнадежно, — сказал в голове отцовский голос. — Ты же сам понимаешь. Это — БЕЗНАДЕЖНО. А мы…»

Эд отвернулся.

Он запихнул в рюкзак грелку, которую Диночка одолжила Витьке, когда у того разболелась спина. Странное зеленое устройство, в котором при нажатии запускается якобы химическая реакция, идущая с выделением тепла. Грелка была большая — можно будет засунуть под одежду, и авось от холода не сдохну. Точнее, сдохну не от холода.

А шевелиться было больно. Особенно нагибаться. Он стискивал зубы, поминутно хватаясь за разные места. Хороши мы там будем, однако. Парочка…

Второй комплект одежды решил не набирать — из суеверия.

Из-под кучи барахла он выкопал Витькин «макаров» и коробочку с патронами — пеструю, хорошенькую… Подумал, что стоило бы написать записку, но бумагу и ручку тут так просто не найдешь. Поэтому он просто поаккуратнее разложил перерытые тряпки. Есть шанс, что сразу и не хватится. Хотя, конечно, рано или поздно…

Стоя на четвереньках, взвесил пистолет в руке. Игрушка. Стены, кольчуги… Да его убьют у меня на глазах, и я ничего не смогу сделать!..

Не страх — это был УЖАС. Внутри будто пролился кипяток. Будто анестезированная рана вдруг опомнилась. Эда затрясло, на какое-то время он вообще перестал соображать. Зажмурившись, вспоминал. Русая макушка. И по-мужски редкий стук сердца. У женщин пульс чаще… Жизнь моя. Любовь моя. Я ничего не сумел. Даже сказать тебе на твоем языке. Не сумел. По-че-му?!

Стенка палатки прогнулась под напором ветра. Подрагивая, шелестела прорезиненная ткань. Пусть он плюнет мне в рожу и будет трижды прав — только бы…

Эд вдруг обессилел. От страха. Больше ничего не хотелось — только забиться куда-нибудь и съежиться. Ничего не видеть, не слышать, не знать… Заткнись, заткнись…

На левом запястье остался четкий отпечаток зубов. Одной рукой прижимая к груди рюкзак, Эд выбрался наружу и тщательно занавесил вход. Переводя дыхание, пощупал в кармане рубчатую рукоятку. Бедный Витька, конечно, он и шум-то поднять не сможет — узнает Дядя Степа про пистолет в экспедиции, до ректора дойдет… Ничего. Жив буду — извинюсь.

У палатки Паши и Диночки он постоял, трогая край стены босой ногой. Стенки больше не дергались — должно быть, внутри наконец уснули. Он присел и подсунул книгу под полог.

…Переодевался он в роще, у большого валуна. Пустой рюкзак взял с собой — лучше пусть там валяется, чем чтобы тут его нашли ребята и черти занесли бы их вслед за мной.

Только сейчас он понял, что все это время твердил про себя строчку из старой песенки Газманова: «Может быть, я обратно уже не вернусь, как ни жаль, ка-ак ни жаль…» Закатал штаны — мокрая от росы трава хлестала голые ноги. Пальцы на ногах сразу застыли. Сколько мне еще мерзнуть, думал он. И зачем?

«Они и тебя на костре сожгут, — говорил внутренний голос. — Как соучастника. Неужели ты думаешь, что ему от этого станет легче?»

В бледном небе раскачивались ветви. Сумрачно-зеленая рябь листвы.

«И не пистолет тут реально нужен, а автомат. Значит, ехать в город, где-то раздобывать — и я могу его раздобыть, но время, время…»

И автомат ни к чему, понял он — и остановился. Я не имею права их убивать. Мне их напугать нужно… Ракетницу бы, что ли…

Черт.

Он шел. Сквозь птичье тиньканье. Сквозь запахи — прелой земли, мокрой зелени, чего-то цветущего…

«Опомнись, — сказал внутренний голос. — Ради кого ты… Он же мразь, он же…» — «Он просто несчастный ребенок…» — «Врешь. Ты никогда не производил впечатления идиота, Эдик. Не начинай. Убить человека, который тебя защищает — это… это я не знаю, как называется…» — «И я не знаю. Можете меня отстрелить за аморальность. Только, Господи, пусть я сначала его спасу, хорошо?..»

В развилке березовых корней — темные листья и белые шарики ландышей. Эд осторожно перешагнул.

«Пусть лучше не сработает, — думал он. — Я помучаюсь и перестану, а жить я все равно хочу…» — «А он тоже мучился! И ему было больнее, чем тебе!»

Тумана над лугом не было. Часов, правда, больше не было тоже — где-то во тьме времен остались его часы… Но почему-то он был уверен, что ничего странного в мире не происходит. Что машина времени не сработает. Потому что на свете есть такая вещь, как непоправимые ошибки.

Колечко он, поморщившись, все-таки надел на мизинец. Больше его некуда было девать.

У дерева-ориентира натянул сапоги. Постоял, прижавшись щекой к стволу, провел ладонью по сломанной ветви. Прости меня, дерево.

Из-за дальнего края луга всходило солнце.

Шаги он считал шепотом — вслух. Раз, два… четыре… шесть… Ноги двигались все медленнее. Семь… Он остановился. Поправил пустой рюкзак за плечами. Облизнул сухие губы. Сглотнул. Зачем-то зажмурился и изо всей силы втянул воздух.

И шагнул.